Чужой среди своих 3

Глава 6 Пока — гипотетически!

— Перерыв! — устало озвучил Буйнов, отходя от синтезатора, и все загомонили разом и вразнобой, обсуждая репетицию. Как это всегда бывает в творческом коллективе, если он действительно творческий, своё мнение есть у каждого. А уж если приближается дата первого концерта, то оно, это самое мнение, впихивается в невпихуемое и озвучивается, продавливается всем, кому оно интересно, и особенно — если нет.

На лице балагурящего главы ансамбля-пока-без-названия иногда мелькает раздражение, но оно, собственно, мелькает у всех, а у некоторых и доминирует. Творчество, оно такое, сложное и субъективное, а ещё — очень эмоциональное.

— … темп, я тебе говорю, темп! После второго куплета ты замедляешься, а надо…

— Миш!

— Да? — поворачиваюсь к басисту, вопросительно вскидывая бровь.

— Я вот подумал… — нерешительно начинает он, — может, ты нам движения на сцене поставишь?

— Саш, ты как? — переадресовываю вопрос Буйнову, — Не против?

— Давно пора, — соглашается тот после секундной заминки, — только давай… без этого, ладно?

— Значит, матросский танец «Яблочко» вычёркиваем, — киваю согласно, достав блокнот и авторучку, и делая вид, что записываю.

— Я… — начал было Буйнов, брови которого поползли куда-то к макушке.

— А, чёрт, подловил! — захохотал он, и, чуть успокоившись, погрозил пальцем.

— Немного хореографии нам действительно не помешает, — сказал он задумчиво, и мы, отбросив на время музыку, всей группой принялись обсуждать — а что же, собственно, нам действительно нужно⁈

Стоять на эстраде, как манекены из ГУМа, претит, но советская цензура, бессмысленная и беспощадная, клеймит всех, кто выходит за узенькие рамочки лёгкого покачивания в такт песне, рук, протянутых в Светлое Будущее на особо пафосной ноте, шажочка влево-вправо и вперёд-назад. Если это что-то исконно-посконное, в костюмах с вышивкой и хором Очень Народного Вида на заднем плане, солисту, или чаще — солистке, допускается притоптывать ножкой и поводить плечом, поправляя шаль.

Озвучив эти очевидные факты, я испортил всем настроение, хотя оно, ввиду рамок, и без того было далеко не хорошим.

— Н-да… — сказал Буйнов, поморщившись, достал пачку сигарет и прикурил. Следом, как по команде, закурили и все остальные. Ну и я… не отрываться же от коллектива в такой момент?

С минуту мы курили, разговаривая взглядами,междометиями и кряхтеньем, потому что, мать её, цензура…

— Будем выходить за рамки, — Буйнов, как и полагается лидеру, взял решение на себя, — но для начала — очень в меру!

— Угу… — чуть озадаченно киваю я, прикидывая, какие движения можно внедрить так, чтобы на сцене было хоть какое-то подобие хореографии, но чтобы члены всевозможных Комиссий (престарелые ханжи, как на подбор) ограничивались бы ворчаньем, а не травлей «распоясавшихся юнцов».

А это очень даже может быть… ибо компания против сионизма, довольно-таки разнузданная, в лучшем стиле тридцатых годов, всколыхнула былое в заскорузлых душах идеологической ВОХРы и им сочувствующих. Инциденты и прецеденты в наличии, с доносами, клеймением в провинциальной прессе и рабочих коллективах по таким поводам, что глаза на лоб лезут.

Инициаторов обычно осаживают, но чуть позже, чем следовало бы, так что народ успевает вылететь и с комсомола, и с работы, и… по всякому, в общем, в меру провинциальной начальственной фантазии. А «заднюю» бюрократический Молох давать не любит, да и не принято это в тоталитарных государствах — признавать свои ошибки. Фарш из судеб получается знатный… а заодно и острастка всех инакомыслящих.

— Принято, — прокрутив всё это в голове, подкуриваю погасшую было сигарету, — есть пара идей… но это не быстро, сами понимаете.

— Дня три, не меньше, — предупреждаю персонально Буйнова, поморщившегося и нехотя, через силу, кивнувшего.

