Чужой среди своих 3

Глава 17 Изгнание из Рая

После суда нас ограбили. Образцово-показательное, можно даже сказать, эталонное ограбление по-советски, было совершено прямо в здании суда чиновниками СССР.

Государство, в многолико-единых лицах управляющих им престарелых Членов, найдя наше поведение вызывающе антисоветским, решило возместить действительный или мнимый ущерб, ободрав нас буквально до нитки. Все счета и всё имущество было конфисковано «В возмещение ущерба, причинённого антисоветской деятельностью», и «Всё», это действительно «Всё».

Нам оставили только то, что сейчас на нас. Разумеется, и речи не идёт о возврате конфискованных при аресте часов, отобранных у мамы простеньких серебряных серёжек и даже мелочи из карманов. Отказано даже (!) в праве забрать из барака свои вещи, в том числе и памятные, доставшиеся в наследство.

— Позвольте, но это же вопиющее… — ошарашено начал было наш адвокат, быстро переглянувшись с родителями.

— Не позволим! — с неожиданной злобой окрысился какой-то престарелый, пахнущий едким старческим потом бюрократ, оскалив массивные, плохо сидящие коронки червонного золота, — Вы… такие как вы, всё время пытаются соблюдать Букву законности, в то время как мы, настоящие коммунисты, превыше всего ценим Дух! Не вам, и не таким, как вы…

… и его понесло на волнах комсомольского задора двадцатых и обильной слюны, летящей из почти безгубого рта.

Зазвучали лозунги и передовицы давно прошедших лет, озвучиваемые хриплым старческим голосом. Возле наших границ, вот прямо сейчас возле здания суда, лязгая танковыми гусеницами, проводят манёвры танковые армии, и враги в серых, мышастого цвета френчах, уже закатали до локтей рукава и готовы наступать, уничтожая на своём пути решительно всё…

… и всё это было так странно и абсурдно, что я быстро запутался — он говорит о прошлом или о настоящем⁈ О чём он вообще, чёрт бы его подрал, вещает⁈

Можно было бы полагать, что чиновник пытается проводить параллели между предвоенным СССР, и настоящим временем, между Гитлеровской Германией и НАТО…

… ведь как известно — Россия всегда, во все времена, в кольце врагов, и когда, собственно, было иначе⁈

Полвека тому вперёд или полтора назад — не меняется ничего, кроме стилистики статей и речей! Всегда, с удручающей неизменностью — кольцо врагов, загнивающий Запад и собственная наша якобы духовность, как некое стратегическое преимущество, которое надо отстаивать любой ценой, жертвуя и качеством жизни, и самой жизнью, и жизнью будущих поколений.

Но… троцкисты? Правый уклон? Серьёзно? Всё это настолько странно, что меня, как пробку из розетки, выбило из отрешённого состояния, навалившегося было после суда, когда я осознал, что наши мытарства очень скоро закончатся счастливым финалом.

По-видимому, не один я подумал так. Настоящего коммуниста и члена быстро и как-то очень привычно успокоили, оттеснив в сторону и нейтрализовав обсуждением каких-то пунктов и подпунктов, заодно дав таблетки и запить.

Риторика, впрочем, изменилась не слишком значительно, лишь стилистика стала более современной. Но не слишком…

— Вы должны подписать эти документы, — лязгая голосом и вставной челюстью, с нажимом сообщил нам несколько потёртый, блеклый, средних лет мужчина, выставив перед собой, как щит, пухлую картонную папку с порыжевшими завязками, — в противном случае…

— Позвольте! — требовательно сказал наш адвокат, протягивая руку, и ему, что удивительно, позволили!

— Так-так-так… — он сперва пробежался по бумагам бегло, а потом уже, глазами подозвав нас с родителями, принялся пояснять все пункты подробно, то и дело возмущённо апеллируя к чиновникам.

По эмоциям, прорывающимся в голосе, видно, что даже для него, юриста с некоторым правозащитным опытом, нынешняя ситуация далеко за рамками не то что законности, но даже и привычного советского беззакония, в котором произвол чиновничьего мстительного хотения превыше самого понятия юриспруденции.

— … ну вот это же насквозь незаконно! — Леонид Иванович пытается взывать даже не к совести, а только лишь к профессионализму вражеских юристов, — Это даже, чёрт подери, не дышло!

— Не соглашусь с вами, — металлическим тоном возразил представитель советской стороны, поправив золотые, или может быть, золочёные очки, неловко сидящие на длинном, хрящеватом, как минимум дважды сломанном носу. Страдальческое выражение его лица несколько противоречит служебному голосу и риторике.

Предельно ясно, что эта ситуация и ему самому не то чтобы противна, но как минимум сомнительна. Он понимает прекрасно, что потом, очень может быть, сильно не сразу, наш случай признают «перегибом» и начнут искать стрелочников, одним из которых, вероятно, окажется он сам.

Но пока…

… Партия сказала «Надо», а в таких случаях принято отвечать «Есть» и делать всё, что приказано, даже если понимаешь всю пагубность и преступность приказа. История, даже Нюрнбергская, учит тому, что она ничему не учит, если люди не умеют, или, быть может, не хотят учиться на чужих ошибках, предпочитая делать собственные.

Из разъяснений я понял, что счета арестовывают и конфискуют безвозвратно, а вот с нашими вещами поступили куда как более казуистически, и я бы даже сказал — подло. Нет, они по-прежнему наши…

… просто — до выяснения, понимаете?

Даже я, далёкий от юриспруденции, понимаю, что вот это вот «до выяснения» может затянуться на годы и десятилетия, а может быть, и до неизбежного развала Союза, да и потом — без гарантии.

Ну то есть Союз развалится с гарантией, а вот наше имущество, очень может быть, никогда к нам не вернётся — по объективным и субъективным причинам, влиянию человеческого фактора и просто нежелания Государства, или отдельных винтиков оного признавать свои ошибки, и главное — исправлять их.

Будут бесконечные письма по каждому отдельному сервизу, а то и чашки, идущие через границы и заверяющиеся в консульствах, посольствах и каких-нибудь международных организациях — месяцами в одну сторону. Годами.

Выясняться будет цена и остаточная стоимость, а действительно ли мы получили их в наследство, и при каких обстоятельствах? Кто может это доказать?

Будут всплывать из небытия какие-то свидетели, чьи показания начнут затягивать процесс, требуя уточнений, правок и разнообразных юридических формальностей. Возможно, будут и не слишком внятные, на грани подозрений и очень притянутых косвенных фактов, обвинения в том, что какие-то вещи достались нам не вполне законным путём, и потому требуется особенно тщательно…

Ну и разумеется, вишенкой на торте — степень ущерба, причинённого нами Советскому Государству. Эта величина, которая может бесконечно корректироваться, и прежде всего, в большую сторону.

Первое же выступление нашей семьи на пресс-конференции, и ущерб, который мы нанесли СССР, вырастет на несколько тысяч рублей, или десятков тысяч, или просто сотен, без тысяч. Ущерб, который можно подсчитывать годами и десятилетиями. Прибавляя и вычитая, деля и умножая, оперируя не только и даже не столько цифрами, сколько обидой советских вождей и вождят, политической ситуацией в данный конкретный момент и близостью юбилейной даты, съезда или дня рождения.

А ведь они, эти выступления, будут! Будут и какие-то выступления на радио, интервью для газет и… чёрт его знает, что там ещё может прорезаться. Брезговать не буду ни я, ни, полагаю, родители.

Мне, чёрт подери, нужно, чтобы обо мне, о нас, говорили! Это и деньги, пусть даже сто раз опосредованно, и известность, и возможность поступить в престижный университет без длительной волокиты, в братство, обратить на себя внимание СМИ и серьёзных людей.

