Чужой среди своих 3

Глава 7 Горячка

— Н-да… — протянул похмельный мастер, взяв справку из «Скорой» и медленно пробороздил её красноватыми с перепоя глазами, — Ладно! Передам, ступай! Хотя погоди… что там сказали, надолго это?

Он вопрошающе уставился на меня с печальным видом, напоминая пожилого, усталого бассет-хаунда. Да и вся обстановка в кабинете, который он делит ещё с несколькими мелкими начальниками, отсутствующими в настоящее время, такая же усталая и печальная, навевающая тоску и напоминающая не то дрянной ломбард где-то в безнадёжной глубинке, не то давно заброшенную кладовку, которую начали было приводить в порядок, но бросили на полпути.

Пол, недавно покрашенный, но уже ободранный от постоянного передвижения столов, сдвигаемых при совещаниях или тогда, когда кто-то из мастеров перебрал и решил заночевать на работе, что случается не так уж редко.

Стулья все как один пожившие, из разных гарнитуров, каждый со своим характером, ревматичные колченогие инвалиды.

Стен крашены на высоту человеческого роста синей краской с вкраплениями разной мелкой дряни, а дальше — белёные, пыльные… и разумеется, наглядная агитация, грамоты, графики, вымпелы, таблицы и схемы, половина из которых, скорее всего, давно устарела, а может быть, изначально не имела никакого отношения к Трёхгорке.

Общее впечатление бедности, обветшалости и наплевательства… а ведь это Москва, одна из ведущих фабрик страны! Если же вспомнить станки конца девятнадцатого века, составляющие основу производственных мощностей, становится совсем грустно.

Какое там спасение СССР, какая перезагрузка и перестройка… Вот она, вся суть страны — обветшалая комната со старой разносортной мебелью, с покрывшимися пылью лозунгами и вымпелами, и похмельный начальник, выполняющий свои обязанности чёрт те как.

— Недели две точно, а потом, скорее всего, ещё столько же лёгкий труд, — отвечаю с печальным вздохом, стараясь выкинуть из головы несоответствующие моменту мысли, — и это в лучшем случае.

— Да тьфу ты… — начальство ничуть не фигурально сплюнуло в кадку с большим, разлапистым, но изрядно потрёпанным фикусом ветеранского вида, привыкшему ко всякому обращению, — одно к одному всё! Грипп, да скользота эта чёртова… работать некому, а тут ещё и ты со своей гитарой!

Виновато развожу руками и выскакиваю из кабинета, тут же врезавшись в профорга.

— О! Савелов! — нешуточно обрадовался тот, — Ты-то мне и нужен!

Не слушая ничего, он потащил меня в кабинет, схватив за больную руку.

— Саныч! Да мать твою! — вырвалось у меня.

— Ты у меня… — с угрожающим видом развернулся мужчина, выпятив редкозубую челюсть, и тут споткнулся глазами и выставленную вперёд забинтованную руку.

— Ах ты ж чёрт, — раздосадовано сказал он, поджимая губы, — вот незадача! Но ты это… с такими словами, да на старших⁈ Другой не посмотрит, и уши накрутит!

За каким-то чёртом затащив меня в кабинет, он долго и нудно сверлил мне мозг, выясняя, что именно я могу сделать для завода, пока бездельничаю на больничном? Ведь я же комсомолец… ах нет? А почему, к слову?

Комсомольская тема надоела мне так, что просто сил нет! Но я, не желая вступать ни в комсомол, ни в говно, упорно перевожу разговоры на личный конфликт с комсоргом, и, действительно, успел несколько раз показательно поскандалить с ним на публике.

— … щепу вытащили, — ною в ответ, не желая принимать на себя никаких обязательств и упорно не понимая разговоров о том, что я же советский человек, и вот в войну…

Это, к слову, тоже надоело, но всевозможные замполиты, как бы они не назывались, очень любят нажимать на такое. А ещё, пусть несколько реже — на давным-давно окончившуюся Гражданскую, военный коммунизм первых лет, и угнетённое положение пролетариата при царизме.

