Чудо. Встреча в поезде

23

Гай снова поглядел через дорогу, на длинный ряд особняков в полной уверенности, что видел там Бруно. Он видел Бруно у черных чугунных ворот — там, где никакого Бруно не было. Гай повернулся и взбежал по ступенькам. На этот вечер он взял билеты на оперу Верди. В 8.30 Энн должна ждать его в театре. У него не было настроения сегодня встречаться с Энн. Раздражала ее манера ободрять и утешать, не хотелось изнурять себя, прикидываясь, будто ему лучше, чем на самом деле. Энн беспокоили его бессонницы. Не то, чтобы она много говорила об этом — но и всякая малость раздражала Гая. А главное, он вовсе не хотел слушать Верди. Как это ему стукнуло в голову купить билеты на Верди? Хотелось сделать приятное Энн, однако и она не особенно любила оперу — и не безумие ли покупать билеты на вещь, которая никому из двоих не нравится?

Миссис Маккослэнд подала ему бумажку с номером, по которому просили позвонить. Похоже на телефон одной из теток Энн, подумал Гай. Забрезжила надежда, что Энн сегодня вечером занята.

— Ой, Гай, даже не знаю, что и делать, — сказала Энн. — Эти двое, с которыми тетя Джули хотела познакомить меня, придут только после обеда.

— Ну и ладно.

— И мне никак не удрать.

— Ничего, все нормально.

— Но мне очень жаль. Ты знаешь, что мы не виделись с самой субботы?

Гай прикусил кончик языка. Ему вдруг стали отвратительны ее привязанность, заботы, даже чистый, нежный голос, раньше звучавший только обещанием поцелуя, — и видно было по всему, что он ее больше не любит.

— Почему бы тебе не пригласить миссис Маккослэнд? Это было бы так мило с твоей стороны.

— Энн, все это неважно.

— Гай, скажи, приходили еще письма?

— Нет, не приходили. — В третий раз она спрашивает о проклятых письмах!

— Я люблю тебя. Скажи, ты об этом не забываешь?

— Нет, Энн.

Он ринулся наверх в свою комнату, повесил пальто, умылся, причесался, и сразу вслед за тем стало нечего делать и захотелось увидеть Энн. Ужасно захотелось ее увидеть. Как он мог в безумии своем помыслить, будто не хочет видеть ее! Он обшарил все карманы в поисках телефона, записанного миссис Маккослэнд, потом сбежал вниз — посмотреть на полу, в прихожей. Бумажка исчезла, будто кто-то нарочно подобрал ее и унес, чтобы помучить Гая. Сквозь узорчатое стекло входной двери он выглянул на площадку. Бруно, подумалось ему, ее забрал Бруно.

Фолкнеры наверняка знают телефон этой тетушки. Он увидит Энн, проведет с ней вечер, пусть даже и в обществе тети Джули. Но аппарат на Лонг-Айленде звонил и звонил, и никто не снимал трубку. Гай еще раз попытался вспомнить фамилию тетушки, но не получалось.

Тишина в его комнате была какая-то осязаемая, полная скрытой тревоги. Гай оглядел низкие книжные полки, которые он сам прибил к стенам, горшочки с плющом, которые миссис Маккослэнд подарила ему вместе с кашпо, под лампой для чтения — пустое кресло, обитое красным плюшем; постель, где валялся сделанный тушью набросок, озаглавленный «Воображаемый зоопарк», темные, грубые занавеси, скрывавшие крохотную кухоньку. Чуть не со скукой он подошел, раздвинул занавеси и заглянул внутрь. Возникало совершенно определенное ощущение, что кто-то ждет в комнате, однако Гай нисколько не боялся. Он взял газету и начал читать.

Несколько мгновений спустя он уже сидел в баре за вторым мартини. Надо уснуть, убеждал он себя, даже если для этого придется напиться в одиночку, что он считал постыдным. Гай прогулялся до Таймс-сквер, зашел постричься, по дороге домой купил молока и пару вечерних газет. «Напишу письмо матери, — подумал он, — попью молока, почитаю газеты и лягу». А может, телефон, по которому можно найти Энн, дожидается на полу в прихожей. Но телефона не было.

