Чужой среди своих 3

Глава 8 Сам понимаешь…

— Давай, Савелов, переворачивайся на живот! — рявкнули мне в ухо, пробуждая от тревожного сна, — Ну⁈ Долго я ждать буду⁈

Неосознанно противлюсь попытке содрать с меня одеяло, но вялое сопротивление подавлено умелой рукой, меня перевернули на бок и стянули штаны. Символическое касанье смоченной спиртом ватки, и в задницу с размаху вонзилась толстая игла.

— Поговори мне! — раздражённо предупреждает медсестра, нажимая на поршень.

Уткнувшись лицом в подушку, пытаюсь даже не прикусить, а зажевать её. Больно, сука…

Это не те одноразовые шприцы с тоненькими иголками, к которым я привык. Кондовые советские изделия, рассчитанные на эксплуатацию десятилетиями, с иглами, загнутые кончики которых обеспечивают неповторимую гамму ощущений, и даже для меня это пытка, а уж дети…

— Неженки какие пошли, — не унимается очкастая сука, вонзая в жопу вторую иглу, и уже через пару секунд выдергивая её, и кажется — с мясом. Это, я уверен, не от нехватки времени и замотанности, а банальный садизм. Не знаю, понимает она сама, или нет, быть может, искренне считая себя хорошим человеком, который весь горит на работе, а мы твари неблагодарные, не ценим её усилий!

— Вату прижми, — приказала женщина, — Если опять пижаму кровью заляпаешь, я тебя отстирывать заставлю! Жаловаться он будет, ишь…

— Ильин! Саша! Приготовься! — рявкает она, вставая с моей кровати, — Прятаться он будет мне… вылазь, кому сказала! Сейчас штаны сниму и коридор отправлю стоять! Ну!

Угроза эта, несмотря на всю дикость для человека, считающего себя хоть сколько-нибудь нормальным, вполне реальна. Не днём, конечно… но в ночную смену бывает всякое, и это не из ряда вон, а обыденность, которую я встречал и в двадцать первом веке.

Как человек, отчасти причастный к медицине, я могу рассказать много такого, чему нормальный человек просто откажется верить. Пиетета перед отечественной медициной у меня нет вот ну нисколечки… и к слову — самое скотство в детских больницах и роддомах. О психиатрии даже думать страшно.

' — Сука…' — и это всё, что я могу — даже не сделать, а просто подумать…

Кто бы мог представить, что, лёжа в одной из московских больниц, буду с ностальгией вспоминать маленькую больничку в крохотном, захолустном северном райцентре⁈ Уж точно не я…

Не знаю, как насчёт оборудования и специалистов, но там, по крайней мере, отношение было человеческим, пусть даже с поправкой на причудливую совковую действительность. А здесь…

Наверное, в этой столичной больнице хорошие врачи, с кандидатскими степенями и профессорскими званиями, может быть даже — уникальные специалисты. Они, специалисты, разрабатывают уникальные методы лечения и проводят операции, которых не делают нигде в мире…

… может быть. В последнем не уверен, потому что советская наука, развиваясь самостоятельно, почти в полном отрыве от запада, имеет лидерские позиции в некоторых областях, но (и это я знаю точно!) не в медицине и не в фармакологии.

После уникальной операции, если она, эта уникальность, вообще имела место быть — всё как обычно. Пациент оказывается на руках совершенно не уникального медицинского персонала, который, зачастую, относится к работе спустя рукава, соответственно невеликой зарплате. А чего ему, медработнику, бояться⁈ Выговора? Ха!

Это палка о двух концах — начальника, не справляющего с воспитанием подчинённых, пропесочивают очень даже здорово, и оно, начальство, выговорами не злоупотребляет, чтобы не подставляться самому. Дальше разговоров на повышенных тонах редко заходит…

А ответные жалобы подчинённых в партком и профком? А интриги коллектива против нелюбимого начальника? А, в конце концов, заявление на увольнение — на стол, н-на… подавись, сука! Ну а после увольнения — никто и ничто не мешает восстанавливать справедливость — так, как её понимает уволившийся.

