Чужая земля

Глава XII

– Мне к следователю Рябинину. Это здесь? – приоткрыв дверь, справился высокий большеглазый брюнет.

Андрей кивнул:

– Вы – гражданин Ристальников? О вашем приходе только что звонил дежурный. Проходите!

Рябинин принял у молодого человека повестку и предложил присесть.

– Я веду расследование преступлений так называемой банды Гимназиста, – начал Андрей, доставая из ящика стола чистый лист бумаги. – Посему у меня имеется к вам ряд вопросов.

– Простите, отчего именно ко мне? – невинно улыбнулся Аркадий.

– Все очень просто: вы были знакомы с одним из членов банды – неким Аграновичем. Вот и расскажите о нем.

Ристальников коротко вздохнул:

– Городок наш сравнительно небольшой…

– Знаю-знаю, – поморщился Андрей. – Не утруждайте себя ненужными оправданиями – вас ни в чем пока не обвиняют. Ответьте, какой характер носили ваши отношения с Аграновичем и что это был за человек.

Аркадий закинул ногу на ногу и напряженно уставился на лакированный носок своего ботинка.

– Как вам сказать?.. Обыкновенный был парень… – задумчиво проговорил он. – Шальной, правда, немного. Любил риск, приключения… Авантюрист, одним словом.

– А вы себя таковым не считаете? – криво усмехнулся Рябинин.

– Я? Пожалуй, нет. Мне не присущи необходимые качества! – звонко рассмеялся Ристальников. – Авантюру я приемлю лишь по острой необходимости.

– И что же вас, в таком случае, связывало с Яковом?

– Развлечения! – пожал плечами Аркадий.

– Любили вместе поиграть? – уточнил Рябинин.

– И поиграть, и повеселиться. Мне все равно, кем является человек, лишь бы не мешал. А Яша бывал занятен.

Андрей поймал короткий взгляд умных непроницаемых глаз. С минуту Рябинин беззастенчиво рассматривал собеседника, словно стараясь запомнить мельчайшие черты, и наконец спросил:

– Разве Агранович часто появлялся в игорных домах? По имеющимся сведениям, он не считался записным игроком, как вы, например.

– Что вы, собственно, пытаетесь доказать? – поднял брови Аркадий. – Ну, положим, был Яков налетчиком, а дальше? В «Парадиз» хаживало немало темных людишек. Бывая там почти каждый вечер, я неизбежно с ними встречался, знакомился, иногда ужинал и составлял банк! Морального презрения к подобным личностям я, уж извините, не питаю, а вели они себя всегда уважительно.

– А у вас любопытные взгляды на людей! – откинувшись на спинку стула, рассмеялся Андрей. – Так рассуждают… мужчины зрелые, повидавшие жизнь и, я бы сказал, в чем-то разочарованные.

– Вас интересует моя терпимость к бандитам? – лукаво прищурился Аркадий. – Повторюсь: меня нисколько не тревожит род занятий собеседника, главное – чтобы не беспокоил. Возможно, я эгоист. Хотя за это в пролетарском государстве не судят! Кроме того, некоторые из преступников весьма интересны неким цельным, оригинальным колоритом. Яша – не исключение. Если вы читали «Вильгельма Телля», то наверняка восхищались этим разбойником.

– Скорее – Шиллером, – поджал губы Андрей. – Расскажите-ка лучше о себе. Для протокола все одно потребуется ваша биография.

Ристальников поморщился:

– Она скучна и банальна, как все биографии детей из богатых дворянских фамилий.

– И все же, будьте любезны, – мягко потребовал Рябинин.

