Чужой среди своих 3

Глава 3 Рабство начинается с молчания

В который уже раз перечитываю строки письма, мысленно оказываясь там, в Посёлке. Слова, не слишком складно выписанные Ванькой Литвиненко на выдранных из школьной тетради листках, будто зачитывает он сам, своим ломающимся голосом. Написанное им домысливается, додумывается, складываясь в моей голове в довольно-таки стройную картину происходящего, и все эти поселковые новости, вроде бы и давным-давно не нужные, отзываются у меня яркими эмоциями.

Здесь всё скопом, всё вперемешку, важное и нет. Да и мне ли, москвичу, решать, что важно, а что нет, для жителей маленького посёлка?

Там — ледостав, запомнившаяся бестолковой и заполошной стрельбой из ружья пьяная драка, замёрзший «по синьке» приезжий, очередной «серьёзный» хахаль Дуськи-продавщицы и разборки из-за её увядающих прелестей, новая медсестра в больничке и утопленный в реке трактор. Всё близко, всё знакомо… и потому новости не кажутся, да в общем, и не являются мелкими для жителей посёлка.

В больших городах событий такого рода ничуть не меньше, но они размываются, кажутся совершенно неважными на фоне чего-то более глобального. Обсуждаются и пьянки, и драки, и сложные переплетения взаимоотношений…

Но есть события более важные — запуск нового цеха на заводе, строительство микрорайона и продвинувшаяся очередь на квартиру.

Да и культурная составляющая, хотя и состоит преимущественно из сплетен о соседях и коллегах по работе, включает в себя ещё и разговоры о театральных премьерах, остановившемся в городе цирке, приехавшем с проверкой большом начальнике из Главка, и это уже — привычка мыслить другими категориями.

Где хуже, а где лучше, каждый, наверное, решает сам. Не скажу, что я вовсе уж перерос уровень поселковых новостей и сплетен, но информация о том, что Нина-«Бульдожка» лишилась девственности, вызывает у меня скорее досадливое недоумение, нежели интерес. Какая разница, с кем она, где…

Ваньку я за обсасывание сплетни не виню, он дитя своего времени, а в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году вещи такого рода считаются необыкновенно важными. Провинция, она такая… и свадьбы по школьному залёту не редки, и окровавленная простыня, распяленная на жердинах на всеобщее обозрение, и всё это — не из ряда вон, а естественный ход вещей.

Хмыкнув, устраиваюсь поудобнее и читаю дальше. Письмо едва заметно пахнет рыбой, и это, вероятнее всего, не фантазия — когда оно писалось, рыбой в посёлке пахло всё и вся, а поселковые собаки и коты ходили отожравшиеся и ошалевшие от сытости.

Под конец уже, после всех новостей, Ванька сообщил, что стал-таки мужчиной, и между строк можно было прочитать и нешуточную гордость этим событием, и имя Дульцинеи. Ей, как несложно догадаться, оказалась Дуська-продавщица, которой наличие официального хахаля и полудюжины любовников не мешает просвещать молодёжь.

— Насколько я помню рассказы старшаков, — бормочу себе под нос, — это обычно или подсобке происходит, наспех, или по синьке на какой-нибудь вечеринке.

— Хотя… — чуть сморщившись, вспоминаю своё… хм, первое детство, в глубокой и очень депрессивной провинции, — ничего особо и не изменилось. Всё та же обязательная синька, всё те же пьяненькие, визгливо хихикающие бабёнки, к которым иногда выстраивалась очередь…

… и это ещё не самый плохой вариант. Хотя бы — по согласию…

Дочитав, долго лежал на кровати, уставившись в потолок над головой, но видя не побелку, а Посёлок. Нет, я ни разу не пожалел, что уехал, но есть люди, по которым я скучаю, и наверное, буду скучать. Немного… но они есть.

Проблема только в том, что сейчас я даже не знаю, о чём писать им! Возраст у нас сейчас самый тот, чтобы разобидеться из-за случайной оговорки на всю оставшуюся жизнь, очень скоро пожалев об этом и до конца жизни так и не собравшись с духом помириться.

Писать о том, что в соседнем подъезде мужик допился до белочки и долго шатался то в подъезде, то на улице, в одних семейных трусах, а иногда и без? О том, что неделю назад я дрался район на район и получил по башке так, что её пришлось зашивать?

Так это не то чтобы неинтересно для них, а скорее — не ново. Привычно.