Здесь и сейчас! Не годы спустя, медленно нарабатывая репутацию, а резко, рывком!

… позволили нам очень немногое и недолго. Уже через несколько минут в помещении появились ещё какие-то люди, и вокруг нас завертелся какой-то дурацкий хоровод в нелепейшем цыганско-советском стиле.

Вместо дрессированного медведя какой-то массивный, отменно откормленный багровомордый генерал, разговаривающий густым, на грани инфразвука, басом, то и дело багровеющий до вовсе уж опасной окраски, и лупящий огромным, мясистым кулаком то по собственной ладони, то по опасно потрескивающему столу. Он не разговаривает, а гудит самолётным движком, разобрать можно немногое, и в основном это «сукины дети», «блядь» и тому подобная армейская лексика.

Вместо цыганок с монистами и «ай-люли» — чиновники из МИДа, пытающиеся задавить нас словами о статьях, постановлениях и прочей казуистикой, не имеющей, как мне кажется, хоть сколько-нибудь серьёзного отношения к происходящему.

Есть представители КГБ, какие-то мышастые люди из Комиссии, работники прокуратуры и прочая бесовщина. Они стучат кулаками, багровеют, цитируют цитаты, возмущаются, требуют и грозятся не позволить.

Я сперва теряюсь, но родители, что удивительно, нет. А потом…

… а потом я вижу в глазах этих советских бесов не только ненависть не по чину нам, мелким сошкам, но и, чёрт бы их подрал, неуверенность!

Это всё на живую нитку, и они сами не понимают, что же им, собственно, делать, и делать ли вообще…

Это тот случай, когда по окрику сверху, по гневному мотанию дряблым старческим кулачком, покрытым пигментными кровавыми пятнами, по брызганью слюной и предынфарктному состоянию, спускаются с поводка все собаки разом!

Вся эта громко лающая свора не понимает толком, что же им делать, но на всякий случай просто брешет громче и громче. Задача у них — не затравить, заполевать нас, а прежде всего показать себя в глазах вышестоящего начальства, и не дать этого сделать другим!

Старички не знают, как реагировать на внештатную ситуацию, но по давней, въевшейся привычке, изо всех своих старческих сил нажимают на идеологию. Вопреки ситуации и даже здравому смыслу!

А эти, гавкающие, не получившие толком инструкций, да и те, что есть, у разных свор несколько отличающиеся, поступают по тому же принципу, и… выходит то, что выходит. Бесовщина.

В отчётах и в газетах будут написаны нужные слова, а что информация разводится с реальностью…

… так пусть клевещут!

В газетах и по радио потом разъяснят всё подробно, а советские люди привычно осудят и подпишут, не читая и не вникая.

Во главе угла — не политика и экономика, и не здравый смысл, а только и исключительно идеология, густо замешанная на аппаратных играх, желание уязвить невесть кого здесь и сейчас, без оглядки на будущее.

Наверное, чиновники из МИДа понимают, не могут не понимать, что торговля собственными гражданами аукнется и санкциями[i], и политической изоляцией, и ещё целой кучей проблем. Но они играют по правилам, где во главу угла ставится не целесообразность, а идеология, притом начётническая[ii].

Да и может ли быть в СССР иное, если во главе страны люди, значительная часть которых не имеет высшего образования даже формально, а сами они добрались, дожили до своих постов не в честной конкурентной борьбе, работая с избирателями и доказывая делом свою профессиональную пригодность?

Это не шахматные партии, с просчётом множества вариантов на несколько ходов вперёд, и даже не шашки, а скорее «Чапаев», когда артритные старческие пальцы сшибают свои и чужие фигуры, расставленные на шахматном поле. С-стратеги, мать их…

Сколько денег, сколько сил было вложено и вкладывается заведомо провальные проекты Азии и Африки, сколько научных направлений в стране загублено росчерком пера в старческой руке. Какая, к чёрту, геополитика, какая стратегия⁈

— Та-ак… — выдохнул Леонид Иванович, откинувшись на спинку стула и сцепив руки перед собой. В его чуть сощуренных глазах читается напряжённая работа мысли, а потом…

— Подписывайте, — сказал он родителям, — всё подписывайте! Это ведь всё на самом деле…

Адвокат дёрнул плечами, не став договаривать, и в золотых очках представителя вражеской стороны отчётливо отпечаталась ненависть. В отличие от нас, он понял недоговоренное сразу…

Несколько мгновений спустя дошло и до нас с родителями, и те, переглянувшись, взяли ручки, не забывая, впрочем, читать внимательно то, что им предлагалось на подпись.

— Шулера, — коротко пояснила мама, нисколько не смущаясь стоящих рядом представителей советской стороны, — подсунуть могут что угодно.

Отец на это только угукнул, зябко передёрнув плечами — у него, по-видимому, есть личный опыт.

На эту реплику решили ответить сразу несколько советских…

… и я отметил, что уже отделяю себя от Них, и этот незримый водораздел после решения суда, сдвинул в нас что-то незримое, но очень-очень важное.

Молча наблюдаю, иногда несколько рассеянно поглядывая по сторонам, отмечая лица и эмоции, откладывая их на долгую память. Очень хочется всё это запомнить, потому что ситуация, на самом деле, крайне необычная, и сценки, считываемые эмоции, обрывки слов и фраз интересны необыкновенно!

— А ведь вам уже шестнадцать, молодой человек… — не сразу понимаю, что обращаются ко мне, и что этот бесцветный, с поджатыми губами, советский чиновник, вещает о том, что я могу остаться в Союзе и искупить…

… но у меня нет ни сил, не желания слушать эту ерунду. Он или дурак, говоря шестнадцатилетнему подростку об искуплении вины, или начётчик из института марксизма-ленинизма, а вернее всего, просто подлец, выслуживающийся перед начальством, и слова эти сказаны мне, но не для меня.

Родителям хуже, на них наседают с разных сторон одновременно, ведя при этом ещё и споры между собой. Сколько в этом искренности, а сколько выслуживания, не знаю, но полагаю, второго много больше.

Здесь и сейчас, в окружении конкурирующих, а то и враждебных группировок, столько сложных, перепутанных интриг, и потенциального компромата, что сдаётся мне, мы для чиновников — лишь фон, на котором они ведут свои бюрократические войны.

— … отказ от претензий, — бормочет наш адвокат, ещё раз бегло проглядывая бумаги, усмехаясь, передавая их на подпись родителям.

Смешно и мне… ну право слово, что за ерунда⁈ В реалиях СССР мы можем хоть подписывать, хоть демонстративно разрывать документы — истолковано и искажено всё будет в нужную Государству сторону.

А за пределами… ну кто всерьёз воспримет подписи, поставленные под давлением? Юридической силы это не имеет и не может иметь.

Эта ситуация, в которой идеологи, занимающиеся нашим делом, переиграли сами себя.

Не знаю, на что они рассчитывали. Наверное, на то, что родители откажутся подписывать, и тогда на нашем пути возникнут незримые, но явственные бюрократические препоны, наш выезд, быть может, задержится, и они, идеологи под этот шумок провернут какие-то свои внутренние интриги.

А сейчас… сейчас, быть может, какие-то интриги провернутся, но все эти отказы от претензий, тотальное ограбление и прочий советский беспредел аукнутся, не могут не аукнутся похолоданием отношений.

Не обязательно сразу санкциями! Но многочисленные правозащитные организации, будь-то еврейские или нет, имеют достаточное влияние на общество.

