Цветы для Анюты

Глава 26

«Здравствуй, Аня. Как ты? Как поживаешь?» — нет, не то. Будто не сестре пишу, а давнему знакомому. Я скомкал лист бумаги, и начал заново:

— Ты там поэму строчишь, что ли? — донесся до меня сонный голос Петьки — моего сокамерника.

— Извини, если мешаю, — шепотом ответил я.

— Девушке своей пишешь? — заискивающе спросил он.

— Нет, сестре.

— Да ну? — удивился и не поверил он. — Целый час?

— Ты спал или за мной следил? — поинтересовался я.

— И то, и другое. Одним глазом спал, а другим за тобой присматривал!

— Хорош галдеть! — раздался недовольный бас Шефа — это здесь так называют Толю. Он, типа, главный. Шеф, Босс, Начальник, Голова — вот его прозвища. А еще, если Толя сказал — прыгать, то спрашивать нужно, лишь, насколько высоко.

Я вздохнул, и, сложив лист с письмом, положил его под подушку. В письме я успел попрощаться на скорую руку:

На следующий день я передал письмо с Виктором. Ответ от Ани он так же, принесет, когда придет в следующий раз. Другими способами мы с Аней не общаемся. Только через посредника, то есть, моего адвоката. Теперь, когда я передал письмо, мне остается лишь ждать, ждать, ждать… целую вечность.

Но это ожидание, хоть и сводило меня с ума, но все же, давало силы, чтобы жить — просыпаться по утрам, когда, открыв глаза, видишь все тот же потолок, все те же, ненавистные стены; дышать, когда хочется затаить дыхание и не сдаваться, даже если грудную клетку вот-вот разорвет. Это ожидание давало мужество, чтобы не сойти с ума. Это ожидание дарило вдохновение и желание жить.

В тот день, когда Виктор Андреевич пришел, чтобы обсудить кое-какие вопросы касательно предстоящего слушания, я первым делом протянул руку, желая скорее получить письмо.

В камере же, как только наступил отбой, я, убедившись в том, что все спят, достал драгоценное письмо, и, развернув листок, принялся жадно читать.

Я едва не рассмеялся. На миг я вдруг почувствовал себя маленьким ребенком, которого мама, забирая из детского сада, спрашивает — не обижают ли тебя? Тут, я заметил, что буквы слегка размыты, будто были подмочены водой. Наверняка, Нютка ревела, писав это письмо.

Я взял конверт, на который поначалу просто не обратил внимания, и, открыв, извлек оттуда маленькую фотографию, на котором был изображен ребенок — мой сын. Сын, которого я ни разу не видел. Доведется ли мне когда-нибудь увидеть его вживую?

Я вглядывался в уже знакомые мне черты, странное ощущение — словно разглядываю свое детское фото, только на нем вроде бы я, а вроде и нет.

Я жадно сжал в ладони письмо с фотографией сына, и, впервые за долгое время, проведенное здесь, уснул крепким сном.

— Макарова Нина Евгеньевна, — обратился судья к свидетельнице, — работали горничной у Романова Виталия Николаевича до его кончины, верно?

— Да, все правильно, — тихо ответила женщина, сдерживая волнение в голосе.

— У стороны обвинения есть вопросы к свидетелю? — обратился судья к прокурору.

— Нет, Ваша Честь.

— У стороны защиты?

— Да, Ваша Честь. Я бы хотел задать свидетелю несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Пожалуйста, Нина Евгеньевна, — обратился Виктор к женщине, — расскажите, каким был Виталий Николаевич? Как он относился к персоналу, и к вам, в том числе?

— Ну, — замялась женщина, — Виталий Николаевич был человеком добрым, и…

— Так ли уж добрым?

— Пожалуйста, господин адвокат, не мешайте свидетелю давать показания, — вмешался судья.

— Прошу прощения, Ваша Честь. Итак, Нина Евгеньевна, продолжайте.

— Ну, как я уже сказала, Виталий Николаевич хорошо относился и ко мне, и к остальным слугам, то есть, служащему персоналу. Хотя, был временами строгим.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, мог накричать, прогнать из комнаты, если не во время вошли.

— Ага. Скажите, Нина Евгеньевна, а Виталий Николаевич жаловался на здоровье?

— Мне нет, но я как-то раз слышала, чисто случайно, как Виталий Николаевич говорил по телефону.

— И что же он говорил?

— Он жаловался, что эта болезнь сводит его с ума.

— Так и говорил?

— Да, так он и сказал. Передаю дословно. Он говорил, что его мучают жуткие боли, от которых не спасают никакие обезболивающие, и он так устал, что давно пустил бы себе пулю в лоб, если бы не был тряпкой…

Я крепко сжал в кулак дрожащие от волнения пальцы. Несмотря на то, что в зале суда было довольно прохладно, я вспотел.

После того, как судебные прения были закончены, и все свидетели выслушаны, мне оставалось ждать вынесения приговора.

Я никогда раньше не молился, хотя и не относил себя к атеистам, но сегодня я неустанно молил Бога, и, кажется, Он меня услышал:

«Никитина Сергея Александровича оправдать»…

Оправдать. Оправдать. Оправдать! Я не знал, кого благодарить в первую очередь — Господа или Виктора Андреевича.

Я оправдан. Я не виновен. Я свободен!

Я крепко, с искренней благодарностью жал руку своему адвокату, и отпустил только, когда заметил его вежливую, смущенную улыбку.

— Спасибо! Огромное спасибо! — лепетал я от радости, не в силах подобрать нужных слов.

— Вот теперь, пожалуйста! — улыбнулся он. — Теперь можно выдохнуть.

Краем глаза я заметил подходящего ко мне Пашку. Он протянул мне руку:

— Поздравляю, дружище, — сказал он. — Мы все очень переживали!

— Боже мой! — это уже Нютка бросилась мне на шею, стискивая в объятиях. Она и смеялась, и рыдала, и моя щека была мокрой от ее слез.

— Все хорошо, — тихо сказал я ей. — Теперь все будет хорошо.