Чудо. Встреча в поезде

38

Бруно застыл в нерешительности перед стаканом виски. Стены ванной комнаты раскалывались на мелкие кусочки, словно на самом деле их здесь вовсе и нет, или он, Бруно, стоит совсем в другом месте.

— Мама! — в страхе проблеял он, но тут же устыдился и осушил стакан.

Потом на цыпочках вошел в комнату матери и разбудил ее, нажав на кнопку у постели, давая знать на кухню Херберту, что пора нести завтрак.

— А-ах! — зевнула она, потом улыбнулась. — Ну, как ты? — Похлопав сына по руке, она выскользнула из-под одеяла и отправилась в ванную.

Бруно спокойно сидел на ее кровати, пока она не вернулась обратно и не залезла снова под одеяло.

— Сегодня мы хотели встретиться с тем типом из бюро путешествий. Как его — Сондерс, что ли? Тебе бы лучше тоже пойти со мной.

Бруно кивнул. Речь шла о путешествии в Европу, которое можно было бы продлить до кругосветного. Нынче утром, впрочем, оно утратило всякое очарование. Вот если бы с Гаем объехать вокруг света. Бруно встал, размышляя, не выпить ли еще.

— Как ты себя чувствуешь? — Мать всегда не вовремя задавала вопросы.

— Хорошо, — сказал он и уселся снова.

В дверь постучали, и вошел Херберт.

— Доброе утро, мадам. Доброе утро, сэр, — сказал он, ни на кого из двоих не глядя.

Опершись подбородком на руку, Бруно хмуро глядел на бесшумные, начищенные, носками врозь поставленные башмаки Херберта. Последнее время Херберт сделался невыносимо наглым! Джерард вбил лакею в голову, будто он в этом деле — ключевая фигура и они вместе должны поймать истинного убийцу. Все превозносили Херберта за то, что он решился преследовать злодея. И отец оставил ему в завещании двадцать тысяч. Херберт мог позволить себе отпуск!

— Известно ли мадам, сколько человек ожидается к обеду — шесть или семь?

Когда Херберт заговорил, Бруно поднял глаза на его розовый, заостренный подбородок и подумал — Гай хватил его прямо сюда и свалил с ног.

— Ах, Боже, Херберт, я еще никому не звонила, но думаю, что семь.

— Прекрасно, мадам.

Ратледж Овербек Второй, подумал Бруно. Он знал, что мать в конце концов его пригласит, хотя и делает вид, что колеблется, так как не любит нечетных чисел. Ратледж Овербек был безумно влюблен в мать Бруно, во всяком случае всеми силами показывал это. Бруно хотел было наябедничать матери, что Херберт вот уже полтора месяца не отдает гладить его одежду, но чувствовал себя слишком гнусно, чтобы заводиться.

— Знаешь, я страшно хочу побывать в Австралии, — сказала мать, — откусив кусочек тоста и прислонив карту к кофейнику.

Какие-то мурашки пробежали у Бруно по ягодицам, словно с него сорвали одежду. Он вскочил.

— Мам, мне что-то холодно.

Во взгляде матери выразилось беспокойство, и это еще больше напугало его — он понял, что она ничем, абсолютно ничем не может помочь.

— В чем дело, милый? Чего ты хочешь?

Бруно опрометью бросился вон из комнаты, чувствуя, что его мутит. В ванной его встретила полная тьма. Шатаясь, он выбрался наружу и швырнул непочатую бутылку виски себе на постель.

— Что, Чарли? Что с тобой?

— Хочу лечь. — Он бросился в постель, но все было не то. Он махнул рукой матери, чтобы она ушла, и поднялся было, но едва сев, захотел лечь опять, и вскочил на ноги.

— Кажется, я умираю!

— Ложись в постель, милый. Что если я принесу тебе… принесу… горячего чаю?

Бруно сорвал с себя смокинг, потом пижамный жакет. Он задыхался. Мучительно не хватало воздуха. Он точно умирает!

Мать подбежала с мокрым полотенцем.

— Что у тебя, желудок?

— Все. — Бруно сбросил шлепанцы. Протащился к окну, чтобы открыть его, но окно уже было открыто. Он повернулся, весь липкий от пота.

— Мама, я наверное, умираю. Как ты думаешь, я умираю?

— Я принесу тебе выпить!

— Нет, позови врача! — вскрикнул он. — И выпить принеси тоже! — Неверной рукой он распустил шнурок, и штаны упали. Что это с ним? Не трясучка. Он слишком слаб, чтобы трястись. Даже руки слабые и какие-то задубелые. Он поднял ладони вверх. Пальцы согнулись и не хотели распрямляться.

