Чужой среди своих 3

Глава 9 Не советские люди

— Выписывают? — мимоходом поинтересовалась Ираида Пална, весьма неэротично облизывая сладкие от шоколада пальцы.

— Угу, — приваливаюсь к стене напротив, — в обед, говорят, и выпишут. Должны, по крайней мере.

— Ну правильно, — кивает медсестра, — с утра у врачей обход, потом другие заботы, ну и потом уже дело до выписываемых пациентов доходит.

— Да понятно… — вздыхаю я, но Ираида Пална — добрая (хотя и коррумпированная) душа, поняла меня по-своему, поделившись шоколадными, а вернее — соевыми батончиками. Отказываться не стал, и, развернув, начал откусывать по чуть, угукая в такт словам Ираиды Палны, решившей развешать немного лапши на свободные уши.

Время до выписки тянулось гондоном, напузыривающимся водой из-под крана. Я успел съесть больничный завтрак, трижды попить чаю с разными разностями, и обойти, прощаясь, все палаты, а на часах нет ещё и десяти.

Вроде и взрослый… ну, условно взрослый человек, с некоторым жизненным опытом, но эта тянучка раздражает меня неимоверно — так, что ещё чуть, и истерика. Переборол не без труда, а тут ещё и Денис…

— Давай, что ли, адресами обменяемся? — чуть стесняясь, предложил он.

— Ну… — я чуть помедлил, а он, кажется, понял это по своему, насупившись и расстроившись.

— Стоп! — я поднял руку, ладонью как бы останавливая ещё несказанные слова, — Выслушай сперва. Я еврей…

— Да дослушай ты! — снова останавливаю не сорвавшиеся слова, видя прекрасно, что он хочет сказать что-то про интернационализм или нечто подобное.

— Я еврей, — продолжаю, и, чуть усмехнувшись, продолжаю, — и очень может быть, что в скором времени перестану быть евреем советским.

— А-а… — он будто сдулся, и, пригладив волосы, опустился на соседнюю койку с потерянным видом. Благо, в палате мы одни — Лёшка у девчонок, валяет дурака, или как он считает — производит впечатление, а малышня затеяла какую-то сложную игру, с таинственным видом перемещаясь по коридорам, палатам и подсобным помещениям.

— А… ну, почему вы? — выдавил наконец он, и я будто наяву увидел, как в его голове прокручиваются шестерёнки мыслительных процессов, скрежеща о надолбы пропаганды, льющейся в уши с раннего детства.

— Ты действительно хочешь поговорить об этом? — я внимательно гляжу на парнишку.

— Ну… — он задумывается и мотает головой, — н-нет! Я…

Не сказав ничего больше, он вышел, сутулый и потерянный. Губы у меня перекривились в горькую усмешку — сколько ещё такого впереди…

— В следующий четверг в поликлинику зайдёшь, — не поднимая головы, сообщил врач, специальным медицинским почерком заполняя карточку, — там видно будет, нужно тебе больничный продлять, или нет.

— Держите! — передав документы матери, он, тут же потеряв к нам интерес, махнул рукой в сторону двери.

— Я тебя здесь подожду, — сказала мама, присев на стульчик в коридоре и обмахиваясь бумагами.

— Угу… да я быстро! — коснувшись её щеки губами, я поспешил к себе в палату, забрать вещи.

— А! Мам, документы дай, — попросил я, вернувшись, — в отделении могут попросить.

— Могут, — вздохнула она, тяжело вставая, — так что я лучше с тобой схожу, быстрее будет.

В палате я, ещё раз попрощавшись со всеми, подхватил было рюкзак и пошёл на выход.

— Постой! — окликнул меня Денис, кусая губы и собираясь, как перед ответственным боем, — Я… дай мне всё-таки адрес!

— Чего улыбаешься-то? — поинтересовалась мама, когда мы вышли наконец из больницы и побрели к остановке.

— Так, — ответил я неопределённо, — просто обнаружил, что люди, оказываются, могут быть лучше, чем я о них думаю.

Не ответив, мама кивнула чему-то своему, и к остановке мы шли молча, думая каждый о своём. Такси, как изначально предлагала мама, брать не стали. Не сказать, что это очень уж накладно, расстояние от больницы до нашего дома плёвое, но… во-первых — его, такси, ещё попробуй, поймай, а во-вторых — не стоит раздражать всех тех, кто за нами сейчас наблюдает.

