Дали туманные

3

Красноморов вышел в колючую метель. Где-то вдалеке проглядывали охваченные снежным хороводом тумманные желтые шары уличных светляков. О том, чтобы в такую погоду возвращаться в слободу, не было и речи. Занесет где-нибудь, споткнешься и не встанешь, замерзнешь и все дела. И едва ли кто возьмется подвезти сейчас.

Злосчастное собрание вставало перед глазами. Едкая старуха Гегемона откровенно намекала на Красноморова как на виновника сглаза. Едва ли кто-нибудь принял ее выкрики всерьез, мужики народ умный, впрочем, не все, ох, не все. И тень подозрения осталась...

Он прошел почти вслепую три квартала, потом остановился у тяжелой дубовой двери с круглым окошечком на уровне глаз. так получилось, что ноги сами привели его в знаменитую пименовскую чаевню.

Дверь, около которой намело небольшой сугроб, с трудом поддавалась. Скользя по половицам полутемных сеней, Красноморов нащупал ручку второй двери и остановился на пороге тускло освещенной залы. Когда глаза привыкли, увидел за массивной резной стойкой самого Пимена.

- Василий! Пожаловал к нам, душа моя! Раздевайся... Гей, девки, гость у нас...

Нивесть откуда выкатившиеся пименовы племянницы в синих до полу сарафанах, обмениваясь ласковыми смешками, стянули с Красноморова облепленный снегом полушубок и тугие галоши, и волосы ему пригладили, и к рукомойнику потащили, где он с удовольствием отмыл липкие от засохшего букреевского кваса пальцы, и за стол усадили, и сами рядом устроились, одинаково подперев головы в кокошниках кулачками.

Пимен самолично преподнес Красноморову кружку с медовухой и шуганул девок - те, затрепетав синими подолами, скрылись за внутренней дверью.

- Вижу, брат, на душе у тебя того... - хрипло сказал Пимен. - Сглазили его... Царство ему небесное... Верю... Да... У нас этим балуются... Но не ты... Тут уж меня не проведешь... Сглазить ведь как можно? Стихийно... Самостийно то есть... Вот пожелаешь недругу чего уж там взбредет... Или позавидуешь вдруг... Главное, чтоб внезапно... Резко... Как буря... Стихийно... Одним словом... Ну там, что баба у него хороша, да не про твою честь, или что еще...

- Да какая там баба? У Букреева-то? - вяло спросил Красноморов, отхлебывая медовухи, которая медленной горячей струйкой стекала в желудок.

- Ну, это я к слову... Не обязательно баба... Можно чему угодно позавидовать... Здоровью, например, вот не берет его ничто... А? Или успехам... Удаче... И все! Мир изменился... И нет тебе больше счастья... И баба не та стала, то ли телом поплохела, то ли на другого поглядывает... Это, брат, закон природы...

- Нет такого закона! Ну сам посуди, как мысль, неосознанная, невысказанная, на худой конец, может мир изменить? Как, объясни, если можешь?

- Объянить не могу... Но факты есть. И не попрешь ты против фактов... Ну, тебя я не виню... Только вот они... стеной всполошились... все против одного...

- Глупости все это... Отравили его... Смерть же мгновенная... Что-нибудь вроде цианистого калия, не знаю уж, где раздобыли...

- А как докажешь?

- Да почему я должен что-то доказывать? Это пусть Mусатов доказывает...

- Да подозревают-то тебя...

- А ты-то откуда знаешь?

Пимен кривовато и загадочно усмехнулся.

Входная дверь внезапно распахнулась и на пороге показалась женская фигура в платке, замотанном так, что открытыми оставались только глаза.

- Вот он где, мой Васечка... Дай мне его сюда, Пимеша... Он сегодня мой... Пойдем, Васечка!.. От людей подальше... Сердце подсказало...

Женщина скинула с головы платок и Красноморов узнал свою троюродную кузину Мику Золотову, но остался сидеть, пригвожденный пименовской медовухой.

- Ты что ему поставил? - строго спросила Микеша Пимена.

- Сама знаешь, что. Наше, мужицкое... Поддержать надо парня. Ведь всем миром навалились...

- Да не то ему сейчас надобно, вот ведь дурные головы...

В глубине пименовского дома стабой трелью зазвенел колокольчик телефона.

- Дядюшка, вас до аппарату просят, - выглянула в дверь одна из хозяйских племянниц.

- Пошли, Васечка...

Микеша помогла Красноморову вздеть на плечи полушубок и они с Микешей снова нырнули в бешено крутящуюся слепую метель. Они покатились по заснеженной улице, грубо подгоняемые в спину ветром. Красноморов послушно держал маленькую ручку в шерстяной варежке и шел, спотыкаясь: медовуха горячим свинцом тяжелила ноги.