Это желающих стать заведующим отделением или сестрой-хозяйкой — пруд пруди, на каждое место множество претендентов! А рядовой медсестрой или врачом… вон, сплошь «требуются», выбирай! Пролетариату, как известно, нечего терять…

… и отношение — соответствующее! Не у всех, разумеется, и даже не у большинства, но — часто, и даже очень.

Позиция жертвы, которая за свой самоотверженный труд получает копейки, рефрен «вас много, а я одна…» и разумеется «Летела ракета, упала в болото, какая зарплата, такая работа!» Хотя на самом деле, многие добирают своё, и ещё как…

— Пореви мне! — прикрикнула очкастая сука на тихо всхлипывающего семилетнего Славика, — Рёвам двойные уколы полагаются!

Ребёнок, кажется, даже дышать перестал, захлебнувшись ужасом, и медсестра, вскинув торжествующего голову, вышла из палаты.

— Сволочь, — задумчиво констатировал четырнадцатилетний Денис, встав с кровати и прошлёпав к заклеенному окну, и встал, упёршись горячим лбом в холодное стекло.

— Угу, — поддерживаю его, и, натянув штаны, встал с кровати на подгибающиеся ноги. Несколько шагов до окна, и, оперевшись на подоконник, с тоской гляжу на больничный двор, с остатками раскисшего снега, превратившегося чёрт те во что.

Не очень интересный пейзаж, но всё лучше больничных палат и коридоров. Можно шататься по улицам, глазеть на людей, заходить в пельменные и на театральные представления, репетировать и просто встречаться с друзьями.

— … маме пожалуюсь, — слышу краем уха новенького, мальчишку лет девяти, которого положили вчера вечером. Вздыхаю…

Ну, нажалуешься ты, и что? Да ничего… реакция может быть разной — от «Не выдумывай!», до «Потерпи, мой хороший…», и на этом, скорее всего — всё. Но даже если родители и попытаются дойти до главврача или сделать что-то, то это «что-то» почти наверняка — как камень в болото.

Да большинство взрослых и не поймёт! У них, взрослых, другие критерии, в памяти война и послевоенная разруха. Люди, умирающие уже после войны от голода[i], комнатка на семью в сыром щелястом бараке, уже кем-то ношенная одежда и обувь, и пропаганда, рассказывающая о том, что мы живём лучше всех, и что кругом враги.

Лечат же⁈ Лечат! Койка с чистым бельём, питание бесплатное… так что тебе ещё надо⁈ Советская медицина — самая лучшая, и точка!

Я было прилёг, но почти тут же ощутил позывы в туалет, и, взяв несвежую «Правду», пошёл… хм, читать. До сих пор привыкнуть не могу к тому, что туалетной бумаги в Союзе просто нет…

— Куда по помытому? — заворчала на меня санитарка, намывающая в палате полы, — Давай вот, ноги оботри…

Пошоркав ногами о половую тряпку, прошёл к себе по пахнущему хлоркой полу и улёгся на койку, бездумно уставившись в потолок. Тоска…

Больница, это такое себе удовольствие, особенно если нет не то что интернета, но и книг. Я за прошедшее время отчасти привык к этому, но хочется иногда почитать что-то лёгкое, мусорное, не забивающее голову. А нечего…

Классическая русская литература, для общего развития? К настоящему времени я прочитал всё, хоть сколько-нибудь стоящего внимания, и в основном не по одному разу. Так-то у Льва Толстого девяносто один том… но хоть кто-нибудь, кроме литературоведов, читал их все?

Классика советская? Читаю, да… но идеологическая составляющая есть, и отравляет добрую половину удовольствия. Некоторые произведения, талантливо написанные притом, именно из-за идеологии даже до середины дочитать не смог, в лучшем случае долистывал, пропуская целые страницы.