— Собственно, сами движения придумать не сложно, — поясняю я, тут же показывая несколько действительно простых движений… с моей точки зрения.

— Блять… — ругается басист, попробовав повторить за мной, — хуйня какая-то получается… простите, девочки!

— Цыганочка с выходом, — затянувшись, меланхолично прокомментировала одна из девочек, ничуть не смущённая ругательствами. Она и сама не фиалка, при случае может выдать сложный загиб, притом, как дипломированный филолог, не только на русском, но и на всех славянских, а до кучи — ещё и почему-то на литовском языке.

— Вот и я том же, — соглашаюсь с ней, — Пробовать надо, у кого что идёт, ну и так… с учётом инструментов думать. За клавишами — одно, с гитарой — другое… ну и чтоб не вразнобой было, когда один «Краковяк» танцевать норовит, а другой «Буги-вуги». Цензура, опять же…

— Ладно, понял! — с некоторым раздражением сказал Буйнов, и репетиция продолжилась.

— Всё на сегодня, — пару часов спустя подытожил глава нашего ансамбля, — отбой!

— Давно пора, — без обиняков сказала солистка-филолог, — мы, Саш, не железные и ремонту, путём замены деталей, не подлежим!

— Ладно, ладно… — проворчал Буйнов, — понял! Я и сам вижу, что фальшивить начали ещё час назад, устали.

— Ну и на… — последние слова басист проглотил, беззвучно выразив всё то же самое мимикой.

— Не «на хуя», — парировал Сашка, — а «за надом»! Привыкай! Ты что, думаешь, все концерты будут проходить в идеальных условиях? Иногда и с дороги прямо приходится, невыспавшимися и усталыми на сцену выходить.

Мне его слова показались несколько надуманными, но впрочем, спорить не стал. Я и так-то… вторая гитара и хореограф на четверть ставки, по большому счёту.

Если бы не мои переводы и собственные стихи «по мотивам», да не умение налаживать связи и улаживать конфликты, то чёрта с два я попал бы в ансамбль. Заменить меня, как музыканта — на раз-два, да и остальное, в общем, решаемо.

Народ начал потихонечку расходиться, и я было потянулся к выходу, подхватив пальто, но Сашка едва уловимо дёрнул головой, попросив остаться. Киваю и плюхаюсь в кресло, доставая пачку сигарет и просто вертя их в руках, не закуривая.

В последние недели я делаю так через раз, как бы солидаризируясь с курильщиками, и не курю при этом. Проходит не каждый раз и не в каждой компании, так что пока нащупываю алгоритмы, попутно сокращая и без того невеликое потребление никотина.

Буйнов тяжело уселся рядом и закурил, прикрыв глаза. Жду, не торопя и не торопясь.

— Зарегистрировали песни в ВУОАП[i], — сказал наконец он, — ты в качестве соавтора, сам понимаешь.

Я и правда — понимаю. Сколько там действительных сложностей, а сколько желания хапнуть побольше в свою пользу, не знаю, да и наверное, знать не хочу. Нет, так-то Сашка не жлоб, но…

… а вот всяких «Но» достаточно много. Начиная от объёма денежной массы, помноженное на количество песен, заканчивая желанием видеть своё имя как можно чаще.

Но… вообще-то ВУОАП не самая простая организация, стоящая, как и почти всё в СССР, к гражданам отнюдь не лицом! Проблем с регистрацией великое множество, одна из которых — необходимость публикации стихов в печати, что в нашем «роковом» случае исключается почти на сто процентов.

Есть ещё и проблема возраста, и… короче, всё очень непросто, и отказать в регистрации, притом совершенно по законным причинам, бюрократам из ВУОАП проще, чем зарегистрировать нового автора. А если включить сюда ещё и политические мотивы, то бишь нелюбимый властями жанр и мою национальность, то сложность задачи можно возвести в куб.

— Спасибо, Саш! — благодарю его.

— Да не за что… — не совсем понятно усмехается он, — Ладно, бывай! До завтра!

— До завтра.