Разговоры о том, как много дала Советская Власть своим гражданам, ведутся, как правило, тогда, когда от человека что-то нужно, чтоб бесплатно, и притом с полным энтузиазмом. Ну или когда тебе что-то нужно от Советской Власти, будь то отпуск в положенное время, продвижение в очереди на квартиру и тому подобные блага, а Советская Власть, в лице конкретного начальника, давать тебе ничего не хочет.

Сразу заводятся разговоры о том, как в войну спали вповалку в окопах, о ржавой селёдке и куске дрянного хлеба в Гражданскую, и о том, что тогда никто не думал ни о каких благах. Всё это, разумеется, с подтекстом, будто требуя своё законное, ты предаёшь память павших в Борьбе за Это советских граждан. Все всё понимают, как правило… но когда с одной стороны работяга, а с другой — профессиональный демагог с обкатанными тысячи раз речами, да ещё и с репрессивным аппаратом, незримо стоящим за плечами, спорить бывает проблематично.

Ни петь, ни плясать, ни ещё каким-то образом участвовать в самодеятельности или оформлять стенды для фабрики, я не хочу вот ни капельки! Этому дай только волю, и нагнёт так, что ни вздохнуть, и всё это не через отгула́ и премии, а через сознательность советского гражданина и высокую честь, которую он, как представитель Партии и Общественности, решил мне оказать.

Вырвавшись наконец, заскочил к Петровичу, «порадовав» бывшего наставника. Впрочем, как бывшего… На разряд я сдал, и теперь, с официальной записью в трудовой, числюсь слесарем-наладчиком третьего разряда.

Но возраст… так что с одной стороны, я вполне самостоятельная рабочая единица, а с другой — Петрович отвечает за меня, как за несовершеннолетнего. Двусмысленностей такого рода у меня, в силу возраста и других факторов, полно, и, несмотря на декларируемую защиту детства, гнуть это дышло можно в обе стороны…

… и обычно гнут меня.

— Да ёб… — сморщился Петрович, узнав новость, с силой затянувшись и сплюнув табачную крошку, — ещё один! Серьёзно, иль так?

— Серьёзно, — снова виновато развожу руками, как и положено в таких случаях. Дескать, я бы с радостью (нет!) на родной завод, но вот обстоятельства…

— Катись давай, — благословил он меня, собираясь морщинами на лбу. Понятно, не в восторге… грипп, да улицы… в общем, работать сейчас не то чтобы совсем некому, но привычной прохладцы, возможности уйти на перерыв сильно пораньше, вернувшись сильно попозже, нет!

Выкатившись, удачно попал на знакомого снабженца возле проходной, неторопливо шествующего с какими-то папками и свертками на выход.

— Здорово, Михаил! — обрадовался он мне, тряся руку, и, человек бывалый и наблюдательный, сразу заметив травму, — Серьёзно?

— Ага… — рассказываю в красках о сути проблемы, не жалея времени. Ну, выговориться надо… особенно о, мать его, профорге поведать хочется! У снабженца с ним тоже контры, и меня он понимает, как никто.

— В поликлинику? — интересуется Иваныч, дойдя до машины и закуривая, — Подбросить?

— Спасибо, — киваю благодарно, — не откажусь!

С ним мы в хороших отношениях, притом (залог всех по-настоящему хороших отношений) взаимовыгодных. Я ему время от времени то билеты, то ещё что… ну и Иваныч, по возможности, помогает, а на заводе, несмотря на какую-то ничтожную официальную должность, он может немало. Да и помимо завода бывает…

Всего-то за полтора часа обойдя всех положенных медиков, вышел, щурясь на блёклое февральское солнце, и закурил, в кои-то веки не за компанию, а просто так. Впрочем, раз затянувшись, уставился недоумённо на сигарету, и, чуть помедлив, забычковал её и положил на укрытый от непогоды уступ, на радость местных алкашей.

Дохромав до остановки, спрятался от ветра, периодически выглядывая в поисках автобуса, но первым увидел не автобус, а Леру, неподдельно обрадовавшуюся мне. Впрочем, и я ей… мы в последнее время как-то незаметно сдружились, человек она очень интересный и яркий.