Около двух часов ночи Гай встал с постели и принялся слоняться по комнате, ощущая голод, но не желая ничего есть. Как-то ночью на прошлой неделе, вспомнилось ему, он открыл банку сардин и пожрал их все прямо с ножа. Ночь — единение человека и зверя, приближение к самому себе. Он сдернул с полки блокнот и стал судорожно его листать. Первый нью-йоркский блокнот Гая — ему тогда было года двадцать два. Он зарисовывал все подряд — Крайслер-билдинг, психиатрическую клинику Пейн-Витни, баржи на Ист-Ривер, рабочих, склоненных над электродрелью, горизонтально вгрызающейся в скалу. Целая серия изображала Радио-сити, поля были испещрены заметками, а на обратной стороне листа красовалось то же самое здание, но либо усовершенствованное, либо совсем новое, полностью придуманное Гаем. Гай быстро закрыл блокнот, потому что рисунки были хороши и он сомневался, что сейчас у него получилось бы так же. Видимо «Пальмира» оказалась последним всплеском щедрой, счастливой энергии юности. Сдавленное рыдание отдалось в груди мерзкой, знакомой болью — знакомой со времени Мириам. Он лег, чтобы унять новый спазм, который уже надвигался.

Проснулся Гай от того, что Бруно стоял в темноте, хотя ничего не было слышно. Гай вздрогнул от внезапности ощущения, но вовсе не удивился. Как и грезилось в предыдущие ночи, он был почти счастлив, что Бруно пришел наконец. В самом деле Бруно? Да. Теперь Гай различал над комодом кончик его сигареты.

— Бруно?

— Привет, — мягко сказал Бруно. — Я открыл дверь отмычкой. Теперь ты созрел, правда ведь? — голос Бруно звучал спокойно и устало.

Гай приподнялся на локте. Разумеется, Бруно здесь. Вот оранжевый кончик его сигареты.

— Да, — сказал Гай и ощутил, как слово это поглотила тьма, не то что в другие ночи, когда оно пропадало в молчании, не достигая губ. От этого слова узел в мозгу развязался так внезапно, что сделалось больно. Он ждал, что произнесет именно это слово, и тишина в комнате тоже дожидалась его одного. И звери за оградой стен.

Бруно присел на краешек постели и схватил обе руки Гая чуть пониже локтя.

— Гай, мы не увидимся больше!

— Да. — От Бруно омерзительно пахло табаком, приторным бриллиантином, перегаром, но Гай не отстранился. В мозгу у него проходила упоительная работа — распадались, развязывались узлы.

— Последние пару дней я старался быть с ним полюбезнее, — сообщил Бруно. — Ну, во всяком случае повежливее. Он даже сказал что-то матери как раз перед тем, как нам уходить…

— Замолчи! Я не желаю об этом слышать! — перебил Гай. Он прерывал Бруно снова и снова, потому что не хотел знать, что говорил его отец, как он выглядит — ничего не хотел знать о нем.

Несколько секунд оба молчали: оборвав Бруно, Гай не хотел сам входить в объяснения. Бруно дышал с присвистом, с неприятным хрипом.

— Мы отправляемся в Мэн завтра, где-то не позже полудня. Мать, я и шофер. Завтрашняя ночь — самая лучшая; ну, конечно, ночь с четверга на пятницу — то же самое. В любое время после одиннадцати…

Он все говорил и говорил, повторяя то, что Гаю уже было известно, и Гай не прерывал его, зная, что войдет в дом, и все станет реальностью.

— Позавчера я сломал замок у задней двери: хлопнул ею, когда был на рогах. Вряд ли его починят: все слишком заняты. А если вдруг… — он вдавил ключ в руку Гая. — И я принес тебе еще это.

— Что это такое?

— Перчатки. Женские, но они тянутся, — Бруно засмеялся.

Гай нащупал тонкие нитяные перчатки.

— Ведь ты получил пистолет, да? Где он?

— В нижнем ящике.

