Чужой среди своих 3

Глава 13 С чего начинается Родина?

— Как я вас понимаю, — прошелестела Клавдия Ильинична, проходя мимо по коридору и замедляя шаги, — Сама бы с радостью, да теперь уже чего… В сорок пятом надо было не в Союз возвращаться, а…

Приоткрывшаяся в соседней комнате дверь, скрипнув, поставила точку в разговоре. А жаль… женщина она крайне замкнутая, но судя по некоторым оговоркам и обрывкам сплетен, помотало её знатно, притом не только по Союзу, но и по Европе.

Соседка, мигом замкнувшись при появлении соглядатая, поджав губы и отвернувшись, прошмыгнула мимо меня к выходу, прижимая к полной груди таз с бельём. Ещё раз дёрнув на всякий случай дверную ручку, закрыл ли (?), я вышел из барака, стараясь не коситься на престарелую вуайеристку, незатейливо подглядывающую из-за двери.

Скидку на возраст и начинающуюся деменцию делать опасно, Пелагея Ивановна стукачка старая, идейная — из тех, кто не за коммунизм или что-то иное, а скорее против тех, кому, по её мнению, живётся слишком хорошо, или просто не так, как она, сука старая, полагает правильным. Всё в кучу соберёт, додумает, чего было и нет, и казалось бы — возраст, когда пора думать о душе, но нет — такие, как она, до последнего мешают жить окружающим, и жалеть их… лично мне не хочется. Ненавижу!

Понимаю, что они плоть от плоти эпохи, и что подобным ей людям нужен скорее психолог, но имя им — легион! В каждом бараке, у каждого подъезда сидит такая вот Пелагея Ивановна, и — бдит… Она сама, по сути, не жила, но и другим не даст.

Вот так и существуем… шила в мешке утаить не удалось, и, ожидаемо, всплыло не только наше еврейство, но и поданные в ОВИР документы. Я ожидал, что всё будет непросто…

… но всё оказалось куда сложней, чем я мог представить.

Наше желание уехать из СССР, ожидаемо, сделало нас местными звёздами, и за минувшие две недели я привык и к экскурсиям чёрт те откуда, и к тыканью пальцами, и к доморощенным политрукам, которые, в большинстве, не умеют озвучивать даже кондовые, занозистые советские агитки. Ну как привык… до сих пор корёжит, но да — не в новинку.

Другое дело — агрессия со стороны соседей, которую мы думали хотя бы отчасти купировать работой на благо коммуны, но…

… всё оказалось намного интересней.

Помимо стиснутых челюстей, сжимающихся кулаков и ненавидящих взглядов, мы (вот чего никто из нас не ожидал!) получили и поддержку. В основном, разумеется, негромкую…

Как оказалось, патриотизм советских граждан несколько отличается от того, каким его хотят видеть партийные бонзы. Если собрать в кучу все высказывания и шепотки, то выходит, что настроения у значительной части людей можно подытожить лозунгом «За Советы без коммунистов». Экстраполировать подборку из наших соседей на всю страну я не возьмусь, но ясно только что такие люди есть, и их немало.

Народ, далёкий от понимания большой, да и собственно, любой политики, не всегда понимает, что ляпает, и его требования и хотелки подчас настолько противоречивы, что в принципе невыполнимы. Но, тем не менее, можно делать выводы, что диктат Партии, диктат Государства, стремление Партии (которая так и не стала едина с Народом[i]) влезть в каждую мелочь частной жизни, людям изрядно поднадоели.

О тяге к парламентаризму говорить можно только с пребольшой натяжкой, но послаблений — хотя бы отчасти, хотя бы экономических, на уровне Польши, Югославии и ГДР, хотят все. Свободы политические — это уже страшно, ибо ни черта непонятно и незнакомо решительно никому. Если бы мы знали, что это такое…

Вечно натянутые вожжи запретов и крайнего аскетизма, с одновременным пришпориванием бесконечными лозунгами, пятилетками в три года и прочей коммунистической риторикой, надоели подавляющему большинству сограждан, до крови изодрав любое терпение и понимание. Впрочем, дальше кухонных разговоров дело не идёт, да и понимание правильной жизни, необходимой для СССР политической повестки, у каждого своё.

Люди, полностью, казалось бы, согласные по всем пунктам, вдрызг могут разругаться по единственному вопросу — считать нас, желающих уехать, предателями, или нет? Логика, как правило, здесь не работает, всё понимается надрывом души, через призму собственного жизненного опыта. А вот и…

— Доброе утро, дядя Коля, — здороваюсь с соседом, хмурым после вчерашнего Он возится во дворе с какой-то ерундой по хозяйству — без особого толка, только чтобы супруга зудела поменьше.