— Больничный, — сходу сообщаю ей, рассказывая о своей травме.

— Ой… — она прижала ладони в варежках к щекам, — а как же концерт?

— А вот как-то так, — мрачновато ответил я. Утешать меня девушка не стала, знает уже, как много надежды вкладывал я в этот концерт.

— Я вот из школы отпросилась, — нарушила она неловкое молчание минуту спустя, с несколько преувеличенным оживлением начав рассказывать о лекарстве, которое она должна забрать.

— А ты очень устал? — поинтересовалась она, — Может, компанию составишь?

Покосившись на неё, я понял, что Лера беспокоится о моём душевном состоянии, но, пожав плечами, согласился. Почему бы, собственно говоря, и нет?

— Может, пешком? — предложил я, — Тут недалеко, а время, кажется, есть.

Сверившись с часами, девушка согласилась, и мы направились в сторону Красной Площади, где и должна была состояться встреча.

— О! — оживился я, увидев по дороге пирожки, — Это хорошо! Будешь?

— Нет, недавно поела, — отказалась Лера, как мне показалось, с некоторым сожалением.

К Красной Площади мы подошли, когда я приступил к поеданию последнего пирожка с мясом, уже несколько остывшего, но всё ещё вкусного. Наклонившись чуть вперёд, чтобы не закапать пальто мясным соком, слушаю подругу, очень интересно рассуждающую о взаимосвязи свободы, культуры и экономики, особо не глядя по сторонам.

— Они за доллары продались! — внезапно услышал я, и, подняв голову, заозирался, увидев совсем рядом двух мужчин с листами ватманов, которые они только начали разворачивать над головами, и бегущих к ним…

… а вернее — к нам, мужчин в штатском.

— Жиды проклятые[i]! — выдохнул один из них, врезаясь в меня и роняя на скользкую брусчатку, — Подстилки капиталистические!

Несколько раз пхнув меня кулаком в бок, он навалился всем своим немаленьким весом, заламывая левую руку со сноровкой опытного самбиста, и я взвыл от резкой боли, а по телу разом проступил холодный пот. Я было дёрнулся рефлекторно, не думая ни о каких корочках и последствиях, но больная нога подвела, и только впустую проелозила по камням.

— Поговори мне, сучёнок… — с ненавистью процедил мужчина, распалившись и ещё сильнее наваливаясь на меня, вдавливая в мокрую, грязную брусчатку, — Сопротивление? На-адолго пойдёшь…

— А мы тебе ещё добавим, — злорадно сказал он чуть погодя, вбивая свободную руку мне в почку, — и ни один суд…

— На Советскую Власть, сука, пошел⁈ — зачем-то громко выкрикнул он, ещё раз с силой ударив меня.

На этом, по-видимому, его словарный запас и отчасти запал закончились, и, несколько раз ткнув меня кулаком по почкам, он остался лежать на мне, тяжело дыша в затылок табаком и луком.

— … свободу… — слышу какой-то булькающий выкрик в нескольких метрах от меня, и звуки возни. Я, вжатый лицом в брусчатку, вижу только одним глазом, да и то — ботинки, изредка штанины, да заметно поодаль — любопытствующих граждан, но последних — очень смутно.

Ботинки и брюки суетятся, кого-то бьют и оскальзываются на камнях, иногда приседают, и тогда я вижу задницы, спины и мелькающие руки.

— А-а! — слышу женский крик и снова дёргаюсь, и снова — перехват руки, сминающие рану пальцы и суставы, вывернутые до такой степени, что ещё чуть, и разрыв связок. От боли уплываю куда-то далеко, обмякая. Это ещё не обморок, но рядышком…

— … мы из поликлиники, — слышу как сквозь вату, — у него рука ранена…

На некоторое время, судя по всему, я всё-таки потерял сознание, и в себя пришёл, уже стоя на неверных, подгибающихся ногах, не соображая, где я, и что со мной. Сообразил, впрочем, быстро… хотя толку от этого ровно ноль, и меня, ухватив за шкирку и не отпуская руку, впихнули в нутро милицейской машины.

