Дама с единорогом

Глава XIX

Тело Монтгомери было вымыто, тщательно завернуто в покров и погружено на телегу — граф решил похоронить его на родине. Служка из ближайшей церкви стоял возле заднего колеса и монотонным голосом распевал псалмы.

— Да заткнешься ты, щенок! — прикрикнул на него Норинстан и обратился к стоящему рядом священнику:

— Чтобы все было честь по чести. Я пожертвую крупную сумму Вашему приходу, если тело моего племянника будет доставлено домой в целости и сохранности.

— Я могу позаботиться только о душе, а не о теле, — возразил священник.

— Придется позаботиться о том и о другом. С Вами поедет один из моих пажей…

— Ваша милость не доверяет мне?

— В наше время не стоит доверять даже самому себе, — усмехнулся Роланд. — Итак, тело Монтегю должно быть погребено рядом с телами его предков, а заупокойные молитвы должны читаться сорок дней и ночей.

— Боюсь, мы не довезем покойничка, — подал голос возница. — Смердеть будет.

— Не больше, чем от тебя. — Граф резко обернулся к нему и смерил гневным взглядом. — От тебя разит серой за милю.

По воздуху поплыл запах благовоний. Священник перекрестился и сотворил короткую молитву. Мимо прошла процессия монахов в тёмных куколях. У них был свой скорбный груз.

— Ещё один, — пробормотал Роланд, проводив глазами похоронную процессию. Заметив, что священник мнётся с ноги на ногу, он кинул ему увесистый кошелёк — Это за упокой души моего племянника и за то, чтобы он был похоронен так, как ему положено. Святой воды не жалей!

Священник пробормотал что-то про свой долг пастыря, но деньги взял. Собственно, граф и не сомневался, что он возьмёт, главное, чтобы священник надлежащим образом молился за Монтегю, а не распивал на пару со своим сопляком-помощником вино за чужой счет.

Глухо ударил монастырский колокол, извещая о заупокойной службе. Интересно, сколько граф Вулвергемптонский отписал монастырю? Немало, наверное, если его племянника хоронят в соборе. В прочем, зачем ему теперь деньги, наследников ведь не осталось.

Решено было отправить покойного в последний путь сразу же после службы. Роланд возражать не стал, устало проводив глазами засеменившего к церкви священника. Идти на ещё одну заупокойную службу ему не хотелось, особенно на эту. Но, пересилив себя, граф всё же пошлёл.

У тела Монтегю остались дежурить мальчик-служка и один из пажей Норинстана.

Роланду было не по себе. Он стоял в стороне, надеясь, что его опоздание припишут заботам о племяннике. И это была чистая правда, нашлось бы немало свидетелей, подтвердивших, что последние сутки граф Норинстан посвятил обустройству чужой загробной жизни.

Его мучили сомнения: может, не стоило убивать мальчишку? Видит Бог, он не желал причинить столько горя Оснею! И не желал убивать этого мальчика, но, с другой стороны, Роданн сам виноват. Пожалуй, стоит сделать какой-то подарок монастырю. Или договориться с монахами, чтобы они поминали в своих молитвах Вальтера Роданна? Нет, это вызовет подозрения, да и Монтегю сейчас молитвы важнее. Покой его души будет порядочно ему стоить.

Постаравшись забыть о деньгах и Монтегю, граф попытался сосредоточиться на происходящем. Продвинувшись вперёд, он встал так, чтобы видеть и Оснея, и специально сооруженный похоронный помост. Было душно; свечи неимоверно коптили. Глаза слипались после бессонной ночи, но он все же заставлял себя стоять прямо и не сводить взгляда с прикрытого покровом тела.

— И ведь это не последние похороны, — подумалось ему. — Многие удобрят своими костями чужую землю. Когда я шёл сюда, могильщики рыли ещё одну яму…

И вместе со всеми несколько раз троекратно повторил:

— Господи помилуй. Христос помилуй. Господи помилуй.

От слов о грозном судии и книге с росписью всех грехов человеческих ему вновь стало не по себе. Спокойствие вернула мысль о том, что этот день пока далек, а надлежаще прочитанные покаянные молитвы и, на худой конец, индульгенция способны качнуть чашу весов в другую сторону. В конце концов, это было его единственным крупным прегрешением, искупить которое можно было истреблением язычников, по чёрной гордыне своей не желавших признавать единственно существующего Бога.