— Доброе… — не сразу ответил сосед, смерив меня совсем недобрым взглядом.

… как раз тот человек, для которого мы — предатели. Сказать, что именно мы предали, дядя Коля не может, а мычание насчёт родных берёзок и страны, которая нас вскормила, вспоила и дала путёвку в Жизнь, в нашем случае выглядит, да пожалуй, что и является, жестокой издёвкой.

В случае с отцом сова на глобус ещё как-то натягивается, хотя и выглядит этот кадавр убедительным только для таких вот дядь Коль, да и то — после соответствующей многолетней накачки парторгами.

А мама? Польская еврейка, отец которой, мой дед, умер в советской тюрьме, куда был заключён просто как «чуждый элемент».

Спасение от грядущих нацистских войск и концлагеря, она, насильно эвакуированная в Среднюю Азию, сполна и многажды отработала на стройках, выполняя, ещё совсем ребёнком, взрослые нормы за пайку и место в бараке.

Но спасли, да… если не вспоминать о том, что родственники мамы — и в США, и в Англии, и в Израиле, и в Бразилии, хотели её забрать и были готовы оплатить все издержки с большой лихвой.

Значительную часть евреев, депортированных… ну или эвакуированных с присоединённых территорий, советские войска действительно спасли от участи более худшей. Принцип, так сказать, меньшего зла…

Но мама, да и многие другие, имеющие родню за пределами СССР, и, чёрт подери, желающие выехать, это как⁈ По мне, это больше на государственную работорговлю походит — захватили людишек, и на по вотчинам рассаживать… а несогласных — плетьми, да в колодки! А то ишь, прекословить вздумали!

А дядя Коля… сдаётся мне, значительная часть его патриотического антисемитизма просто от того, что супруга, выпиливая ему нервы даже не за пьянки, а за нежелание приложить руки хоть к чему-то, кроме бутылки и гармошки, ставит ему в пример нас с отцом. Да ещё и я, щенок этакий, куда как лучший музыкант и танцор, чем он… ну и как это стерпеть⁈

Хочется иногда в ответ… да не сквозь зубы, а в зубы, да с разворота! Чтобы не было больше этой дряни в спину про «племя Иудино»… но молчу, делая вид, что оглох, ослеп и отупел, и улыбаюсь — через силу.

— Ой, Мишенька, доброе утро! — заулыбалась мне тётя Лера, вынырнувшая из сарая в облаке густого козьего запаха, — Я вам вечером молочка занесу, ладно?

— Спасибо, Калерия Романовна, — благодарно киваю ей, — очень кстати будет. Вкуснее, чем у вашей козы, я молока и не пил!

Последнее, к слову, правда… но не вся. Ранее я вообще не пил козьего молока ни в этой, ни в той жизни, не сложилось как-то.

Заскочив в сарай за инструментами и цементом, быстро намешал раствор, и, по намеченному вчера, начал выкладывать капитальный мангал из кирпича, не обращая особого внимания на вертящуюся вокруг малышню. Навес, вытянутый козырьком от беседки, собственно беседка и выложенный битым кирпичом язык дорожки для них совсем в новинку, и гоняй их, не гоняй…

— Один с утра, встать не успел, глаза уже залил, — слышу пронзительную сирену начинающегося скандала, — а другой, даром что мальчишка обрезанный, за работу…

… короткая возня, перебранка, и…

— Уби-или…

Но нет… убитая, прижимая руку к лицу, на котором отпечаталась пролетарская пятерня, выскочила на зады, заведя извечную, привычную шарманку.

— Да что это делается, люди добрые… — громко, с надлежащими подвываниями, доставшимися от матери причитаниями (по которым, готов поспорить, филолог-русист или этнограф с большой точностью могут определить происхождение женщины) и всеми теми незамысловатыми, тщательно отрепетированными действиями, бережно передающимися из глубины веков…

А несостоявшийся убийца, выругавшись в голос, и весьма примитивно переплетя воедино супругу с её родителями, меня, моих родителей и божбу, ушёл-таки на работу. Ан нет…

— Подстилка кулацкая! — вернулся во двор глава семьи, выплюнув наболевшее, — нужно было тогда всю вашу семью, всё племя сучье, да под ноготь! Пожалел, дурак…

Он ещё раз грязно выругался, и ушёл… а гадать о подоплёке семейной истории, мне, честно говоря, не слишком хочется. Здесь, в бараках, много такого, что нарочно и не придумаешь, и бывший «комбедовец», женившийся на дочери раскулаченного односельчанина, история достаточно тривиальная.