По дороге домой полезло в голову всякое… о песнях, авторском праве и толике конформизма. Сейчас в ВУОАП зарегистрировано шесть моих песен в соавторстве, и на очереди ещё десятка полтора. Как обычно, сложности с идеологической составляющей и прочим… и не знаю, какие там есть ещё причины тянуть резину.

' — Если не выгорит, — сумрачно думал я, идя по слежавшемуся, грязному январскому снегу, — и придётся остаться в Союзе, то оно и ничего так, на одних авторских можно будет неплохо жить! Если совсем уж кислород не перекроют…'

С одной стороны, имея в загашнике два-три десятка песен, исполняемых пусть даже не на радио и зарождающемся ТВ, а на полуподпольных концертах и в ресторанах, о деньгах можно не думать. Это не десятки тысяч в месяц, как у Пахмутовой, и даже не тысячи, как у других «одобренных» авторов, композиции которых заявлены во всех концертах… даже если исполняется, на самом деле, совершенно другое… но деньги, в перспективе, вполне ощутимые.

С другой… а не особенно оно и хочется! Кооперативная квартира, автомобиль, дача и гараж, дефицит с Запада, позволяющийся выделяться среди серой массы, поездки в Пицунду и Сочи в бархатный сезон, Домбай, рестораны…

… ну и зачем?

Не то чтобы я бессребреник и мне всё это не надо, но… а надо ли мне жертвовать убеждениями, потихонечку спиваясь и тщетно пытаясь изменить советский строй в лучшую сторону изнутри, если всё это, и даже много больше, я смогу получить, уехав из СССР?

Не Сочи и Домбай, а, допустим, Ницца и итальянские Альпы… переживу. Буду, конечно, мучиться без советского общепита, социалистического обслуживания в магазинах и дефицита, но ничего, справлюсь.

На случай острого приступа ностальгии — русские рестораны разного толка, и русские же диаспоры, притом на выбор — русско-еврейские, староверческие или из «бывших», белогвардейские. Ну и берёзку в кадке можно будет поставить в холле… рядом с чучелом медведя с балалайкой.

Фантазия у меня разыгралась, подкидывая такие сюрреалистические и нелепые кадры, что я невольно засмеялся, вытирая глаза от выступивших слёз.

— А-а… чёрт! — кусок грязного не то льда, не то слежавшегося снега, поехал под ногами, и я замахал руками, балансируя и пытаясь удержаться…

— Рекс! Фу! — услышал детский голос, — Он не кусается, он…

… и овчарка, а вернее, щенок, почти доросший до габаритов взрослого пёселя, прыгнул мне на грудь, лая так звонко, весело и заливисто, как только могут лаять щенки, нашедшие товарища для игры и радующиеся этому от всей щенячьей души!

— … играть хотел,- объясняет мне девчонка лет двенадцати, — он не кусается! Рекс! Фу! К ноге!

— Ах ты ж чёрт… — я почти не слушаю её, сидя на бордюре и пытаясь понять, где у меня болит больше всего… но пока лидирует правое полужопие и рука…

— Ах ты ж чёрт, — повторяю тупо, глядя на крупную щепу, торчащую у меня из руки. Настроение сразу вниз… да и какое может быть настроение в таком случае⁈

— Ой, у вас в руке это… — потеряно сказала девочка, — Я… я сейчас! Рекс, фу! Фу!

Она с силой дёрнула пса за поводок и потащила его куда-то к домам. Пёс вырывался, оглядывался и ничего не понимал, ведь так весело играли! Гавкая и оборачиваясь, он отчаянно вилял хвостом, явно ожидая, что я сейчас встану, и мы весело побегаем и попрыгаем по грязным сугробам, играя в догонялки.

— Срезал, блять, дорогу… — цежу сквозь зубы, подтягивая к себе чехол с разлетевшейся вдрызг гитарой и пытаясь понять, как это вообще получилось? В тусклом свете уличных фонарей видно плохо, да и притом, ближайший ко мне разбит.

— Ага… о бордюр, и, похоже, об самый угол! Я, да эта чёртова псина сверху… Удачно, ничего не скажешь!

Подняться мне удалось не с первой попытки, и даже не со второй, потому как если гитара влетела в бордюр, то вот мой зад влетел в гитару! Как именно я падал и как извернулся так, что щепа вошла не в задницу, а в левую руку… а чёрт его знает!