А интеллектуалы? Всевозможные писатели, учёные и журналисты, которые, быть может, очень далеки от правозащитной деятельности, весьма вероятно, возмутятся откровенному беззаконию со стороны советского государства.

Это и влияние на общество, и отказ приехать на какую-то конференцию, и отсутствие приглашений для представителей советского государства от общественных организаций и университетов, и безусловные проблемы с «левыми» на Западе — весьма многочисленными, но чем дальше, тем меньше у них общего с СССР.

Мало? Вероятно… но кто просчитает последствия научной и культурной изоляции? А главное, всё это — всего лишь из-за нас, из-за желания СССР держать своих…

… нет, не граждан, а только и исключительно подданных, за Железным Занавесом!

Всё это длилось, длилось, и длилось… Время то замирало, растягиваясь совершенно неправдоподобно, то сокращалось, сжимаясь в точку, в концентрированное Здесь и Сейчас, вне которых нет ничего. Нет ни времени, ни пространства… ничего, кроме этого помещения в здании суда, нас, и людей-функций вокруг, с намертво прописанными программами, не способных выйти за рамки прописанных параметров.

Вымотались мы страшно — и родители, и адвокат, и я, хотя и не имеющий права подписи, зато имеющий мозги и желание разобраться в этом бюрократическом покере. Сложно — адски!

Разбираться в документах, не будучи юристом или чиновником со стажем, и так-то непросто. А когда эти документы касаются не кого-то там постороннего, а непосредственно меня и родителей, и в голове ржавыми гвоздями сидят мысли, что представители советской, вражеской стороны, не могут без подвохов, подлогов и откровенных подлостей, ресурсы мозга тратятся не на собственно работу, а на, мать их, переживания и сомнения!

— … а вот этого документа не было! — устало, в который уже раз, произносит адвокат, откладывая в сторону очередную бумажку.

— Да что вы себе… — взвивается очередной чиновник, начиная традиционную пляску оскорблённого достоинства.

— … в Коллегии Адвокатов вопрос ребром надо ставить! — подключается другой, пытаясь продавить несгибаемого Леонида Ивановича.

Вся эта свора советских чиновников лает, рычит и скалит на нас клыки. Они брызжут слюной, размахивают папками, ссылаются на постановления и собственный партийный стаж, угрожают нашему адвокату подробным рассмотрением дел, а нам…

' — Да что мы с ними цацкаемся? Раньше по-простому было — рукоятью пистолета по зубам, и — на, сука, подписывай!!'

… побоями, Колымой, отзывом разрешения на выезд для всех нас, и персонально для меня, как для несовершеннолетнего, который ещё может искупить свою вину перед Родиной!

— И… всё, — устало подытоживает наконец Леонид Иванович, прикрыв глаза и потирая переносицу.

Действительно, всё… я как-то не обратил внимания, но за последний, наверное, час, наше окружение существенно поредело.

Сперва, если не ошибаюсь, нас покинули мышастые представители выездной Комиссии, без участия которых мы чудесным образом обошлись. Ни характеристик с места работы, ни собраний коллектива, ни досконального знания биографий членов иностранных Компартий, ни…

… и ничего, небо на землю не упало.

— … сукины дети! — выходя, сообщил нам багровомордый генерал, — Вы бы у меня до-олго умирали…

… а МИДовцы, уходя, не сказали ничего.

— Вот, собственно, всё… — устало и как-то неловко сказал Леонид Иванович, чуть обмякнув на стуле.

— Да, Леонид Иванович, насчёт гонорара… — неловко начала мама.

— Оставьте! — выпрямившись, отмахнулся адвокат, — Форс-мажор! Я знал, на что шёл, когда взялся за вашу защиту. Рано или поздно они оплатят подписанный вами счёт, а если даже и нет…

Он пожал плечами, и повторил:

— Я знал, на что шёл.

— И всё-таки, — не сразу успокоилась мама, — мы как-нибудь…

— Оставьте, — с нажимом повторил юрист, — Это… цдака[iii], если хотите — так, кажется, у вас говорят.

— Ну и, — он усмехнулся уголком рта, — репутация в определённых кругах, она тоже не лишняя.

Страдальчески закивав, мама открыла было рот, но видно, что она всё еще переживает.

Отец, приобняв супругу, сказал ей негромко несколько фраз на идише. Всё я не расслышал, да и язык знаю не настолько свободно, но что-то там было о благотворительности, которой занимался её отец и мой дед, и о том, что некоторые поступки, как круги на воде.

' — Ну… да, — мысленно соглашаюсь с отцом, — у евреев длинная память и на хорошее, и на плохое. Долги, в том числе и моральные, передающиеся через поколения, явление не редкое. Собственно, как у всех народов, особенно с восточными корнями.'

Последнее, про круги на воде и долги, можно трактовать двояко, и как обязательство с нашей стороны, но мама, по крайней мере, успокоилась.

Распрощавшись и пообещав придти завтра, сопровождать нас при отъезде в аэропорт, Леонид Иванович, поторапливаемый немолодым лейтенантом милиции, удалился, и мы остались предоставлены сами себе.

— Ну, вот и всё, — сказал отец после короткого молчания, притянув к себе меня и супругу, и некоторое время мы стояли так, и сердца наши бешено колотились.

— Ещё чуть-чуть… — уронила мама, не сказав больше ничего, только выдохнув прерывисто.

Немного погодя я отстранился от них и отошёл к зарешеченному окну, усевшись на подоконник, бездумно уставившись на растоптанный жарой двор.

— Не положено! — лязгнуло металлом. Костистый милицейский сержант, до этого невидимый, проявил свой тленный лик через решётку.

— Не положено! — ещё раз повторил он, злобно уставившись на меня. Видя, что я не понимаю его, да и не имею желания следовать непонятным запретам, он многообещающе оскалился щербатой гиеной, и отошёл куда-то недалеко.

Через пару минут в помещение вошло два милиционера и за каким-то чёртом закрыли окно, позволив оставить открытыми только форточки.

— На подоконники не садиться, к окну близко не приближаться, — забормотал один из них, — в форточку ничего не выкидывать, знаки не подавать…

Я с интересом уставился сперва на него, а потом в окно, за которым виднеется задний двор, на котором можно разглядеть только сараи, кусок стены и растущие за ней тополя, перекрывающие вид куда бы то ни было. В другом окне картина отличалась не слишком значительно…

… но переспрашивать не захотел — вид у милиционера, как у отменно выдрессированной служебной собаки, знающей несколько десятков команд, с соответствующим, собачьим интеллектом.

Спорить с ними не стали — нет никаких сил, ну и… ещё чуть-чуть, и всё это не будет иметь никакого смысла.

Да и хотя на улице жара, в здании суда, с его метровыми стенами, не то чтобы прохладно, но сносно, и форточек теперь, после ухода всей этой поганой бесовщины в погонах и без, в общем-то, достаточно. А вот попить…

Не долго думая, подошёл к двери и постучал, и на стук, сильно не сразу, открыли дверь, скрежетнув ключом. В проёме показался кусок немолодого лица и погон старшего сержанта.

— В туалет, — коротко доложил я, физиономия милиционера сморщилась недовольно.

— Ждите, — коротко, лязгнув голосом, как затвором, велел он, снова закрывая дверь.

— Действительно, не мешало бы… — задумчиво сказал отец, — в горле пересохло.

Время уже подбирается к позднему вечеру, а мы ни разу не выходили в туалет и не пили воды, так что и неудивительно.