Впихнулся я не сразу, больно ударившись голенями о железо, и меня куда-то в зад, в спину, в ноги, начали пихать форменными ботинками, утрамбовывая в железное нутро. Изнутри помогли, втянули в четыре руки и усадили на холодную скамью.

— Чёрт… — немного придя в себя, с раздражением стряхиваю с себя недоеденный пирожок, размазавшийся по всему пальто. Вид у меня, наверное…

— … и руку заново шить, — это уже вслух, — к гадалке не ходи.

— Если бы не я…- начала было Лера, выглядящая весьма потрёпанно, но не сломлено.

— Тс-с… — перебиваю её, — сказал бы я, если бы не кто… но уж точно не ты!

— Я предложила…

— Не вешай на себя чужую вину, — резко реагирую я, и та, чуть поджав губы, замолчала.

— Вас я тоже не виню, — чуть запоздало говорю диссидентам, на что один из них, благодарно кивнув, прикрыл глаза, кажется, пытаясь бороться с тошнотой. Второй, со страшно окровавленным лицом, сидит, чуть согнувшись и не реагируя ни на что. У него, как минимум, выбито несколько зубов, и не удивлюсь ничуть, если ещё и сломана челюсть, а то и лицевая кость.

Снаружи слышны обрывки разговоров, составленные как будто из агитационных лозунгов и трескучих фраз времён тридцатых, порванных на кусочки и склеенных чуть не вслепую. Прислушиваюсь…

— … подлые наймиты… — всё, дальше смысла нет напрягаться. Подлые наймиты — это вот эти два диссидента, а если совсем не повезёт, то и мы с Лерой.

Послышался звук мотора и отъезжающей машины, а чуть погодя поехали и мы.

— Извините… — невнятно сказал тот, что преодолевал тошноту, — я сейчас…

Его вырвало желчью, и в машине остро запахло. Ещё несколько спазмов…

— Специально не ел с вечера, — пояснил он, — но всё равно…

Я не сразу понял смысл фразы, а потом медленно кивнул. Идейный… впрочем, другие не выходят вот так, с самодельными плакатами, зная прекрасно, какие последствия их ждут. Только идейные… или вконец отчаявшиеся.

Я ещё не отчаявшийся и не очень идейный, но как я их понимаю… особенно сейчас.

Чуть улыбнувшись Лере, хотел было рассказать анекдот с политической окраской, но в последний момент прикусил язык. В крови ходит адреналин и хочется что-то делать, да хотя бы говорить… но не стоит, не та ситуация.

— Всё будет нормально, — сообщаю подруге с уверенностью, которую сам не испытываю, — вот увидишь!

— Знаю, — вяло ответила та, попытавшись пожать плечами, — Сам как?

— Ну… бывало и хуже, — хмыкаю с бравадой, — правда, нечасто.

Задумчивый кивок… и тот вид, который я называю «Ушла в себя, вернусь не скоро». Выглядит она достаточно потрёпанной, хотя вряд ли её так уж сильно били.

Другое дело, что она девушка, и не имеет не то что опыта мальчишеских драк, но даже банальных столкновений при игре в футбол или хоккей. Нет у неё привычки к тому, что её бьют…

Адреналин начал отходить, и боль, прежде отстранённая, постучалась в тело. Помимо собственно потревоженной раны и отбитых почек, ноют суставы, и, насколько я могу судить, опираясь как на спортивный, так и на ветеринарный опыт, последствия пройдут месяца этак через два, и это в лучшем случае. Травмы плеча, они такие… долгоиграющие.

Голени… задрав штанину, задумчиво полюбовался на содранную кожу, кровоподтёки и опухоли, набирающие силу прямо на глазах.

— Это на самом деле ерунда, — негромко говорю Лере, глядящей на меня с ужасом, — Выглядит страшно и больно, но недельку похромаю, а через месяц, наверное, и следов не останется.

Она не очень-то мне поверила, но спорить не стала. Тем более, мужчину с сотрясением мозга снова вырвало, а его товарищ начал терять сознание, и мы сосредоточились на том, чтобы привести его в чувство.