И все же ему было тяжело. Совесть тяжким грузом давила на сердце, предательски шептала, что отныне до конца дней своих он будет видеть перед глазами этого мальчика. «Убийца, убийца! — шипела она. — Гореть тебе в Аду!». Граф гнал от себя эти мысли, но они возвращались. Подойди к нему сейчас Осней, он признался бы ему во всем.

Но служба кончилась, и к нему вернулось былое спокойствие, уверенность в том, что он сумеет искупить свой грех.

Когда они вышли из церкви, небо окончательно заволокло низкими тучами. Дул холодный порывистый ветер. Осней изъявил желание взглянуть, какие почести будут отданы погибшим солдатам, и они вышли на задворки монастырского кладбища, где на пригорке, со всех сторон открытом ветрам, вплотную друг к другу лежало несколько десятков человек. Местные жители рыли для них могилы — длинные узкие ямы, куда сбрасывали безродных. Остальных хоронили под сенью церковной стены, в черте кладбища.

— Это все? — спросил Роланд, указав на пригорок.

— И половины не будет, — вздохнул Осней. — Остальных похоронили прямо на поле.

— А этим почему такая честь? — Норинстан подошёл вплотную к одной из могил и глянул вниз — так и есть, полно воды.

— Просто надо же было где-то их хоронить, — пожал плечами граф Вулвергемптонский. Поддев сапогом комок глины, он скинул его в могилу.

Посещение кладбища не только не развеяло тоску, но, наоборот, усилило её, поэтому, узнав, что граф уезжает на объезд постов, Осней поехал с ним. Больше всего на свете он боялся сейчас остаться один на один со своим горем, рядом со свежей могилой Вальтера, поэтому поехал бы куда угодно с кем угодно. Да и Роландом у них было много общего: тот тоже потерял в этой злополучной стычке молодого племянника. Граф помнил Монтегю — живой был мальчишка, храбрый, проворный, исполнительный. Дядя держал его при себе для разных поручений, так что Осней его часто видел. Наверное, большая потеря для родителей.

Вокруг было уныло и безрадостно. Однообразный пейзаж тянулся до самого горизонта.

— Терпеть не могу эту слякоть! Наверное, старею, — Осней остановил коня и прислушался. — Тихо. Окапались где-нибудь и ждут, сукины дети!

— Мы их вытурим, помяните моё слово! — процедил Норинстан, скользя глазами по холмам.

— С нашими-то силами?

— А, что, лучше засесть в этом монастыре и ждать, пока они возьмут нас измором? Надо действовать, причём, немедленно.

— Чтобы действовать, нужны люди, — скептически заметил Осней, — а их я из воздуха делать не умею.

— С Божьей помощью они у нас будут. Придётся отступить, чтобы пополнить ополчение.

— Да уж больно народец здесь своенравный! — вздохнул граф. — Они ведь ни за что воевать не пойдут, а вот валлийцам продать могут.

— А вешать Вы их не пробовали? Именем короля? После этого люди становятся сговорчивее. — Норинстан заметил какое-то движение и привстал на стременах. — Глядите-ка, никак эти черти не угомонятся. Эй, Гвен, — обернулся он к капитану своих арбалетчиков, — прошей шкуры вон той парочке, что так бесстыдно разгуливает у нас под носом!

Приглядевшись, Осней тоже заметил валлийцев. Вооруженные длинными луками, в простой шерстяной одежде, они неторопливо спускались с холма, размахивая какой-то грязной тряпкой. За плечами у одного из них покачивался мешок. Заметив арбалетчиков, они остановились. Один взялся за лук, другой энергично замахал белым полотнищем.

— Чего им нужно, паршивцам? — Гвен вопросительно посмотрел на командира: стрелять или нет? Норинстан медлил, выжидая. Их двое, убить их они всегда успеют. А убить хотелось.

— Сайс, у нас для вас подарочек! — Валлиец с хохотом бросил мешок под ноги лошадям.

Один из солдат нагнулся и достал из мешка ослиные уши.

— Убить! — прорычал Роланд, дав шпоры коню. Валлийцы уже успели преодолеть часть пути до гребня холма, но он знал, что без труда опередит их. Опередит и отрежет им языки и уши. А после повесит.

— Граф, остановитесь, это ловушка! — Осней с трудом удержал своего спутника от необдуманных действий. — За этим холмом их, наверняка, целое множество.