Аркадий поднял глаза в потолок:

– Надо – так надо. Пишите. Родился в Харькове в 1905 году, второго февраля по старому стилю, в семье графа. Получил домашнее воспитание. Гувернер мой, в отличие от излюбленной русской традиции, не был французом и не пил горькой, а скрупулезно учил меня манерам, языкам и музыке. Затем меня отдали в кадетский корпус, где я и продолжил образование. Вы обмолвились, что, несмотря на юный возраст, я выгляжу человеком, повидавшим жизнь? Отчасти это – следствие образования. Ведь из нас готовили не просто будущих офицеров, но больше – всесторонне полезных стране людей. Перечню наших дисциплин позавидовал бы любой университет:

Впрочем, это я так, к слову… После большевистской революции, заключения Брестского мира и оккупации Украины я ушел добровольцем в один из партизанских отрядов, сражавшихся с германцами. Помогал бить врага, как только мог помогать тринадцатилетний подросток. Позже попал в киевский детдом.

Ристальников вытащил из кармана аккуратно сложенную бумажку:

– Вот, извольте, – справка!

Андрей внимательно рассмотрел документ со всех сторон:

– Бланк печатали в киевской типографии?

– О таких тонкостях мне не известно, – опустил глаза Аркадий.

– А что случилось с вашими родителями? – вдруг спросил Рябинин.

Ристальников побледнел, его взгляд стал сосредоточенным и колючим.

– Мои родители погибли, – глухо отчеканил он. – Отец расстрелян в декабре семнадцатого по причине происхождения, мать умерла полмесяца спустя от нервной горячки. На самом деле они не были врагами Советской власти.

– Верю, – кивнул Андрей. – В ту пору творилось множество безобразий. Впрочем, оставим эту тему. Поведайте о роде своих занятий.

Аркадий нервно сглотнул и натянуто улыбнулся:

– Плодотворным трудом во благо народа я не занимаюсь. Играю, обучаю игре, консультирую желающих обогатиться невежд…

– По какой же части?

– И по игорной, и по коммерческой.

– Да ну! – усомнился Рябинин.

– А почему нет? Я, к вашему сведению, имею пристрастие к чтению, а значит – к самообразованию. Почитаешь умные книги по экономике, подумаешь, сделаешь выводы. Кое-кто нуждается в моих знаниях.

– Стреляете хорошо? – резко спросил Андрей.

– Непло… К чему вы это?

– Просто так. Можно ведь и стрельбе обучать, ежели у вас есть талант.

– Наверное, – неуверенно пробормотал Ристальников.

– Кстати, – продолжал Рябинин, – вам не очень мешает ярко выраженный индивидуализм? Общество нацеливается на коллективизм, а вы живете по старинке.

– Я живу сам в себе. И это мне, конечно, мешает. Как и происхождение. Даже в ЧК когда-то забирали, а потом – и в ОГПУ. Хотя какой приличный человек в наше время не побывал в ЧК? Однако я не препятствую народу строить коммунизм.

– И не помогаете? – ехидно сощурился Андрей.

– А зачем? Я просто не умею. Лучше делать то, к чему приучен.

– Вас, я вижу, многому научили! – посерьезнев, заметил Рябинин.

– Так это с какой стороны поглядеть, – покачал головой Аркадий.

Андрей коротко кивнул и взялся за перо:

– Занесем в протокол основные вопросы и ваши ответы; затем вы ознакомитесь, подпишете, и я вас отпущу.

«Бойких, способных подручных нашел себе Жорка, – поскрипывая пером, думал Рябинин. – Умные ребята, все как на подбор. А ведь какой мерзостью занимались!.. Нет, я им не судья. Да и можно ли осуждать Аркадия? Ему просто нет места в Стране Советов, она для него чужая. Кому понадобятся его „классово чуждые» таланты, кроме беспринципного, холодного Гимназиста?.. Все эти „Змеи», „Кадеты»… Продрогшие на ветру мальчишки, беззащитные, как воробьи. Жалко их… Только вот они в темной подворотне никого не пожалеют! Правильно Аркадий сказал: „не умеем»…»

Закончив, Андрей подвинул Ристальникову протокол и отметил пропуск.