Гай услышал, как Бруно неверными шагами идет к комоду и выдвигает ящик. Звякнул абажур, зажегся свет, и Бруно стоял посреди комнаты — массивный, высокий; и на нем был новый спортивный пиджак, светлый-светлый, почти что белый, и черные брюки в узкую белую полоску. Белое шелковое кашне длинной лентой свисало с шеи. Гай оглядел его всего — от маломерных коричневых туфель до редких набриллиантиненных волос, будто его внешний облик мог подсказать, что именно произвело такую перемену в его, Гая, чувствах, да и каковы эти чувства суть на самом деле. Близость, привычность — что-то большее, чуть ли не братство. Бруно щелкнул затвором и обернулся. Лицо его как-то отяжелело со времени последней встречи, раскраснелось и ожило — таким живым Гай не видел его никогда. Серые глаза казались больше от сверкающих золотом слез. Он смотрел на Гая так, будто искал слов и не находил, и молил Гая подсказать. Потом он облизал тонкие, раскрытые губы, встряхнул головой и потянулся к лампочке. Свет потух.

Когда он ушел, с трудом верилось, что он ушел взаправду. Оба остались в комнате, и оба уснули.

Когда Гай проснулся, слепящий серый свет заливал комнату. На часах было двадцать пять минут четвертого. В воображении ли, в памяти отложилось, что рано утром пришлось вставать к телефону — Майерс звонил, спрашивал, почему его нет, и Гай сказал, что немного расклеился. К черту Майерса. Гай заморгал, прогоняя сонную одурь, впуская в дневную, рассуждающую часть мозга тот факт, что сегодня ночью он сделает это, и после сегодняшней ночи все останется позади. Затем поднялся и не спеша приступил к обычному ритуалу: побрился, принял душ, оделся, сознавая, что все в этом дне совершенно безразлично до часа между одиннадцатью и полуночью, который нельзя ни приблизить, ни отдалить, который придет своим чередом. Он чувствовал, что движется по накатанной колее и не может при всем желании ни остановиться, ни свернуть.

За поздним завтраком в какой-то кофейне в конце улицы его посетила вдруг жуткая фантазия: будто в последнюю встречу он рассказал Энн о том, что собирается сделать, и она выслушала благосклонно, понимая, что все это — ради нее, что он непременно должен сделать то, что собирается сделать. Это казалось столь естественным, что весь мир, думал Гай, должен знать об этом — сосед по столу, беззаботно поглощающий пищу, миссис Маккослэнд, которая, когда он выходил, как раз подметала прихожую и, одарив его особенной, материнской улыбкой, спросила, хорошо ли он себя чувствует. «12 марта, пятница» — значилось на листке отрывного календаря, прикрепленного к стене в кофейне. Гай с минуту смотрел на календарь, затем доел и поднялся.

Гай хотел двигаться, ему не сиделось на месте. Он решил, что если пройдет пешком до Мэдисон-авеню, потом по Пятой до Центрального парка, потом по западной части парка до Пенсильванского вокзала, то как раз успеет на поезд до Грейт-Нек. Он начал было обдумывать детали ночной операции, но это сразу надоело, как школьный урок, уже назубок вызубренный, и он оборвал ход своих мыслей. Латунные барометры в витрине на Мэдисон-авеню как-то особенно притягивали взгляд, будто грядет некий праздник и он, Гай, заполучит их и сможет с ними играть. На яхте Энн, подумал Гай, барометр не такой красивый, иначе бы он заметил. Надо купить именно такой перед тем, как они поплывут на юг в свадебное путешествие. Он подумал о своей любви, как о редкостном достоянии. Уже дойдя до Центрального парка, Гай вспомнил, что не захватил пистолет. И перчатки. А уже четверть восьмого. Ничего себе начало! Он остановил такси и направился к дому, беспрерывно торопя водителя.

И все же времени оставалось навалом, и Гай еще долго бродил по комнате с отсутствующим видом. Обуть ли туфли на резиновой подошве? Надеть ли шляпу? Он достал «люгер» из нижнего ящика и положил на комод. Под пистолетом оказался один из сценариев Бруно, и Гай развернул его, но каждое слово уже навязло в зубах, и бумажка полетела в мусор. От обычных действий движения обрели прежнюю размеренность. Гай взял лиловые нитяные перчатки с ночного столика. С них слетел желтый кусочек картона. Билет до Грейт-Нек.