— Плевать, я их всех прикончу! Пустите меня, граф, или катитесь ко всем чертям! — Норинстан с досадой следил за тем, как две темные фигурки ускользают от него. — Стреляйте, стреляйте же, дьяволы!

— Хотите отправиться вслед за Монтегю? — покачал головой Осней, смело ухватив коня Роланда под уздцы. — С нас хватит, граф, остыньте.

Вперившись взглядом в убегающих валлийцев, Норинстан бормотал проклятия. Он знал, что граф Вулвергемптонский прав, но желание мести было слишком велико, и граф не удержался от победного возгласа, когда один из валлийцев покачнулся и, упав, скатился вниз по склону холма.

Дэсмонд Норинстан чувствовал себя бездельником. Это проклятое ранение сначала приковало его к постели, а затем лишило возможности принимать участие в небольших карательных вылазках против валлийцев. Пустяшное ранение, царапина — и столько хлопот!

От нечего делать он целыми днями слонялся по монастырю, выходя за его ворота, крутился возле солдат, пытаясь узнать у них последние новости. Старшего брата Дэсмонд видел редко, а если и видел, то поговорить не получалось — Роланд устало отмахивался от него и либо, наскоро приведя себя в порядок, уходил на очередной военный совет, либо заваливался спать. Дэсмонд смутно догадывался, где и зачем пропадает целыми днями его брат — рана, нанесенная смертью Монтегю, была ещё свежа, а Роланд Норинстан был не тем человеком, который умел прощать.

Как-то само собой получилось так, что Дэсмонд сблизился с Клиффордом де Фарденом. Возле него по вечерам всегда собиралась теплая компания. Кто-нибудь приносил эль, и под стук глиняных кружек велись неторопливые разговоры, жаркие споры, играли в кости. Монахи, конечно, азартные игры не поощряли, но ничего поделать с нерадивыми прихожанами не могли. Они увещевали, жаловались командирам, те, в свою очередь, запрещали своим подчиненным прикасаться к костям. Подчиненные смиренно вздыхали, а вечером опять стучали костяшками в монастырской гостинице.

Дэсмонда в эту шумную веселую компанию привел Гвен, иногда наведывавшийся сюда попить элю.

Удобно устроившись возле стены, Дэсмонд слушал рассказы о героических похождениях одного из приятелей Фардена. Напротив него, боком к рассказчику, сидел Артур Леменор и что-то царапал ножом на столешнице. Ему в кости не везло, поэтому он старался не смотреть на Фардена, который в нетерпении шебаршил костями в мешочке. Уж кому везло в игре, так это Клиффорду!

Потянувшись за кувшином с элем, Дэсмонд пришёл к выводу, что с резкими движениями следует быть осторожнее — рана всё ещё напоминала о себе. Подавив приступ боли глотком пенного напитка, молодой человек прислушался к разговору. Кажется, речь шла о поимке неуловимой банды молодчиков, несколько лет безнаказанно властвовавшей на дорогах северо-западного Шропшира. На её счету был не один десяток жизни и не одна сотня похищенных фунтов. Нападали они в любое время суток, не делая разбора между крестьянами, рыцарством, торговцами и духовенством. Рассказчик, ярко живописавший злодеяния разбойников, сам стал жертвой их произвола: торговля в его владениях практически замерла. Ему ничего не оставалось, как собрать своих людей и устроить облаву. Она длилась долго, несколько месяцев, увенчавшись кровопролитной стычкой.

— Это ещё что, вот в Палестине… — Дэсмонд живо вспомнил скупые рассказы брата о жёлтых песках и режущем глаз синевой море. Роланд был немногословен, но и его слов было достаточно, чтобы создать в мозгу юноши образ волшебной загадочной страны и суровых героев, сражавшихся за веру Христову. И одним из этих героев был его брат.

— И что Вы знаете о Палестине? — с вызовом спросил рассказчик.

— Может, я и ничего, зато мой брат много о ней рассказывал, — гордо вскинул голову Дэсмонд. — Он был там вместе с королем.

Он замолчал, наблюдая за тем, какой эффект произвели его слова. Те, кто сидел здесь, были слишком молоды для того, чтобы сопровождать Эдуарда в последнем Крестовом походе, поэтому уважали и завидовали тем, кто удостоился этой чести.