Об оказании какой-либо серьёзной помощи в тесной трясущейся машине, куда почти не проникает свет, я и не думаю. Кровью не истекает, осколки костей наружу не торчат, грозя повредить артерии, и ладно…

Везли нас достаточно долго, и у меня сложилось впечатление, что КГБшники катаются кругами. Ну не может же быть, чтобы у них, в самом центре Москвы, некуда было отвезти задержанных!

Скорее всего, психологическое давление… а хотя нет, по горячему работать легче, так что, наверное, какие-то согласования и ведомственные интриги, о которых мы никогда не узнаем.

— Я Павел… — мужчина, косясь на небольшую решётку, разделяющую нас и конвоиров, заговорил быстрым шёпотом, спеша рассказать, кто он, где работает и домашний адрес — сперва свой, а потом и товарища. Зачем, не спрашиваю, и так всё ясно.

Адреналин окончательно ушёл, и навалилась не то чтобы полная апатия, но организм решил, что с него хватит, уйдя в режим энергосбережения. Меня начала бить дрожь, и только сейчас я осознал, что ко всему прочему, изрядно промок, пока меня возили по мокрой брусчатке.

' — Ещё простыть не хватало', — мрачно подумал я, силясь найти носовой платок.

Автомобиль тем временем остановился, и через несколько секунд задняя дверь распахнулась.

— Вылазь давай! — послышалось снаружи, и тут же, не дожидаясь какой-то реакции, машину качнуло, и крупный, плечистый и щекастый мужчина в сером пальто и кроликовой шапке, влез внутрь, и, как щенка, выкинул меня наружу.

Меня приняли, сноровисто заломав руки и потащив куда-то. Успеваю заметить только высокие стены, и что это, кажется, какой-то дворик казённого вида. С трёх сторон стены с маленькими окошками, парочка чахоточного вида деревьев, и какой-то каменный сарай, со старыми досками у стены.

Больше ничего не видно, да и сложно увидеть что-то, кроме старого асфальта под ногами, если рука заломана вверх чуть ли не вертикально, а второй из конвоиров, идя впереди, тащит меня за ворот, весьма умело перекрутив его так, что я и дышу-то через раз.

— Да что ж вы делаете! — возмутилась Лера, — У него рука больная!

— А нечего сопротивляться при задержании! — рявкнули в ответ.

— Да я в поликлинике сегодня был! — подаю сдавленный голос, — Справку из «Скорой» на работе отдал с утра, а потом в поликлинику, больничный открывать!

Скороговоркой рассказываю, что я работаю на фабрике, учусь в вечерней школе, и что я, а вернее — мы с Лерой, вообще несовершеннолетние.

— Поговори мне… — буркнули в ответ, но хватку чуть ослабили. Дверь и дверной косяк, который я хорошо прочувствовал плечом, крашенные казённой краской тусклые коридоры, и камера — маленькая, полутёмная, с дверью чудовищной толщины и маленьким, зарешеченным окном, окрашенным на две трети такой же казённой краской, на самом верху.

— Жди! — толчок в спину, впрочем, не сильный, и я, просеменив несколько мелких шагов, встал у самых нар.

— Дела-а… — протянул я, пытаясь собраться с разбегающимися мыслями. В голову сразу полезло… разное, и что характерно — не утешительное.

В своём времени я мало интересовался работой спецслужб, а тем более — спецслужб канувшей в Лету страны. В этом… баек ходит много, но отделить зёрна от плевел я не возьмусь — тем более, часть этих баек наверняка запущена спецслужбами.

В нашем окружении с КГБ сталкивались многие, хотя не все торопятся рассказывать о таком интересном опыте, тем более подробно. Всё очень по-разному — от вежливых бесед в чистом кабинете, до каких-то подвалов, чуть ли не с палаческими инструментами, разложенными на окровавленном столе для пущего антуража.

Опять-таки, от времени зависит — в середине пятидесятых, получить в морду на допросе, было как «здрасте», а уж пытка отсутствием сна и угрозы родным, это как нечто, само собой разумеющееся. Не удивляло.