Советская фантастика? Ефремов, Беляев, Стругацкие… и кажется, всё. Во всяком случае, Казанцева, с его атомными звездолётами и лубочными шпионами, которых ловят пионеры, я читать не то что не хочу… не могу!

Советская фантастика — штука назидательная и воспитательная, с раскрытием характеров и коммунистическим посылом в Будущее, читать её с интересом могут разве что местные, за неимением выбора. Фантастика и так-то в Союзе «низким жанром» считается, так что, чтобы пробиться через «квоты» и пристрастность цензоров, назидательности и коммунистического посыла, в произведение впихивается как можно больше.

Книжки на производственные темы — до рвоты… ну вот сложно мне читать о жизни молодого металлурга, раскрывающего характер путём становления передовиком производства на фоне незатейливой любовной линии и парочки вовсе уж незатейливых антагонистов на заднем фоне.

Остаётся всё та же классика, но уже на английском — Диккенс, Шекспир и прочая. Это и полезно, и интересно… но не когда болеешь, и мысли в голове вялые и куцые. Какой там Диккенс, какой Шекспир…

— В карты? — предложил Денис, тасуя потрёпанную колоду, — До завтрака ещё куча времени.

— Почему бы и не да? — пожимаю плечами, сдвигая кровати и кидая поверх покрывало, — Раздавай.

В палате нас семь человек, но что за беда, если в колоде пятьдесят четыре карты?

— В переводного? — интересуется Денис. Я безразлично пожимаю плечами, усаживаясь поверх покрывала в потёртой больничной пижаме, украшенной казёнными печатями.

— В переводного, — решает он, начав раздачу. Играем вяло, я даже подыгрываю время от времени малышне, у меня самого — ну никакого азарта. Так… время убить.

— Завтрак!

Его у нас разносят по палатам, и, как полагается традиционному больничному завтраку, он невкусен. Сегодня это водянистая манная каша с подтаявшим кусочком масла в центре, синеватое варёное яйцо, и кусочек серого хлеба. Ну и, конечно же, чай — бледный, почти не сладкий и отдающий веником. После завтрака, как обычно, добираем своё пряниками, печеньем и вафлями.

Потом — процедуры, заключающиеся обычно в том, что нужно идти куда-то на другой этаж, и там сидеть, ожидая врача, иногда по часу. Иногда мы спускаемся в поликлинику, и там уже ждать почти не приходится, во всяком случае, не долго. Народ в очереди иногда ворчит на нас, но сопровождающая медсестра умело огрызается.

— Пойдём к девчонкам? — вернувшись с процедур, осторожно предложил Лёшка, которому почти тринадцать, и у него, с началом пубертата, проснулась тяга к противоположному полу.

— Без меня, — отказываюсь, не особенно желая общаться с девочками, старшей из которых четырнадцать лет, и при виде меня она начинает глупо хихикать и также глупо заигрывать…

… и вот уже я начинаю чувствовать себя глупо. Играть в «бутылочку» и тайком обжиматься с сопливыми, в прямом и переносном смысле, девчонками — увольте…

Отмахнувшись от уговоров, достал из тумбочки сборник шахматных задач и «Посмертные записки Пиквикского клуба», и, чуть поколебавшись, взял на посту у медсестёр «Комсомолку».

— … Савелов! Савелов!

— А? — просыпаюсь, роняя с груди на пол шахматные задачи, — Чего⁈

— Посетители! — рявкает медсестра, вытирая жирный рот тыльной стороной ладони и дожёвывая что-то, — Выходить будешь?

— А? Да, сейчас… — взгляд на часы, и к умывальнику, умыться спросонья и растереть красный след на лице, оставшийся от уголка подушки.

Внизу, в вестибюле, меня ждёт Лера с матерчатой сумкой. Порывисто обняв меня, она тут же отстранилась, пристально глядя в лицо.