От меня ждут чего-то более интересного, городского… а мне не хочется врать. По ряду причин я не открываю, где же, собственно, живу, а рассказать, между тем, есть что!

Участие в ансамбле, случайная встреча в московском гастрономе с одним из членов Политбюро (совсем не похожим на свой портрет!), и даже съёмки в кино. Пусть это роли не второго плана и даже не «в эпизодах», а всего лишь участие в массовке, но для ребят из затерянного в лесах северного посёлка и это — событие.

Сперва — какие-то документальные фильмы и съёмки для новостных программ об ансамбле Локтева, где я — во-он та фигура, гарцующая вприсядку! Да-да, в красной рубахе и лакированной фуражке с наклеенным на фуражку чубом!

Ничего, что лица не видно, да и показан я секунд пять, но это — точно я! У Антонины Львовны в комнате телевизор стоит, мы всей квартирой этот концерт смотрели, я это, точно я!

Потом была какая-то проходная картина категории «Б», где я — стоящий в строю юнкер-белогвардеец, пучащий глаза на проходящего мимо Деникина. Белый генерал, согласно утверждённому в институтах Марксизма-Ленинизма шаблону, был отменно мерзок, во время речи плевался и корчил рожи, а сама речь на две третьих состояла из слов вроде «пороть» и «вешать».

Наконец, неделю назад я отметился в кино уже серьёзней, оттанцевав на балу мазурку, будучи затянутым в отчаянно тесный и воняющий нафталином гусарский мундир, или вернее — то, что костюмеры и сценаристы Мосфильма считают таковым. В кадре меня достаточно много, и может быть (на что очень надеется мама) моё имя окажется в титрах — там, где «в эпизодах». Если, конечно, кадры с моей физиономией не вырежут по какой-либо причине.

Собственно, этим моя карьера в кино и ограничивается… и добрая половина локтевцев может похвастаться куда как более впечатляющим резюме. Нас, умеющих держаться на сцене, и получивших какие-никакие, но всё ж таки навыки сценарного мастерства, охотно набирают в массовку и эпизоды, так что «пасущиеся» возле ансамбля помощники режиссёров — вообще не редкость!

Бывают и гости поинтересней, вплоть до кандидатов в Члены, старичков с маршальскими звёздами и деятелей культуры из числа обласканных и приближённых. Но они, как правило, приезжают со свитой, о приезде в ансамбле знают сильно заранее, и встречают либо хлебом-солью с последующим коньяком в кабинетах, либо хорошо отрепетированным «Ой, а мы вас не ждали!», показывая Высокому Гостю как бы рабочий процесс.

Но и в первом, и во втором случае, среди встречающих в первых рядах оказывается руководство ансамбля и миловидные детишки, умеющие неподдельно сиять лицом и глазами при виде Небожителя.

А я недостаточно улыбчив, не готов сиять, правильно отвечать на тупые и абсолютно однотипные вопросы коммунистических старцев и лобызаться с мужчинами в морщинистые уста, так что в составе встречающих если и оказываюсь, то редко, и как правило, в задних рядах.

Биография родителей, полагаю, если играет в этом какую-то роль, то исчезающе маленькую. В основном — собственное моё нежелание, ну и пожалуй — неправильная физиономия и манеры.

Причём претензии отнюдь не к еврейству, как можно было бы ожидать, а скорее к тому, что я слишком — «не советский» типаж. Все мои роли, в том числе и не случившиеся, они либо белогвардейские, либо дворянские… хотя казалось бы!

Перебирая воспоминания, отбрасываю одно за другим — не годится, и это не годится…

Ведь напиши я правду, и через три дня подробности письма будет обсуждать весь Посёлок! Весь!

А там и Колька Второв с папашей активизируются, и… не знаю, но найдутся и другие. Я ж тогда, пока с телом не сжился, со стороны одержимого, наверное, напоминал… да и так-то, как и у любого мальчишки, хватало искренних, неподдельных врагов.

Одно на другое если наложилось у кого в голове, триггернуть может не на шутку!

А у отца? А у мамы? Они ж не святые, и среди людей жили, как все.

Кому-то ноги оттоптали, кто-то им… а теперь, если рассказ о нашей жизни разойдётся кругами по воде, так сразу всё вспомнится!