Шли они долго и, борясь со снегом, Красноморов едва заметил, как Микеша толкнула легкую калитку и они протопали по занесенной ветром дорожке, ведущей к крыльцу. В доме Микеша скинула с головы платок, промокнула вышитым полотенцем влажные от снега брови, сбросила свой, похожий на мужицкий, тулупчик, освободила ноги от уличных чуней и предстала перед Красноморовым в непривычно длинном темносером платье с тонким, окаймляющим шейку белым воротником. Остолбенелый, с замедленной реакцией, Красноморов стоял, еще закутанный, посреди горницы и зачарованно смотрел на красные необычно тонкой выделки микешины сапожки, повторявшие форму ноги не хуже, чем вязанные шерстяные чулки, которые он где-то совсем недавно видел на женских ногах... И он тут же, почти не напрягаясь, вспомнил - это Жаклинка шаловливо поигрывала ножкой, пока они чаевничали у Ефросиньи.

- Ну, - сказала Микеша, - давай, теперь тобой займемся.

В зеркале, висевшем на стене и оправленном резной рамкой, он увидел свою опухшую и вяло-сонную физиономию. Вглядываясь в свое изображение, Красноморов пригладил рукой спутанные под шапкой волосы.

Он развернулся к Микеше и резко, оторвав от пола, обнял ее, разом ощутив и горячее дыхание, и холодные с мороза щеки и, главное, стянутое странным, без единого шва или застежки платьем тело, и охнул, уткнувшись губами в микешину шею, и замер, и что-то необычное почудилось ему в этом объятии, как будто, прожив на земле почти четыре десятка лет, он только сейчас понял, что значит обнимать женщину, а не бесчувственную чурку, с податливой коровьей покорностью подставляющую себя и столь же безропотно отступающую в тень, когда в ней уже нет нужды.

- Микеша... - шептал Красноморов. - Ты?.. Ты?..

- Молчи, - ответно прошептала Микеша. - Вот сейчас приведем тебя в божеский вид, - сказала она, когда Красноморов слегка ослабил объятия.

Она усадила Красноморова и, неожиданно опустившись на колени, принялась стягивать с его ног валенки.

- Что ты, Микеша, милая?..

- Не мешай, я лучше тебя знаю, что сейчас надобно...

И с непонятной самому себе покорностью Красноморов позволил стащить с ног тяжелые влажные валенки, потом зажмурил глаза, смущаясь несвежих портянок и выглядывающих из-под брюк тесемок от подштанников.

Василий почувствовал, как ноги его опустились в теплую травяную воду. Микеша, по-прежнему стоя на коленях, разминала руками его ступни. Потом она вытерла ноги Красноморова чистой холщевой простыней, снова погладила их руками, как бы любуясь, вызвав этим у него смущение и желание, поджав пальцы, спрятать ноги подальше под табуретку. Наконец, убрав шайку с водой, она подставила Красноморову низкие, со срезанными голенищами, веленцы, после чего гость был усажен к столу, где натужно пыхтел раскочегаренный самовар.

- А ты голоден как будто, - от ли спросила, то ли заметила Микеша.

- Нет, нет, - поспешно замотал головой Красноморов: ему было совсем не до еды.

Микеша вышла из горницы и через минуту вернулась, держа в руках ломоть хлеба, покрытый розовым пластом чего-то, источающего слабый мясной запах.

- Вот, червячка замори, я пока питье приготовлю.

Красноморов с недоверием откусил этот хлеб с розовым покрытием. Оказалось до невозможности вкусно, как и все, принимаемое из рук Микеши.

На столе появились две маленькие, наверное, детские чашки, в которые Микеша насыпала по ложке коричневого порошка из жестяной банки цилиндрической формы, и залила порошок кипятком из самовара. Порошок мгновенно растворился, распространив кисловатый запах.

- Хорошо бы подсластить, - задумчиво произнесла Микеша, подвигая Красноморову чашку. - Вот медком заедай понемногу. С ложечки.

Напиток был чудной и ранее Красноморову незнакомый. Он обжигал рот, оставляя привкус приятной неядовитой горечи. Потом Красноморов почувствовал непривычную легкость, голова слегка и приятно покруживалась. У него появилась потребность говорить, поделиться с Микешей чем-то наболевшим, сокровенным, спрятанным в глубине души. И сердце забилось неровными толчками. Он прижал руку к левой стороне груди, стараясь унять ненароком расшалившееся сердце.