Рефрен «наши люди в булочную на такси не ездят», он только отчасти шуточный. Есть определённые социальные и поведенческие маркеры, принятые в Советском Союзе, и заступы за эти линии тотчас отмечаются бдительными гражданами.

Влезли в автобус, полупустой по буднему дню, и я отмахнулся от настойчивого приглашения мамы присесть на свободное место. Ну его! Сяду, так на следующей остановке непременно влезет какая-нибудь бабка, которой потребуется освободить место, притом, по моему везению, освобождать место придётся даже в том случае, если имеются и другие свободные сиденья.

— Дом, милый дом, — бормочу, ожесточённо оттираясь мочалкой после больницы. В больнице ванная комната как бы была, но, м-мать их, на замке! Как государственная граница, с медсёстрами вместо овчарок.

Я так и не смог выяснить — это реалии советской медицины, согласно которой вредно часто мыться, или быть может, это медицинский персонал, упрощая себе жизнь и играя в «вахтёра», развлекается, мешая больным жить. Но по факту, за две недели больницы в «помоечную» меня запустили два раза.

— Долго не мойся! — крикнула через дверь мама, — Сквозняки в ванной!

— Ладно! — через минуту, закутавшись в мамин махровый халат, я вышел из ванной и прошествовал на кухню, с заботливо прикрытой форточкой и вкусными запахами, витающими по помещению.

— Лапша, — деловито сообщила мама, наливая мне два половника, — с утра сделала! А потом… хочешь, картошки пожарю?

Отказываться я, разумеется, не стал, и через пару минут на плите уже стояла сковородка, в которой шкворчало масло, обжигая нарезанную соломкой картошку, а мама уже режет на доске колбасу.

— С луком?

— С луком, — соглашаюсь с ней, и ем — картошку с луком и колбасой, с чесночными гренками чёрного хлеба, а потом — чай с пирожками!

От стола я оторвался, наверное, через час. Не сказать, что я в больнице наголодался, тем более, что навещали меня каждый день, а если с учётом подруг и друзей, то бывало, что и не по одному разу. Но вот именно что лапши, картошечки жареной, хрусткой квашеной капусты и собственно домашнего уюта, не хватало мне очень сильно.

— Пойду, погуляю, — ставлю маму в известность, шнуруя тёплые ботинки. Она чуть заметно вздохнула, считая, что сегодня я уже нагулялся, но спорить не стала.

Осторожно ступая по грязному снегу, я радуюсь уже тому, что ноги не подкашиваются от противной слабости. Когда ещё совсем недавно даже поход в туалет был с отдышкой и испариной, возможность нормально ходить уже за счастье. Знаю, что через пару недель это ощущение пройдёт, и останется в лучшем случае медленно тающий отголосок, но сейчас этот уличный воздух, эти чёрные мартовские проталины на земле, эти ветки деревьев без снега и наледи — за счастье!

Бабки на лавочках, кажется, обсуждают только меня… но наверное, это только кажется! Это для нас подача документов в ОВИР — событие, а другие, вернее всего, и не знают. Ну а если и знают, то кому какое…

— Миша!

— Да? Привет, Таня! — поворачиваюсь к ней, улыбаясь, и понимая, что наверное, моя улыбка выглядит глупо. Вроде бы мы и поговорили, и расстались…

' — Какая она всё-таки славная' — неожиданно генерирует мозг.

— Миша… — тем временем, девушка подошла поближе, остановившись в нескольких шагах. Несколько томительных секунд молчания… а потом её глаза будто налились решимостью и гневом.

— Я… — она замолчала, кусая губу, — Я думала, ты советский человек! А ты… ты еврей!

— Да к тому же… — красивые глаза сощурились презрительно, — хулиган и фарцовщик! Ты…

Не сказав более ничего, она удалилась стремительной походкой.

— Вот и поговорили… — сказал я вслед одними губами, понимая, что всё только начинается…

… и что бабки на лавочках, скорее всего, обсуждают именно меня. Нас…

— Здрасте, — почти поднявшись на этаж, киваю соседке из квартиры напротив, возящейся у входной двери и одновременно пытающейся удержать рвущегося на свободу Жорку, забавного щекастого карапуза трёх лет, радостно улыбнувшегося мне и потянувшемуся навстречу, — Гулять собрались, или уже с прогулки?

Обернувшись, тётя Зоя нервно вжала голову в плечи, вбила наконец ключ в дверной замок, и, подхватив младшего сына в охапку, с грохотом влетела в квартиру, закрыв за собой дверь на все замки. Почти тут же послышался надрывный рёв, и, чуть позже и значительно тише, приглушённый женский голос, отчитывающий ребёнка.