– Все правильно, – подписывая, бросил Аркадий. – Могу идти?

Андрей хотел сказать ему что-то напоследок, но его остановил телефонный звонок.

– Гражданин Рябинин? – раздался в трубке знакомый, чуть насмешливый голос. – Афанасий передал, будто ты заходил, меня искал? Так я только что приехал из Питера… Жду с нетерпением!

– Ну что там? Как? – врываясь в горницу, с ходу выпалил Андрей.

– Не волнуйся, Миша, все живы-здоровы, – с улыбкой успокоил друга Георгий.

Он обнял Рябинина и усадил за накрытый к обеду стол.

– Ф-фу, аж взмок, – Андрей снял фуражку и вытер пот со лба. – Бежал сломя голову. Говори, не тяни!

– Давай-ка раздевайся, – предложил Старицкий. – Отобедаешь, про наводнение послушаешь. Время, надеюсь, терпит?

– Да, я отпросился со службы, – кивнул Рябинин, стаскивая шинель. – Ты лучше рассказывай, обед подождет.

– Ну, как будет угодно, – развел руками Георгий. – Строптивый характер Невы петербуржцам хорошо известен, и поэтому к наводнениям нам, сам знаешь, не привыкать. Однако такого, что произошло двадцать третьего сентября, не припомнят даже старожилы…

Еще с ночи подул сильный ветер, и вода начала прибывать. Несмотря на это, утром никто не проявлял особенного беспокойства – зеваки толпились на набережной и с интересом глазели на бурную реку. К обеду вода стала заливать тротуар. Приказчики бросились запирать лавки и магазины, засуетились обитатели первых этажей и подвалов. Моя мачеха, поглядывая из окна на улицу, причитала, беспокоясь об Елене Михайловне: «Мы-то дома сидим, да еще вон как высоко, а она, голубушка, с утра на работу в свой архив пошла! Как возвращаться-то будет по такой воде? Ты бы съездил, Гоша, забрал ее…»

Я надел высокие сапоги, кожаные галифе и отправился искать извозчика. Это оказалось делом непростым – любой экипаж шел нарасхват. Наконец мне удалось за тридцать рублей подрядить одного лихого мужичка. Когда мы доехали до архива Красного флота, вода уже доходила до середины колеса. Там и сям сновали лодки, нагруженные людьми и поклажей. Несколько продрогших от холода женщин отчаянно бились в запертые двери хлебной лавки. Тут же, стоя по колено в ледяной воде, вели торг посиневшие лоточники. «Бери, налетай! – стуча зубами, кричали они. – Завтра хлеба не будет! Ничего не будет!»

Мой извозчик злобно кивнул в их сторону и пояснил: «Сбывают, шкурники, булку по цене десяти. То ли еще будет! К вечеру и извоз в десятки раз подскочит… Придется поднатужиться… Коли не потонем, конечно». Я велел лихачу подать пролетку как можно ближе к подъезду и побежал искать Елену Михайловну. Она, как и все служащие архива, переносила кипы документов с нижних этажей на верхние. «Как чудесно, Гоша, что ты заехал! – обрадовалась Елена Михайловна. – А мы уж собрались здесь заночевать». Она понизила голос и прошептала: «Один наш сотрудник давно ведет наблюдение за наводнениями, так он считает, что вода непременно поднимется выше полутора саженей. Это же катастрофа! Как Ирина Ивановна? В безопасности?» – «Мы живем в третьем этаже, – успокоил я Елену Михайловну. – Высоко, не достанет. А вам лучше поехать домой. Идемте, со мной экипаж».