— Хорош? — понял я девушку, прекрасно помня и о синяках под глазами, и об общей измождённости.

— Да уж… — с чувством произнесла она. Хмыкаю и приваливаюсь спиной к подоконнику, чувствуя поясницей приятный жар от батареи. Я забыл натянуть поверх пижамы свитер, а здесь, внизу, и так-то холодно, так ещё и сквозняки, лихо гоняющие по полу оброненные ненароком бумаги.

— Сама как? — спрашиваю её, уже зная ответ, но надеясь на чудо.

— Ну… так, — чуть помедлив, ответила Лера, — в школу сигнал поступил, а это — сам понимаешь…

Киваю молча — я понимаю… и понимаю, что это только начало, дальше события могут развернуться очень интересно и неожиданно. Инициатива на местах, дело такое… не всегда предсказуемое.

Скорее всего, никаких последствий для неё не будёт, по крайней мере, в ближайшей перспективе. Если только дурак с инициативой не потянет обсуждать это дело на комсомольском собрании. Лера ведь молчать не станет… и тогда может быть — ой!

— А с лекарством что? — интересуюсь негромко, невольно отвлекаясь на закутанную в сто одёжек бабку, устроившуюся с внуком по соседству. Она, распаренная и красная, расстёгивается сейчас, обмахивается уголками платка и отдувается, одновременно пытаясь общаться с ребёнком, возясь с вкусно пахнущими свёртками и баночками.

— Плохо… — мрачнеет Лера, закусывая губу, но без подробностей.

Ну, не хочет, так и не надо… не буду растравлять. С лекарствами в стране сложно — они как бы есть, и даже нередко бесплатные, но… валокордин и корвалол[ii]? Серьёзно⁈

Такого мусора в аптеках — полнёхонько… я даже стараюсь не заходить в них, потому что сразу начинает болеть голова от горячечных мыслей. Всё-то кажется, что если я как следует подумаю и составлю письмо «Кому надо», обрисовав должным образом опасность некоторых препаратов, то ко мне, может быть, прислушаются…

… но потом вспоминаю Чазова[iii], и понимаю — нет, не прислушаются! Какая там доказательная медицина[iv], какая там наука… в общем, не придумалось пока ровным счётом ни-че-го…

— Меня тогда… — начала было девушка.

— А чевой-то ты к иму пришла? — не ко времени влезла бабка в наш разговор, не переставая обмахиваться, отдуваться, шуршать кульками, потчуя внука, и читать ему нравоучения, — кем эт ты иму, мила́я, приходисся? А то смотри…

Она пустилась в пространный и плохо связанный разговор о каком-то гармонисте, сапогах и ейном батюшке, который ух какой был!

Переглянувшись с Лерой мы отошли в сторонку, не имея никакого желания выслушивать эту ахинею.

— Вот! — возмутилась бабка, всплеснув руками и пытаясь найти поддержку общественности, — Вот оно, воспитание! Не то што в моё…

— Да ты кушай, деточка, кушай… — отвлеклась она на внука, — ты на энтих не смотри! Они — тьфу, не люди!

Под речитатив, что старых людей нужно уважать и слушать, мы отступили ещё дальше, но увы, народа в вестибюле много, и нормального разговора у нас не вышло. Скомканно обсудили концерт и перспективы моего выздоровления, не затрагивая ни моё будущее в группе, ни то, а что же, собственно, случилось тогда с Лерой, и распрощались.

— Потом как-нибудь поговорим, — негромко сказала девушка, прощаясь.

— Потом, — зеркалю я, и, чуть помедлив, начинаю долгий подъём по лестнице наверх, делая остановки на каждом пролёте.

— Подруга приходила, — войдя с сумкой, сообщаю соседям по палате, уже вернувшимся от девочек.