Они из одного села, и у обоих красной нитью через всю жизнь — раскулачивание, голод, ссылки, умершая не от голода, так окопе, большая часть родни…

… а отношение к этому — разное.

— Калерия Романовна! — негромко окликаю женщину, возящуюся по хозяйству неподалёку от меня. Знаю её всего ничего, но успел не то чтобы подружиться, но нешуточно зауважать за гражданское мужество, независимость суждений и интеллект, не отточенный (увы!) образованием, но зато, каким-то чудом, не испорченный пропагандой.

В колхозе она работала «за галочки» с восьми лет, а с десяти, так и по-взрослому, со взрослым же спросом. Какая там школа… одна сплошная посевная, прополка, уборка, покосы и прочая деревенская маята, когда, помимо обязательной барщины в колхозе, надо ломаться ещё и на собственном подворье, потому что иначе — жрать нечего будет! Да и налог с собственного подворья, когда хочешь не хочешь, а — дай (!), был тяжким бременем. Сдохни, а налог отдай!

Не боится она, кажется, никого и ничего, хотя ей, с работой уборщицей и комнатой в бараке и терять-то, собственно, нечего.

Но само отсутствие страха, или скорее даже — нежелание бояться, для человека, пережившего колхоз, войну, оккупацию и послевоенное лихолетье, удивительно. Редкий феномен…

Здесь и мужики-то, битые жизнью так, что мне и не снилось, поднимавшиеся в штыковые и готовые, хоть сейчас, идти в одиночку на шпану с ножами, чаще всего не способны отстаивать свои права перед представителем власти. Поругаться с прорабом или нормировщицей или послать «по матушке» директора они могут, но — в рамках…

А если у начальника включается режим государственного человека, и изо рта тяжело падают слова о Советской Родине, Партии, волюнтаризме и тому подобном, а в глазах отчётливо читается обещание не ограничиться словами, то мужик — тот самый, не боящийся, казалось, никого и ничего, почти всегда тушуется. Он может быть сто раз прав, и знает, что он прав… и я до сих пор не понимаю этого культурного и социального феномена.

Как люди, способные заставить себя подняться из окопа навстречу смерти, не могут отстаивать свои же права? Не интересовался этим вопросом ранее, но боюсь, придётся… Это, мне кажется, один из ключевых моментов, и не поняв его, я не смогу изменить ровным счётом ничего.

— Калерия Романовна! — окликаю ещё раз.

— Да, Мишенька? — живо поворачивается она, подходя поближе и вытирая руки о передник.

— Калерия Романовна, — докладываю ей, — я мангал закончил, но ему хотя бы сутки просохнуть надо. А здесь…

Киваю на детей, и женщина ненадолго задумывается. Жду…

— Поняла, Миша, — наконец кивнула она, — иди, не беспокойся!

Во дворе у нас несколько рукомойников, чуть порыжелых от времени и ржавчины, но всё ещё исправных, и способных, при минимальном уходе, послужить не один десяток лет. Кольнуло острое и злое понимание, что очень может быть, они и будут служить десятки лет… не здесь, так где-нибудь ещё, в таком же бараке или домике с садочком, сарайчиками и курями, но без водопровода, канализации и центрального отопления. Где-то там будут космические туристы, а здесь…

Битый камень и щебень, которым мы с отцом, не забыв подрыть землю сантиметров на двадцать, засыпали площадь вокруг умывальников, захрустел под ботинками. Встав на поддон, сколоченный из негодных (казалось бы!) просмоленных досок, я, скинув рубашку, долго умывался, смывая цемент, песок и пот, а потом, запоздало вспомнив об отсутствующем полотенце, не стал накидывать обратно на плечи грязную рубашку.

Уже зайдя в барак, спохватываюсь, что, по нынешним ханжеским временам, я едва ли не стриптиз устроил, продефелировав этак с голым торсом, но… теперь-то уж что?

Тяжело усевшись за стол, подпёр голову рукой, бездумно глядя на календарь, а потом только, нехотя, без особого аппетита, съел давно остывший завтрак, оставленный мамой перед уходом на работу в тяжёлой чугунной сковородке с потемневшей от времени массивной крышкой и пробкой, чтобы не обжечься.