Они ждали, что он продолжит, но Дэсмонд терпеливо молчал, набивая своему рассказу цену.

— Ну, что Вы тяните кота за хвост? — не выдержав, взвился из своего угла Фарден.

Дэсмонд налил себе еще немного элю и неторопливо начал повествование; сквозь бесстрастность тона время от времени проскальзывали нотки гордости:

— Я уж не буду пересказывать обо всём, что случилось с братом на Святой земле, иначе у настоятеля не хватит ни вина, ни эля, чтобы должным образом почтить его подвиги. Расскажу лишь о том, как он обращал в веру христову назаретян. Но прежде, полагаю, должно восхвалить мужество короля нашего, Эдуарда, пострадавшего за Христа.

Имея сердце доброе и отзывчивое, преисполнившись света Божьего, он решил пролить свет в душу закостеневшего в грехах эмира Яффского, дабы и он мог войти во врата Града Божьего. Эмир, узнав о том, что есть путь истинный, согласился отринуть оковы язычества и отправил к королю своих послов, дабы они возвести о его желании принять христианскую веру. Сир радушно принял их, велев ни в чем им не отказывать. Целыми днями вещали им о достоинствах веры, которую они избрали, просвещая умы их и сердца. Но язычник всегда останется язычником, человеком низким и коварным. Среди послов был человек, которому презренный эмир поручил лишить жизни наихристианнейшего из монархов. Однажды, застав короля одного в его покоях, он бросился на него с кинжалом. Сир, хотя и был тяжело ранен, умертвил убийцу.

— А что Ваш брат, где он был, когда посягали на жизнь помазанника Божьего? — подал голос Артур Леменор.

— Он не говорил мне об этом, но, полагаю, он видел тело презренного убийцы, иначе не смог бы его так живо описать.

— И как же выглядел этот сарацин?

— Темный, с косыми злобными глазками и курчавой бородой. Пальцы у него были скрючены, как у дикого зверя.

— А что Ваш брат? Вы обещали рассказать нам о Назарете, — напомнил Фарден. Мешочек с костями на время был отложен в сторону.

— Мерзкие язычники, населявшие сей город, предали огню великолепную церковь Богородицы и глумились над христианской верой, предавая ужасным пыткам тех, кто исповедовал её. Они пытали их водой, колесовали, разрывали на части лошадьми, требуя отречься от Христа. Видя же, что несчастные умирают, они плевали им в лицо и спрашивали, невежественные: «Помог ли вам Бог ваш? Отчего же он не спас вас от огня и меча?»

Узнав о мерзостях, что творились в Назарете, король наш, только что высадившийся в Палестине, преисполнился справедливого гнева и направился в Галилею, дабы покарать их.

Брат мой, будучи человеком глубоко верующим, дал обет, что не будет пить вина и знать женщин, пока останется в Назарете хоть один хулитель веры Господней.

— И что, выполнил он обет? — усмехнувшись, спросил баннерет.

— В точности, сэр. Решив осадить город Назарет, наши собратья столкнулись в Панеадском лесу с многочисленным племенем кочевников. Они не веровали во Христа и не желали признавать его единственным Царем живущих. Люди злые сердцем, они притворились друзьями, обещав нам часть своих тучных стад, если мы умертвим назарейцев. Но пищу их сердцу давало не чистое пламя божественного гнева, а черная зависть, коею они питали к живущим в городе. Пригласив к себе лучших из людей наших, вожди их угощали их хмельным вином и услаждали их взоры танцами прекрасных красавиц. Брат мой, в силу данного им обета, пребывал в здравом уме и осуждал товарищей за их невоздержанность. Волею Провидения ему удалось подслушать разговор, который вожди племени вели между собой, думая, что все христиане пьяны и утомлены ласками. Нехристи решили умертвить всех воинов христовых после того, как те займут Назарет. Забыв о сне, мой брат решил немедленно донести обо всем королю, но кочевники вознамерились воспрепятствовать ему, и брату пришлось мечом прокладывать себе дорогу. Одним ударом он снес голову троим, следующим наискось разрубил четверых и…

— Поменьше бы врал, Дэсмонд! — прервал его усталый голос. — Нельзя одним ударом убить четверых. Да и все было совсем не так.