Выйдя на улицу, мы обнаружили в пролетке молодых мужчину и женщину. «Им по пути. Подвезем?» – шмыгнул носом извозчик. Мужчина принялся горячо уговаривать меня и предлагать деньги, его спутница смотрела умоляюще. Я согласился, и мы тронулись. Вода прибывала буквально на глазах. Дрожа на свирепом пронизывающем ветру, наша лошадь упрямо тащила пролетку. Навстречу несло вырванные с корнем деревья и обломки домашнего скарба. На тумбах фонарей, взывая о помощи, висели люди. «Правь по центру, не то попрыгают в экипаж, – так и останемся тут помирать», – предупредил я извозчика. После долгих мытарств, вымокнув до нитки, добрались-таки до места. Вода залила лестничную клетку первого этажа, пролетом выше громоздились жильцы затопленных квартир с детьми и самыми необходимыми вещами на руках. Всюду стояли гвалт и суматоха. Не обращая внимания на промокшую одежду, Елена Михайловна принялась устраивать соседских детей на постой в своей комнате. «И ты, Жора, располагайся, – сказала она мне. – Куда же ты пойдешь? Придется вместе переждать непогоду…»

К вечеру вода полностью залила первый этаж. Старичок Виноградов из седьмой квартиры с угрюмой торжественностью оповестил, что вода перевалила отметину 1824 года – самого страшного наводнения в истории Петербурга. Никто и не думал укладываться отдыхать. Сбившиеся в комнатах люди тревожно прислушивались к вою ветра и мерному гулу Невы. После полуночи ветер стих, и вода начала убывать. На рассвете я выглянул в окно и обнаружил, что река вернулась в русло. Простившись с Еленой Михайловной, поспешил домой.

На сплошь покрытых грязью мостовых остались поваленные деревья, брошенные, исковерканные натиском бури автомобили, трупы лошадей и тела утопленников. После воя ветра и грохота волн утренняя тишина оглушала. Вдруг неподалеку раздался дружный цокот копыт. (Как позже выяснилось, для наведения порядка власти ввели в город кавалерийскую дивизию.) Не успел я повернуть на Невский, как прямо на меня выкатился парень с узлом в руках. Он пронесся мимо и готов был скрыться в предрассветных сумерках, как на него налетели четверо верховых. Парень испуганно вскрикнул, бросил свою ношу и кинулся в сторону. «Задержать мародера!» – грозно распорядился один из кавалеристов, и два его подчиненных пришпорили коней.

Парень на секунду остановился, выхватил из-за пазухи револьвер и пальнул в преследователей. Верховые обнажили шашки, пригнулись к гривам коней. Беглец заметался по мостовой. Один из кавалеристов нагнал его и сплеча полоснул по голове. Другой заметил меня и потребовал документы. Вернув их мне с извинениями, он кивнул на труп мародера и сквозь зубы пояснил: «Девятерых гадов уже поймали. А этот, вишь, не захотел добром отдаться. Поделом ему!» Зайдя домой, я успокоил мачеху, принял ванну и, напившись горячего кофе с коньяком, пошел осматривать город. Разрушения были колоссальными: снесло Гренадерский и Сампсониевский мосты, погибли деревья Летнего сада. Рассказывали, что на пивоваренном заводе «Красная Бавария» вода уничтожила весь запас солода. Позже власти сообщили, будто в результате наводнения погибло семь человек, хотя этому никто не поверил. По слухам, утонуло не меньше тысячи, да я и сам видел на улицах десятки покойников.

Георгий и Андрей долго молчали.

– Благодарю за заботу о матери, – наконец проговорил Рябинин.

– Будет тебе, – отмахнулся Старицкий и поглядел на нетронутый обед. – Ну вот, и суп за разговором простыл! Придется разогревать.

Он повернулся к двери:

– Тимка! Забирай тарелки. Да поживее, кушать страсть как охота.

Покончив с обедом, Андрей и Георгий переместились на диван. Старицкий деланно зевнул и с ленцой справился о последних городских новостях.

– Интересуешься, как идет расследование твоего дела? – усмехнулся Рябинин.

– Ну, не только моего! – звонко рассмеялся Георгий. – Вы кашу большую заварили.