Через пару минут дверь открылась и нас сопроводили в туалет под конвоем, бдительно следя, чтобы мы не пересекались с советскими гражданами, которые, по взмаху милицейских дланей, уступали нам дорогу или вжимались в стены коридора, испуганно глядя на таких, очевидно, опасных нас. Впрочем, время уже достаточно позднее, так что советских, равно как и антисоветских граждан, в здании суда немного.

Я свои дела сделал быстро, напившись до бульканья в животе и умывшись, а заодно, чтобы два раза не ходить, выдавил из себя несколько густых капель ядовито-оранжевого цвета.

Выйдя в коридор, подпер стену рядом с отцом, поглядывая на сержанта чуть поодаль, отпугивающего граждан от туалета. Вид у него бдительный и ответственный — ни дать, ни взять, не то пограничник Карацупа на ответственном участке границе, не то пограничная собака Индус — очень уж у него служебное, прямо-таки овчарочье выражение морды лица.

Мама, выглянув из-за двери, подозвала супруга, и они зашептались о чём-то.

— Думаешь? — с некоторым сомнением спросил отец, покосившись на сержанта.

— Да пусть хоть на месте расстреливают! — не совсем понятно ответила мама.

— Сержант, мы постираемся на скорую руку, — сообщил отец.

— Не положено! — возбудился служивый, сунувшись было в женский туалет, но тут же вылетев из него в густом шлейфе ругательств на нескольких языках и с отпечатком маленькой пятерни на физиономии. Он схватился было за кобуру, но почти тут же опомнился, и, побагровев от злобы, заорал, вызывая подмогу.

Следующие несколько минут прошли очень насыщенно и эмоционально, но потом лейтенант, сделав трагическое лицо, дал-таки отмашку, и сержант, как цербер в запретном коридоре, принялся нести службу, ворча всякое на своём, милицейско-собачьем языке, нехорошо косясь в нашу сторону.

— Будут они ещё у меня! — не совсем понятно, но очень воинственно высказалась мама, десяток минут спустя развешивая в отведённом нам помещении своё и отцово бельё. Они ещё, кажется, ухитрились не то чтобы помыться, но хоть чуть-чуть сполоснуться, так что теперь от родителей почти не пахнет застарелым потом, а настроение стремительно взлетело вверх…

… и я их прекрасно понимаю!

Не уверен, было ли так задумано на самом верху, или это, скажем так, эксцесс исполнителя, но неделя в камере, без возможности помыться и сменить бельё, это… чувствительно. А с учётом того, что так им, по задумке властей, и предстояло, судя по всему, улетать из Союза, то и тем более!

Какого чёрта нужны такие мелочные, мерзкие укусы…

… но впрочем, чего это я? У власти мелочные, мерзкие люди…

Спалось плохо, можно даже сказать, не спалось вовсе, так что ближе к утру, плюнув на всё и вся, встав со сложенных в несколько раз ковровых дорожек, служащих нам постелями, мы уселись прямо на полу, принявшись строить планы на будущее, и это, чёрт подери, оказалось очень увлекательным занятием! От перспектив аж кружится голова…

… и мы говорим, и строим планы, перебивая друг друга и смеясь, и планов — громадьё! Голова кружится от перспектив.

Жить и работать там, где хочется, и если где-то не нравится, то просто уехать…

… мало⁈

Не запрашивать характеристику с места работы, не потеть перед выездной Комиссией, не думать, наконец, о сложностях прописки! Просто… просто (!) взять и переехать туда, где мы захотим жить, и если захотим, если надо будет, то ещё, ещё, и ещё…

В разные страны, на разные континенты! Работать, учиться… да просто поехать в путешествие! В Африку, на Аляску, в Париж… просто взять, и поехать!

Ну… да, для этого нужно работать и зарабатывать, но мы не боимся работы, и умеем как работать, так и зарабатывать. А после бараков, после коммуналок… вот честно, что может быть хуже?

Гетто? Х-ха! А где мы, чёрт подери, жили? Но даже если и так, и если поначалу придётся трудно, то это — только поначалу!

Всё у нас будет хорошо, даже если не сразу…

— Не положено! — с явным злорадством процедил сержант, явив нам заспанную, припухшую физиономию, с ребристым рубцом-отпечатком на щеке, в дверной щели, — Ждите!

— Чего ждать-то? — возмутился я, чувствуя поддержку не только родителей, но и, куда как более весомую — мочевого пузыря, переполненного отнюдь не терпением и благостью.

— Согласно Устава караульной службы! — торжественно отчеканил служивый, тут же испортив впечатление зевком, выворачивающим челюсти и душу, и, надавив на дверь, закрыл её на замок.

— Н-да… — сказал я и начал прикидывать, куда именно я буду отливать, если вдруг прижмёт. Отец, судя по выразительному лицу, думает в том же направлении.

Заурчал живот, некормленый со вчерашнего дня, и мамино лицо разом сделалось встревоженным, а ещё почему-то виноватым.

— Ерунда, — отвечаю на незаданный вопрос, — это всё такие мелочи!

Мама покивала, но так… с такими поджатыми губами, что ясно без слов — голодный ребёнок, то бишь я, это даже не копеечка, а целый червонец в копилку обид на Советскую Власть.

Усмехнувшись непроизвольно этим мыслям, принялся неторопливо расхаживать по помещению, стараясь как-то отвлечь себя, но переполненный мочевой пузырь не способствует отвлечённым мыслям, так что настроение, буквально с каждой минутой, становится всё гаже и боевитей.

Недавно вот ещё думал уехать просто, перелистнув эту страницу моей жизни и не возвращаясь к ней, а сейчас вот думаю, а стоит ли забывать? Забыть — это не то чтобы простить, но как минимум, оставить в прошлом, не ворошить грязное бельё, не…

… а вот теперь думаю, что поворошу, и ещё как! Сами же, суки, дают повод ненавидеть! Строй, страну… отчасти даже людей!

Не только механичной равнодушностью тупой Системы, но и всеми этими мелочными, крысиными повадками отдельных её винтиков.

Не забуду… и не прощу!

За дверью послышались голоса, заскрежетал замок, и нас наконец выпустили «оправиться».

— Слово-то какое мерзкое… — с отвращением выдавил я, на что отец только усмехнулся. Он, привыкший к советской действительности, в том числе и такой, суконно-портяночной, многие вещи воспринимает не критично, и моё отношение обычно забавляет его, но иногда заставляет и задумываться.

Воспользовавшись в туалете газетой, оставленной одним из советских граждан, потом долго умывался, плеская в лицо и подмышками, и почистил зубы — мылом, за неимением зубной пасты или хотя бы зубного порошка. Потрогав скользкие зубы языком, снова и снова полоскаю рот, пытаясь избавиться от едкого, удивительного противного вкуса хозяйственного мыла, ловлю завистливый взгляд отца, пытающегося оттереть зубы пальцем.

— Возьми! — не раздумывая, протягиваю ему свою зубную щётку, — Понимаю, что не гигиенично, но лучше уж так…

Пока отец, а затем и мама, чистили зубы, я ждал их в коридоре, подпирая стену. В голове всякая ерунда — от дурных шуточек про то, что в СССР на троих не только пьют, до тревожных мыслей о том, что нас могут не выпустить, завернуть назад даже в аэропорту…

… и от этих мыслей меня штормило так, что ещё чуть-чуть, ещё немного, и будут панические атаки во всей красе. Ситуация, она и так-то нервная, а тут ещё и подростковый организм, с его сверхспособностью кануть в пучину трагедии или эйфории, если одноклассница посмотрела на тебя как-то иначе.

Пока мы умывались, в здании суда начали появляться первые ласточки. Зевающие, с портфелями и дамскими сумочками, старые и молодые, все они несли на себе невидимый, но зримый штемпель ГОСТа советской судебной системы.