Наверняка ведь найдутся те, кто поскрипит зубами, помучается бессонницей пару ночей или пару недель, да вспомнит классику советского эпистолярного жанра — то есть анонимки и доносы…

… потому что — не как все, потому что — лучше стали жить! А советская общественность, кто бы что ни говорил, это не только про дружбу, но и про ведро с крабами[i].

Это ж здесь, в СССР, а потом и в России, фраза «Ты что, самый умный?» звучит угрозой, а ещё чаще звучит пожелание стать проще. Как все…

А у меня жизнь и без того достаточно сложная, чтобы писать, зная, что оно непременно аукнется неприятностями…

… и не зная, что делать, я просто лежал, глядя в потолок и вспоминая посёлок, и чувствуя, как с каждой минутой отдаляюсь от Ваньки и Лёхи, и во мне будто рвётся что-то очень важное…

… и я не знаю, что делать, потому что всё — хуже.

— Можно? — приоткрыв дверь, заглядываю в танцкласс, ни на секунду не прекративший занятия из-за такой ерунды, как я. Подумаешь, фифа! У нас не на каждого генерала отреагируют! Так, покосятся…

— Савелов? — быстро взглянул на меня хореограф, не прекращая контролировать учеников, — Выздоровел?

— Да, Павел Игнатьич, — протягиваю справку.

— Ну смотри… — пробежав её глазами, качнул головой наставник, не став продолжать.

— Да точно, точно! — понял я недосказанное, — Пал Игнатьич, я же не балбес какой! Мне не голову проломили, а просто кожу рассекли! На третий день уже всё нормально было, а неделя, это так… перестраховался участковый.

— Ну да, травма головы штука такая, что лучше перестраховаться, — понимающе кивнул хореограф, — Постой! Рассекли?

Он подозрительно уставился на меня, сощурив глаза и пытаясь продавить взглядом.

— Рассекло! — поправляюсь я, — Оговорился!

Как и положено, я отвожу глаза в сторону, потому как пободаться взглядами я могу и с куда как более серьёзными людьми, но — не положено! Есть правила игры, согласно которым взрослый, а тем более учитель, существо априори высшее, с которым не то что в гляделки играть, а пререкаться нельзя! Уши надерут мигом, и что характерно — при полной поддержке окружающих… а родители потом добавят вдвойне!

— Ну смотри, — качнул головой наставник, который, полагаю, о моём участии в драке знает всё, но (согласно правилам игры!) делает вид, что вот ну совершенно не в курсе… — Завтра чтобы как штык был, ясно?

— Ясно, Павел Игнатьевич! — вытянулся я, — Как штык!

По белогвардейски щёлкнув каблуками и вскинув голову, я вылетел из класса под смешки приятелей и заспешил прочь, едва заметно улыбаясь пусть мелкой, но удавшейся провокации.

Манеры у меня те самые, поставленные для фильма старичками и старушками из «бывших», а поскольку я и ранее не сморкался в скатерть и умел пользоваться за столом не только ножом и вилкой, то и получил несколько больше, чем остальные в нашей группе.

А у Пал Игнатьича на это что-то вроде аллергии, несколько странной, и, пожалуй, забавной, при его-то профессии. По этому поводу ходят разные слухи, но я склоняюсь к мнению, что в молодости он влетел в очередную «Кампанию» и долго, муторно отмывался от обвинений в преклонении перед старым режимом и недостаточном уважении пролетарской культуры.

«Влететь», при некотором «везении» можно было на раз-два, особенно в творческих коллективах, с их гадючьей средой. Да и судя по возрасту, его юность пришлась на конец двадцатых и начало тридцатых, а тогда, если не ошибаюсь, шла массовая компания по «очищению» армии от военспецов[ii].

Ну и как водится в СССР, кампания была широкой, массовой и всеохватной, так что брызгами могло окатить всех причастных и непричастных, а пресловутыми «щепками» оказаться было легче лёгкого.

Какой-нибудь деятель культуры, делающий карьеру не за счёт таланта, а за счёт пролетарского происхождения и политической активности, расчищающий себе дорогу и давящий потенциальных конкурентов, легко мог сломать судьбы десяткам людей. Не обязательно со ссылками, лагерями и поражением в правах, а просто вот так вот… оставив на всю жизнь напуганными, знающими свой шесток и с предупредительной пугливостью уступающими дорогу любому наглецу.

… когда я ссыпался вниз по лестнице, мелькнула мысль, что завтра Пал Игнатьич мал-мала отыграется на мне, но это — тоже правила Игры!