– Секретов никто не держит, – сухо ответил Андрей. – Даже сводки регулярно печатают.

– Так и расскажи!

Рябинин нехотя поморщился:

– «Дело прокуроров» поделено на три части: злоупотребления властью и взяточничество в ГубСНХ, где обвиняются зампредседателя Сахаров и пятеро его сотрудников; преступления банды Мирона Скокова (по делу проходят шестьдесят человек во главе с торжецким прокурором Апресовым); и, наконец, то, что тебе наиболее близко, – расследование преступлений банды Гимназиста, где в качестве обвиняемых выступают шестеро молодцов под предводительством Володьки-Умника и три трупа: Фролов, Степченко и Агранович, безмолвные и готовые покорно стерпеть любые обвинения и приговор. Все три дела связывают два человека – Изряднов и Бобров.

Первый под давлением показаний «совнархозовцев» и Апресова повинился и дал исчерпывающие показания. Второй же говорит только о хозяйственных преступлениях и упрямо отвергает свою связь с бандой Гимназиста. Доказать последнее трудно, поэтому обвинение Боброва в пособничестве деятельности Фролова и Степченко строится лишь на показаниях Изряднова. Однако он не может точно указать, кому в действительности помогал; утверждает, что заказчиков знал только Бобров. Посему (дабы не затягивать следствие) судить по «делу Гимназиста» будут тех, чья вина налицо, – Фролова, как организатора и руководителя преступной группы; Степченко и Аграновича, как ее активных членов; и парней Умника, как соучастников одного из ограблений. Расследование заканчивается, думаю, скоро начнется процесс.

– А что будет с Бобровым? – уточнил Старицкий.

Андрей пожал плечами:

– Суд попытается доказать его вину, хотя она четко не прослеживается. Ну да не беда – ему все одно грозит срок за пособничество в даче взяток высшим чинам ГубСНХ. Материалы по этому делу тоже, в основном, готовы. Так что за одним процессом сразу последует другой.

– А торжецкие молодцы?

– С ними – проще простого, – махнул рукой Рябинин. – Здесь торопиться никто не собирается: по сравнению с Изрядновым, Сахаровым и прочими они – мелкие сошки. Самый ключевой момент всего «представления» – закрытый процесс над Изрядновым и Апресовым. Их будут судить после хозяйственников.

– Но ведь связь Изряднова с Гимназистом твердо доказать не удалось? – сощурился Старицкий.

– Он сам чистосердечно признался в пособничестве уголовным элементам, – хмыкнул Андрей. – Как, впрочем, и Апресов.

– И при этом Изряднов показывает, что деньги за работу ему приносил Бобров?

– И деньги, и самый заказ – что и как делать, – кивнул Андрей.

– А Бобров молчит? – улыбнулся Старицкий.

– Молчит.

– И представляет показания Изряднова как оговор?

– Именно.

– По причине?

– По причине разлада в дележе денег, полученных от хозяйственных махинаций.

Старицкий развел руками:

– Что ж, он прав, этот ваш Бобров!

– Скорее уж – твой, – презрительно хмыкнул Андрей. – Не зря он упирается, чует мое сердце!

– Так ведь не все жиганы Гимназиста в могиле! – Георгий хлопнул себя ладонями по коленям и вдруг резко сменил тему: – А что же наши нэпманы, воротилы большой и хитроумной коммерции?

– Из подрядчиков, что давали взятки Сахарову с компанией и Изряднову, будут судить лишь Жихарева и Шульца.

– А Татарникова?

Рябинин рассмеялся:

– Этого «Императора биржи» Черногоров думает «разрабатывать» и дальше. Он считает его Гимназистом!

– Вот так: ни больше, ни меньше! – подхватил смех Андрея Старицкий.

– Ага. Есть у Кирилла Петровича этакая навязчивая версия.