Настроение… да так себе настроение, изрядно, я бы сказал, депрессивное. Не настолько, чтобы задумываться о петле или медикаментозном лечении, но из-за затянувшегося стресса аппетита у меня нет, а бессонницей хоть и не страдаю, но снится всякая дрянь и серая безнадёжность.

Адвокат только руками разводит, да иногда, найдя новую лазейку, приходит с документами, и тогда мы обсуждаем новую тактику, подписываем что-нибудь, да пьём чай с привезённым Алексеем Павловичем вафельным тортом. Берёт он, впрочем, столько, что мог бы приходить и с «Киевским», летая за ним в столицу пока ещё Советской Украины.

— Ладно, что это я… — проговариваю вслух, просто чтобы нарушить вязкую тишину, окутывающую нашу комнату какой-то серой паутиной. Не испытывая особого желания пить чай, напился тепловатой воды прямо из носика чайника, проверив предварительно, нет ли там насекомых.

А их вообще-то хватает… кошусь на очередного пруссака, выползшего на свет, и, привстав, давлю снятым с ноги тапком. Война эта, в силу разного понимания гигиены и санитарии жильцами бараков, почти безнадёжна, а намешанная мной отрава хотя и проредила усатое поголовье более чем на порядок, но окончательное решение вопроса, увы, невозможно.

Посидев чутка, полистал было учебники и англоязычных классиков, но — нет, не идёт… Потом, не зная, чем себя занять, побренчал на гитаре, и, пожав плечами, повесил её на плечо и вышел прочь.

Во дворе, с торжествующим видом победительницы, супруга дяди Коли, с примочкой на лице и тем блеском в глазах, который лучше всяких слов говорит, что домашний боксёр дал против себя козырь если не месяцы, то по крайней мере — на недели вперёд. Почему они, расходясь решительно чуть не по всем вопросам, не разошлись до сих пор, и живут, поедом грызя друг дружку, для меня загадка, но я — человек другого склада характера и менталитета, а местным всё ясно…

… всё как у всех. Не хуже, чем у других.

Постояв чуть в раздумьях, пошёл в сторону турников. Сейчас, в начале лета, там почти всегда кто-нибудь околачивается, не столько занимаясь спортом, сколько восседая на лавочках и корточках, грызя неизменные семечки, и, коротая время, ведут бессмысленно-социальные разговоры и прокачивают свой уровень в иерархии стаи.

Эта обезьянья иерархия пронизывает всё коммунальное бытие, и даже в футболе часто пасуют не тому, у кого лучшая позиция, а доминирующему представителю стаи, хоть бы даже и в ущерб игре. Всё это, разумеется, не думая, и если бы я решил вдруг за каким-то чёртом озвучить свои наблюдения, меня бы не поняли, не захотели понять, даже если свои выкладки я попытался бы доказывать с фактами и цифрами. Примат веры над разумом, как он есть…

— … офсайд! — слышно издали, — А я тебе говорю — офсайд!

Федька — лопоухий, хулиганистый мальчишка, из, как сказали бы в будущем, неблагополучной семьи, орёт, пуча глаза и брызжа слюной.

— Какой на фиг офсайд! — наскакивает противник, ничуть не менее ершистый.

Остальные не отстают, доказывая свою точку зрения, ибо в дворовом футболе важнее иногда не забить, а доказать, что ты забил! В какой-то момент, Федька, обернувшись и увидев меня, не задумываясь, выпаливает:

— Миш, ну хоть ты скажи! Офсайд же был, офсайд!

Смеясь, развожу руками — не видел, да и встревать в разборки мелюзги не по чину. Спор, впрочем, начал утихать.

— Посидеть пришёл? — поинтересовался один из мальчишек, жадно глядя на гитару, — Да? Я… я сейчас, за ребятами!

Р-разворот на месте, и, не дожидаясь моего ответа, он рванул так, что только брызнули из-под вытертых подошв мелкие камушки.

— Ага… — сосредоточенно сказал Федька, покосившись в сторону убежавшего гонца, — я тоже, это… схожу.

Киваю благосклонно — дескать, увидел и оценил. Оставшиеся спешат нагрузить меня важной информацией — о только что прошедшем футболе, об уехавшей вслед за мужем-военным «классухе», попробованном вчера томатном мороженом и так далее. Всё это, разумеется, по пацански — то бишь с неумелым и не всегда уместным матерком, плевками через щели в зубах и тому подобными изысками, которые в этом возрасте кажутся взрослыми и крутыми.