— А как же? — буркнул Дэсмонд. Он так старался, ради него, Роланда, старался, а он…

Все взгляды обратились к Роланду Норинстану, но тот ничего не добавил, никак не поправил рассказ брата. Рассказывать при нем дальше Дэсмонд не решался, но собравшиеся требовали продолжения. Град вопросов обрушился на Роланда, но он отвечал неохотно, односложно. Был ли взят Назарет? — Да, был. — Наказаны ли были подлые кочевники? — Им воздалось по делам их. — Убивали ли Вы язычников? — Как и всякий добрый христианин, только тех, кто закостенел в своем невежестве. — Много ли их было? — Собак не считают.

— Видно, и вправду в Назарете не осталось ни одного язычника, — подумал Леменор, наблюдая за тем, как Норинстан наливает себе эль. Он завидовал графу. И почему иным людям достается всё: и происхождение, и деньги, и слава, и уважение товарищей, и любовь женщин? Не справедливее ли было поделить эти блага между всеми людьми?

Роланд Норинстан был героем, с этим никак не поспоришь, но баннерет гордился тем, что в одном сумел превзойти его — любовь женщины все же досталась ему. Сколько бы подвигов ни совершил в Палестине граф Норинстан, какие бы коварные планы язычников ни раскрыл, Жанна Уоршел предпочла ему другого, и этим другим был он, Артур Леменор.

Из Палестины разговор плавно переместился на родные просторы. Обсуждали минувшее сражение, поименно поминали товарищей, клялись отомстить за их смерть. Как-то само собой всплыло имя «черного рыцаря».

— Это дьявол, говорю вам, сам дьявол был среди нас! — утверждал один из рыцарей.

— Везде Вам дьявол мерещится! — усмехался другой. — Он был из плоти и крови. Отъявленный мерзавец!

— И чем же он отличился? — спросил Леменор. — За последние дни я слышал столько небылиц…

— А здесь услышите еще больше, — хмуро подал голос граф Норинстан.

Глаза у Дэсмонда загорелись:

— Вы тоже видели его, брат?

Роланд молчал. Лоб его нахмурился; разговор явно был ему неприятен.

— Он действительно такой, как о нем говорят, граф? — подал голос Фарден. — Ведь, кажется, этот паршивец орудовал там, где были Ваши люди.

— Я не знаю, что о нем говорят, и вообще сомневаюсь, что этот пресловутый «черный рыцарь» существует, — сухо пробормотал Норинстан.

— Но я его видел! — невольно вырвалось у Дэсмонда. — Он убил этого мерзавца де Буго, загнал ему в глотку его поганый язык!

— Тише, Дэсмонд, успокойся, — зашипел на него старший брат. Артур почувствовал, как тот напрягся, увидел, как граф крепко сжал руку брата, и задумался над тем, что же такого успел незадолго до смерти сказать несчастный Буго. — Не наливайте ему больше, мальчик пьян, и тащить его до постели у меня нет никакого желания, — вслух добавил Роланд и отпустил руку Дэсмонда. Тот виновато потупился.

— И что же сказал де Буго, что же в его словах так возмутило Вашего брата? — поинтересовался баннерет.

— Что бы он ни сказал, я повторять его слов не буду. Мой брат вспыльчив, что, в прочем, в его возрасте неудивительно, так что он воспринял слова Буго болезненнее, чем следовало.

— Так Вы считаете, что «черного рыцаря» не существует? А кто же тогда убил Вальтера Роданна? — с вызовом спросил Хамфри де Лагар. — Я собственными глазами видел, как они разговаривали, а потом видел, как он убил Роданна.

— И не помешали?! — Леменор вскочил с места и метнулся к Лагару. — Вы спокойно смотрели, как убивают Вашего товарища?

— Он мне не товарищ, — пробормотал Лагар, отступая к двери.

— Вы сражались с ним бок о бок — и Вам этого мало?!

Пристыженный Лагар юркнул за дверь. Крикнув ему вдогонку что-то вроде: «Неужели Вы струсили и испугались какого-то паршивого валлийца?!», Артур, тяжело дыша, вернулся к столу:

— Почтим их души, выпьем за помин души графа Вальтера Роданна, барона Найтли де Буго, сэра Арчибальда Фьюрфорда и сэра Уолтера де Манфлейна! Стоя, сеньоры, до дна!

— Я не буду пить за этих тварей. Пусть их души гниют в Аду, — сквозь зубы пробормотал Роланд Норинстан. Он встал и потянул за собой Дэсмонда. — Они не подходящая компания для графа Роданна.