На Микешу, как он заметил, этот напиток особого впечатления не произвел. Разве что лицо заалело чуть сильнее прежнего, но яркие губы, неестественно красные, будто Микеша их специально чем-то намазала - женщины вообще охочи до всяких выдумок - наоборот, несколько побледнели. Впрочем, они по-прежнему притягивали к себе.

Между тем Микеша спрятала куда-то маленькие полупрозрачные чашки, из которых она поила Красноморова, а на стол поставила привычно огромные кружки для чая и пузатый, накрытый лупоглазой тряпичной куклой сосуд для заварки. Затем она отсела подальше от Красноморова, взяла гитару и, задумчиво позвякивая струнами, то ли спросила, то ли, даже и не интересуясь желанием гостя, сообщила:

- Песню тебе спою... Древнюю... Иностранную... Жаль, что перевода нет... Да, в общем-то, и так понятно...

Аккорды, предваряющие начало песни, чем-то вдруг напомнили глухой и отдаленный колокольный перезвон, а Микеша запела:

- "Тхоз эвенинг беллз, тхоз эвенинг беллз, хоу мани..."

Когда она кончала очередной куплет, Красноморов шепотом, стараясь не спугнуть очарование песни, повторял в такт аккордам: "Бом, бом, бом!.."

А дальше все завертелось в убыстряющемся сказочном ритме. Микеша, отбросив гитару, накинула на плечи светлую беличью шубейку, Красноморову показала глазами на висевший в сенях полушубок, и снова потащила Василия в холодную снежную темноту.

- Куда? - шепнул он, стискивая горячую ладонь Микеши.

Она не ответила, и Красноморов, зажмурившись, побежал за ней, мигом набрав снег в короткие валенцы. Внезапно хлопнула дверь, на них дохнуло влажным жаром - и они оказались в предбаннике, где сбросили шубы. Микеша, сев на лавку, приподняла подол платья и протянула Красноморову ножки в тонких красных сапогах на каблучках, глазами показывая, чтобы он разул ее. И Красноморов, как совсем недавно Микеша, опустился на колени и осторожно снял мокрые от снега сапожки и лицом прикоснулся к микешиным ступням, с удивлением ощутив шелковистую поверхность тонких полупрозрачных чулок.

Микеша оперлась руками о плечи Красноморова и встала.

- Пойдем.

Они вошли в следующий предбанник, где стояла влажная духота от раскаленной соседствующей парильни. Красноморов с покрывшимся внезапно испариной лицом зачарованно следил, как Микеша освобождается от своего платья, под которым оказалось еще одно одеяние. Он подумал, что это тоже платье (как под чунями сапожки из красной кожи), но то была черная кружевная сорочка, скрывавшая неправдоподобно белое тело.

- Светляки-то приглушить надобно, - тихо прохрипел Красноморов.

- Ни за что на свете... Или ты чего боишься? Или, может быть, стесняешься?.. Это ты зря... Что естественно - не безобразно... Господь плохого не допустит...

Это и в самом деле смахивало на сказку. Красноморов чувствовал себя мальчишкой, которому впервые в жизни открылась тайна женщины. Ему довелось побывать на верху блаженства, испытать боль вселенской утраты, ощутить себя всемогущим, беспредельно раскованным, какими в нечастые минуты случается бывать любимым и любящим... И светляки бессовестные не мешали, и наготы своей и микешиной он уже совсем не стеснялся... Микеша быстрыми движениями заплела косу, обернула ее вокруг головы и надела странный голубой чепец, ставши вдруг чужою и незнакомою.

- Это зачем? - спросил Красноморов, рукой показывая на чепец.

- Чтобы волосы не замочить, глупенький ты мой...

В парильне их обожгло жаром. В горячем воздухе он почти не видел Микешу, только чувствовал ее руки на спине.

Потом Красноморов с Микешей, сцепившись пальцами, выскользнули из боковой дверцы и бросились в жгучий, вонзивший в тело тысячи иголок снег. У Красноморова перехватило дыхание - и снова мутный пар, обжигающий горло, раскаленная полка парильни, и острый холод снежной купели...

Наконец, в полном изнеможении они по очереди окатили друг друга прохладной водой из чана и вышли в предбанник... Они сидели рядом, обернутые повлажневшими простынями, Микеша сняла свой смешной чепец и распустила косу, и Красноморову казалось, что они невероятно близки, будто всю жизнь провели в счастливом супружестве, не ведая разлук и печалей... Он нащупал микешину ладонь.

- Микеша... Выходи за меня замуж...

- Сударь, - неожиданно звонко произнесла, слегка отстранившись, троюродная кузина. - Возможно ли в неглиже даме предложение делать?