— Всё? — нетерпеливо поинтересовался Стас, ожидающий меня у входа с сигаретой в руке, и тут же, не дожидаясь ответа, заспешивший к остановке.

— Угу, — на ходу натягиваю вязаные перчатки и догоняю приятеля, пристраиваясь слева, — так чего спешка-то?

— Я не говорил? — удивился Стас, — С родными познакомить хочу.

— Да? Разве не с новой группой? — засомневался я, — Какие-то твои знакомые…

— Это тоже, — не оборачиваясь, ответил он, — но дед обещался зайти, ненадолго. Познакомить вас хочу.

Пожав плечами на эти армянские заморочки, заскакиваю вслед за ним в автобус, едущий в один из новых микрорайонов, и передаю пятачок за проезд. В автобусе пышет жаром печка и одновременно сквозит изо всех щелей, но впрочем, всё как обычно!

А может, я всё-таки придираюсь? Когда ещё несколько лет назад умащивал задницу на сиденье собственного, и далеко не дешёвого авто, пересаживаться, даже изредка, на общественный транспорт было мукой-мученической! Всё не то, и всё не так… а уж когда этот общественный транспорт создан по технологиями нынешнего времени, и эксплуатируется тяп-ляп, то это ужас хтонический!

Полагаю, для выходца из колхоза, привыкшего каждое утро пешком добираться на ферму, отстоящую от его дома километров этак на пяток, да по грязи, всё это представляется совершенно иначе. Но я — не он…

За окном, несмотря на время, едва перевалившее за три часа дня, уже начинает ощутимо темнеть от сгущающихся туч и надвигающихся сумерек, а порывистый ветер, дующий со всех сторон разом, обещает, что снег будет не просто с неба, а — в морду! Привалившись к поручню, поглядываю в окно, глядя то на небо, то на проплывающие мимо нас виды, вполуха слушая Стаса, рассуждающего о своей группе.

— Кхе… — поперхнулся я, — Как, говоришь, твоя группа называется?

— Политбюро, — отозвался тот со смешком.

Угукнув, тему развивать не стал, памятуя о лишних ушах вокруг. Граждане, особенно старшего возраста, иногда бывают излишне бдительными и активными, и доходит порой до совершеннейшего идиотизма.

Если в школьном хоре петь «Коричневую пуговку, слушать рассказы о пограничнике Карацупе и видеть вокруг плакаты с надписями 'Не болтай», то окружающая действительность кажется соответствующей, а шпионы, вредители и прочие мерзавцы будут мерещиться повсюду.

Я ещё в «Доме Колозника» слышал истории о задержанных рассказчиками вредителях, якобы распространяющих колорадского жука на колхозных полях. Не уверен, давали ли «вредителям» реальные сроки, но ведь задерживали «подозрительных», и благодарности за это получали[iii]!

В тусовке неформалов, например, едва ли не каждый может «похвастаться» задержаниями за внешний вид — не такой, понимаешь ли, как у всех советских граждан, а значит — неправильный. В первую очередь, конечно, милиционеры стараются, с проверкой документов, выяснением обстоятельств и последующими сигналами на место работы или учёбы.

Было, не было… доказывай потом, что не было, ведь бумага — вот она! И на милицию тут не наговаривайте! Бдят! Ведут воспитательную работу!

Отдельно — граждане со шпиономанией, которые норовят не просто сдать подозрительного человека милиционеру, но и подчас придумывая подробности. Бывает, «общественность» задерживает и сама, и это почти всегда — ой… с последствиями, вплоть до травматологии.

— Приехали, — пару минут спустя сообщил мне Стас, протискиваясь к выходу мимо толстой бабки колхозного вида, раскорячившейся со своими сумками и узлами на весь проход, и бдительно растопырившейся над ними, не иначе как воспринимая всех москвичей потенциальными ворами и грабителями.

— Да чтоб тебя! — ругнулся он на водителя, выходя из автобуса в лужу, и, шипя не хуже рассерженного кота, переходя её на цыпочках. Я примерился было перепрыгнуть, но на влажном асфальте уже лежит тонкий покров снега, и… к чёрту! Авось…

… но нет, всё-таки промочил!

— Где же… — бубнит себе под нос Стас, вглядываясь в дома, но очевидно, в мрачной зимней темноте, да когда ветер со всех сторон несёт крупные хлопья сырого, рыхлого снега, всё выглядит несколько непривычно.