— Чем же?

— Тем, что они ублюдки, баннерет, грязные ублюдки и дважды заслужили смерть. А что касается графа Роданна… Да упокоится его душа с миром! — Граф подошел к столу, плеснул себе элю и залпом осушил кружку до дна.

— Что это с ним сегодня? — в недоумении спросил Фарден, когда Норинстан ушёл, уведя с собой Дэсмонда.

Леменор пожал плечами. Он чувствовал, что Роланд Норинстан знает больше, чем говорит. То, что они поссорились с де Буго — несомненно, поссорились по-крупному, но из-за чего? Судя по опрометчивому заявлению Дэсмонда, речь шла о словесном оскорблении.

Но вот что было странно: Дэсмонд Норинстан и другие свидетели видели «черного рыцаря», а Роланд Норинстан упорно не желал признавать его существования. Может, он его просто не видел, а чужим словам не доверял? Действительно, история о «черном рыцаре» и Леменору казалась надуманной и изрядно приукрашенной, но правдивость её подтверждало множество свидетелей.

Артур не задержался у Фардена: его люди сегодня несли ночной дозор, так что нужно было расставить часовых, а потом раза два за ночь проверить посты.

Двор освещался только бликами света, падавшими из окон монастырской гостиницы. Ночь была влажная и промозглая.

Случайно повстречав Гвена, баннерет почему-то спросил, где сейчас Норинстан.

— Наверное, пошёл к Оснею, они часто за полночь сидят.

Артуру не нравилась эта дружба, не нравилось то, что Осней доверяет графу больше, чем своему помощнику, но что уж он мог поделать?

— После Лайдхема они вообще сроднились, — с досадой подумал Леменор, заступая на дежурство. — А уж сколько денег отписали монастырю на помин души усопших! Граф-то понятно, но вот Норинстану это зачем? Не настолько уж он их всех любил, чтобы так печься об их душах.

Дежурство прошло спокойно, так что утром баннерет благополучно завалился спать, а когда проснулся, оказался посреди развороченного муравейника. Над монастырем витала одна и та же фраза: «Они назначали выкуп!».

— Слава Богу, если валлийцы требуют денег, значит они живы! — бормотал Осней, благодаря Господа за то, что хоть кого-то из пленных не постигла смерть. О том, что с ними сделали валлийцы, он предпочитал не думать.

На глаза его навертывались слезы: вспоминался Вальтер, которого не вернуть за все деньги мира.

Его сентиментальные воспоминания были прерваны новостью, вызвавшей в сердце старого графа новый прилив ненависти к валлийцам: неподалеку от монастыря были найдены двое повешенных. Сам по себе этот факт не был чем-то ужасным — вешали в Англии часто, так что вид болтающегося на веревке человека был делом привычным. Другое дело, чьё это было тело.

Осней помнил, как сам отбирал его среди самых достойных людей, как подробно инструктировал, как напутствовал перед отъездом. Валлийцы обещали ему беспрепятственный проезд — и не сдержали слово. Его гонец был мертв, убит и повешен за ноги.

Другим повешенным был человек, завербованный у валлийцев и за определенную плату снабжавший их сведениями о передвижениях своих сограждан. Последние события доказали, что на него не стоило полагаться, но до этого он их ни разу не подводил.

Ему отрезали язык и уши и положили на землю рядом с горсткой монет — намек был прозрачен.

— Да, вот и мы с вами когда-нибудь будем так болтаться! — пробормотал один из солдат, перерезая веревки. Тела с глухим стуком ударились о землю.

— Вот этот, — Осней пнул носком сапога обезображенное тело шпиона, — падаль, можете оставить его здесь на съедение волкам. Другого похоронить со всеми подобающими почестями.

— Наши племянники отомщены, граф, виновник их гибели отдал душу дьяволу, — крикнул он Норинстану, допрашивавшему дозорных, обнаруживших трупы.

Роланд обернулся и покачал головой:

— Смертью собаки нельзя отомстить за смерть льва.

— Но ведь это он лживо обманул нас, он заманил нас в ловушку!

— Нет, не он. Не думайте об этом, граф, я сам позабочусь о должном возмездии. — Губы его плотно сжались. Он точно знал, что предал его не этот человек, ему он никогда не доверял. Тот же, другой, пользовался его почти безграничным доверием.