Ругая себя, эту девчонку, Рекса и всю ситуацию в целом, взгромоздился наконец на ноги, кряхтя, как старый дед. Почти тут же заболела рука, и я сдавленно зашипел, пытаясь найти положение, в котором она болит меньше. Получается плохо, потому что при каждом шевелении дубоватое советское пальто ёрзает, давя на торчащую из руки чёртову деревяшку.

— Ещё и кровь… — упаднически констатировал я, видя первые капли алой жидкости, окрасившей мои пальцы.

— Деньги… — как назло, они в кармане справа, и достать их пострадавшей левой — ну никак!

Прикинув, как сейчас буду ковылять до остановки, забираться в автобус и делать всё необходимое, для того, чтобы попасть в больницу, я помрачнел.

— А куда деваться? — задал я риторический вопрос пустым равнодушным улицам, и поковылял потихонечку, припадая на одну ногу и придерживая левую руку правой.

— Постойте! Да постойте же… — не сразу соображаю, что это мне.

— Уф-ф… — выдохнула догнавшая меня девчонка, — вам же в больницу, да? Я дяде Мише сказала…

Поток сознания, очень женский и совершенно сырой, едва не смыл остатки моего здравого смысла. Но удалось-таки, процедив эту муть, понять, что меня собираются подвезти…

… и правда, минуты через две подъехал «Москвич», остановившись метрах в десяти.

— Давай, что ли, — хрипловато сказал водитель, немолодой полноватый мужик с повадкам мелкого начальника, поднявшегося из самых низов, — залазь! Верка, а ты куда полезла? Тебе что там делать? Давай, давай… домой ступай, время уже позднее.

— Да! — а это уже вдогонку, — А с родителями твоими я поговорю, ты уже не обижайся! Я давно говорю, что Рекс твой — балбес, и его дрессировать пора! Вырос, кабан, а всё щеночком себя считает, но собака-то серьёзная!

Я в это время не без труда влез на заднее сиденье, кое-как устроившись на пахнущем рыбой брезенте, кинутом поверх.

— Всё? — повернувшись назад, удостоверился водитель, трогаясь с места, — Тебя хоть как звать?

— Михаил, — представляюсь я, не пытаясь играть всевозможными «очень приятно» и тому подобной ерундой.

— Тёзка, значит… — кивнул тот, доставая папиросы и на ходу прикуривая, выезжая на ночную дорогу, — Ну, поехали!

Приткнувшись задом чуть в стороне от входа, водитель заглушил двигатель и тяжело вылез со своего места.

— О! Здорово, Сань! — опираясь на капот, окликнул он какого невзрачного мужичка, самого что ни на есть пролетарского вида, смолившего «Беломор» возле машины «Скорой помощи» с приоткрытой дверью, — Вилен сегодня не на смене?

— Здаров! — они некоторое время поигрались в передавливание ладони, — Да вон…

Мужик небрежно мотанул головой куда-то в сторону, и мой тёзка, поманив меня, затрусил тяжёлой трусцой в указанную сторону, припадая на правый бок.

— Сколько лет, сколько зим! — издали заорал он, распахивая объятия.

— Да на прошлой неделе только виделись, — проворчал врач, сминаемый в объятиях, — Ну что тут у тебя?

— Да вот…. — мужик дёрнул в мою сторону подбородком, — несчастный случай. Покажи, что там у тебя!

Врач мельком глянул, кивнул своим мыслям, и, поманив меня пальцем, двинулся к одной из дверей, выходящей на зады здания. Мой водитель, не тушуясь, пристроился к нему в кильватер, и, не обращая на меня более никакого внимания, завёл разговор, в котором причудливо перемешалась зимняя рыбалка, «свойская» наливочка, тёща (дай ей Бог сто лет жизни, золотая женщина!), и дочка, которая вошла в возраст и начала, дура, невеститься!

— Примите, — коротко бросил врач, указывая на меня, и вышел в коридор.