— А, всё! Понял! — воскликнул Намин, и, повернувшись ко мне, пояснил:

— Я в последний раз здесь весной был, а сейчас вон сколько новых домов появилось! Да и… чёрт, ландшафтнесколько иной был, — усмехнулся он, обходя груду промёрзшего песка, выползшего за пределы строительной площадки, прямо на тротуар.

Лифт, как водится, не работал[iv], так что на седьмой этаж мы поднимались пешком, но впрочем, невелика проблема.

— А, Стас! — заорал уже хорошо нетрезвый парень, открывший нам дверь после длинной череды нажатий на дверной звонок, — Ахпер ес[v]!

Обняв Стаса и коснувшись щекой щеки, он обратил внимания на меня, и, обхватив мою руку своими, не выпуская при этом терпко пахнущий бокал, затряс.

— Рад, очень рад… вы же Миша, так? Стас много о вас рассказывал! Давай на ты, да, брат⁈ Шалом!

— Шалем у враха, — отвечаю на автомате, пожимая не то руку, не то бокал.

— О! — неведомо чему восхитился встречающий, — Рад, очень рад! Ну что же вы на пороге стоите? Проходите, проходите!

В трёхкомнатной квартире, не слишком просторной, пока не слишком громко, проигрывается на пластинке что-то джазовое и смутно знакомое, и уже изрядно накурено, но пока не пьяно. Собственно, единственный пьяный, это встретивший нас парень, он же владелец квартиры.

Народу — полно! Чёрт его знает, но советская действительность, с квартирниками и вечеринками, какая-то всегда шпротная, душная, накуренная и пахнущая разом табаком, водкой, духами «Красная Москва» и всякой дрянью.

В кафе почему-то собираться не принято, во всяком случае вот так вот, компаниями. Хотя чего это я… основное ж в таких посиделках, это не еда, а кухонное диссидентство, с анекдотами о Вождях, приглушёнными разговорами о запрещённом Самиздате, да песни из числа неодобряемых цензурой.

В зале накрытый стол, заставленный всякими советскими деликатесами, и он не то чтобы ломится, но всяких ветчин, нарезок и вазочек с икрой с избытком! Дорохо-бохато…

Кто-то возится на тесной кухоньке, из которой тянет запахами и жаром, а заодно — сквозняком из открытой настежь форточки. Слышны только голоса, звоны и звяки, да ясно, что там, на кухне — своя атмосфера, где теснота — не всегда плохо…

Стас, не теряя времени, всучил мне переданный кем-то бокал с коньяком и принялся знакомить с присутствующими. Отпивать не спешу, но судя по запаху… а впрочем, по нарезкам можно понять, что подделок или дешёвых аналогов здесь не будет по определению.

— Слава! — перекрикивая музыку, не ко времени сделавшуюся слишком громкой, представлял он мне своих знакомых. Послушно жму руку волосатому Славе, рассказывая, что мне очень, очень приятно…

— Ованес… — небрежная отмашка рукой на встретившего нас парня. Дальше я не понял, кем и каким именно боком он приходится Стасу. Не то дальний родственник и почти близкий друг, не то хороший друг близкого родственника… но в общем, родной человек и почти что брат.

— Лариса Кашперко… — представляет Стас миловидную девицу примерно моего возраста, — она вместе с Ниной в школьном ансамбле поют.

— «The Kids», — уточнила Нина, сделав паузу, но я, не чуткий и не понимающий, даже не попытался делать вид, что хоть что-то слышал о них. Сколько их, таких школьных ансамблей?

— Андрей… Андрей! — Стас повысил голос, махнув смутно знакомому парню, хохочущему в компании двух девчонок.

— Андрей, собственно лидер группы «The Kids», — представил мне парня Стас.

' — Макаревич' — мысленно добавил я, дорисовывая кудри и сообщая, что мне очень приятно…

Пиетет? Да откуда… привык уже, не вздрагиваю…

Грея в руках бокал с коньяком, перемещаюсь по квартире, общаясь понемногу с каждым. Звонок…

— Дед приехал! — громко сообщил Стас, выглянув зачем-то в окно, и музыку тут же сделали потише, а сигарет чудесным образом стало меньше.