– Не верит он, значит, в то, что Фрол и являлся Гимназистом?

– Не хочет верить.

– Ну и пусть крутит бедолагу Татарникова до посинения! – фыркнул Георгий.

Андрей покачал головой:

– Смело и уверенно крутить-вертеть «Императора» не хватает фактов. К тому же, он сам стал понимать, что его хотят использовать в новой игре. Посему Татарников охотно дает показания по хозяйственным преступлениям, но не идет на провокации по криминальным вопросам. Ему очень хочется побыстрее получить срок за дачу взяток Сахарову и улизнуть из рук Черногорова.

– Да так в конце концов и получится, – пожал плечами Старицкий. – Его вины Черногорову не доказать.

– Ежели в конце концов Татарников ее добровольно не признает! – невесело усмехнулся Андрей.

– Ах вот оно как! – поднял брови Георгий.

– А ты как думал? ГПУ – организация серьезная.

– Подожди-ка, – оборвал Рябинина Старицкий. – А как же с пресловутой честностью товарища Черногорова? Ведь как ни допрашивай Татарникова, как ни напирай, – когда-нибудь станет ясно, что он не причастен к деятельности Гимназиста.

– У Кирилла Петровича свое понимание справедливости, – вздохнул Андрей. – Для него Татарников – капиталист, да еще и жулик в придачу. И первое, и второе достойно наказания. Причем сурового!

– Классовый подход?

– Именно. Потому и не хочет Черногоров видеть в покойнике Федьке Фролове Гимназиста, потому и отмахивается с пренебрежением от торжецких мужиков-бандитов. Что ему эти лесные разбойники, которые промышляли-то невесть где, в отдаленном уезде, в «гнилом углу»? Ему и собственно Гимназист не так уж важен – важно то, что банда была связана с Изрядновым, который изменил партийному долгу. Вот она схема Черногорова: предатели-партийцы спелись с классовым врагом Татарниковым и уголовными элементами, начали подтачивать советский строй. А значит, громить врагов нужно по всем фронтам, как привыкли, – и капиталистов-нэпманов, и взяточников-партийцев, и уголовных бандитов. Вот тебе и «справедливость по Черногорову»: не добьешься благодатной и счастливой жизни для трудящихся, покуда не разгромишь скопом всех «смрадных гадов».

– М-да-а, чувствуется размах, – протянул Георгий.

– В этом – сила большевизма. Они все делают с размахом, широко, безжалостно, радикально, сплеча. Не нравится, не идешь в ногу – рассуждать не будут, – бьют так, что дух вон! Жестоко? Зато другим неповадно будет. Для них все пути назад отрезаны, все мосты сожжены.

Андрей достал папиросу и долго не мог прикурить, ломая спички.

– Я… на всех фронтах… от Припяти до Байкала… так не волновался, как на службе в ГПУ… – задувая огонек, негромко проговорил он. – Эта организация – как хирургический срез всего нашего чертова советского строя…

– В поезде я перечитал теперь уже старый роман, – глядя куда-то в сторону, задумчиво сказал Старицкий. – Помнишь «Санина» Михаила Арцыбашева? Знаю-знаю, что ты хочешь возразить – грубо, стилистически простовато и наивно… Я не об этом – о самой идее. Ведь именно сейчас, после ужаса трех революций, до меня дошло, что интеллигент-нигилист Владимир Санин, бывший участник революционного движения, бунтарь по природе, – и являлся тем фантастическим снадобьем от революционной заразы. Маловато нашлось в России таких до цинизма беспринципных «сверхчеловеков», которые смогли противостоять смуте, без пошлых угрызений совести и интеллигентских мечтаний. Ни мудрые либералы-милюковы, ни жертвенные патриоты-корниловы были нужны России, а холодные прагматичные Санины!

– Где же, позвольте спросить, были вы, господин Старицкий, – холодный и прагматичный сверхчеловек? – скривил губы Андрей.