- Я без шуток, Микеша... Я же люблю тебя, понимаешь... Я только с тобой... Ну, в общем, только сейчас почувствовал себя человеком... Впервые в жизни, вот те крест... Это ты...

- А замуж-то зачем? - спросила Микеша. - В супружестве все не так будет, не по велению души, а по обязанности... А обязанность - она и давит, и душит... Все должно быть само собой... Тогда и будет хорошо...

- Но разве можно нам теперь разойтись в разные стороны?

- А отчего ж нет? Мы же не навсегда разойдемся...

- Это невозможно...

- Ты, Васечка, как дите малое... Ты представь себе, что мы все время будем вместе... Ты думаешь, у нас с тобой каждую ночь будет праздник?

- Значит, тебе тоже хорошо было?

- А как же, Васечка? Но все время так нельзя - мед на коже выступит... У тебя есть свое дело... У меня свое... А жить по обязанности вместе - это неволя. Да и что нам даст жизнь совместная? Когда ты физикой своей заниматься будешь, разве сможешь думать обо мне, как сейчас? Да и что нас ждет на этом свете?

- Детей нарожаем...

- Зачем? Зачем дети-то? Что мы им можем дать, если сами не знаем, что нас ждет впереди... Какие-то дали туманные... Разве мы защищены от стихии? От природного зла? Ведь все уже было на земле, а куда сгинуло? Ну, сейчас настоящую науку решили запретить, чтобы до греха не доводила, а куда же без науки-то? Вот и начинают друг друга обманывать. А сейчас - старые бы знания не растерять... А ты говоришь - дети...

- Эх, Микеша... Не все так просто. Когда-нибудь я расскажу тебе, что знаю, как было в той жизни... А дети - они же не дадут человечеству погибнуть.

- А сколько нас от человечества осталось? Город со слободами... Да по лесам отшельники-хуторяне... И вообще... Поздно уже... Отдыхать пора... Одевайся, Васечка... Чайку попьем, и пойдешь восвояси... А мне выспаться надобно...

- Отвернись, ради бога, - хрипло сказал Красноморов. - Мне бы одеться...

- Пожалуйста, - с обидевшим Красноморова равнодушием в голосе ответила Микеша. Она поднялась и прямо в простыне шагнула в дохнувшую морозным паром дверь.

Когда Красноморов вошел в дом, Микеша, прибранная, с аккуратно переплетенной косой, стянутой белой пряжечкой, в синем, расшитом цветами платье, застегнутом на все пуговицы до самого низа, сидела у самовара, поджидая Красноморова.

- Чайку на дорожку, Васечка, - с прежней лаской, как ни в чем не бывало, сказала Микеша. - Оладушки вот гречневые... С медком... Рябиновое вареньице... После баньки особенно действует.

Он молча сел к столу. В чай, настоянный на листьях смородины и малины, была примешана незнакомая терпкая трава.

- А теперь - иди, - сказала Микеша, когда он отодвинул чашку. - Иди, милый, и плохого в голову не бери... Не все так просто на этом свете... Да, чуть не забыла, - сказала она, когда Красноморов уже в полушубке слегка топтался, стремясь оттянуть минуту ухода. - Это тебе. Носи постоянно.

На шее у Красноморова оказалась тонкая металлическая цепочка.

- Это еще зачем? Я никогда не ношу ничего такого...

- И зря. Это же контур.

- Какой еще контур?

- Как какой? Ты будто не физик... Тебя же атаковать сейчас будут... Посылами, сигналами... Это и на расстоянии делают. Мысленно, оно, конечно, так, но ведь сигнал, посыл то есть, с последствиями. Значит, он вполне материальный.

- Вон ты о чем...

- А ты как думал? Получше моего знаешь - излучение электромагнитное, микроволновое... Экранироваться надо...

- Да кто посылать-то будет?

- Мир, как говорится, не без добрых людей. За Букреева захотят рассчитаться...

- Да я-то причем? Отравили Букреева...

- Ты-то непричем, я верю и знаю это, Васечка. Но люди не все так думают... Ты Букреева не любил? Можешь не отвечать. За версту видно, что ты его не жаловал. И он тебя тоже. И вот, пожалуйста, при всем честном народе олн падает бездыханный. Конечно, подозрение на тебя ложится. Больше некому... Ты ведь мог и несознательно... пожелать ему... пойти туда... откуда не возвращаются...

- Не ожидал я от тебя, Микеша...

- Нет, все-таки ты у меня еще глупенький... Не я, люди так думают... А я тебе помочь хочу. Контур сей, ради бога, не снимай... Ступай, Васечка, и пусть у тебя на душе светло станет, когда меня вспомнишь...