' — Ага, — озадаченно констатировал я, разглядывая зашедший в квартиру портрет — так, по крайней мере, мне показалось сначала… — так вот кто у тебя дед! Чёрт, ведь всё очевидно было…'

— Михаил? — улыбается Анастас Иванович, пожимая мне руку, — Очень рад наконец-то познакомиться с вами!

Улыбаюсь, и, кажется даже, не слишком натужно отвечаю на несколько вопросов. Впрочем, Микоян не стал долго задерживаться, и, уделив мне минуту, поздравил Ованеса, вручив тому какой-то свёрток, выпил бокал вина и удалился, тактично не заметив сигаретного дыма и бутылок с вином на столе.

— Ага… — вылезло из мен, — дай сигарету, что ли…

Дав сигарету и подкурив, Стас привалился рядом, подперев стену спиной.

— Ты что… — он смерил меня взглядом, — не знал?

— Да ну… — пожимаю плечами, — получается, так! Сейчас вот вспоминаю, и кажется, что всё очевидно было, а так…

Я хочу рассказать ему, что до сих пор не всегда понимаю сложный Эзопов язык, которым часто говорят в СССР. С намёками на намёки, отсылками на какие-то знакомые с детства вещи, подмигиваниями и прочим…

… но сдерживаюсь, буквально в последний момент.

— Вот потому-то… — начал было Стас, но, не договорив, засмеялся, и, положив руку мне на плечо, сжал его. Мы с ним молча докурили, и это молчание, мне кажется, значило больше, чем часы разговоров.

С уходом старшего Микояна градус вечеринки стал нарастать, голоса стали громче, а концентрация табачного дыма в воздухе достигла критических значений. Курят даже за столом, просыпая пепел на еду и используя в качестве пепельниц опустевшие блюдца.

Чёрт его знает… но мне кажется, это не сколько потребность в никотине, сколько выдох облегчения после ухода Члена Политбюро.

За столом, в гостиной, меньше половины присутствующих, остальные кто где. Девчонки то присаживаются на коленки к парням, то шушукаются в углу за шторами, заливисто хохоча чему-то своему, то уходят на кухню без явной надобности, или в ванную — пудрить носики и освежать макияж…

… или что ещё они там делают.

Девчонки, к слову, симпатичные… хотя бы своей молодостью и задором, блестящими глазами и раскованными, но не развязными манерами. Они пьяны вином и без вина, шалые не столько от градуса, сколько от самой обстановки — светской, почти западной… как представляется им.

Среди парней самый старший (и самый пьяный!) Ованес, громче всех хохочущий и больше всех хвастающийся невпопад. Он вообще — весь невпопад, плохо вписываясь в тусовку московской золотой молодёжи, и кажется даже, в эту квартиру.

Кем именно он приходится Микоянам, я думаю, знает только сам Анастас Иванович, лоббирующий интересы многочисленной армянской диаспоры и ничуть не стесняющийся использовать для этого своё положение. Кумовство и коррупция для Партийной верхушки правило, а не исключение, использование служебного положения в корыстных целях — норма[vi].

С поправкой на кавказский менталитет, оно и вовсе интересно выходит…

Бокал коньяка, который я за каким-то чёртом выпил на пустой желудок, плещется, кажется, в голове, прилично ударив по мозгам. Меня не сильно, но ведёт, и, присев наконец на свободное место рядом с Макаревичем, я решил поесть.

Но сперва…

… достав пачку «Мальборо» прикуриваю, небрежно выкладывая сигареты на стол.

— Угостишь? — спрашивает одна из девочек, как там её… Небрежно киваю, растягивая губы в улыбке, та берёт сигарету и прикуривает, смущаясь моего оценивающего взгляда.

' — Пионэры!' — уныло констатирую чуть погодя, опуская глаза и начиная вяло ковыряться в тарелке. Надежда, что вечер может закончиться несколько более интимно, сдувается проколотым шариком.

— Что такое не везёт, и как с ним бороться, — мрачно бормочу себе под нос, не особо вслушиваясь в разговоры, ведущиеся за столом. Так… вполуха.

Ещё раз покосившись на девчонок, и оценив степень их привлекательности, занятости и потенциальных затрат времени и нервов, подцепил с большого блюда гренку с «еврейской закуской», щедро пахнущей чесноком, и мрачно захрустел. Раз уж не светит интим, то и чёрт с ним… да и зря, что ли, готовили?

' — Мама лучше делает', — оценил я сумрачно, и снова вздохнул. Либидо, как назло, рвёт штаны… а тусовка здесь такая… не слишком такая!