Ещё нет семи утра, но уже есть какая-то работа, и, очевидно, нужно подготовить какие-то материалы или отчёты, срочно, вот прямо вчера, напечатать и оформить. На нас они смотрят с любопытством и…

… завистью?

Ещё раз мельком, краешком глаз, оглядываюсь на молодую совсем девчонку, споткнувшуюся при виде нас. Ну да, аж губа прикушена, и в глазах — влажные отпечатки видов Парижа или Нью-Йорка с открыток, а может быть, и карикатур о Западе — таком, каким его видит советский народ через призму прессы. Он, Запад, даже через кривое зеркало карикатур выглядит достаточно привлекательно, да и советские граждане, привыкшие читать между строк и понимать не сказанное, видят больше, чем хотелось бы кремлёвским старцам.

Скорее всего, она комсомолка или даже кандидат в члены Партии — для советского чиновника, тем более, работающего в такой серьёзной организации, это практически обязательная компонента, но она совсем ещё молодая, и карьера тот ли будет…

… то ли, вернее всего — нет!

А хочется всего и сразу, и не потом, а здесь и сейчас, пока молодая!

Это у Старших Товарищей доступ к Кормушке, спецпайки, спецснатории и спецжизнь — такая, что многие уже и не ориентируются ни в ценах, ни в собственно жизни!

Попробуй, отправь в эмиграцию заслуженных товарищей, с которыми мы общались вчера! Руками и ногами… да что там, зубами в пограничный столб вцепятся!

Пусть даже гарантированны будут условия жизни не хуже, чем в Союзе, не уедут!

Здесь, в СССР, они на головокружительной олимпийской высоте и могут позволить себе то, о чём простые советские граждане и не мечтают. Заграничные шмотки, заграничные фильмы, заграничная музыка…

Небожители. Олимпийцы. Не такие как все… не простые смертные.

А на Западе, о, ужас, они потеряют Статус!

Потеряют возможность цедить слова о закрытом показе французского фильма, небрежно облокачиваться о стойку бара локтем, обтянутом джинсой, наработанные годами и поколениями связи…

… они станут — как все!

— Чёрт те что устроили перед зданием суда, — слышу краем уха, от прошедшего мимо очень полного, относительно молодого, но слишком уж консервативного, скорее даже — старорежимного служащего, — так что, товарищ лейтенант, выйдете и разберитесь…

… и я, не веря сам себе, не веря своим ушам, услышал голос Леры — голос, который нельзя спутать с каким-то другим. С каждой секундой, с каждым новым словом, он делался всё громче и громче.

' — Отпусти народ мой', — пела Лера на английском, и тоном, бэк-вокалом, шли голоса тех, кого я теперь с полной на то уверенностью могу назвать друзьями. Настоящими.

Было это, наверное, недолго…

… во всяком случае, нам не дали слушать, заторопив, подпихивая в спины, в привычное уже помещение, а Лере — петь, потому что туда, со зверским выражением лица наперевес, заторопился лейтенант.

— Ici, ils dansent et tout ira bien[iv], — вспомнилось мне почерпнутое у Новодворской, и хотя милиционер очень вряд ли понял меня, но некий дух Свободы он, очевидно, ощутил, так что толчок в спину оказался чрезмерно жёстким.

— Граждане… — начал было мужчина официального вида, зашедший к нам с папкой в руках.

— Хотя какие вы теперь граждане, — перебил он сам себя, сморщившись так, будто под носом ему помазали дерьмом, но, на мой взгляд, явно переигрывая в своём отвращении, — В общем…

— … согласно постановлению…

События начали разворачиваться стремительно, будто их, и всех нас, и само время, засунули в некую метафизическую стиральную машину и включили на тысячу оборотов. Судя по всему, кто-то там, из престарелых олимпийцев, решил переиграть ситуацию, максимально её ускорив.

Вероятнее всего, кто-то из Членов сказал фразу про «Пинком под зад», усилив её решительным взмахом старческой руки, и подчинённые, знающие своего шефа лучше Конституции СССР, приняли эти слова к исполнению, и события пошли по ускоренному протоколу.

— Да… — ерунда, — отмахнулся спешно подъехавший адвокат на вопросы, скривив лицо, — аппаратные игры! Объяснять и так-то долго, а если вы не в теме, то и с объяснениями не поймёте.

— Вот же ж незадача, — внезапно расстроился он, — забыл! С вечера вам бутерброды приготовил, но с утра на телефон сколько звонков было, что совсем из головы вылетело!

— Ерунда, — скупо усмехнулся отец, и мы с мамой, переглянувшись, молча согласились с ним. Какая, к чёрту, еда… у меня от волнения желудок к горлу подкатывает, у мамы, судя по её виду с зеленцой, ситуация аналогичная.

Развивать тему мы не стали, сосредоточившись на документах и последних инструкциях.

Сопровождающие нас советские чиновники, число которых перевалило за третий десяток, активно этому мешают, требую что-то, наседая и всячески набирая очки в глаза товарищей и конкурентов.

— Послушайте…

… но слушать не надо — это, как я уже сказал, не для нас и не в нашу пользу.

— Я требую немедленно! — шумит одутловатый, одышливый чиновник в костюме из спецраспределителя, и я с трудом, да то и случайно, понимаю — он хочет, чтобы перед отъездом мы подписали что-то, осуждающее не то сионизм вообще, не то отдельных сионистов.

Но всё это уже последние судороги, и нас выводят под конвоем на крыльцо.

Людей неожиданно много! Знакомые, малознакомые и совсем незнакомые, они мелькают, как в стробоскопе — так, что успеваю выхватывать немногое и немногих.

Киваю, машу рукой и улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь… Мы, чёрт подери, уезжаем!

— Ici, ils dansent et tout ira bien, — снова повторяю я, поймав глаза Леры, — Просто не сразу!

… и на этом меня запихали в ПАЗик вслед за родителями. Рывок, резкая остановка, снова рывок, и автобус с нами, с конвоирами и адвокатом внутри, поехал в аэропорт.

Окна в автобусе задраены — очевидно, из тех же соображений, из каких нам запретили в здании суда не то что открывать их, но и подходить близко. А вдруг мы, о ужас, начнём выкрикивать антисоветские лозунги, высунув в окошко головы⁈ Это ж ЧП! Ситуацию на Политбюро разбирать будут!

Или — выброшенная в окно записка, скомканная, незаметная…

… чтобы что? Кому? Что и кому мы можем передать? Ну бред же, бред…

… а они в таких условиях живут, не замечая и не понимая всей абсурдности своей жизни.

Это уже не Испания времён Торквемады[v], то бишь Иосифа Виссарионовича, но аналогии, включая ханжество, религиозность, и привычный, застарелый, загнанный в подсознание страх, в наличии. В наличии же, рядом с собственным страхом — гордость за огромную Империю, за страх соседей перед твоей страной, готовность умирать за то, чтобы было — так!

Христианская, то бишь коммунистическая идеология для объединения, цементирования Империи, аутодафе для еретиков, изгнание неверных…

Явственно увидев на месте комитетчика в штатском инквизитора в рясе, поёжился, разом будто замёрзнув в жаркой духоте, и постарался выбросить эти мысли из головы. Сколько в моих мыслях правды, а сколько за уши притянуто, сказать сейчас невозможно. Всё это так… даже не вилами на воде, а пальцем по воздуху.

Не особо увлекаясь в прошлом социологией и психологией, прекрасно, тем не менее, помню некоторые примеры, вошедшие во все учебники, когда очевидные, казалось бы, вещи, были по факту полностью зеркальны. А строить предположения на собственных страхах и фантазиях, если я хочу заниматься реальными делами, нельзя.