Гулкий церковный колокол призывал обитателей окрестных деревень к молитве. Церковь была старая, но чистая и светлая. Один из её пределов недавно отремонтировали, и внутри все ещё пахло известкой.

К церкви, не спеша, стекались ручейки прихожан, одетых в лучшие праздничные одежды. Давно не видевшиеся кумушки переговаривались между собой, обмениваясь последними новостями.

Высокими голосами гнусавили нищие; маленькие воришки сновали между людьми, срезая кошельки.

— Давайте я Вам помогу подняться, матушка. — Красивая молодая женщина в мягком пуховом платке помогла сухонькой женщине в одежде богатой крестьянки взобраться на паперть.

— Может, не стоило нам сюда приходить: живем ведь во грехе, — шепнула ей мать, дернув за руку.

— В чем же грех, матушка? — улыбнулась дочь. — Мы ведь с ним любим друг друга.

— Ох, пошла ты по моей дорожке! Верно говорят, один грех за собой другой тянет, — вздохнула пожилая женщина.

— Да нет на Вашей душе греха, матушка, чистая она, как слеза младенца. — Молодая женщина присела перед ней на корточки, поцеловала ей руки, на миг прижалась лицом к теплым ладоням. — Безгрешны перед лицом людей и Бога.

— Грешна, грешна я, дочка, грешна тем, что тебя не уберегла, — пробормотала мать и погладила её по голове. — Простят ли тебе, если узнают?

— Бог простит, а другого суда надо мной нет.

Служба уже началась, и священник обращался со своего возвышения к пастве:

— Возлюбленные, не гневитесь же, если проповедь моя будет длинна. Подумайте, если бы был промеж нас чужестранец, и повстречал бы среди нас знакомого и соотечественника своего, то он с жадностью и безо всякого раздражения выслушал бы то, что ему рассказал тот человек о Родине его и друзьях его. Мы же здесь все на чужбине и поэтому должны благоговейно выслушать то, что будет рассказано вам о нашем Отце и Матери-Церкви.

Братья мои, можно было бы многое сказать по поводу этого святого дня, о чем я хочу, однако, умолчать, чтобы некоторые из вас, нетерпеливые сердцем, не вышли из церкви в раздражении до окончания службы. Мне известно, что многие из вас пришли издалека, дабы услышать слово Божье, и должны проделать долгий обратный путь. Других из вас ожидают малые дети и больные, коих вы должны утешить в страдании их, посему я не задержу вас долее, чем потребно будет Богу.

Возлюбленные мои, сегодня мы поговорим о Царствии Небесном.

Один из святых отцов повстречал как-то в лесу дровосека, который рубил дрова, вязал их в вязанки и старался поднять их с земли. Одна вязанка была тяжела, но дровосек связал с ней ещё вторую, а к ней — третью. Потом увидел святой отец второго человека, черпавшего воду кувшином, не имеющим дна, так что зачерпываемая вода вытекала из кувшина. Наконец заметил он двух людей, которые несли перед собой деревянный брус. Один поддерживал его с одной, другой — с другой стороны. Неся груз таким образом, они хотели войти в городские ворота, но, так как ни один из них не хотел уступать дороги другому, оба они остались за городскими вратами.

Дровосек, братья мои, — это человек, который набрасывает одни грехи на другие, и вместо того, чтобы каяться в старых, делает новые до тех пор, пока не падает под их бременем в полном отчаянии. Под вторым человеком, черпающим воду дырявым кувшином, следует разуметь того, кто хочет приобрести заслуги перед Господом своей милостыней и добрыми делами, но в то же время теряет их снова из-за грехов и пороков. Двум, несшим большой груз, уподобляются те, которые несут на себе тяжкое иго высокомерия, а потому не войдут в Небесный Иерусалим.

Что же есть Царствие Небесное? Господь наш, Иисус Христос, уподоблял его человеку, посеявшему доброе семя на поле своем. Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда же взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: «Господин, не доброе ли семя сеял ты на поле твоем, откуда же на нем плевелы?». Он же сказал им: «Враг человека сделал это». А рабы сказали ему: «Хочешь ли, мы пойдем, выберем их?». Но он сказал: «Нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергивали вместе с ними пшеницы; оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою».

Еще подобно Царствие Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег и, сев, хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон. Так будет при кончине века: изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных, и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов.