Гай уставился на черный «люгер» и, как никогда, поразился его безобразной величине. Что за идиот придумал такие громоздкие пистолеты! Гай достал свой собственный, маленький, из верхнего ящика. Перламутровая рукоятка сияла скромной прелестью. Короткий изящный ствол словно вопрошал о чем-то, готовый ко всему, полный сдержанной, благородной силы. И все же — не забыть оставить в спальне «люгер», револьвер Бруно. Но сейчас это казалось таким ничтожным, и не стоило тащить тяжеленный пистолет. Странно: сейчас Гай не испытывал к Бруно никаких враждебных чувств.

На мгновение Гай впал в растерянность. Конечно, взять «люгер», так в сценарии! Он сунул «люгер» в карман пальто. Потянулся за перчатками, лежащими на комоде. Перчатки были лиловые, а фланелевый чехол его револьвера — сиреневый. Вдруг показалось, что нужно взять маленький револьвер — из-за сочетания цветов, — Гай положил «люгер» обратно в нижний ящик и сунул маленький револьвер в карман. Он не стал проверять, все ли сделано, потому что, помня сценарии Бруно, физически ощущал, что сделано все. Наконец принес воды и полил плющ на стенах. Его бы взбодрила, подумал он, чашечка кофе. Надо будет попить кофейку на вокзале в Грейт-Нек.

В поезде кто-то толкнул его, и нервы напряглись до предела, и мысли забегали: что-то должно случиться — и снова зароились в мозгу, чуть ли не полились с языка: «Этот револьвер у меня в кармане не настоящий. Я никогда не думал о нем, как о револьвере. Я купил его не потому, что это револьвер». Ему стало неожиданно легче, когда он осознал, что убьет из этого револьвера. Он такой же, как Бруно. Разве он, Гай, не чувствовал этого долгое, долгое время, но как трус не желал признаваться? Разве не знал, что Бруно подобен ему? Иначе как бы мог Бруно ему нравиться? Он любил Бруно. Бруно расчистил каждый дюйм на его пути, и все получится здорово, потому что у Бруно все всегда получается здорово. Мир устроен для таких, как Бруно.

Мягкий, слепящий туман сочился моросью, когда Гай сошел с поезда и направился прямо к автобусной остановке, которую обрисовал Бруно. Ветерок из открытого окна был прохладнее, чем в Нью-Йорке, и дышал деревенской свежестью. Покинув освещенный центр поселка, автобус выехал на более темную дорогу, по обе стороны которой стояли дома. Гай вдруг спохватился, что не выпил кофе на станции. Это упущение так взбесило его, что он чуть не вышел из автобуса, чтобы вернуться назад. Чашечка кофе может стоить всего на свете. Стоить жизни! Но Гай машинально поднялся с места на остановке Грэнт-стрит, и чувство, что он снова катится по накатанной колее, его успокоило.

Влажно, упруго впечатывался шаг в грунтовую дорогу. Впереди юная девушка взбежала по ступенькам, пронеслась по дорожке к дому, и дверь захлопнулась за ней с таким мирным, дружелюбным стуком. Потом — пустующий участок, одинокое дерево, а еще левее — лесной мрак. Вокруг фонаря, который Бруно указывал на всех своих планах, маслянисто мерцал голубой с золотом ореол. Медленно проехала машина, подскакивая на выбоинах, и свет фар метался из стороны в сторону, как блуждающий взгляд.

Гай пришел на место внезапно, словно поднялся занавес над давно знакомой декорацией: на переднем плане — длинная стена высотой в семь футов, покрытая белой штукатуркой, затененная там и сям ветвями вишен, свисающими наружу, а позади — белая треугольная крыша. Собачья конура. Гай перешел через дорогу. Впереди послышались мерные, медленные шаги. Гай притаился в тени, с северной стороны, и стал ждать, пока прохожий не поравняется с ним. Это был полицейский — он прогуливался, заложив за спину свою дубинку. Гай ничуть не встревожился — во всяком случае меньше, чем если бы прохожий оказался кем-нибудь иным, подумалось ему. Едва полицейский удалился, Гай сделал пятнадцать шагов вдоль стены, подпрыгнул, ухватился за поперечную балку и, подтянувшись, уселся на стену верхом. Почти прямо под собою он разглядел серебристую округлость молочного бидона, который Бруно подтащил к стене. Гай нагнулся и сквозь ветви вишни посмотрел на дом. Он разглядел два из пяти больших окон второго этажа и прямоугольный бассейн, раструбом расширяющийся в его сторону. Света не было. Гай соскочил вниз.