— Что там у тебя? — поинтересовалась немолодая медсестра, надевая очки, — А, вижу… эко тебя угораздило, милок! Садись вот сюда, на кушетку…

Усевшись на кушетку, обтянутую изрядно потёртой клеёнкой, в пятнах каких-то ожогов и порезов, я неловко пошевелился, пытаясь сесть поудобнее, и рукав пальто качнул щепу.

— Сс… — сдавленно прошипел я, хватаясь за рукав, и тут же, как назло, напомнила о себе отбитая задница. Накатило так, что я аж поплыл, и опомнился, судя по всему, не очень скоро.

— … мамка потом зашьёт, — ласково говорит мне женщина, ловко орудуя ножницами и разрезая рукав пальто, — почти и не видно будет!

Машинально кивая, особо не беспокоясь, зашьёт мама пальто, или нет…

— … вот такую, не поверишь! — слышу из коридора, — Две блесны сорвала, но я её, родимую…

— Аккуратно… — воркует женщина, — привстань-ка… вот и хорошо!

Она как-то ловко стянула с меня пальто и поцокала языком, обозревая свитер.

— Экая красота, даже жалко резать! Мамка вязала?

— Угу, — не сразу отзываюсь я, понимая её с некоторым опозданием.

— Ну тогда и ничего, — успокоилась медсестра, снова берясь за ножницы, — перевяжет! А я подумала было, заграничный!

— А рубашка и вовсе не страшно! — продолжила она, ловко орудуя ножницами, — Во двор одеть, так и нормально, а под свитером и вовсе ничего видно не будет!

— Ну вот и всё! — пропела женщина, — Гитара, да? Эко тебя угораздило… Сиди! Сейчас фельдшера позову!

Фельдшер, немолодой угрюмый мужик, вида несколько отёкшего, я бы даже сказал, запойного, с дрябловатыми обвисшими щеками, поросшими густой, неопрятной рыжеватой щетиной, покосился на меня, скривился и полез в шкаф со стеклянными дверцами, перебирая инструменты.

— Давай сюда… — сказал он, и, не дожидаясь отклика, потянул меня за руку, вытягивая её на себя.

Я сдавленно зашипел, но фельдшер, не обращая на мою реакцию никакого внимания, повертел мою руку туда-сюда, держа меня за запястье.

— Поговори у меня! — негромко буркнул он с ощутимой угрозой, ощутив, по-видимому, мой матерный настрой.

Выдёргивать щепу и ковыряться в ране он начал без всякого обезболивания, что я, помня рассказы поселковых приятелей и собственные больничные воспоминания, принял как должное.

— … терпи, терпи, — приговаривал он, грубо очищая рану и без нужды причиняя лишнюю боль.

— С-сука… — вырвалось у меня разом от боли и от профессионального негодования.

— Поговори у меня! — резко отреагировал тот, — Живо на освидетельствование поедешь в дурку[ii], ясно?

Да куда уж ясней… Не уверен, что вызов психиатрической «Скорой» в компетенции фельдшера, но проверять как-то не тянет. Профессиональная солидарность у медиков, она штука такая… неоднозначная. Сижу…

— Валентин Петрович, на минутку! — о, а врача я и не заметил…

— Сколько раз я… — услышал я разнос в коридоре, не предназначающийся для моих ушей, и дальше, обрывками…

— … в войну и не такое! — отгавкивается фельдшер, апеллируя к военному прошлому, и к тому, что молодёжь сейчас какая-то не такая, и что щенок, то бишь я, может и потерпеть!

— … то-то, что в войну, — рычит врач, и я понимаю, что у них давние контры, — так она, война, давно закончилась! Работаете чёрт те как, я на собрание этот вопрос поднимать буду!

— Да что этот… — и в один неопрятный ком — меня, современную молодёжь, изнеженность, и снова меня, который, вот он точно в этом уверен (!) наркоман и сумасшедший, и нужно вызвать психиатрию…

… в итоге, работу доделывал молодой совсем парнишка студенческого вида, очень старательный, хотя и немного медлительный. Он же, потея, наложил швы… и как по мне, так вполне добротные.

Но — по-прежнему без обезболивающего, потому что ну осталось всего-то ничего… я ж потерплю, верно? Ну и я терпел… под аккомпанемент коридорной свары, вышедшей на уровень партийного стажа, действительных и мнимых заслуг фельдшера, коллектива и каким-то боком — текущей Пятилетки.