— У-у… у Мишки есть девушка! — завёл Лёшка, играя бровями и лицом так, будто в наличии девушки есть что-то постыдное. А, ну да… он совсем ещё мальчишка…

Мы с Денисом, не сговариваясь, посмотрели на него с некоторым удивлением, и Лёшка, вспомнив, по-видимому, о том, что с некоторых пор ему нравятся девчонки, осёкся и покраснел, как матов цвет.

— Пирог… — довольно протянул я, разворачивая свёрток, — с картошкой!

В палате одуряющее запахло, и все вдруг вспомнили, что обед был давно, и был он такой… больничный, а жрать хочется уже сейчас, тем более — вкусное! Организмы вокруг не очень здоровые, но сплошь молодые и растущие!

— Живём! — потёр руки Денис, начав наводить суету, — Я на пост, кипятка попрошу!

Подмигнув мне, он лихо развернулся через плечо, потерял казённый тапок сорок седьмого размера, подобрал его, и, хохотнув, перестал изображать из себя служаку и вывалился за дверь.

— А вы чего ждёте? — обращаюсь к остальным на правах аксакала, — Давайте, табуретки сдвигайте, заварку доставайте, чашки-ложки!

Гостинцы немудрящие — собственно пирог, щедрые бутерброды из батона, варёной колбасы, масла и сыра, и пряники. Положив на табуретки универсальные газеты, начинаю всё это выкладывать на импровизированную скатерть с портретом улыбающегося Брежнева в центре, аппетитно шурша промасленной бумагой.

— Я сейчас! — вспомнил Славик, и зарылся в тумбочке, — У меня карамельки есть!

— К месту, — киваю благодарно, — с чаем хорошо пойдут!

Мальчишка сияет… как же, он не нахлебник, он со всеми, он наравне! Вот же ж… и не детдомовский, и семья полная, но там — столько комплексов, такой абьюз…

… и никого это не волнует. Все так живут! Вся, мать её, страна, с ПТСР[v]! Последствия царизма, ПМВ, гражданской и последующей разрухи, коллективизации и перегибов на местах, ВОВ, и снова — разруха, перегибы на местах…

Какая там педагогика, какая психология… любят, но орут, любят, но бьют… и насаждают, изо всех сил насаждают комплексы, искренне желая — только добра! Как они его понимают…

Денис вернулся с чайником и низенькой, жирной медсестрой, сурово оглядевшей нас поверх очков.

— Под твою ответственность, Савелов, — сообщила она, и, получив уверения в неизбывном почтении, и что мы, да никогда… а также кусок пирога, который, согласно правилам игры, нам пришлось вручать через уговоры, медсестра удалилась с чувством выполненного долга.

— Девочек позовём? — решил было реабилитироваться Лёшка.

— Да ну… — поморщился Денис, — сегодня эта, Утконоска дежурит, опять припрётся скандалить.

Санитарка со своеобразным прозвищем, полученным из-за её привычки к месту и не к месту вставлять, что она, вот этими вот руками, за нами утки выносит, особа скандальная, и я бы даже сказал — психованная, очень даже может, что «со справкой». Раз на раз не приходится, но вспыхнуть может на ровном месте, и каждый раз — как прорыв канализации!

В последний раз она отметилась тем, что, убирая палату у девочек, за каким-то чёртом смахнула с тумбочки детскую книжку, и начала с непонятным ожесточением толкать её шваброй к выходу. Владелица, мелкая девчонка, только-только вышедшая из детсадовского возраста, кинулась за своим сокровищем, за что была бита грязной тряпкой.

Сам я этого не застал, но эпизод, в общем-то, не самый выдающийся в этом сериале. Право взрослого, притом де-факто почти любого, на воспитательные оплеухи, кручение ух и нотации по отношению к ребёнку, почти неоспоримы. Это не садизм, а забота, понимать надо! Неравнодушный человек, переживает за тебя, неблагодарного. Воспитывает!