Теперь он мог видеть первую из шести выкрашенных сбоку в белое ступеней заднего хода и темные на белом тумане оборки голых ветвей «собачьей колючки», кизила, что рос вокруг всего дома. Как он и подозревал по рисункам Бруно, дом был слишком мал для десяти двойных фронтонов, которые сделали лишь потому, что клиент хотел фронтоны, и точка. Гай крался вдоль стены, пока хруст веток под ногами не вспугнул его. «Ступай наискось через лужайку», — писал Бруно, — видимо, из-за веток.

Стоило Гаю повернуть к дому, как шляпа зацепилась за какой-то сук. Он сунул шляпу за пазуху и нащупал в кармане ключ. Куда девались перчатки? Гай глубоко вздохнул и почти бегом припустил по лужайке, по-кошачьи гибкий и ловкий. «Я столько раз уже делал это, — подумалось ему, — и сейчас все будет так же, как раньше». Он постоял немного там, где кончалась трава, поглядел на знакомый гараж, куда вела извилистая дорожка, посыпанная гравием, потом одолел шесть ступенек заднего хода. Дверь тяжело, беззвучно подалась, и Гай ухватился за ручку изнутри. Но вторая дверь с английским замком никак не открывалась, и Гай испытал что-то похожее на замешательство, однако толкнул сильнее, и дверь распахнулась. Слева, на кухонном столе, тикали часы. Гай знал, что тут стол, хотя в сплошной темноте прозревал лишь чуть менее черные силуэты — большую белую печь, стол для прислуги, поднятые наверх стулья, шкафы. Он пошел наискосок, к задней лестнице, считая шаги. «Ты бы мог подняться и по главной лестнице, но она вся скрипит». Гай ступал медленно, напряженно щурясь, обходя вслепую ящики для овощей. Внезапная мысль, что он, наверное, похож на лунатика, вызвала панический страх.

«Шесть шагов наверх — прыжок — еще шесть шагов. Потом — два маленьких пролета перед площадкой… Три шага — прыжок, два шага — прыжок, шаг пошире наверху. Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм». Первый пролет: три шага, прыжок. Перед последним пролетом, над самой площадкой, виднелось круглое окошко. Гаю вспомнились строки из какого-то эссе: «Как построен дом, такова и жизнь тех, кто в нем обитает… Сможет ли ребенок отдохнуть у окна и полюбоваться видом перед тем, как преодолеть пятнадцать ступенек, что ведут в комнату для игр?» В десяти футах слева — дверь дворецкого. «Это единственная живая душа в пределах досягаемости», — звучал крещендо голос Бруно, пока Гай не миновал темный цилиндр двери.

Паркет издал слабый-слабый жалобный стон, и Гай, упруго отскочив, обошел это место. Его рука осторожно сжала ручку двери, ведущей в холл. Когда дверь открылась, тиканье часов на площадке главной лестницы стало громче, и Гай понял, что слышит его уже несколько секунд. Пронесся вздох.

Вздох на главной лестнице!

Раздался бой часов. Дверная ручка задребезжала, и Гай схватился за нее так сильно, что едва не сломал. Три. Четыре. Закрыть дверь, пока дворецкий не слышит! Может, поэтому Бруно сказал — между одиннадцатью и полуночью? Проклятье! И «люгера» нет! Гай с шумом захлопнул дверь. Он весь вспотел, чувствуя, как жар поднимается от воротника пальто, а часы все били и били. И вот последний удар.

Гай прислушался — все было тихо, только тупое, мерное тиканье, и он снова открыл дверь и вошел в главный вестибюль. «Дверь в комнату отца как раз направо». Он вернулся на колею. Конечно же, он здесь уже был, в этом пустом холле, и он чувствовал это, глядя на дверь в спальню отца Бруно; он видел уже этот серый ковер, и обитые светлым деревом кремовые стены, и мраморный столик на верхней площадке. В холле чем-то пахло, и запах был тоже знакомым. Резко застучало в висках. Внезапно явилась уверенность, что старик стоит прямо за дверью и ждет его, так же затаив дыхание. Гай не дышал так долго, что старик умер бы, если бы сделал то же. Все бред! Пора открывать дверь!