' — Ещё одна проблема, — мрачно подумал я, чуть сползая на сидение и упираясь коленками в спинку переднего, — Отсутствии нормальной, не высосанной из пальца, статистики по СССР, и уж тем более — достоверных социологических исследований. Вот как в таких условиях работать?

Если глава государства после войны рассказывает о безвозвратных потерях семи миллионов человек[vi], то о какой-то достоверной статистике может идти речь? Цифры потом, конечно же, пересматривали, но насколько я помню, даже в будущем, при открытых, казалось бы, архивах, историки до сих пор спорят о потерях!

— Как там говорят… есть ложь, наглая ложь, и статистика! А советская статистика, это, наверное, вообще что-то за гранью!'

— Всё нормально? — сразу отреагировала сидящая позади мама, тронув меня за плечо.

— А? — не сразу отреагировал я, — Да так… и так-то нервы на взводе, так ещё и духота. В голову всякое лезет.

— Да, духота, — вздохнула мама, и замолчала, потому что… а что тут сделаешь?

Окошко открыто только у водителя, который отделён от салона не то чтобы герметичной, но всё ж таки перегородкой, и не только мы, но и сопровождающие нас люди плавают в собственном поту. КГБшники (вот уж кого не жалко!) и вовсе в костюмах, добротных, советских, шерстяных…

Когда автобус слегка разгоняется, то ещё ничего, салон хоть как-то обдувается. Но водят здесь неторопливо, а мы к тому же ещё с сопровождением милицейской машины и парочки неприметных автомобилей от Комитета. Да и, кажется, водитель автобуса соблюдает какие-то особые регламенты, положенные, или может быть, придуманные на скорую руку для таких случаев. Не едем, ползём…

За окнами медленно проплывают московские улицы, и, не зная, чем себя занять, желая отвлечься от мыслей, я прислонился лбом к стеклу, впитывая глазами всё то, что вижу.

' — Я тебя никогда не увижу', — мелькнули в голове строчки, и в голове развернулись слова и музыка знаменитой рок-оперы[vii], и голос Караченцева…

… и я осознал, что действительно, никогда больше не увижу эту Москву, и вероятнее всего, своих друзей и знакомых, и хотя я знал это и ранее, но знать и осознавать, как оказалось, разные вещи… очень разные.

От эмоций меня штормит, бросая то в жар, то в холод, то в пучину отчаяния, то едва ли не в экстаз. Ситуация и так-то непростая, а тут ещё — возраст.

С одной стороны — свобода… ну или по крайней мере — свобода передвижения, и, как минимум, в значительно больше степени — свобода совести и вероисповедания.

С другой…

… нет, я вряд ли буду тосковать по здешнему пломбиру, квасу и баранкам. Да и по советской действительности, с её комсомольскими собраниями, коммуналками, дефицитом всего и вся, сильно вряд ли!

А вот по людям, пожалуй, да. Не тем, который с приставкой «советский», а по совершенно конкретным: друзьям, бывшим одноклассникам, некоторым соседям и коллегами, неформальной тусовке и… да, наверное, много ещё чему и кому.

Мне, я уже знаю, будут сниться люди и города ещё много-много лет, и ностальгия, чёрт бы её побрал, будет! А ещё будет ненависть к строю, к людям… и всё это, разумеется, одновременно, и всё — вперемешку.

Если бы была возможность сесть на самолёт и навестить…

… если бы уже существовал хотя бы интернет, то наверное, и не было бы этой тоски, накатывающейся на меня уже сейчас.

Но тут же, волнами — и радость от того, что мне не придётся больше иметь дело с представителями Комитета, не стоять на комсомольском собрании. Не сидеть в душном зале, в добровольно-принудительном порядке слушая тупейшую, начётническую лекцию от лектора общество «Знание», вещающего с бумажки речь, рассчитанную на людей с начальным образованием и отсутствующим критическим мышлением.

Всё странно… всё настолько странно, что сейчас, наверное, я не прошёл бы самые простые психологические тесты на адекватность, на критичность мышления, на способность соображать быстро и ясно.

' — А интересно, — задался я вопросом, — есть ли какие-то тесты на такие случаи?'

Минут через несколько отвлечённые размышления занесли меня куда-то очень далеко, в Кэрроловскую реальность, с кроличьими норами в подсознании, странными персонажами как части собственного подсознательного, когда единое, казалось бы, сознание, представляет на самом деле причудливую мозаику.

' — Странно, — вяло констатирую я, — никогда раньше не интересовался особо ни физикой, ни математикой, да и психологией не так чтобы очень. Наследие тела? Интересно…'

Сглотнув, пытаюсь оттянуть от горла ворот несуществующей футболки, натыкаясь на ожидающий, напряжённый взгляд комитетчика, сидящего впереди, но играть в гляделки у меня нет никакого желания, так что проскальзываю глазами дальше, и снова пытаюсь уйти в мысли, но…

… жарко и душно так, что мозг работает на самых малых оборотах, и хорошо ещё, что не с перебоями.

Мельком замечаю, сев вполоборота, как отец заботливо отмахивает супругу кепкой, и чуть улыбаюсь. Становится чуть легче, буквально как глоток свежего воздуха.

Думать и размышлять, впрочем, всё равно нет особых сил, да и, пожалуй, желания, а безотрывно глазеть на московские улицы надоело. Прикрываю было глаза, пытаясь провалиться в некое подобие дрёмы, но становится только хуже, поэтому, просто чтобы отвлечься, хоть как-то скоротать время, начинаю исподволь разглядывать наших сопровождающих.

Люди, выражения их лиц, взгляды, которые они кидают то на нас, то друг на друга, достаточно интересны. В иное время я бы развлёкся, пытаясь угадать, кто есть кто, их характеры и судьбы, но сейчас я скорее фиксирую происходящее, а на собственно анализ нет никаких сил. Душно…

Комитетчик, только что пытавшийся продавить меня взглядом и катавший желваки по худому лицу, дёрнул мокрый от пота узел галстука, закатил глаза и повалился боком на сидение.

— Да чтоб тебя! — с отчаянием ругнулся его товарищ, вскакивая со своего места и протискиваясь через узкий проход к коллеге. Нагнувшись, он пощупал пульс и ослабил ему галстук, а после этого, кинув на меня свирепый, какой-то обвиняющий взгляд, открыл одно окошко впереди, и одно, перегнувшись через чопорного МИДовца, чуть сзади, устроив сквозняк.

Автобус из-за такой мелочи останавливать, разумеется, не стали.

В салоне посвежело и мама быстро зарозовела, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Отец, наклонившись, что-то сказал ей на ухо, и, буквально на мгновение, положил руку на живот.

' — Однако… — приятно озадачился я, — если это то, о чём я думаю, то очень здорово! И символично, и вообще…'

Обморочный комитетчик тем временем пришёл в себя, вяло зашевелившись и сев нормально. Вид у него зелёный и…

… воды, что характерно, не оказалось ни у кого. Это, конечно, само по себе не значит ничего, но в совокупности с другими фактами выглядит странно. Если человек параноик, это ещё не значит, что за ним не следят!

В сочетании с теми взглядами от комитетчиков, можно предположить, что и закрытые окна не только от секретности, не только от желания досадить нам хоть в какой-то мелочи, но в ожидании, что я, быть может, свалюсь не просто в обморок, но и забьюсь в эпилептическом припадке.

Вполне, как по мне, логичная версия! Тогда можно было бы накрутить… всякого.

