Чужая земля

Глава Х

Каждому посетителю губернского краеведческого музея предлагали непременно посетить «Зал истории революционного студенчества». Среди множества экспозиций в глаза бросалась та, что была посвящена манифестации против расстрела рабочих Ленских приисков в 1912 году. Тогда трое зачинщиков массового антиправительственного выступления получили небольшие сроки заключения, а двадцать пять особо активных студентов отделались ссылкой.

В числе последних был и девятнадцатилетний студент юридического факультета Володя Изряднов. Строго говоря, молодой человек не являлся убежденным революционером. Однако ему, честолюбивому разночинцу, не нравились консервативные самодержавные порядки. Во время памятной манифестации Володя нес алое полотнище, затем отчаянно дрался с жандармами, что в итоге и закончилось исключением из университета и ссылкой в Вятку.

Размеренная жизнь в отдаленной провинции дала Изряднову возможность задуматься над своей дальнейшей судьбой. Спустя год он вернулся из ссылки, искренне раскаявшись в содеянном, с яростным желанием трудиться во благо Российской империи. Володя поступил служить секретарем к молодому, но уже известному в губернии адвокату Анатолию Боброву. Последний успел прославиться оправдательным вердиктом по делу крестьян села Тропарево, обвиненных в поджоге помещичьего амбара, и мирным разрешением конфликта рабочих кожевенной фабрики с администрацией. Получив признание всей демократической общественности губернии, Бобров обратил свой взор к делам менее социально значимым, но более прибыльным. Он защищал проворовавшихся подрядчиков, набедокуривших сынков богатых купцов, крупных мошенников. Блестяще выигранный процесс по делу баронессы фон Штоффен, застрелившей в истеричном припадке собственного мужа, открыл адвокату двери домов местной аристократии.

Изряднов трудился в конторе Боброва и готовился к сдаче экстерном экзаменов за юридический факультет. Мировая война помешала планам Володи – осенью 1914-го его мобилизовали. На передовую он, к великому своему счастью, не попал, а получил должность при штабе дивизии. Скучная служба среди бумаг и распоряжений Изряднову нравилась, он даже подумывал навсегда связать жизнь с армией, однако известные события Октября 1917-го поставили на его военной карьере внушительный крест. Вернувшись домой, он нашел многих своих товарищей по памятной манифестации 1912 года высокими чиновниками на службе у новой власти. Старые соратники вспомнили немаловажную роль, которую сыграл Изряднов в революционном движении студенчества, и предложили ему как человеку «юридически подкованному» членство в коллегии губернского революционного трибунала. Володя согласился, и кроме того, был немедленно принят в партию большевиков, причем стаж ему засчитали с того самого, знаменательного 1912 года.

В январе 1918-го в приемную могущественного судьи вошел неброского вида человечек.

– К вам гражданин Бобров. Говорит, что лояльно настроенный к Советской власти обыватель и ваш друг, – доложил о нем секретарь.

Изряднов принял бывшего хозяина, друга и учителя с распростертыми объятиями и посоветовал служить государству рабочих и крестьян. Служить в судебных органах Бобров отказался, а испросил себе место «где-нибудь при распределении». Изряднов пристроил адвоката в жилсовет, и Бобров с поистине революционным энтузиазмом и размахом занялся распределением конфискованного у эксплуататорских классов добра. Он так ловко запутывал отчетность, что немало имущества бесследно исчезло. Изряднов знал способности друга и учителя и те перспективы, которые открывались перед ними. «Carpe diem»[4] – думал он, поглядывая на растянутый через улицу лозунг «Все на борьбу с Деникиным!» – «Еще неизвестно, где завтра окажемся».

В 1922-м Боброва «вычистили» с насиженного места. Изряднов (в ту пору – уже заместитель прокурора губернии) добился смягчения формулировок проверяющих, и вместо «хищений» и «ходатайства о возбуждении уголовного дела» в акте проверки значилось: «уволить за халатность и небрежное отношение к отчетности». Впрочем, Бобров не очень-то и горевал. Он воскресил адвокатскую контору, сблизился с биржевиками и подрядчиками и, используя связи «друга и ученика» Володи в совнархозе, стал проворачивать темные делишки.

Весной 1923-го к нему обратились по сугубо уголовному вопросу – хозяин каретной мастерской Степченко просил посодействовать в освобождении из-под стражи приятеля, известного жулика. Солидный адвокат поначалу отмахнулся, но гонорар, предложенный Степченко, заставил переменить решение. Изряднов тоже не отличался «гнилой» интеллигентской щепетильностью и, приняв из рук Боброва увесистый конверт с деньгами, согласился помочь: «Все кругом воруют да мошенничают. Уж в такой стране живем!..»

Конечно, столь интимные факты биографии заместителя прокурора не были отражены на стендах экспозиции в «Зале истории революционного студенчества». Под большим портретом коротко значилось:

ИзрядновВладимир Денисович род. в 1893 г. в семье служащих (дед был потомственным пролетарием). Активный участник борьбы с самодержавием. Член РСДРП(б) с 1912 г. С 1922 – зам. прокурора губернии.

На посетителей музея глядело молодое, неглупое, немного изнеженное лицо с деловитым изгибом тонких бровей. «Вот такие товарищи и стоят на страже революционной законности!» – думали, рассматривая портрет, экскурсанты и, удовлетворенно вздохнув, проходили в следующий зал.