— Мама, что это у меня с руками! Смотри, мама, что это, что это?

— Выпей!

Он услышал, как бутылка звякнула о стакан. Протопал в холл и застыл в ужасе, глядя на свои вялые скрюченные руки. Средние пальцы на той и на другой руке согнулись так, что почти касались ладони.

— Надень халат, милый! — шепнула мать.

— Позови врача! — Халат! Она еще говорит о халате! Ну и что такого, если он нагишом, какая теперь разница! — Мама, не давай им увезти меня! — Бруно схватился за нее, когда она подошла к телефону. — Запри двери! Знаешь, что они сделают со мной? — Он говорил торопливо, захлебываясь, воровато озираясь, потому что все тело постепенно теряло гибкость, и он уже знал, в чем тут дело. Он болен неизлечимо! Он останется таким на всю жизнь!

— Знаешь, что они сделают, мама: они наденут на меня смирительную рубашку и пить не дадут ни капли, и это меня убьет!

— Доктор Пэкер? Это миссис Бруно. Не могли бы вы порекомендовать мне, к какому врачу обратиться здесь поблизости?

Бруно завопил. Как доберется доктор в эту коннектикутскую глушь?

— Мамта… — Бруно разинул рот. Он не может говорить, язык не шевелится. Это дошло до голосовых связок!

— А-а-а-а! — Он вывернулся из-под смокинга, которым мать пыталась прикрыть его. Пусть Херберт пялиться, если хочет!

— Чарльз!

Он попытался показать на рот безумными, растопыренными руками. Подтащился к стенному зеркалу. Лицо было совершенно белое, плоское вокруг рта, будто кто-то стукнул туда доской, губы задрались, явив ужасный оскал. А руки! Он никогда уже не сможет удержать стакан, зажечь сигарету. Не сможет водить машину. Даже в клозет сам сходить не сможет!

— Выпей это!

Да, выпить, выпить. Он постарался всосать алкоголь одеревеневшими губами. Жидкость обожгла лицо, струйкой побежала по груди. Бруно дал знак, что нужно еще. Попытался внушить матери, чтобы та закрыла двери. О Боже, если это пройдет, он всю жизнь будет молиться! Бруно позволил Херберту и матери увести себя в постель.

— Me-по! — захлебывался он, дергал мать за халат, едва не опрокидывая ее на себя. Теперь по крайней мере он хоть мог за что-то ухватиться.

— Ме-пожволяй бе-дя увожить! — выдохнул он, и мать уверила, что никогда не позволит. И сказала, что запрет все двери.

Джерард, подумал Бруно, Джерард все копает под него, а он должен выстоять, выстоять. Не один Джерард — целая армия людей, которые распрашивают, стучат на пишущих машинках, бегают взад и вперед все с новыми и новыми уликами — теперь вот явились улики из Санта-Фе, — и однажды Джерард сложит их все вместе, и получится правильная картина. Однажды Джерард явится сюда и найдет его таким, как сейчас, станет его допрашивать, и он выложит все. Он убил человека. А теперь убивают его за то, что он убил человека. Он, наверное, не сможет совладать с собой. Он взглянул наверх, на светлое пятно в центре потолка. Вспомнилось круглое хромированное отверстие для спуска воды в бассейне у бабушки, в Лос-Анджелесе. Отчего в голову лезет такое.

Резкий, болезненный укол сразу привел его в чувство.

Молодой, какой-то нервный врач говорил с его матерью в углу затемненной комнаты. Но Бруно становилось лучше. Теперь его не увезут. Теперь с ним все в порядке. Он зря паниковал. Тайком, под простынею, он поглядел, как пальцы сгибаются. «Гай», — прошептал он. Язык ворочался с трудом, но говорить все-таки можно. Потом Бруно видел, как врач ушел.

— Мама, я не хочу ехать в Европу! — пробубнил он, едва мать подошла.

— Хорошо, хорошо, дорогой, мы не поедем. — Она осторожно присела рядом на постель, и он тут же почувствовал себя лучше.