Гай взялся за ручку левой рукою, а правой машинально полез в карман за пистолетом. Он, собственно, и ощущал себя машиной — неуязвимой, не подверженной риску. Он уже был здесь много-много раз, он много раз уже убивал, и теперь все будет так же, как раньше. Он заглянул в узенькую щелку, принимая на себя бесконечность пространства, что открывалось ему навстречу, и подождал, пока пройдет головокружение. А что если Гай не обнаружит его там, внутри? А что, если старик первым заметит его? «Лампочка на переднем крыльце немного освещает комнату», но постель-то в противоположном углу. Гай открыл дверь пошире, прислушался и вошел с какой-то излишней спешкой. Но в комнате было тихо, в темном углу смутно рисовалась кровать, над изголовьем — шнурок от бра. Гай плотно затворил дверь, — «ветер может хлопнуть дверью», — и развернулся лицом в угол.

Револьвер уже был в его руке, нацеленный на кровать, которая казалась пустой, сколько Гай ни вглядывался в темноту.

Он повернул голову направо, к окну. Окно было приоткрыто всего на фут, а Бруно писал, что оно будет открыто настежь. Это оттого, что моросит. Нахмурившись, Гай снова взглянул на кровать и вдруг с ужасным трепетом обнаружил очертания головы: она покоилась ближе к стене, чуть повернутая набок, словно разглядывая его с веселой издевкой. Лицо казалось темнее волос, которые сливались с подушкой. Револьвер был нацелен прямо в это лицо.

Стрелять надо в грудь. Револьвер покорно нацелился на грудь. Гай скользнул ближе к кровати и снова обернулся на окно. Дыхания не было слышно. Даже как-то не верилось, что этот человек жив. Вот так, сказал себе Гай, и следует думать: силуэт на постели — не более, чем цель. И поскольку цель эта неизвестна, он убивает, как на войне. Ну!?

— Ха-ха-ха-а! — послышалось из окна.

Гай задрожал, и револьвер тоже дрогнул.

Смех донесся издалека, девичий смех, далекий, но ясный и четкий, как выстрел. Гай облизал губы. Этот слишком живой смех стер на секунду уже прорисованную сцену, ничего не оставив взамен, и теперь пустота медленно заполнялась: он, Гай, стоял здесь, чтобы убить. Все изменилось в мгновение ока. Жизнь. Юная девушка идет по улице. Может быть, с другом. И человек в кровати — живой, он спит. Нет, не думать! Ты делаешь это ради Энн, помнишь? Ради Энн и ради себя! Так убивают на войне, так убивают…

Он нажал на гашетку. Раздался щелчок. Он снова нажал, и щелкнуло снова. Все это трюк! Это все понарошку, всего этого нет! Он даже не стоит здесь, в этой комнате! Гай снова спустил курок.

Комната раскололась от рева. В ужасе Гай стиснул пальцы. Рев повторился, будто хрустнула оболочка Земли.

— Кха-а! — сказал человек в кровати. Серое лицо приподнялось, обозначилась линия плеч.

Гай скользил с козырька над крыльцом. Это разбудило его, как падение в конце кошмарного сна. Каким-то чудом под руку попалась перекладина навеса, и Гай уцепился за нее, приподнявшись на четвереньки. Спрыгнул вниз, побежал вдоль дома, наискосок по лужайке, туда, где стоял бидон. Окончательно его разбудила липкая земля под ногами, бессильные резкие движения рук, как бы помогавшие бегу. Вот как оно вышло, вот что это такое, подумал он, жизнь, жизнь — тот смех внизу, вдалеке. На самом деле жизнь — кошмарный сон, когда тебя обступают неведомые враги, а ты не в силах пошевелиться.

— Эй! — крикнул кто-то.

Дворецкий бежал следом, как Гай и предвидел. Кажется, совсем рядом. Вот он, кошмар!

— Эй! Эй, ты!

Гай свернул под вишни и встал там, спрятав за спину сжатый кулак. Дворецкий вовсе не был рядом. Он был довольно далеко, но видел Гая. Бешено рвущийся вперед силуэт в белой пижаме извернулся стелющимся дымком и направился прямо к месту, где стоял Гай. Тот ждал, не в силах пошевелиться.