К примеру, отправка меня в больницу, и дальше, как минимум, длинная игра на наших нервах. Ну и свои какие-то, междусобойные комбинации, под предлогом моего лечения.

Это, разумеется, всего лишь версия… но я нисколько бы не удивился, окажись она верной.

Поэтому, когда Шереметьевский аэропорт показался вдали, я испытал чувство нешуточного облегчения. Но и опаски, и…

… много чего ещё.

Ясно уже, что инструктаж нашего адвоката о поведении перед отъездом и возможных провокациях — не страшилка, и ничего ещё не закончилось.

Возле выхода в аэропорт уже стоят аккредитованные в Союзе журналисты и дипломаты, а вокруг, отделяющие тлетворный Запад от наивных граждан СССР, милиционеры и разного рода товарищи в штатском, представляющие, как я полагаю, не только Комитет, но и другие советские структуры.

Людей в штатском много, и я бы даже сказал, избыточно много. Хотя большая их часть делает вид, что является обычными провожающими и встречающими, но за последние месяцы я научился вычленять их из толпы, да и работают они грубо. Это не легендарная «наружка», а массовка, вытащенная для отчётности.

Советские граждане, опасливо косясь, обтекают и тех, и этих, стараясь, на всякий случай, обходить по самой широкой дуге. Выглядит это довольно странно, но граждане СССР привыкли к такого рода вещами, привыкли не интересоваться, не задавать вопросы, не…

… но есть ещё и граждане антисоветские и разного рода заблуждающиеся.

Антисоветские, оживившись при нашем появлении и застрекотавших камерах западных журналистов, развернули разного рода плакаты и принялись скандировать что-то, пользуясь удачным моментом. Стоят они от аккредитованной кучки, и тем более от нас, достаточно далеко, так что даже разглядеть что-то, а тем более услышать — проблема.

Да впрочем, оно и так понятно — звёзды Давида, надписи на русском, английском и иврите, доносящие до нас обрывки фраз с требованиями разрешить выезд из страны, и всё в том же духе. Долго они так, разумеется, не простояли, милиционеры и неравнодушные товарищи в штатском скрутили их, запихав в стоящие в отдалении автомобили, но, из-за избытка свидетелей с иностранными паспортами, без особой грубости.

— Будь счастлив, Мишка! — размахивая беретиком и подпрыгивая, кричит Лера, которую уже теснит куда-то в сторону, в толпу своих товарищей, очень красивый, плакатного вида, немолодой милиционер, загораживая от нас Новодворскую широкой спиной гребца или штангиста, — Удачи! Удачи всем вам!

— Ici, ils dansent et tout ira bien, — переходит она на французский, уже совсем невидимая из-за милицейских спин, — Помни! Мы этого обязательно добьёмся, если будем все вместе!

— Молчать… — сдавленно прошипел комитетчик, схватив меня за вскинутую было в приветствии руку и принуждая опустить её вниз. Выстроившись свиньёй, наши сопровождающие, при помощи милиционеров и неравнодушных граждан прошли мимо журналистов, не давая никаких комментариев.

Успеваю заметить не только Леру, но и Стаса, и Сашку Буйнова, и…

… о многих я скорее догадался, додумал, домечтал, чем действительно увидел.

Потом их, пришедших проводить нас, разделят на чистых и нечистых, и кому-то придётся разговаривать со следователем и объясняться в Комитете Комсомола, кто-то вылетит из института…

… ну а с кем-то просто поговорят родственники.

Журналисты и дипломаты сопровождают нас, и спасибо им за то, что они пришли, за то, что они есть. Если бы не они, если бы не огласка нашего дела…

— Забавно, — нервно рассмеялась мама, с любопытством оглядываясь по сторонам и аккуратно присаживаясь в не по-советски удобное кресло, — никогда не думала, что попаду в Зал для официальных лиц и делегаций, да ещё и после лишения советского гражданства.

Помедлив чуть и оглянувшись по сторонам, отец присел рядом, не обращая внимания на брюзгливую физиономию какого-то чиновника со смутно знакомым лицом, сидевшего неподалёку с пожилой, одышливой супругой по левую руку, и перезрелой, рыхлой дочкой хорошо за тридцать, с капризным выражением лица, по правую.

— Товарищ… — небрежным мановением пальцев чиновник подозвал к себе МИДовца, разом вычленив главного, — эт-то что такое?

Он, не стесняясь и не скрываясь, ткнул в нашу сторону мясистой пятернёй, надуваясь и багровея.

МИДовец, наклонившись к нему, заговорил что-то быстро и негромко, отчётливо выделяя некоторые имена и фамилии, которые мне, далёкому от политических игрищ Политбюро, ничего не сказали.

— Да чтоб вас… — выслушав дипломата, чиновник хлопнул по подлокотникам и встал, — Буду я ещё сидеть рядом со всякой дрянью!

Они очень демонстративно пересели подальше — благо, в зале для непростых смертных народа почти нет, а места как раз с избытком.

Уселся и я, с настороженным любопытством вертя по сторонам головой, разглядывая ВИП-зал по-советски и его обитателей, в большинстве своём очень немолодых и очень официальных.

— … партбилет, — слышу краем уха и дёргаю головой, ловя глазами суетящегося оператора с камерой и нервного, очень официального вида ̶п̶р̶о̶п̶а̶г̶а̶н̶д̶и̶с̶т̶а̶ репортёраЦентрального Телевиденья, ожидающего, когда оплошавший оператор, бледный и потеющий, установит наконец свою аппаратуру, — … на собрании вопрос поставлю! Это ж надо так…

— Всё? — не услышал, а скорее угадал я следующую его фразу.

— Здравствуйте, дорогие товарищи, — начал репортёр, — мы…

… и только сейчас в зал запустили представителей иностранной прессы и дипломатов.

Камера советского оператора повернулась, ловя их, нервных и недовольных, в свой прицел, а человек с Центрального Телевиденья заговорил что-то очень официальное и осуждающее. Сказать, что именно он говорит, я могу почти дословно, даже слыша через два слово на третье — даром, что ли, читал все статьи, где хоть косвенно, хоть краешком, говорилось о тех, кто хоть в чём-то не согласен с решениями Советского Правительства!

Застрекотали камеры и с другой стороны, и аккредитованные журналисты принялись освещать события, глядя в объективы, а дипломаты выражать МИДовцам протесты разной степени решительности и озабоченности. Журналистов, дипломатов и наших сопровождающих в зале много больше, чем собственно пассажиров, очень недовольных происходящим, и не стесняющимся высказываться об этом как минимум в пространство, а как максимум, требуя внимания сопровождающих.

Некоторые из советских сановников, не то тяпнув на дорожку лишку, не то истолковав всё на свой незатейливый лад, принялись что-то спрашивать и требовать у западных дипломатов, а кто-то из них, быть может, перепутав, докопался до французского журналиста, тесня его пузом и не слишком связными комбинациями советских идеологем.

— Если это не авангардное кино, то я даже не знаю, что такое авангард, — бурчу себе под нос, с вовлечённым изумлением глядя на происходящее. Некоторые сценки как бы дописываются в моей голове, и я не сразу понял, что мысленно пишу сценарий, и…

— Есть чистый блокнот? — чуть помявшись, спрашиваю у адвоката, отвлекая его от беседы с родителями. Леонид Иванович, ничуть не удивившись, нашёл и блокнот, и карандаш, и я начал набрасывать сценки.

Я ж ещё в посёлке, кажется, пообещал, что буду пробовать себя, где только можно, в том числе и в творчестве. А хорошо выйдет, плохо ли… это всё, на самом деле, вторично — здесь важнее опыт, попытка переступить через «не могу» и свои комплексы, психологический тренинг, расширение границ внутренней свободы.