Потом эти методы вроде как осудили, но щуку, как говорится, съели, а зубы-то остались! Если уж в милиции пытают[ii], причём о побоях говорят не какие-то уголовники, а свои же, знакомые пацаны, попавшиеся на какой-то мелочи, то поверить в благодушие КГБ и подавно сложно.

Поёжившись от мыслей и холода разом, повёл плечами и поморщился от боли, а потом чихнул. Раз, другой… и носового платка, как назло, нет — оторвали, судя по всему, вместе с карманом.

Оглядевшись зачем-то, высморкался в пальцы и обтёр их о стену, а потом, чувствуя, что начинаю замерзать, принялся ходить по камере. Физкультура… попробовав сделать несколько движений, с сожалением отказался. К ноге и руке добавилось плечо и почки, и это ой как ощущается…

Снова чихаю и снова высмаркиваюсь, шмыгая носом. Снова ходьба по камере и снова мысли — нерадостные, с ноткой даже не пессимизма, а обречённости. Старые страхи о психушке никуда не делись… тем более — вон, Лера, как постоянное напоминание.

Уголовная статья мне вряд ли грозит, хотя говорят, бывает всякое. «Паровозом» иногда цепляют людей вовсе уж случайных, и едут они, голубчики, в места не столь отдалённые, да по этапу…

А я вроде и несовершеннолетний, но с другой стороны — прозвище «Моше Даян» и соответствующие пометки в личном деле, они тоже никуда не делись. Хотя тюрьма, конечно, сильно вряд ли. А вот психушка…

В двери заскрежетало, и мордатая физиономия, не отягощённая интеллектом, заглянула в камеру, подслеповато щурясь. Одет, что характерно, в милицейское, на плечах старшинские погоны, но это не значит ни-че-го…

— Задержанный! — рявкнул он густым басом, — На выход! Руки за спину!

Да мать твою… меня и без того трясёт, а ещё этот… Не то психологическая игра, не то привезли нас куда-то туда, где все эти методы, призванные незаконными, всё ещё в ходу.

— Направо! — несколько десятков метров по коридору без окон, и… — Стоять!

— Анатолий Павлович! — отрапортовал старшина, — Задержанный доставлен.

— Спасибо, — голосом, бесцветным и неинтересным, как сама бюрократия, ответил ему сидящий за столом мужчина штатском, весь под стать голосу — серый, блеклый и настолько незапоминающийся, что это, быть может, его особая примета, — подождите за дверью.

— Присаживайтесь, — это уже мне.

Оглядываюсь и подвигаю к столу один из стульев, стоящих у стены. Настроение… да так себе, на грани истерики, но наверное, не с соплями, а с матом и мордобоем, как обычно у меня и бывает. Потом, правда, обычно жалею…

Сижу, шмыгая носом, разглядывая обстановку кабинета и старательно обтекая взглядом его владельца, заполняющего какие-то формуляры.

Всё очень казённо, в типичном советском стиле — с портретами, бюстиками вождей и основоположников, несколькими лозунгами на стенах, типовым канцелярским шкафом и полками, заполненными папками в бумажных обложках и полусотней книг, среди которых (разумеется!) сочинения Ленина, и, новая тенденция — Брежнева.

— Фамилия, имя, отчество, — не поднимая головы, сказал владелец кабинета.

— Савелов Михаил Иванович, — не сразу реагирую я, спотыкаясь на том, что нужно ли мне объяснять этому, что у меня по паспорту — одно, а так — и имя, и отчество, и даже фамилия, у меня совершенно другие… и аж два раза.

— Год рождения, — называю.

— Что вы делали… — начинается вязкий допрос, который следователь, или кто он там ещё, упорно называет беседой. Ах да… я же несовершеннолетний, да и так-то, кажется, по ордеру… так что да, беседа!

С упорством дятла серый долбит в одну точку, раз за разом возвращаясь к одним и тем же вопросам, просто задавая их чуть-чуть по-разному.

— Где вы были… — и снова, и снова, и снова… по кругу. Потом перерыв, и следователь куда-то вышел, а в кабинет просочился свинообразный старшина, засопев у двери.