– Я и мне подобные слишком поздно это поняли, – ответил Георгий. – Нас сделало прагматиками и циниками уже время революций. И стали мы таковыми не по воле ума, а вопреки суровым обстоятельствам.

– Пытаешься оправдаться? – усмехнулся Рябинин.

– Вовсе нет. Бессмысленный и беспощадный русский бунт следовало предотвращать не в семнадцатом году. И даже не в пятом! Раньше, намного раньше. В те далекие времена, когда безусые юнцы рвали бомбами на части Императора-Освободителя! Когда, вслух порицая, в душе, по интеллигентской мягкотелости, мы их жалели: ах, ведь юноши пострадали за высокие идейные ценности! Боже мой, ведь они – герои! Ах, ах и ах! Кто из молодежи тогда не сочувствовал этому узколобому зверью? Да и как можно не сочувствовать, не сопереживать? Великая Россия с ее царями, орлами, титулами, архиерейскими соборами, запахом ладана, купеческим разгулом, беспробудным пьянством, лакейством, генетической ленью и консерватизмом – скучно! Банально. Неинтересно! А тут – пафос героизма, жертвенность «во имя», и кругом – слова: «благо человечества», «мученичество за простой народ», «не ради корысти и чинов»…

Общество не сумело создать нравственного идеала человека новой эпохи, а революционеры это сделали с успехом. Те же, кто не стал революционером, разочаровавшись как в умирающем патриархальном мире, так и в наступающем буржуазном, уходили в спиритизм, наркотики и декадентство. Хрупкие и ранимые натуры – просто стрелялись.

Не царь и министры, не помещики-фабриканты, не департамент полиции виноваты в том, что пришли большевики, а все глупое, наивное, сентиментальное русское общество. Ладно уж не поняли скандального Арцыбашева и его пугающего Санина! Так ведь не поняли и предостережения прозорливого Достоевского; не поняли и здорового рационализма Чехова: пора, пора, братцы, рубить старый вишневый сад, гнать его никчемных слезливых обитателей в шею! Не уразумели русские головы, что не к бунту призывал писатель, а внушал мысль о целесообразности нового буржуазного строя – власти здоровых, сильных, прагматичных людей. Кто, как не они, должны были остановить смуту? Нет же, мы солидарно, по помещичьей, интеллигентской и разночинно-нигилистской привычке считали всех оборотистых деловых людей ворами, презирали всякое изобретательное начало. В итоге право на все передовое осталось за бунтовщиками. Общество само сделало им такой подарок.

– К каким все же любопытным выводам приводит дорожное чтение! – со смехом воскликнул Андрей.

Старицкий тоже расхохотался, вскочил на ноги и прошелся по комнате.

– Понимаю твой сарказм, – махнул он рукой, – однако мне ничего не остается, как предаваться чтению и философским размышлениям. Не так давно мой упрямый злобный ум был загружен составлением всевозможных подленьких преступлений, а теперь – пожалуйте: он в бездействии! Благоволите, милостивый государь, внимать результатам работы моего скудного ума в новых, нетипичных для него условиях.

– Тоже мне, профессор Мориарти, гений преступлений! – хохотнул Рябинин. – Хочешь честно, как раньше?

– Ну давай!

– Вся твоя бравада, разбойная романтика, ум, здоровый цинизм и деловитость меркнут в сочетании с преступным прошлым. А потому ты смешон и жалок, как ярмарочный фигляр из всем давно наскучившей пьески.

Старицкий устало опустил руки и присел на кончик стула.

– Все мы, Миша, жалки… И ты – не исключение, – глухо проговорил он. – Бравируем, воодушевляем себя, обманываем… Пытаемся побыстрее и с меньшими потерями пережить нелегкие времена.

Георгий взглянул на часы:

– Умаялся я что-то с дороги, спать хочется. Давай хлопнем чайку и – расходиться.