Минут через десять начали подтягиваться парни постарше — от мальчишек лет четырнадцати, в большинстве своём тощих, прыщеватых, с не переломавшимися голосами и отчаянно пытающихся выглядеть старше, чем они есть, до ребят, уже отслуживших в армии. У этих иногда дети и всегда — работа, но многим из них это ничуть не мешает участвовать в таких вот посиделках, разборках пацанвы, и, иногда до седых мудей, драках район на район.

Здесь… в смысле, и здесь конкретно, и в Чертаново вообще, идейных комсомольцев не слишком много. Народ в целом поддерживает власти, потому что они «наши», и потому, что все достижения страны, действительные или мнимые, Партия связала с коммунистической атрибутикой.

В частностях же… если начать копаться, то одна половина — антисоветчики, которые зачастую и сами не понимают этого, и неинтересные властями только силу «кухонности» их убеждений, ну и пролетарском происхождении, потому что, ну кому, по большому счёту, интересны рядовые работяги? Другая половина — антисоветчики латентные, а идейные комсомольцы если и есть…

… так ведь «Битлз» же! Ну и вообще… помалкивают. Драк с местными, на удивление, у меня почти не было. Две в самом начале — это, можно сказать, и не в счёт для такого района.

Бить музыканта, без серьёзных на то оснований, то бишь приставания к чужим девчонкам и тому подобным вещам, не принято, тем более — толпой. А после нескольких выбитых на «жидах» зубов, умении классно играть на гитаре и в футбол, готовности, если надо, помочь, меня здесь приняли, и в общем, неплохо.

Если кого-то и триггерит на моём еврействе, то информация о жизни на Севере и вполне рабочих биографиях охлаждает разгорячённые головы. А кому-то хватило короткого, но прочувствованного спича о том, что я, жид, хочу уехать, и им, расово правильным славянам и татарам, не придётся больше конкурировать со мной!

Некоторые, кажется, впервые тогда задумались над таким явлением, как сионизм, и здорово пересмотрели свои взгляды. Антисемитами они, при всём том, быть не перестали, просто решили, что я — правильный еврей, и что если бы все такими были…

… но это, впрочем, отдельная головная боль, и к счастью — не моя.

— Здаров… — уважительно привстав, жму очередную руку, отвечая на дежурное «как сам».

— … а я его за грудки и говорю — ты, бля, понимаешь, что за воротами ты не мастер, а хуй собачий? А он мне…

— … клевало так, что я, веришь ли, даже о водочке забыл!

— Азарт, оно дело такое, — понимающе кивает собеседник.

— Бушь? — предлагает очередной подошедший, доставая из кармана пиджака бутылку, — Свойское винцо, тесть с под Одессы прислал.

— Чуть погодя, ага? — отзываюсь я благодарно, — Сейчас все соберутся, и тогда стакашок, чтобы горло промочить, да не горлодёром каким, самое оно будет.

— Эт ты хорошего сэма не пробовал! — влез в беседу Тарасик, с ходу пуча глаза и авторитет, — Свойский если он…

Дальше покатилась беседа двух сомелье, из которой я, в силу естественных причин, выключился. Настраивая гитару, не особо нуждающуюся в настройке, обмениваясь приветствиями и шуточками, я, мать ети, социализируюсь в коллективе. Ну собственно, какой коллектив, такая и социализация…

Народ малость успокоился, и я пробежал пальцами по струнам.

— Битлов давай, — застенчиво попросил тот самый гонец из-за спин.

— Ок, — киваю согласно, и, прикрыв глаза, начинаю петь про Жёлтую Подводную Лодку…

Пою я, честное слово, ничуть не хуже оригинала, и песня следует за песней, а в перерывах — глоток вина, шуточки, да иногда — затяжка чужой сигаретой, которая мне ни на черта не нужна, но — чувство братства и сопричастности, оно такое.

— А это… — интересуется пацанишка с наколкой на пальце, — нашенское что-нибудь могёшь?

Спросил, и смотрит с подковыркой, сидя на корточках. Я его знаю, и знаю, что он пока не сидел, но не сомневаюсь, да и никто не сомневается — сядет! Есть тут… р-романтики воровской жизни, и к слову, немало.

— А почему бы, собственно, и не да? — не сразу отвечаю я, припоминая и задумываясь, что бы мне выбрать?

Шансон, он же блатняк, дело такое… наслушался в своё время. Наслушался, и здесь уже, сильно не сразу — отчасти вспомнил, а отчасти — досочинил.