— Завтра с самого утра в поликлинику по месту жительства, — скороговоркой говорит медсестра, занося мои данные во все возможные гроссбухи и выписывая справку, согласно которой я был на станции «Скорой помощи».

— Ясно… спасибо, — киваю ей, — Это всё?

— Да, ступай, — отпустила меня женщина. Я, накинув на плечи пальто, вышел во двор, не думая ни о чём и ни о ком. В голове пусто, и хочется только поесть, помыться и лечь спать.

— Отпустили? — поинтересовался тёзка, беседующий во дворе с шоферюгами, — Ладно, сейчас покурю, и поедем, отвезу тебя домой.

Киваю благодарно, не отнекиваясь и не играя в «Ой, вам же неудобно, да я сам…»

В последний момент спохватываюсь, так и не достав сигареты из кармана пальто. Не думаю, что владельца «Москвича» покоробит тот факт, что я курю, но вот что именно я курю, может и царапнуть…

— Ну, где живёшь? — поинтересовался он, щелчком пальцев откидывая бычок, улетевший в сторону урны, и упавший среди множества собратьев. Называю адрес, и тот кивает довольно:

— Считай, рядом! Пять минут, даже меньше!

Меньше не вышло, потому как зимней резины в СССР нет, а дороги хоть и чистятся, но не так чтобы под асфальт. Благо ещё, автомобилей сейчас совсем мало, а общественный транспорт в это время почти не ходит, иначе, думаю, мы бы пару-тройку раз мы бы царапнулись бортами.

— Ну вот, — к самому дому он подъезжать не стал, остановившись метрах в пятидесяти, — дойдёшь?

— Дойду! Спасибо вам большое!

— Да ладно, — отмахнулся он, — что я, не советский человек?

Не без труда отрегулировав воду, которая, как известно, бывает или слишком горячая, или слишком холодная, встал под тугими струями, задрав голову кверху и стоя так с прикрытыми глазами, в надежде, что текущая вода смоет не только грязь и усталость, но и проблемы. А проблем хватает…

Рука изрядное ноет и дёргает, даже если её не тревожить, а стоить только забыться и пошевелить ей, или, что ещё хуже, попытаться как-то использовать вторую конечность, так, сука, аж до слёз пробивает!

— Мудак чёртов… — зло шепчу одними губами, вспоминая фельдшера. Рану он мне почистил добротно, этого не отнять, но и расковырял её без нужды так, что заживать будет существенно дольше, и болит, зараза, прямо сейчас… вот на хера⁈

Целлофановый пакет, одетый на руку и скреплёнными на запястье и у локтя двумя чёрными резинками, шуршит под струями воды, и этот звук, царапающий мой музыкальный слух, донельзя раздражает. Бесит!

Какого-то чёрта полезло в голову давнишнее, забывшееся было воспоминание о моём первом походе в поселковую баню, и сколько там было нестарых ещё мужиков с плохо оформленными культями и ранами, не заживающими толком, гноящимися с самой войны. Медицина, она в Союзе как бы есть…

Не без труда выкинув из головы излишне анатомические, гноящиеся воспоминания, намылился, изворачиваясь временами самым странным образом и шипя то просто, то матерно. Оно и так-то одной рукой непросто, а когда вторая разодрана, расковыряна и зашита, а мышцы на пострадавшем предплечье то и дело непроизвольно напрягаются, то иногда такое ой…

А ещё, чёрт подери, жопа! Это разом и место, которое болит, и определение ситуации в целом!

В общем, помылся с таким трудом, что кажется, аж вспотел, пока мылся… Даже пару раз закрадывались предательские мысли, что надо было принять помощь отца с помывкой.

— Концерт, походу, отменяется, — констатирую я, осторожно вытираясь, и то и дело морщась болезненно. За каким-то чёртом, будто и без этого непонятно, ставлю руки в позицию для игры на воображаемой гитаре и шевелю пальцами.