Прошло уже несколько дней, и, судя по всему, у Утконоски приближается очередной прорыв эмоций, а где и когда прорвёт канализацию её разума, я могу только гадать. Хочется только, чтобы этим гейзером не ошпарило меня…

— Савелов! — медсестра вошла, когда мы уже прикончили пирог с бутербродами и подъедали пряники, сёрбая чай с карамельками, ощущая себя довольными и надутыми по самые брови, — К тебе мать пришла.

— Да, Ираида Павловна, спасибо, — вытираю губы и улыбаюсь, — тоже, наверное, что-то вкусное принесла!

— Ну беги, — блеснув золотыми зубами, улыбается женщина в ответ, колыхнув желейными подбородками, — Давай, не заставляй мать тебя ждать! Только накинь что-нибудь поверх пижамы, внизу холодно.

Киваю благодарно… и что с того, что она падка на подношения в виде пирожков, пирогов и прочих вкусностей? Так-то Ираида Пална дама не вредная, а кто без греха…

Увидев маму ещё с лестницы, машу ей рукой, в скором времени погружаясь сперва в объятия, а потом — в заботу.

— Я вот котлеток нажарила — с чесночком, как ты любишь. Вот… где же они?

— Найдём, мам! — успокаиваю её, зарывшуюся было в сумку, — Не переживай!

— С ребятами вместе едите? — зачем-то переспрашивает она то, что давно уже знает.

— Да, все вместе, — киваю я, — Кстати! Лера уже приходила, пирог принесла с картошкой, и бутерброды с колбасой. Пирог, кажется, сама делала.

— Хорошая девочка, — не слишком уверенно говорит мама. Лера ей нравится, но не в качестве будущей невестки, слишком уж она… слишком! Объяснять, что мы с ней друзья, и что ближайших планах у меня детей у меня… хм, ну уж женитьба — точно нет, бесполезно, и да — я пытался!

Мама умная, но так… местами, а местами — инстинкты, и то самое, из анекдота…

' — Чем отличается еврейская мамаша от террориста?

— С террористом можно договориться'

… и это ведь сами евреи придумали, а не какие-нибудь недоброжелатели!

— Так хорошие ребята? — зачем-то переспрашивает она, теребя руками полу вязаного жакета.

— Ну да, — пожимаю плечами, — с поправкой на возраст, конечно.

— Возраст… — ностальгически вздыхает она, касаясь моей щеки тыльной стороны ладони, — сам-то…

— Улыбаюсь… она всё понимает, и я всё понимаю, это так, минутка нежности, дозволенная в толпе.

— Так что с переводом? — спрашиваю маму.

— Где это… — она вместо ответа закопалась в сумку, — я ведь специально отдельно заворачивала, и таким шпагатиком, на бантик…

— Найдём все, — прерываю её, — Ну так что?

Хочу перевестись в ведомственную больницу — там, насколько я слышал от мужиков на работе, куда как получше лечат, да и лежать, я полагаю, будет поинтересней. Не выпить-покурить, понятное дело… но взрослые, они и есть взрослые.

Она ж своя, и медперсонал — свой, который и доплаты какие-то получает от фабрики, и путёвки, и, бывает, квартиры! Такие, ведомственные и подшефные больницы, школы, техникумы и детские садики, куда как получше среднего по стране.

Положение у меня двойственное, и с одной стороны, я несовершеннолетний, которому положено лежать в детской больнице, но с другой — работник фабрики! В законах такие вещи прописаны мутно, и по сути, это остаётся на усмотрение нижестоящих инстанций.

— Ну так что? — снова повторяю вопрос.

— Хорошая ведь больница, сам говоришь… — не слишком уверенно ответила мама, вильнув взглядом.

— Ага… — озадачился я, — что-то случилось? Да не бойся! Я на поправку уверенно иду, в обморок от плохих новостей не упаду.