От неожиданности я даже остановился, замерев на предпоследней ступеньке и загружая в своё сознание реальность, в которой от меня шарахаются женщины. Отмерев наконец, медленно достал ключ и открыл дверь квартиры, зайдя в прихожую.

— Нет, я ни о чём не жалею… — но сказанное вслух не очень-то помогло.

Это не моя страна, не моя идеология и не моё время… и если я ничего не могу сделать с течением времени, если я не хочу бороться с режимом изнутри, своей жертвенностью приближая крах режима, то я, по крайней мере, должен иметь возможность покинуть страну! Это, чёрт подери, свобода передвижения, неотъемлемая часть прав человека!

… а потом я вспомнил, что в СССР не ратифицирован Международный пакт о гражданских и политических правах, включающий в себя право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность.

Когда его подпишут, да и подпишут ли вообще, я не знаю. Настолько глубоко историей никогда не интересовался, да и сейчас знать не знал бы о не ратификации, если бы она не касалась напрямую нашей семьи.

Да и те права, что как бы есть у советского человека, они только де-юре — есть. Потому что ну в самом деле, даже говорить смешно о свободе совести, слова, печати, собраний и митингов.

— А право на образование? — произношу вслух, начиная разуваться. Настроение — ни к чёрту…

… да и какое может быть настроение, если из школы меня сегодня исключили?

Секретарша директора, пожилая бледная дама, постоянно пахнущая мокрой шерстью и немного нафталином, и от того вызывающая у меня странноватые ассоциации с молью, остановила вчера после уроков и попросила придти в школу завтра, то бишь уже сегодня, в районе обеда.

Зашёл… и получил на руки документы лично от директора, вкупе с прочувствованными словами о том, что нельзя противопоставлять себя советской молодёжи, которая асфальтовым катком раздавит таких, как я, по дороге к Коммунизму. Благо, говорил он недолго, и я, выслушав его и поглядев на жадно любопытствующую физиономию секретарши и ещё парочки дам, из, как я понимаю, партактива, был изгнан этим Синедрионом из Храма Знаний.

Формальный повод, разумеется, не наша предстоящая иммиграция, а тот факт, что меня уволили с завода, и я-де не имею теперь права учиться в школе для рабочей молодёжи. Восемь классов окончил, и хватит, мои конституционные права на этом закончились.

— Да что за чёрт! — раздражённо прошипел я, пытаясь выбросить из головы всё эту сраную политику, только засоряющую мозг. Я хоть и инакомыслящий, но не диссидент в настоящем смысле этого слова[i], и бороться ради борьбы, заранее зная результат, не вижу никакого смысла. В голову, как назло, лезет то философская хрень, то что-нибудь правозащитное, вгоняющее в уныние и чуть ли не депрессию, и это, чёрт побери, очень мешает жить!

Я не знаю, всех выезжающих евреев прессуют и будут прессовать так, или мы, как авангард еврейской иммиграции, на особом счету, но взялись на нас жёстко. Очень может быть, будет жёстче… и от этих мыслей — аж мурашки по коже.

Отца, устроившегося на новую работу буквально на следующий день, уволили уже через неделю, притом с собранием коллектива, разбирательством личного дела и прочим трэшаком. На всякий случай подогнали «тяжёлую артиллерию» в лице Ответственных Товарищей.

Когда отец вспоминает об этом, у него сразу портится настроение. По редким обмолвкам и обрывкам подслушанных ненароком разговоров, собрание сделали образцово-показательным.

Сложно понять, за каким чёртом такие усилия были потрачены на рядового, в общем-то, работника, но у Ответственных Товарищей своя логика, очень коммунистическая и очень альтернативная. Ну и, как понимаю «Его пример — другим наука», и многих это, действительно, отрезвит.

Песочили его образцово-показательно и провокативно, надеясь, очевидно, что отец сорвётся и наговорит того, что можно квалифицировать как «лишнее» или как уголовную статью, а для газет — как «гнилое нутро» и прочие милые штампы «маде ин СССР». Не сорвался, по счастью, но он и сам говорит, что чудом.

Пошарив в холодильнике, вытащил борщ, и, после недолгих размышлений, заполненных мучительными раздумьями — и сало, и колбасу! А ещё (пропади всё пропадом!) почистил несколько зубчиков чеснока и поставил сковородку под гренки.

После еды малость отпустило, но вскоре опять начала грызть дурацкая рефлексия.