В воскресенье, четырнадцатого сентября, около полудня Изряднов с семьей вернулся из отпуска. Не успели они с женой войти в дом и распаковать вещи, как в дверь позвонили. Зампрокурора самолично поспешил отворять. На лестничной клетке стояли начальник контрразведывательного отделения ГубОГПУ Гринев и двое сотрудников.

– С приездом, Владимир Денисович, – лениво козырнул Гринев и вежливо улыбнулся. – Извините за вторжение, но у меня к вам важное поручение.

– Здравствуйте, Павел Александрович, – кивнул Изряднов. – Прошу в дом.

Гринев переступил порог и, понизив голос, проговорил:

– Вам необходимо срочно поехать к нам в ОГПУ.

– Что за спешка? – развел руками Изряднов. – Дай хоть отдышаться с дороги, принять ванну…

– Дело не терпит отлагательства, – отмахнулся Гринев.

– Неужто и чаю не позволишь выпить?

– Мы вас от души попотчуем, уж поверьте! – тонко улыбнулся Гринев…

По воскресеньям «Бакалея Старицкого» закрывалась чуть раньше обычного – в шесть часов вечера. Четырнадцатого сентября без четверти шесть приказчик пересчитал выручку, закрыл массивные кованые ставни и уже собирался зарядить главное орудие против врагов всех булочников – мышеловку, – когда в лавку вошел широкоплечий пожилой человек в низко надвинутом картузе.

– Позови хозяина, – опережая положенный вопрос, бросил посетитель.

– Прошу прощения, – поклонился приказчик, – нам не велено оставлять торговлю без присмотру. А коли вы, извиняйте, имеете честь знать Георгия Станиславича лично, так постучите в калитку у ворот, – сторож наш, Афанасий, хозяина и кликнет.

– Болтаешь много, – лениво поморщился посетитель. – Поди доложи обо мне, а я покамест тут покараулю. У меня уж не убудет!

Приказчик оценивающе поглядел на степенное выражение лица посетителя, на неброский, но довольно приличный костюм и кивнул:

– Как вас рекомендовать?

– Скажи, мол, Семен Кузьмич приехал.

Через минуту в лавку спустился Старицкий. Он выпроводил приказчика на улицу, запер двери на засов и обменялся с посетителем крепким рукопожатием:

– Неосторожно поступаешь, Кузьмич! – укоризненно покачал головой Георгий. – Разве не мог упредить о встрече, как у нас с тобой принято?

– Сам знаю, что негоже мне сюда соваться, да еще белым днем, – кивнул гость. – Вот только дело не терпит!

Он снял картуз, пригладил редкие волосы и оперся локтем о прилавок:

– Помнишь о моем человечке верном, что служит на гепеушной кучумке?[5]

– Помню, не забыл, – нахмурился Старицкий. – От него мы не раз много полезного слышали.

– Так то я слышал, а вам передавал – кому что полезно, – хмыкнул гость. – Вот и нынче не забавы ради к тебе приперся – принес мой человечек дурные вести.

– Для меня? – с нарочитым безразличием уточнил Старицкий.

– И для тебя, и для кодлы твоей.

– Ну что ж, «пахан говорит – жиган слушает»! – понизив голос, ответил Старицкий.

– Так стой и слушай! – оглянувшись на дверь, сказал Пахан. – Легавые взяли Боброва, фраинда поддужного[6] твоего, упокойничка Генки-Хохла. Покамест он ни на что не колется… – Семен Кузьмич хитро прищурился. – А там как знать? Нынче на гепеушной киче – большое прибавление: приволокли купцов всяческих, торжецких ребятушек и даже тамошнего дворника[7] прихватили. По всем видам, большой шухер фараоны готовят! Одним словом, светопреставление.

– Значит, легавые вышли на Боброва… – задумчиво протянул Гимназист.

– О чем и толкую! А ведь он о мно-о-гом может растрезвонить! И о Хохле, и о Фроле (царство ему небесное), и о потрохе твоем глазастом, Аркашке…

– Ну, обо мне он, положим, ничего не знает, – сказал Гимназист. – Дела с ним вели Геня и Федор. Кадета же ему сдавать нет резона.

– А легавые ему скоренько про все «резоны» растолкуют, – хмыкнул Пахан.

– И что ты предлагаешь?

– Акчи[8] ему сунуть. Да не поскупиться!

Гимназист с минуту рассматривал широкие темные половицы.

– Будь завтра в «Балагане», в номерах, около полудня. Пришлю Кадета с деньгами. Отошли семье Боброва сколько нужно, и пусть ему передадут, чтобы открывал шлюзы[9] лишь по совнархозовским делам. О Гимназисте – ни слова. Если же легавые его припрут, – пусть все валит на покойников, они стерпят. Ты меня не ищи и сюда не показывайся, – я сегодня в ночь уезжаю. Как вернусь, дам знать. Тогда и потолкуем.

Старицкий отворил засов и вручил гостю два румяных каравая.

– Филерам зенки[10] замазать хочешь? Думаешь, хвост приволок? – подмигнул Пахан.

– Поберечься – не великий труд, – пожал плечами Гимназист. – Тем более что твоя, Семен Кузьмич, авторитетная персона – всегда на виду… Ну, прощай!