— Эй!

Гай выбросил кулак прямо в возникшую из темноты челюсть, и белый призрак грохнулся наземь.

Гай перелез через стену.

Тьма смыкалась все выше и выше над ним. Он отпрянул от какого-то деревца, перепрыгнул через что-то вроде рва и побежал вперед. И вот он лежит ничком, и боль растекается по всему телу от солнечного сплетения, пригвождая к земле. Гая била такая неистовая дрожь, что он подумал, а не собрать ли ее воедино и не приспособить ли к бегу, и вообще он побежал не туда, Бруно совсем не туда указывал — но пошевелиться не было сил. «Ты выйдешь на узкую грунтовую дорогу (фонарей нет)… к востоку от Нью-хоуп… к югу от дома… пересечешь две улицы побольше… дойдешь до Коламбиа-стрит и свернешь к югу (направо)…» К автобусам, идущим на другую станцию. Хорошо было Бруно писать на бумаге эти чертовы указания. К дьяволу Бруно! Гай знал, где находится: на поле к западу от дома, которое ни в одном из сценариев не значилось! Он огляделся. Где теперь север? Что стряслось с фонарем? В темноте, наверное, не найти той узкой грунтовой дороги. Гай не мог определить, где дом: позади или же слева. Какая-то непонятная боль пронизывала правую руку, настолько острая, что рука, должно быть, пульсирует вспышками в темноте.

Гай чувствовал себя так, будто его тем выстрелом разнесло на куски, и ему никак не собраться, не сдвинуться с места, и в довершение всего это его ничуть не тревожило. Он вспомнил, как однажды в школе его ударили во время игры в футбол и он лежал ничком, вот как сейчас, не в силах вымолвить слова от боли. Он вспомнил ужин того самого дня, и бутылку с горячей водой, которую мать принесла ему в постель, и легкое прикосновение пальцев, когда она оправляла простыни у подбородка. Его дрожащая, ободранная рука лежала прямо на остром камне. Он закусил губу и принялся думать, смутно и беспредметно, как думают в просонье мучительного утра, — что сию минуту нужно встать, невзирая на смертную муку ибо надвигается опасность. Он все еще так близко от дома. Вдруг ноги и руки задвигались, словно некое притяжение отпустило их, и через минуту он снова бежал по полю.

Странный звук остановил его — низкий мелодичный вой, доносящийся как бы со всех сторон.

Полицейские сирены, конечно. А он, идиот, подумал сперва об аэроплане! Гай побежал, осознавая, что безумно и слепо бежит в противоположную от сирен сторону, то есть направо, а ему нужно налево, чтобы попасть на узкую грунтовую дорогу. Он, наверное, отбежал далеко от длинной оштукатуренной стены. Он начал было забирать влево, к шоссе, — шоссе вроде бы в той стороне, — когда вдруг понял, что полицейские машины движутся именно по шоссе. Или подождать? Нет, какое там ждать. Гай побежал вперед, параллельно машинам. Потом споткнулся и, ругаясь, свалился снова. Он лежал в канаве, раскинув руки, и правая пришлась на край. Гай обиженно всхлипнул. Левая рука была как чужая. Она лежала в воде по самое запястье. Часы намокнут, подумал Гай. Но чем сильнее он старался вытащить руку, тем менее она слушалась. Гай чувствовал две силы, направленные на эту руку: одна, велящая двигаться, другая — лежать, и они сочетались столь поразительно, что на руке не напрягся ни один мускул. Невероятно, но Гай почувствовал, что вот-вот уснет. «Меня окружат», — из ниоткуда явилась мысль, и вот он вновь на ногах, вновь бежит.

Справа, совсем близко, сирена вскрикнула торжествующе, словно обнаружив его.

Светящийся квадрат выскочил из темноты, и Гай свернул в сторону. Окно. Он чуть не наткнулся на дом. Там никто не спит! А ему нужно перейти через дорогу!