— Уволили тебя… — выдохнула мама, снова затеребив жакет, и, скороговоркой, тихо-тихо…

— По статье, за многочисленные прогулы.

— Хм… оригинально, — озадачился я, — Это как так-то? А… ясно! У меня же, с этой заводской самодеятельностью, целая куча отгулов, а они часто задним числом оформляются, так что было бы, как говориться, желание…

— А пожаловаться? — задаюсь вопросом сам себе, кусая губу, — Коллектив и всё такое…

— Миша… — тихо перебила меня мама, а потом — будто в проруб!

— Моше! — прозвучало это эмоционально, но тихо-тихо…

— Помнишь… — она выдохнула, вдохнула и продолжила, — мы о… документах говорили?

— Угу…

— Во-от… а сейчас так обстоятельства сложились, что решать надо было быстро, ну мы и… подали. В ОВИР.

Короткий перерыв, выдох…

— Папу тоже уволили, — скороговоркой сказала она, — По статье… что-то там о пьянстве на рабочем месте, кажется. Так что — сам понимаешь…

[i] Голод 1947 г. (а точнее 1946–1948 гг.) был четвертым и последним в Советском Союзе. Он начался в июле 1946 г., достиг своего пика в феврале–августе 1947 г., а затем его интенсивность быстро уменьшилась, хотя какое-то количество голодных смертей еще имело место в 1948 г. Наиболее достоверные оценки уровня избыточной смертности, которые могут быть сделаны сегодня, составляют от 1 до 1,5 млн человек.

Проблема была не только в неурожае, но и в политике Советского Союза — экспорте зерна за рубеж, создания стратегических запасов и увеличения налоговой нагрузки на граждан, при параллельном снижении оплаты труда и росте цен. Так же значительная часть зерна (не менее миллиона тонн) просто сгнила в результате бесхозяйственности.

[ii] Валокордин и корвалол не имеют научных исследований, подтверждающих их эффективность при лечении каких-либо заболеваний. Эти препараты снимают симптомы тахикардии и успокаивают (но не лечат!), и их приём опасен в том числе тем, что люди, вместо обращения к врачу, пьют эти препараты, повышая тем самым риск инфаркта миокарда.

Кроме того, в их составе есть фенобарбитал, признанный в некоторых странах наркотиком, имеющий накопительный эффект, и имеющий много побочных эффектов.

[iii] Чазов «главный кардиолог» страны, в течение многих лет возглавлял «кремлёвскую больницу», а на самом деле целую сеть больниц и санаториев, созданных для «лучших людей страны», в течении трёх лет был министром здравоохранения СССР.

Безусловно талантливый врач и учёный, но чтобы добраться до таких вершин и удержаться там, нужно иметь не только (и даже не столько) талант, сколько специфический характер. Молва приписывает ему разное, в том числе и участие в Большой Игре кремлёвской верхушки, с отравлением неугодных. Ему же приписывается «подсаживаение» Брежнева на фенобарбиталы, хотя к этим препаратам на Западе уже появились вопросы. Сам Чазов, разумеется, всё отрицал.

[iv] Доказа́тельная медици́на(медицина, основанная на доказательствах, англ. evidence-based medicine) — подход к медицинской практике, при котором решения о применении профилактических, диагностических и лечебных вмешательств принимаются, исходя из имеющихся научных доказательств их эффективности и безопасности, а такие доказательства подвергаются оценке, сравнению, обобщению и широкому распространению для использования в интересах пациентов. Отличием доказательной медицины от традиционной является использование достоверных научных доказательств эффективности лекарств и медицинских манипуляций.

Доказательная медицина начала развиваться в 1960-е гг, но активное её развитие началось в 1990-е гг, а сам термин появился в 1991 г.

[v]Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) — это психическое расстройство, которое может возникнуть когда человек испытал воздействие травмирующего события. Многие люди, пережившие травмирующее событие, останутся под влиянием связанных с ним негативных эмоций, мыслей и воспоминаний.