С точки зрения человека и гражданина, ну и медицинской статистики, это хорошо и правильно. Но с точки зрения молодого парня на пике полового созревания — засада…

Рядом, на коленках у Макаревича, как назло, симпатичная девчонка, и у них, поклясться могу, всё в порядке, и даже более чем!

А у меня с Таней — всё сложно… как назло! Только начинает что-то налаживаться, и какой-то подвох всплывает, какая-то непредвиденная гадость… и снова ходим кругами, страдая.

Нет, секс у меня бывает периодически, и не только в ванной, наедине с самим собой. Я ж всё-таки в тусовке неформалов, и считаюсь там не последним человеком, а девушек свободных взглядов в этой среде предостаточно, иногда даже — слишком свободных.

Но хочется-то, чтобы на моих коленках не просто тёплое-мягкое-женское сидело, а — Таня! Ну… и не только сидела, а вообще…

А она комсомолка, и вся такая правильная-правильная… искренне, что характерно. Да ещё и папа — коммунист со стажем, и антисемит, тоже со стажем.

Ну и я… то привод в милицию за внешний вид, то меня в венерологии видели. Доказывай потом, что ничего не было, и что кожвен, это не только «вен», но и «кож». Люди зря говорить не будут!

А они, суки, говорят… папа, мама, общественность эта чёртова! Все эти бабушки-соседки, знакомые с детства и желающие добра! Партия, опять же… комсомол, который «есть[vii]»!

У нас с Таней из всего интима — поцелуи, да лёгкий петтинг, и чем дальше, тем больше я думаю, что надо бы эти отношения рвать! А то выходит у нас какая-то дурацкая вариация на тему «Ромео и Джульеттты», а я ни себе, ни Тане не хочу ролей трагических персонажей.

— Если бы всё было так просто, — бурчу вслух, вспоминая, что расстаться, разорвать отношения, не так-то просто, если вы живёте по соседству, и пересекаетесь, даже не сговариваясь, минимум по два раза на неделе.

— Да всё просто, старик! — отозвался Макаревич, решив, очевидно, что я ответил на какие-то его слова, — Всё на самом деле просто!

Повернувшись ко мне, он, дирижируя погасшей сигаретой, принялся вещать о том, что многие вещи в мире только кажутся сложными, но на деле, если смотреть в самую суть…

… и через несколько минут мы, кажется, стали приятелями. Может быть, потому, что я, в общем-то, не спорил с ним, а просто ел, пил и кивал, думая о своём.

— Старик! Нам нужно выпить! — поведал Андрей, и мы выпили. Чуть-чуть!

А потом, так же по чуть-чуть, я выпил и с остальными, потихонечку вливаясь в компанию и отживая. Проблемы с Таней и вообще — проблемы, остались не то чтобы в прошлом, но где-то в стороне. А здесь и сейчас — вино, еда, голос Луи Армстронга, звучащий с пластинки, и, чёрт подери, не самая плохая компания!

— Миша! — окликнул меня Стас, — Как, не слабо́ Армстронга повторить?

Волосатый Слава уже вытащил откуда-то саксофон и продувает его, трогая клавиши.

— Легко! — отозвался то ли я, а то ли коньяк в моей крови. Начав было вспоминать, быстро запутался, и, взяв пластинку, пробежал глазами по названиям песен.

— Смогё́шь? — интересуюсь у Славы, в ответ кивок, и несколько секунд спустя саксофон начал петь, а чуть погодя подхватил и я…

— Go down Moses

Way down in Egypt land

Tell all Pharaoh to

Let my people go!

When Israel was in Egypt land…

Let my people go!

Oppressed so hard they could not stand…

Let my people go[viii]!

Ну и… всё! Можно сказать, что с этой песни и начался квартирник.

Личности здесь собрались сплошь творческие, и если не петь, то подпеть или подыграть может каждый, хотя и не сказать, что все — хорошо. У того же Макаревича голос такой… специфический, не каждому зайдёт. А сейчас он подросток и… вот совсем не заходит, но — не морщусь! Стараюсь, по крайней мере…

Песни… и разговоры, разговоры… Кто хочет — поёт, кто хочет — слушает, остальные — говорят каждый о своём.

В одном углу — о творчестве, в другом — о политике… школа и прочее — табу! Все — взрослые, все — одухотворённые, все — политизированные.