' — Недели две в лучшем случае, — решаю я, пытаясь приткнуть ветеринарный опыт из прошлого ко мне настоящему, — Хотя нет, недели через две рана подживёт достаточно, чтобы почти не мешалась в повседневной жизни, а гитара, да ещё и полноценный концерт… месяц, не меньше'

— С-сука… — вырвалось у меня, — как же всё невовремя! Ах да… мазью жопу натереть ещё…

Открутив колпачок у «Бадяги», выдавил на ладонь и притормозил. Правой рукой в левое полужопие… но ладно, справлюсь! Хотя в другой раз, наверное, не играть в «самость», а маму попросить.

Одевшись, вышел на кухню, к гостям. Они уже в курсе ситуации, успели её переварить и обсудить, а мама — успокоиться, попеняв мне (ну куда ж без этого!), что нужно быть осторожнее, и что репетиции, которые затягиваются до самого вечера, не есть хорошо.

— Селёдки под шубой возьми, — сходу засуетилась мама, — Роза Моисеевна принесла.

— О! — оживаю чуточку напоказ и делая чуть шутовской поклон, — Моё вам гран-мерси!

— Доча делала, — улыбается та с лёгкой иронией.

' — Минутка рекламы' — едко комментирует подсознание, пока я, кивая иногда в такт словам Розы Моисеевны, рекламирующей дочку, накладываю себе «шубу» и усаживаюсь за стол, взяв с блюда гренку из чёрного хлеба, остро пахнущую чесноком.

Гости уже поели и пьют чай, но острый запах никому не мешает, они и сами вкусно пахнут чесноком, копчёностями и рыбой.

— Яичницу сделать? — не унимается мама, — С колбаской!

Взглядом показываю Розе Моисеевне, что я бы ограничился её «шубой», но мамину стряпню, и ещё больше — маму, я люблю больше всех салатов, самой Розы Моисеевны и даже её дочки, умницы и красавицы, дай ей Б-г здоровья и хорошего мужа! Понимающий смешок в ответ…

— Да, спасибо! С одним яйцом, пожалуйста! — это уже маме, и, пока та суетится, принимаюсь за еду, не особо вслушиваясь в поднадоевшие разговоры…

… да и гости тоже — поднадоевшие. Я, честное слово, отношусь к ним с большим уважением, но… чёрт подери, не каждый же день!

Взявшись налаживать социальную жизнь, мама, как мне кажется, несколько перестаралась, и гости у нас бывают иногда в две, а по выходным — и в три смены! Все они требуют внимания… не говоря уж о том, что нужно накрывать на стол и как минимум садиться пить чай, и разумеется, не пустой.

Не скажу, что это как-то очень уж разорительно… но ощутимо. Если бы не наши с отцом побочные заработки на мебели, и не гостинцы, с которыми приходят некоторые гости, было бы довольно кисло.

Но гостинцы эти зачастую специфические, в виде очередной бутылки с «медалями», тортика, коробки с эклерами, плитки шоколады и палки колбасы. По деньгам если брать, так оно то на то почти и выходит, особенно если алкоголь учитывать, но по трудозатратам да-алеко не так! Да и куда девать «медалированные» бутылки? На стол, понятное дело…

По выходным мамам у плиты иногда с утра и до ночи, а надо ещё и гостей развлекать. Ей это, с одной стороны, в радость, но ведь упахивается… и сказать ничего не скажешь, потому что — в радость! Да и гости интересные, этого не отнять. Мама ухитряется фильтровать и подбирать людей как минимум порядочных и интересных, а временами и полезных.

Например, лысеющий Иван Аркадьевич, зачёсывающий пряди волос на плешь, несколько занудный и весь какой-то поеденный молью, неведомым образом «укротил» директора моей школы, и теперь у меня не то чтобы в полной мере свободное посещение, но нечто, достаточно к этому близкое.

Он русский, внук старого большевика, именем которого кое-где в провинции названы улицы и переулки, сын репрессированного и расстрелянного, а позже — реабилитированного троцкиста, и — диссидент, что не мешает ему служить в министерстве экономики. Диссидент он, впрочем, умеренный, и дальше кухонных разговоров вряд ли пойдёт.