— Я ведь пожалею… — бормочу вслух, накидывая на плечи куртку и выходя за дверь. Закрыв её на ключ, выбегаю на улицу, застёгиваясь на ходу, и так же, на ходу, здороваясь с бабками… безответно, но я уже привык.

До «Трёхгорки» пешком — благо, весенние говна недавно растаяли, и хотя синоптики говорят о грядущих заморозках и возможных осадках, но под ногами пусть и не слишком чистый, но всё ж таки асфальт, а не скользкое чёрт те что. Да и весенние ботинки, кажущиеся после зимы необыкновенно лёгкими, добавляют шага.

— Чёрт… — ругнулся я, глядя на пустующую проходную. Времени до окончания рабочего дня ещё предостаточно, и чем себя занять, я не знаю.

Пошатавшись по магазинам, с неизменными композициями в виде банок «килька в томате» и «морская капуста», составленных пирамидами, да конусами с соком, и недружелюбными продавщицами — тоже своеобразными экспонатами Эпохи, я потратил всего полчаса. Хотя по томительному, тянущему ощущению в животе, вернее будет — целых полчаса.

— А времени ещё… — с тоской проговариваю, направляя свои стопы по подворотням — не то в надежде скоротать время, не то нарываясь на приключения.

— Эй, ты! — слышу свист и оборачиваюсь радостно, сжимая кулаки.

Вместо увлекательного мордобоя, гопота, узнав меня, стала очень дружелюбной…

… и к проходной я пришёл, пахнущий табаком и чуть-чуть — портвейном.

Встал чуть в сторонке, вглядываясь в лица, и всё равно чуть не пропустил!

— Петрович! — окликнул бывшего наставника издали, — Петрович, да погоди ты!

— Подождите, — буркнул он приятелям, отходя в сторонку. Достав «Беломор» из кармана, он прикурил, сложив ладони лодочкой, — Ну, чего тебе? Чего пришёл?

Взгляд недружелюбный, колючий… и от такой встречи я аж растерялся.

— Пришёл, — сказал Петрович, распаляясь, — Тебя, сукина сына, Родина вырастила, воспитала, а ты… Сукин сын!

Он сплюнул на землю тягучую слюну и табачную крошку… а меня будто приморозило к асфальту. В голове никаких мыслей… и мне бы развернуться и уйти, но не идут ноги.

— … не работник, а чёрт те что, — слышу как сквозь вату, и понимая, что Петрович искренне верит тому, что говорит… тому, что я был плохим работником, что (внезапно!) прогуливал, и что…

— … макли эти ваши еврейские, — сказал он и закончил ругательствами.

— Пошёл вон! — это уже он мне в спину…

… и я пошёл. А в голове бьётся обида и единственная мысль — я ведь знал… знал, что кончится именно так!

Но тогда какого чёрта? Зачем мне надо было выслушивать это? Я ведь уже решил уезжать, я не хочу здесь жить, я…

… чувствовал, как разрастающаяся обида рвёт все те незримые, но многочисленные нити, связывающие меня с этой страной. Нити, которыми я, пусть и нехотя, обзавёлся за почти два года жизни здесь, и теперь меня не держит ни-че-го…

— Прививка от ностальгии, — зло сплюнул я, ускорив шаг и вытерев глаза тыльной стороной ладони, и будто током ударило понимание:

Я ведь сейчас стал тем самым человеком, который говорит «Эта страна», а не СССР. Я теперь ненавижу не просто строй, но — страну…

… и ведь понимаю прекрасно, что это — тоже неправильно! Но сделать ничего не могу, да и наверно, не хочу…

Домой я пришёл нескоро, перемерив шагами московские улицы. Настроение моё за эти часы переменилось с горячечного, со сжатых кулаков и фейерверков мыслей, до заледенелого, когда не то чтобы всё равно, но на всю эту ситуацию я смотрю теперь отстранённо, через ледяную призму обиды.

Раньше, думая не о спасении СССР, а о дальнейших шагах — реформах, программах эвакуации учёных после неизбежного развала и прочем, я, хотел того или нет, но постоянно мысленно спотыкался о чистую благотворительность. Понимая, что нужно сосредоточиться на основных направлениях, а остальное — если и как получится, я всё равно обдумывал варианты помощи старикам и малоимущим, а сейчас мои мысли стали более математически выверенными…

… и я мысленно отсекаю лишнее.

Я не считаю, да и, надеюсь, никогда не буду считать тридцать миллионов вымерших людей, не вписавшихся в рынок[ii], циферками на экране компа, статистической погрешностью. Но уже понимаю, и главное — принимаю, всех я спасти не смогу… да и наверное, никто не сможет.