— «Радио Свобода», записал…

Слушают, что характерно, не столько разговоры о том, как всё плохо в Совке, сколько музыку, разговоры — фоном! Не все, далеко не все… но большинству — дай чуть-чуть свободы, как в Польше, Югославии или Чехословакии, и хватит. За глаза!

Кооперативное движение, западные лейблы в стране, возможность официально, без дурных препятствий, выезжать из страны, в том числе и на заработки, но…

… нельзя.

Почему тем же полякам, чехам, венграм и югославам всё это можно, а гражданам СССР — нет, знают, наверное, только сами кремлёвские старцы. Наверное.

Не в первый, и наверное, не в последний раз, приходит в голову мысль, что Союз можно было сохранить. Да, реформы, да…

… но не вышло, и, наверное, не очень-то и хотели, по крайней мере — там, наверху.

— Я окна открою! — крикнула Нина Баранова, — Очень уж накурено! Никто не против?

— Сейчас, — с прорезавшимся армянским акцентом сказал Ованес, тяжело вставая с дивана, — минуточку!

— Вот, — сообщил он, очень быстро вернувшись, — пледы, кому холодно!

С благодарностью кивнув, взял плед, а остальные — кто как, и Нина распахнула окна. Табачный дым медленно потянулся наружу, к бархатному покрывалу ночного неба, на котором мерцают редкие звёзды.

Музыкальное настроение отошло в сторонку, и только Макаревич что-то тихонечко наигрывает на гитаре для подруги, кажется, подбирая слова для песни. Остальные заговорили кто о чём, и как это бывает, наверное, только в СССР, разговор свернул на политику.

На слуху у всех недавнее восстание в Чехословакии, задавленная танками «Пражская Весна», и реакция на эти события в мире и в Союзе. Собственно, всё это очень свежо и для многих — болезненно.

Для меня тоже болезненно — одного из демонстрантов, Вадима Делоне, я знаю лично, так вот вышло. Не друг, не приятель… но знакомый, и притом из тех, кто мог бы стать другом. Если бы…

— … не понимаю, зачем? — кусает губы одна из девочек, вспоминая «Демонстрацию семерых[ix]» на Красной площади, — Ведь понятно же, что бессмысленно, что всё решено! Зачем⁈

— Рабство начинается с молчания, — отозвался я…

… или всё-таки алкоголь?

[i] Менталитет краба(англ. Crab mentality, иногда crab bucket theory — «теория ведра с крабами») — понятие, обозначающее разновидность эгоистичного поведения без рассмотрения долгосрочных последствий. Название происходит от поведения посаженных в ведро крабов: некоторые из крабов могли бы выбраться из ведра, но когда они достигают границы ведра, другие крабы вцепляются в них и мешают им выбраться.

[ii] Де́ло «Весна́» или «Гварде́йское де́ло» — репрессии, организованные в 1930—1931 годах органами ОГПУ в отношении военспецов — военнослужащих командного состава Красной армии, служивших ранее в Русской Императорской армии[1], а также гражданских лиц, в том числе бывших белых офицеров. Только в Ленинграде в мае 1931 года по этому делу было расстреляно свыше тысячи человек[1].

[iii] Слышал с десяток таких историй от свидетелей событий, притом уже в новейшие времена. В одной даже фигурировала машина с иностранными (дипломатическими!) номерами, заехавшая прямо на колхозное поле, и там потом (якобы) нашли коробочку с колорадскими жуками.

[iv] В новых микрорайонах проблемы такого рода были почти всегда и устранялись годами.

[v] Брат мой. Не обязательно буквально, просто одна из форм приветствия.

[vi] Я надеюсь, что сторонники карамельного СССР не будет опровергать эти факты?

[vii] Партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть! Фраза, очень растиражированная в годы СССР.

[viii] Ступай, Моисей

В землю Египетскую.

Скажи фараону

Отпустить мой народ!

Когда народ Израилев в Египте

Отпусти мой народ!

Изнывает под тяжким игом рабства

Отпусти мой народ!

Натяжки совы на глобус здесь нет, Армстронг был популярен в СССР, а песня — одна из самых известных у него.

[ix] Демонстрация на Красной площади 25 августа 1968 года(также называется «демонстрация семерых») была проведена группой из восьми советских диссидентов на Красной площади и выражала протест против введения в Чехословакию войск СССР и других стран Варшавского договора.