Снова допрос…

— Подпишите, — под нас суют бланк, но я аж отшатываюсь, даже не пытаясь читать.

— Я несовершеннолетний! — подписывать чего бы то ни было решительно не хочу! С государством, тем более тоталитарным, в такие игры играть не стоит, уж это-то я точно знаю.

Во-первых, я просто не вполне понимаю — на что же, собственно, мне обращать внимание! Ролики из серии «советы адвоката», которые я когда-то смотрел на ЮТубе, давным-давно выветрились из памяти, да и не факт, что российские процессуальные нормы действительны в СССР.

Во-вторых — начни я читать и придираться к каждой букве, интересе КГБ ко мне только возрос бы. Не настолько, чтобы запереть меня (надеюсь!) в своих казематах и выпытывать Главную Тайну, но слежку, просто на всякий случай, организовали бы. Ну или по меньшей мере — хорошую такую, основательную проверку, которой я откровенно боюсь.

Никакой реакции на отказ… и никаких репрессий, угроз, просто — эпизод… даже странно почему-то. Не бьют…

Этому, серому, кажется, совершенно всё равно, он просто винтик бюрократической машины и делает ровно то, что положено по инструкции. Думаю, если бы по инструкции было положено бить меня по голове томом Ленина и орать с угрожающим видом, этот винтик бил бы и орал, не считая себя злодеем, а только лишь человеком, добросовестно выполняющим свою работу.

Хотя нет, не так… Долг! У таких, как он — всегда Долг, а ещё Присяга и Честь Офицера, непременно с Большой Буквы.

Ни на какие кнопки Серый, кажется, не нажимал, но мордастый возник в кабинете.

— Пройдёмте, — уже спокойно сказал старшина, без всяких «руки за спину» и садистского прищура маленьких, заплывших глазок. Хм…

В процедурном кабинете, скрывающемся за облезлой зелёной дверью без какой-либо таблички, немолодая тётка, не говоря ни слова, размотала мне бинт, проверила швы и заново перебинтовала, наложив густой слой вонючей мази, которую я, несмотря на фармакологическое образование, опознать не смог.

Потом, без всяких слов, меня посадили в машину, подогнанную прямо к двери. Несколько минут…

… и меня доставили в отделение милиции, где пожилой старлей в старом кителе, пахнущий сложной смесью пота, «Тройного» одеколона, лука и табака, принялся составлять на меня протокол, не слушая ничего.

— Нарушаем, значит… — бубнит он себе под нос, заполняя бумаги, — Не удивлён, да… совсем даже.

— Товарищ лейтенант, я…

— Сиди, Савелов! — резко, я бы даже сказал — яростно, оборвал меня мент, вильнув глазами куда-то в сторону, — Я таких субчиков, как ты, хорошо знаю! Не усугубляй, а то смотри у меня…

Последние слова он аж прошипел, наклонившись вперёд. Спорить резко перехотелось, да и, как я понял несколько минут спустя, советская милиция, работая по указке Старшего Брата, делает хорошую мину при плохой игре. Каким-то образом моё задержание «общественностью в штатском» на скоротечном митинге, стало вдруг актом хулиганства где-то совсем в другом месте, и задержали меня, оказывается, бравые парни из ДНД…

… за драку.

' — Сука… — кошусь на мента, а потом зачем-то и туда, куда он дёргал глазами, но не увидел в глухой стене ничего интересного, — они так и потерпевших граждан найдут, которым я, внезапно, угрожал и бил физиономии'

Настроение… да так себе, сильно вниз ушло, хотя казалось бы, ну куда больше⁈ Умом понимаю, что версия моего хулиганства будет просто для того, чтобы я не рыпался, и доказать факт задержания не составит особого труда.

Но собственно, кого интересуют факты, если бумаги — вот они⁈ А свидетели, из числа сознательных (и что немаловажно — внушаемых) граждан, охотно подтвердят факты нарушения общественного порядка.

— … ты понимаешь, что это — на всю жизнь? — выговаривает лейтенант, — Учёт в детской комнате милиции, это…

Я понимаю… и лейтенант, сука ментовская, тоже всё прекрасно понимает, и, судя по всему, ему не стыдно.