Полицейская машина проехала в тридцати футах от него, сквозь заросли кустов замигали фары. Еще одна сирена завыла слева, там, где, по-видимому, находился дом, промчалась, жужжа, и, наконец, затихла. Спотыкаясь, Гай перешел через дорогу, не дождавшись даже полного безмолвия, и вступил в непроглядный мрак. Неважно, где теперь эта узкая грунтовая дорога, он может теперь бежать прочь от дома в нужном направлении. «К югу тянутся темные леса, там легко спрятаться, если тебе придется сойти с узкой дороги… Что бы ни случилось, не бросай «люгер» между домом и железнодорожной станцией». Гай сунул руку в карман и сквозь дыры в перчатках ощутил холод маленького револьвера. Он не помнил, как положил пистолет обратно в карман. Орудие убийства могло так и валяться там, на синем ковре! А если бы Гай его выронил на бегу? Да что сейчас думать!

Что-то крепко схватило его и не желало отпускать. Гай машинально замахал кулаками — это были кусты, ветви, колючки, и он бился, продирался сквозь них, потому что сирены все выли позади, а тут пролегал единственный путь. Он собрал все силы для борьбы с врагом, что подступал спереди, и с обеих сторон, и даже сзади, вцепляясь тысячами острых крохотных пальцев, которые хрустели так, что заглушали даже вой сирен. Гай боролся с веселым азартом, наслаждаясь равным и честным боем.

И обнаружил себя на опушке, лежащим ничком, головой вниз по склону холма. Спал ли он здесь или рухнул минуту назад? Но небо впереди серело, занималась заря, и, когда Гай встал, у него потемнело в глазах: видимо, он лежал без сознания. Пальцы потянулись к виску, где на волосах запеклась какая-то влага. «Я разбил себе голову», — в ужасе подумал Гай, тупо стоя на месте, ожидая, что с минуты на минуту упадет бездыханным.

Внизу разбросанные огни маленького городка мерцали звездами в полумгле. Машинально Гай достал носовой платок и туго перевязал большой палец, из которого сочилась казавшаяся черной кровь. Он подошел к какому-то дереву и прислонился к стволу. Поискал глазами городок и дорогу внизу. Все вокруг словно замерло. И это он? Это он стоит у дерева, вспоминая выстрел, сирены, борьбу в лесу? Хотелось воды. На грунтовой дороге, огибавшей городок, он заметил заправочную станцию и начал спускаться туда.

Рядом со станцией стояла старая, деревенская колонка. Гай подставил голову под струю. Защипало так, словно все лицо было сплошным порезом. В голове мало-помалу прояснялось. Вряд ли он удалился от Грейт-Нек больше, чем на две мили. Гай снял перчатку, которая держалась лишь на запястье и на одном из пальцев, и сунул ее в карман. А где вторая? Осталась в лесу, где он перевязывал палец? Приступ паники взбодрил его. Надо вернуться за перчаткой. Он порылся в карманах пальто, расстегнулся, стал искать в карманах брюк. На землю упала шляпа. Он совсем забыл про шляпу — не хватало еще обронить ее где-нибудь! Потом перчатка нашлась в левом рукаве — нитка, оставшаяся на запястье, да пара лоскутов — и Гай спрятал ее со смутным облегчением, похожим на счастье. Он подвернул брюки, истрепавшиеся внизу. Надо двигаться к югу, сесть на какой-нибудь автобус и добраться до станции.

Стоило Гаю наметить цель, как боль заполонила все его существо. Как он пройдет такой путь с ободранными коленями? Но он шел и шел, высоко держа голову, подбадривая себя. Наступил час шаткого равновесия между ночью и днем — было еще темно, но все вокруг слабо мерцало. Тьма, казалось, еще может взять верх, тьмы — больше. Если бы только ночь продержалась до тех пор, пока он не придет домой и не закроет за собой дверь!

Но вот день нанес ночи внезапный удар, и весь горизонт треснул по левому краю. Серебряная черта пронизала вершину холма, и холм сделался лиловым, зеленым, розовато-коричневым, словно открывались бесчисленные радужные очи. На холме, под деревом, стоял маленький желтый домик. Темное поле справа обросло высокой травой, зеленой и бурой, и заколыхалось мягко, как море. Пока он смотрел туда, птица с криком выпорхнула из травы и наскоро, неровной строкой черкнула по небу своими остроконечными крылышками какое-то ликующее послание. Гай стоял и глядел на птицу, пока она не исчезла из виду.