— Врач ведь не сказал, что мне нельзя ехать, а? — как будто бы он не поехал, если бы хотел! Чего он боится? Даже не второго такого припадка! Он дотронулся до накладного плеча на материнском халате, но подумал о Ратледже Овербеке, которого ждут сегодня к обеду, и рука опустилась. Бруно был уверен, что у матери с этим Овербеком роман. Она слишком часто шляется в его студию в Сильвер-Спрингс и торчит там подолгу. Бруно не хотелось этого признавать, но как отвертишься, если все творится у тебя под носом? Этот роман — первый, и отец мертв, так почему бы ей не решиться. Но зачем она выбрала такое ничтожество? Сейчас, в полумраке комнаты, глаза ее казались темнее. Она так и не оправилась после смерти отца. Она и будет такой, вдруг понял Бруно, останется навсегда и никогда не станет опять молодой, прежней, какой он ее любил.

— Мама, не переживай так.

— Милый, обещай мне, что бросишь пить. Врач говорит, что это — начало конца. Пойми, сегодня утром было предупреждение. Твой организм предупреждает тебя. — Она облизала губы, и внезапная мягкость накрашенной, подведенной нижней губы так близко от его лица означала больше, чем Бруно мог вынести.

Он крепко зажмурил глаза. Если пообещает — солжет.

— Черт, у меня что, белая горячка? Никогда ведь не было.

— Нет, хуже. Я говорила с врачом. У тебя разрушаются нервные ткани, сказал он, и ты можешь умереть. Для тебя это хоть что-нибудь значит?

— Значит, мама.

— Так обещаешь? — она увидела, как сомкнулись веки и услышала вздох. Трагедия произошла не сегодня утром, подумалось ей, а годы тому назад, когда он впервые выпил в одиночку. И даже не первая выпивка была трагедией, потому что эта первая выпивка было не причиной, а следствием. Сначала все остальное потерпело крах — она и Сэм, друзья Чарльза, его надежды, его последние интересы. И, как бы она ни старалась, ей так и не удалось обнаружить, почему, откуда все началось, ведь Чарли всегда получал все, что хотел, и оба они — и она, и Сэм — делали все, чтобы воодушевить его, поддержать его интерес, к кому бы, к чему бы он ни обращался. Если бы только найти в прошлом точку, от которой все пошло… Она встала: ей самой было необходимо выпить.

Бруно осторожно попытался открыть глаза. Он ощущал блаженную, сонную истому. Он вдруг увидел самого себя на середине комнаты, словно на экране. На нем был красно-коричневый костюм. Он стоял посреди острова в Меткалфе. Он видел, как его тело, моложе, стройнее, чем сейчас, изгибается навстречу Мириам, прижимает ее к земле, переживал еще раз те короткие мгновения, что навсегда разделяли «до» и «после». Он еще раз проделал те особые движения, продумал особые, сверкающие мысли, которыми означены были те мгновения, — и ощутил, что такое не повторится никогда. Тогда, на яхте, Гай говорил, что чувствовал то же самое, когда строил «Пальмиру». Бруно был рад, что оба пережили свои особенные мгновения почти одновременно. Иногда ему казалось, будто теперь можно умереть без сожалений, ибо что еще может он совершить, достойное той ночи в Меткалфе? Разве все иное, что бы то ни было, не станет профанацией? Иногда, вот как сейчас, он чувствовал, что силы сякнут и что-то, может быть, любопытство, умирает в душе. Но он не огорчался, потому что ощущал в себе некую мудрость и подлинное удовлетворение. Лишь вчера ему хотелось объехать вокруг света. Зачем? Чтобы рассказывать потом, где он был? Кому рассказывать? Месяц назад он написал Уильяму Бибу, вызвавшись добровольцем для спуска в новой супербатисфере, которую вначале собирались испытывать без человека на борту. Зачем? Все казалось глупым по сравнению с той ночью в Меткалфе. Все, кого он знал, казались глупыми по сравнению с Гаем. Глупее всего — то, что он собирался в Европе узнать как можно больше женщин! Наверное, шлюхи Капитана отвратили его от любви — так что же? Многие считают, что секс не так уж хорош, как то принято говорить. Никакая любовь не длится вечно, считают психологи. Но он бы не сказал этого о Гае и Энн. Сам не зная, почему, он чувствовал, что их любовь продлится. И дело было не в том, что Гай безраздельно увлечен ею и не видит ничего вокруг. И не в том, что у Гая сейчас достаточно денег. Нет, тут что-то неуловимое, о чем Бруно до сих пор и не подозревал. Иногда он чувствовал, что вот-вот нападет на верную мысль. И ответ ему был нужен не из личных побуждений. Просто из чисто академического интереса.

Он повернулся набок, улыбаясь, щелкая крышечкой золотой зажигалки «Данхилл». Тот тип из бюро путешествий не увидит их ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо еще. Дома куда удобнее, чем в этой чертовой Европе. И тут есть Гай.