Это, то есть диссидентство, вообще частое явление у людей, которые знают о Советской Власти чуть больше рядовых обывателей, и имеют удовольствие наблюдать Членов и кандидатов в оные в естественной, так сказать, среде обитания. А он, тем более, экономист…

Его супруга, Мирра, еврейка… и это тоже частое явление у детей и внуков старых большевиков, именами которых называют улицы. Процесс этот, по моему мнению, естественный, ибо пламенных революционеров в еврейской среде было полно, да и тяга к образованию куда как выше среднего по стране. Так что вращаются, в общем, в одних орбитах, и для скрещивания, притом самым естественным путём, не нужен никакой «институт еврейских жён».

— Котлетки капустные… — говорит мама, и я киваю отчаянно — обожаю!

— … нет, что ни говорить, но демократия… — это Илья Елисеевич сел на излюбленного конька, токуя и не слыша никого вокруг. Демократия у него, что характерно, ленинская… хотя где Ленин, и где демократия[iii], мне понять сложно.

Но — есть и такие… искренние такие сторонники ленинского коммунизма, к которому, как к истокам, нужно вернуться, и вот тогда… Есть, дескать, некие письма и документы, и есть, разумеется, трактовка открытых источников — выборочная и сомнительная, в которую, как в любой религии, полагается Верить.

— … а вот в Америке… — перебивает его Семён, Ильич по паспорту и Израилевич по факту.

А факты о западной жизни в его изложении примерно такие же достоверные, как у Ильи Елисеевича, просто с обратной полярностью.

Спор их скорее теологический, поскольку очень много «достоверных источников» в виде письма от родственника Оттуда, или, напротив, родственника, который лично знал человека, который разговаривал с Ильичём! Опираясь на эти достоверные источники, они складывают это с «Все разумные люди»…

… и очень походят, как по мне, на сектантов.

Роза Моисеевна более благоразумна. Её вполне устроил бы советский строй, но только без репрессий и с возможностью ходить в синагогу, ну и свобод чуть больше, в том числе имущественных. Югославия или ГДР, или скажем, Чехия, видится для неё вполне подходящим вариантом, но важнее всего — доча.

То бишь выдать удачно замуж, можно даже за хорошего гоя, но только чтобы внуки были евреями, и чтобы у них всё было хорошо!

А Мирра… она просто вздыхает, восхищённо глядя на плешивого супруга, и ей в общем-то всё равно где и как, лишь бы с мужем. Сама она, кстати, моложе супруга на восемь лет, и вполне ещё симпатичная дама.

— Зефирку, зефирку возьмите! — мама ловко вклинилась в беседу, перебивая Илью Елисеевича, вошедшего в опасный раж.

— … завещание Ильича…

— Вы попробуйте! — мама чуть не в рот суёт её верному ленинцу, видя, как опасно раскраснелось лицо его оппонента, — И коньячком с лимончиком… ну как?

— Да, спасибо… — запал несколько потерян, и пламенный трибун покорно пережёвывает зефир.

— Так вы говорите, через синагогу можно? — выпытывает отец у Розы Моисеевны, и, пригласив голоса, они обсуждают возможность вывода средств на Запад. Пока — гипотетически…

Все эти разговоры пока такие, теоретические, но говорят об этом, кажется, решительно все! Говорят даже те, кто решительно осуждает, называя желающих покинуть страну — предателями…

… и говорят, что в этом осуждении есть толика зависти.

На Запад пока почти никого не выпускают, и сам факт подачи документов в ОВИР на выезд из социалистического рая, это ЧП, которое ставится на вид и обсуждается, а люди, никак к этому событию не причастные, понижаются в должностях и выкладывают партбилеты на стол…

… но люди об этом говорят, и пусть пока — шёпотом, но всё-таки — не молчат!

[i] Всесоюзное управление по охране авторских прав(ВУОАП) занималось вопросами авторских прав в Советском Союзе «при издании, публичном исполнении, механической записи и всяком ином виде использования литературных, драматических и музыкальных произведений…»

[ii] Грубости и угрозы фельдшера — не личный опыт автора (хотя припомнить могу многое), а почёрпнуто из мемуаров и художественной литературы, написанной самими медиками.

[iii] Даже сторонники Ульянова пеняли ему на диктаторские замашки и совершенную нетерпимость любого политического инакомыслия.