Чёрт его знает, что из этого выйдет… но и так-то интересно, да и наша история какое-то время будет на слуху, так что, может быть, и заинтересуется какая-нибудь студия моим сценарием, или хотя бы — идеей. А это не просто имя в титрах и строчка в биографии, но и пусть хоть чуточку, но другое отношение в творческой среде, и это, я считаю, главное.

— Сейчас вернусь, — Леонид Иванович, ещё раз окинув происходящее взглядом опытного штабного офицера, поднялся в кресле. В который уже раз проинструктировав нас молчать и никуда не лезть, он удалился, ещё раз оглянувшись в дверях.

— Я этого так не оставлю! Я в ЦК! Я…

… вижу, как бушующего ответственного работника очень умело «разогревает» МИДовец, говоря ему, кажется, правильные слова, но на самом деле — провоцируя и переключая фокус на нас.

— Ма-ам… — осторожно трогаю её за предплечье, показывая на сценку.

— Да? — она не сразу поняла, чего я хочу, — А… ясно, вижу.

— Сидим молча, — перегнувшись через меня, начал говорить отец, — не отвечаем, в глаза не смотрим.

Пару минут спустя, вытирая с лица остатки выплеснутого в меня чая, усмехаюсь криво, недобрым взглядом провожая грузную даму, удаляющуюся прочь переваливающейся утиной походкой. В пятидесятых такой поступок, возможно, вызвал бы если не одобрение, то как минимум понимание, а сейчас…

… я заранее чувствую себя отомщённым. Карьера супруга после этого её поступка если не рухнет в пропасть, то как минимум просядет. Ну и сама дама, полагаю, лишится допуска в святая святых, в двухсотую секцию ГУМа.

Леонид Иванович, появившийся через несколько минут с лимонадом и беляшами, с некоторым удивлением выслушал родителей, дотошно выпытывая детали произошедшего.

— Это… очень странно, — корректно выразился он, глубоко задумавшись, и так же, задумчиво, не говоря ни слова, поел вместе с нами беляшей, запив лимонадом, не забывая отслеживать взглядом того МИДовца-провокатора.

— Это всё меняет… — отрешённо сказал он, протирая губы носовым платком.

— Простите? — поинтересовался я,

— Да? — живо повернулся адвокат, — А, ты об этой истории… Нет, нет, не переживайте, вас это не касается, это… хм, эпизод из другого кинофильма.

Он, не говоря больше об этой истории, так выразительно сыграл бровями и глазами, что и без слов стало понятно, что всё это — и МИДовец, и чай в лицо, и, возможно, опоздавший оператор, только часть Большой Игры, ведущейся Членами Политбюро, и мы в этой игре пешки, а скорее даже — пылинки.

Не очень приятно осознавать это, но реальность, увы, не всегда приятна. Это в нашей истории мы с родителями Главные Герои, а в других, куда как более масштабных исторических сагах, мы всего лишь проходные персонажи, которых, быть может, и в титрах не упомянут.

Ожидание нужного нам рейса даже не томительно, а мучительно! Время и без того ощущается странно. Одна минута идёт как бы не за час, так ещё и эти минуты густо заполнены событиями, и нам, на нервах, каждое из них кажется судьбоносным.

Вот один из сопровождающих нас КГБшников, выразительно покосившись на нас, подошёл к двери, отделяющей ВИП-зал от простых смертных, и сразу…

… а что это, чёрт подери, значит⁈

Сердце то начинает колотиться, как сумасшедшее, то сбивается на аритмию, а воды, прогулявшись в сопровождении комитетчика в туалет, я выпил, наверное, литра три, и всё — по́том!

Наконец…

— Объявляется посадка на рейс…

— Ну, — выдохнул адвокат, вставая, — с Богом!

Длинная рулёжка, и вот наконец колёса отрываются от советской земли, и мы в воздухе. Смотрю в иллюминатор, не отрываясь, это всё — память…

В облаках откидываюсь назад, не забывая то и дело поглядывать в окошко. Почему-то кажется, что границу СССР я каким-то образом сумею разглядеть даже в облаках, хотя это, конечно же, бред!

Очень хочется поделиться с родителями своими мыслями и впечатлениями, но нас снова, как и в автобусе, рассадили отдельно. Рядом со мной только комитетчик, профессионально угрюмый, молчаливый, неодобрительный.

В Вене, наверное, он прогуляется, обменяет наручные часы, а может быть, и не только их, на местную валюту, а её на заграничные вещи для родных, и, вернувшись домой с подарками, будет с радостью принят женой и детьми. И потом, раздав подарки, за накрытым столом, будет рассказывать им об ужасах капитализма — уж он-то знает!

А может быть, он идейный? Хотя… кошусь на него и понимаю, что мне на это плевать, и очень скоро, надеюсь, я смогу выдохнуть, и все эти комитетчики, запреты и постановления, вся эта коммунистическая шелуха, останется в прошлом.

Время тянется и тянется… Сходив в туалет в сопровождении комитетчика, увидел родителей и выдохнул с облегчением. Всё казалось почему-то, что я, может быть, в самолёте один, а их, заведя в салон, вывели потом через запасной выход ради какой-то особо подлой интриги. Но нет…

На меня косятся пассажиры, стараясь не встречаться взглядами — это если говорить о наших…

… хотя какие они мне теперь наши?

А иностранцы, наоборот, смотрят с интересом, пытаются как-то выразить поддержку. С нами летят и два журналиста, решившие, как я понял, взять с нашей истории всё, и я, чёрт подери, решительно за!

Лёгкое, почти незаметное касание колёс бетонной полосы, и самолёт покатился, потихонечку сбавляя скорость.

Вот сейчас, сейчас… ещё несколько минут, и всё…

Мы сходим по трапу, под моими ногами Австрия, и меня немного качает, как пьяного, и сам я, как пьяный…

Жду родителей, пропуская пассажиров, и мне всё равно, что там говорит комитетчик…

… у него больше нет власти надо мной!

Нас уже ждут официальные представители австрийской стороны, ХИАС и Джойнт[viii], репортёры и ещё какие-то люди

Вижу наконец родителей и спешу к ним, обнимая так крепко, как только могу. Всё остальное потом…

… я только сейчас поверил наконец, что всё у нас будет — хорошо!

[i]Поправка Джексона — Вэника (англ. Jackson–Vanik amendment, в советской историографии «Джексона — Веника») — поправка 1974 года к Закону о торговле США (1974), ограничивающая торговлю со странами, препятствующими эмиграции, а также нарушающими другие права человека.

[ii] Начётничество — в старообрядческой среде — начитанность, учёность, хорошее знание Священного Писания и Предания[1]. В нерелигиозном понимании — машинальность, неразборчивость в перенимании познаний, механическое, некритическое усвоение прочитанного

[iii]Цдака (ивр. צְדָקָה‎ — «справедливость», в нерелигиозных кругах принято обозначать словом «благотворительность») — одна из 613 заповедей в иудаизме. Обязательное дело в пользу бедных, нуждающихся, а также на развитие проектов, способствующих распространению иудаизма и истинных знаний о нём.

[v] Основатель испанской инквизиции, первый Великий Инквизитор.

[vi] О 7000 000 советских потерь — Интервью тов. И. В. Сталина с корреспондентом «Правды» относительно речи г. Черчилля. «Правда» №62 от 14 марта 1946 года.

[vii] Юнона и Авось на стихи Вознесенского.

[viii] ХИАС, Джойнт — еврейские эмигрантские организации.