— Я дома! — громко сообщаю в прихожей, стягивая шапку с головы в карман куртки и начиная разуваться.

— Не замёрз? — поинтересовалась мама, — Ужинать будешь?

— А чем так пахнет? — тяну носом, чуть переигрывая в своём энтузиазме.

— Шурпа, — отозвалась мама, — Изольда Марковна сегодня приходила в парикмахерскую, баранины занесла. Минут через двадцать готово будет. Или борща поставить?

— Ну… — прислушиваюсь к внутреннему голосу, — сперва борща чуть-чуть — полтора половника, пожиже, а потом и шурпу. Да! Я тут в гастроном по дороге забежал, бубликов взял, и сухариков с изюмом, а то у нас почти закончились.

Поздоровавшись с Бронисловой Георгиевной, выглянувшей из своей комнаты, я проскочил в ванную комнату, где, заткнув пробкой ванну, сразу включил горячую воду. Пару минут спустя, не дождавшись, пока ванна заполнится, улёгся в горячую воду, трогая иногда ногой тугую струю воды, рвущуюся вниз с шумом, клёкотом и шипеньем на зависть иному гейзеру. Горячая вода согрела меня буквально и метафизически, и произошедшее сегодня уже не кажется таким страшным.

За ужином я всё больше отмалчивался, слушая разговоры родителей. Дважды взяв добавку шурпы, и поставив грязную тарелку в мойку, я с некоторым сомнением посмотрел на бублики, выложенные на столе на блюде, но решил, что справлюсь с этой задачей!

— … она так с поджатыми губами и ходит, — снова рассказывает мама о работе. Она, как и большинство женщин, должна рассмотреть ситуацию с разных сторон, по много раз, так что, даже не слушая особо, я в курсе всех жизненных перипетий «девочек» с работы, их сложных и запутанных взаимоотношений между собой, и ещё более сложных — с клиентками.

Парикмахерская, в которой работает мама, в будущем, наверное, была бы названа салоном, и хотя окрестные бабушки тоже стригутся здесь, но значительная доля клиенток — дамы, что называется, «с положением». В основном это дамы из торговли и жёны ответственных работников, так что парикмахерская, по факту, занимает нишу почти светского салона и биржи разом.

Почти всегда там что-то на что-то меняют или продают, приглушают голоса, обсуждая знакомых профессоров и поступление в престижный ВУЗ двоюродной племянницы, и обмениваются сплетнями, подчас стратегического уровня.

— Сложнее стало? — перебиваю маму, рассказывающую о проблемах на работе, связанных с информацией о «вызове» и подачей документов в ОВИР.

— Не слишком, — чуть улыбается мама, дёргая плечом так, что я понимаю — стало, и ещё как стало… В голове крутятся мысли, но собрать их в кучу не могу — слишком уж перегрел мозги сегодняшними событиями.

Отец, слушая это, чуть нервничает, сжимая кулаки.

— Мне Пётр обещался переговорить насчёт работы, — вставляет он, когда мама сделала паузу, — у них в магазине грузчика ищут.

Вздыхаю, пряча лицо в чашке… С деньгами у нас полный порядок — северных накоплений хватит на несколько лет жизни. Заработки там неплохие, а тратить попросту не на что, и если не гулеванить, то за пару-тройку лет можно скопить неплохую сумму.

Но у отца свои тараканы, и ему кажется, что если он не работает, не приносит домой получку и аванс, то он — нахлебник. Говорено на эту темы было много — и мной, и мамой… но кажется, без толку.

— В магазин? — спохватываюсь я, перебивая маму, снова начавшую говорить, — Прости мам… пока мысли не улетели, ладно?

— Я… — с силой тру лицо, — вот что хочу сказать… Помните, как я в магазине работал?

— Обычный овощной, — начал было отец, весьма живо отыгравший лицом воспоминания о той непростой ситуации, и, через считанные секунды, своё решительно несогласие с тем, что я вижу это, в общем-то, равнозначно.

— Несущественно! — перебиваю его, — Один чёрт — макли… и кто, по-твоему, крайним окажется?

— Н-да… — с силой втянув воздух, отец замолчал, и кажется даже, перестал дышать, а я добиваю…

— Тебя ведь как увольняли? — напоминаю я, не жалея, наотмашь лупя по больному, — Образцово-показательно, оба раза притом! Всё приписали — и пьянство на рабочем месте, и…

— Я понял, — мрачно сказал отец, пригорюнившись за столом Алёнушкой, — Торговля, и… да почти всё, получается, кроме разве что метлы — не стоит, так?