Оно не специально а так… Приходится иногда слушать незатейливые дворовые мелодии с криминальным позывом, и подсознание, без малейшего, кажется, участия мозга, вспоминает и додумывает.

Ну кто, скажите мне, не слышал, часто того и не желая, «Владимирский централ⁈» Вот и я, не желая…

Раньше я этого не пел, а сейчас…

— Почему бы и не да? — повторил я, трогая струны. Обстановка, она вокруг такая… располагающая. Да и благосклонность со стороны криминалитета, она в нашем случае лишней не будет!

Так что, отбросив все сомнения и отринув брезгливость, я, подпустив в голос хрипотцы, запел…

… и найдя благодарных слушателей, пел довольно долго, повторяя некоторые песни на бис и делая перерывы на обсуждение и записи текстов. Слушатели в восторге, и чую, разойдутся мои чужие песни ох как широко…

— Шухер… — громким шёпотом перебил меня всполошенный пацан, — участковый идёт!

Не обращая внимания на подошедшего участкового, допеваю песню, а после, уперевшись локтём в гитарный изгиб, кладу подбородок на ладонь и вздёргиваю брови домиком.

С ним у нас не то чтобы вражда… но не заладилось, и как-то так не заладилось, что сразу по всем фронтам, включая такие сложно уловимые вещи, как старшинство по возрасту и положению при общении. Надо отдать ему должное, участковый держится в очерченных службой рамках, но… взаимопонимания не нашли.

Да и, чёрт подери, как⁈ Он, службист до мозга костей, пытающийся выстроить карьеру и вскрывать нам мозги с помощью нехитрой пропаганды и марксизма, стремящийся вбить клин между мной и родителями, и…

… да собственно, и так всё ясно.

— Так-так-так… — сказал участковый после короткого, но выразительного молчания, успев зацепить глазами едва ли не каждого из присутствующих, — всё те же на манеже! Время идёт, но ничего не меняется!

— Стасов! — обратился он к рыжеватому парню, — Ну ты же комсомолец, и слушаешь… такое!

— Какое — такое? — прищурился в ответ парень, доставая папиросы и как-то агрессивно прикуривая, — Растолкуйте, Иван Семёныч, что не так?

— Н-да… — не сразу нашёлся милиционер и переключился на меня.

— А ты-то, Савелов? — с укором сказал он, покачивая головой, — В ансамбле выступал, песни пел…

— Так я не в ансамбле теперь, Иван Семёныч, — отвечаю с деланным простодушием, — вне коллектива, понимаете ли. Выгнали, понимаете ли… так что как ощущается, о том и сочиняется!

Участковый, кхекнув, отмолчался. Понял, наверное, что разговоры такого рода, они могут закончится совсем не так, как на митинге или в кабинете у парторга, когда тот изрекает правильные, одобренные Партией слова, а остальные, не вникая особо, покорно и кивают в нужных местах.

Здесь — ответить могут! Не я, так кто-нибудь из ребят в силу молодости, и, скажем так… недостаточно восторженного отношения к окружающей действительности.

— А знаете… — фальшиво оживился он, — дай-ка гитару!

— Держите, — не стал спорить я. Мент, пробежав пальцами по струнам, за каким-то чёртом сделал озабоченное лицо и подкрутил колки. Пробежали смешки. Ну да, ну да… после, можно сказать, профессионального музыканта?

— А знаете, — повторил он чуть иначе, пытаясь говорить задушевно, — что песня «Таганка» была написана ещё при царе, политическими заключёнными…

Вздёргиваю бровь, но не спорю, к счастью, Иван Семёныч, закончив на этом лекции, вполне недурно, хотя и несколько академично спел, используя три аккорда.

— … вот так-то, ребята, — не выпуская гитару, говорит он, — Вы, не понимая этого, переносите реалии Царской России на современное общество…

Закончив лекцию, сбившуюся к концу на вовсе уж нелепую агитку, он ушел наконец, пребывая в явном довольстве. Ну а мы некоторое время молчали, а потом один из парней, поглядев в обтянутую кителем удаляющуюся спину, сплюнув тягуче, выразил, кажется, общее мнение…

— Какая же всё это хуйня!

[i] «Народ и партия едины» — лозунг времён СССР. Впервые появился в газете «Правда» 8 марта 1953 года.

Народ к этому лозунгу, в массе, относился скептически, запустив в ответ «Народ и Партия едины, раздельны только магазины» и ещё десятки шуточек такого же рода.