Ну или может быть, стыдно, но стыд у него трансформируется в неприязнь, притом не к «Старшим Товарищам» из КГБ, и не к советской палочной системе, а как это обычно и бывает — ко мне. Это, чёрт подери, ощущается очень даже хорошо…

Не знаю, сколько я так сидел, слушая о том, как они сообщат в школу и на работу… но наконец пришли родители, и дальше — как сквозь вату. Фоном.

Сознания я не терял, но впечатлений сегодня хапнуто столько, что сосредотачиваться уже нет никаких сил. Родители что-то говорили, входили, выходили и где-то за дверью говорили с кем-то на повышенных тонах…

… но всё закончилось тем, что они подписали какие-то бумаги, и мы пошли.

— Дома поговорим, — сказала мама бесцветным голосом, пока отец ловил машину и договаривался с водителем.

Дорога домой прошла в томительном молчании, родители смотрели прямо перед собой, да и у меня настроения что-то говорить — ну вот никакого… Лишь водитель, то и дело оборачивающийся, любопытствовал, то и дело пытаясь завести разговор, и кажется, злясь, что мы не торопимся поддерживать беседу о современной молодёжи, которой надо бы — ремня!

Подъехали к самому подъезду, и отец сунул водителю пятёрку.

— Иди мойся, — открывая дверь квартиры, приказала мама, вздохнув еле заметно, — я пока суп подогрею.

Десять минут спустя, дважды отмывшись, я, давясь и не чувствуя вкуса, ел горячий суп на курином бульоне. Родители, что характерно, ничего не говорят, а отец и вовсе повернулся полубоком, стоя с папиросой у приоткрытой форточки и глядя на улицу, где уже начало смеркаться.

— Ну так что же произошло? — наконец-то подал голос отец, — Мне такого наговорили…

— Наговорили… — не удержавшись, повторил я, кривя губы в усмешке, — Да, это они могут! Я с Лерой ненароком на демонстрацию попал… кстати, что с ней, не знаешь?

— Мать забрала, — отозвался отец, усаживаясь на подоконник и прикуривая новую папиросу.

— Ну хоть так… — согласился я, чувствуя облегчение, и, не перебиваемый, начал рассказ о сегодняшнем дне, чувствуя, как каменеют родители.

Отец, ни говоря ни слова, только прикуривает всё новые папиросы, ломая спички и глядя куда-то вдаль с таким нехорошим прищуром, что я начал тревожиться.

Мама реагирует более эмоционально, но эти эмоции не в словах, а в прикушенной губе и раздуваемых ноздрях.

— … это, на самом деле, ерунда, — я снова опускаю вниз штанины, — а вот по почкам мне несколько раз здорово влепили, да и плечо, думаю, месяца два отзываться будет.

— Да! — спохватываюсь, вспомнив торопливый шёпот диссидента в машине, и диктую данные — имена, адреса…

— Ясно, — коротко отреагировал отец, переглядываясь с матерью и отживая, — Сделаем! Сам в это не лезь, понял?

Киваю… вижу, что он уже отошёл, и кажется, прекрасно понимает, что и как нужно делать.

— Что-то ты красный весь, — озабоченно сказала мама, кладя ладонь мне на лоб, — ну-ка померяй температуру!

— … тридцать девять, — слышу как сквозь вату, — Ваня, одевайся, нужно «Скорую» вызвать!

[i] Желающие могут набрать в поисковой строке «Демонстрация семерых» и прочитать, как действовало в таких случаях КГБ, и насколько правдоподобны выкрики о «жидах».

[ii] В милиции СССР побои и пытки были обыденностью. Желающие могут выяснить хотя бы на примере серийных убийц (которых, как известно, в СССР не существовало!) и расстрелянных за их преступления невинных граждан. Были отделения милиции, города и целые регионы, где пытки задержанных воспринимались чуть не как норма. Это не только Средняя Азия, но и (к моему собственному удивлению), и Белоруссия, где в милиции было много бывших партизан, привыкших, так сказать, к вольнице.