— Не стоит, — подтверждаю я, и перевожу взгляд на маму.

— Да, Ханна, — кивает отец, правильно меня поняв, — лучше самой уйти, пока всех собак не навесили.

— Я… — вскинулась было мама, но тотчас же замолкла, и, после длинной паузы, будто постарела, безнадёжно махнув рукой.

— У тебя что в школе? — покосившись на супругу, поинтересовался отец.

— Выгнали, — усмехнулся я, — Это ведь школа рабочей молодёжи, а я теперь не рабочий, и, если верить словам директора, уже и не советский.

— Вернее… — снова усмехаюсь, припоминая парочку интересных словесно-смысловых конструкций, тяжеловесно накрученных директором в лучшем стиле конца тридцатых, — я достаточно советский, чтобы меня можно было карать по всей строгости советского законодательства — сурового, беспощадного к врагам государства, но антисоветский по своей гнилой сущности, и потому я не достоин пользоваться привилегиями передовой советской молодёжи.

— Знакомо, — пробормотал отец, — старая риторика… А что насчёт колхозов? На перевоспитание не грозился отправить?

— Он-то нет, — усмехаюсь криво, чувствуя, как эта кривая ухмылка болезненной судорогой прикипает на лице, — а вообще — наслушался.

— От кого? — сощурившись, поинтересовалась мама.

— Бабки… — пожимаю плечами, и мама, чуть усмехнувшись, слегка успокаивается. Ну да советские бабки, они такие… специфические.

Не скажу про всех, но у благодушного большинства девизом, поднятым на щит натуры, можно было бы назвать «Благими намерения…»

У менее благодушных «Не жили богато, не хер и начинать!», притом, как правило, выраженное достаточно агрессивно, с пристальным, нехорошим вниманием не только к соседям, но и, зачастую, к близким родственникам.

Я, наверное… да что там наверное — я точно пристрастен! Но образ доброй русской бабушки, вяжущей носки и уютно ворчащей на промочивших ноги внуков, потчующей их малиновым вареньем и окутывающей добротой, не вяжется с тем, что я вижу.

Любовь их агрессивна, криклива, истерична, заполнена теми самыми благими намерениями, подзатыльниками и надрывным воем. О педагогике, основанной на трансляции собственного, как правило, неудачного опыта, грядущим поколениям, и говорить не хочется… но надо.

Я не могу винить поколение, или вернее — поколения с ПТСР, жестоко травмированных окружающей действительностью, но как говорится — что вижу…

… и вижу, что их можно и нужно жалеть, но вот нужно ли слушать?

— Чёрт с ними, — резко выразился отец, — Со школой что думаешь делать?

— Чёрт знает… пожимаю плечами, — сейчас, посреди года, да ещё и с клеймом ОВИРа, думаю, нет даже смысла куда-то пытаться устроиться. Даже если возьмут, проблем отсыплют — полные карманы!

— Собственно, — продолжаю, отхлебнув чая, — я больше всего опасаюсь, что меня попытаются пихнуть в какое-нибудь ПТУ.

— Да-да… — перебиваю маму, — знаю, что по закону нельзя! Восемь классов у меня есть, и если подходить формально, я могу больше не учится. Но… чёрт, мы все знаем эти истории о «перевоспитании» неправильных советских граждан в каком-нибудь колхозе, а это, как по мне, явления одного порядка. Захотят сделать гадость — значит, сделают! А мне, тем более, нет шестнадцати лет, и что-то вот мне подсказывает, что государство сумеет, ну или по крайней мере, попытается, этим фактом воспользоваться.

— Как на вражеской территории… — горько усмехнулся отец… и ведь не поспоришь!

[i] Диссиде́нт(лат. dissidens«несогласный»), также инакомы́слящий — человек, отстаивающий взгляды, которые расходятся с общепринятыми.

[ii] Фраза, которую приписывают Чубайсу, дословно звучит так: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом — новые вырастут».

Фразу о 30 миллионах, не вписавшихся в рынок, Анатолий Чубайс, судя по всему, не говорил. Во всяком случае хоть сколько-нибудь надёжные свидетельства этого отсутствуют. А судя по тому, что ее приписывают не ему единственному, эта формула как бы закрепила, зацементировала общий миф, сложившийся вокруг либералов-реформаторов 1990-х годов.