Кто же, возлюбленные мои, войдет в Царствие Небесное? Тот, братья мои, кто уразумеет и взлелеет слово Господне в сердце своем.

Сеятель один вышел сеять, и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать.

Ко всякому, братья мои, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит Враг Господень и похищает посеянное в сердце его. Это, братья мои, и есть посеянное у дороги…

Мэрилин нравились проповеди отца Бертрана, наверное, нравились оттого, что читал их он. Никто, по её мнению, не произносил их так страстно, ни у кого они не были так проникновенны. Она старалась не пропускать ни одной, но всё чаще заходила в церковь с опаской, бочком — вдруг Господь узнает, что её сердце обращено не только к проповеди, но и к тому, кто читает её. Мэрилин не сводила с него глаз, ловила лукавые взгляды молодых прихожанок. Если бы она могла, то запретила бы им так смотреть на него, но она грешила не менее их.

А Бертран, где бы он ни читал свои проповеди, всегда инстинктивно искал среди своих прихожан Эмму Форрестер. По воскресеньям она, помимо утреннего богослужения в замке, приходила на службу в деревенскую церковь. Приходила не столько ради его проповедей, сколько ради того, чтобы раздать после службы свою скромную милостыню, узнать о нуждах крестьян, чтобы по возможности помочь им.

Мэрилин же почти не бывала в деревенской церкви, слушая проповеди отца Бертрана в часовне. Она не могла выезжать одна, воздух деревни ей претил, а общество Эммы Форрестер и вовсе казалось несносным. Но сегодня она смогла выбраться в церковь и надеялась, что после службы отец Бертран поговорит с ней.

Поначалу он её даже не заметил, Мэрилин пришлось окликнуть его:

— Святой отец, не проводите ли Вы меня, я боюсь идти одна.

— Куда, дочь моя? — Священник выглядел уставшим: ещё бы, две эмоциональные проповеди подряд.

— Как же, я же говорила Вам утром, — насупилась Мэрилин. От неё пахло её любимыми фиалками и, от волос, васильковой водой. Она так старалась, прихорашиваясь с утра, а он на нее даже не смотрит.

— А, Вы о той семье… — вспомнил Бертран. — Не следует Вам ходить туда: людям, закостенелым в грехе, не помочь словами.

— Смотря, кто их произносит, — улыбнулась Мэрилин. — Ваши проповеди способны смягчить любые сердца.

— Боюсь, Вы преувеличиваете мои достоинства, подталкивая меня к греху гордыни. — Они завернули к церковному кладбищу, направляясь к дому священник.

— О, Вам это не грозит! — рассмеялась девушка.

Остановившись у церковной ограды, она вынула из муфты руки и согрела их дыханием.

— Холодно, — смущенно улыбнулась Мэрилин, — руки мерзнут. Потрогайте, какие холодные.

Девушка протянула ему руку. Он коснулся её — действительно, холодная.

— Носите перчатки, — посоветовал Бертран.

— Я отдала их. Бедняжка Джоан такая мерзлячка! — Она снова рассмеялась и убрала руки в муфту. — Могу я зайти к Вам?

— Зачем?

— Просто посидеть, обогреться. У Вас так хорошо, тихо и уютно. Это потому, что у Вас в доме Бог.

— Разве у Вас дома его нет? — искренне удивился священник.

Мэрилин промолчала. Ей хотелось идти с ним под руку, так, чтобы его руки грели её руки, но она не могла. Он не согласился бы, хитростью этого тоже было не добиться, а сделать это сама она не могла — это бы поставило крест на всех её надеждах.

В доме священника было пусто: служанки не было, наверное, она ушла в деревню на традиционное воскресное гуляние. Бертран прошёл за загородку, сбросил на постель верхнюю одежду, вернулся, осторожно сложил и положил на свой дорожный сундук пелисон и муфту Мэрилин.

Она выглядела смущенной и первые несколько минут стояла посреди комнаты, осматриваясь. Сняв меховую шапочку, Мэрилин положила её рядом с муфтой и присела на корточки возле очага:

— У Вас давно не топлено, а Вы устали… Хотите, я затоплю очаг?

— Не нужно, я сам. — Он заставил себя встать и выйти на улицу за дровами. Когда он вернулся, Мэрилин уже не сидела на корточках, а перебралась на старый, видавший виды табурет. Она поправляла теплые вязаные чулки, сползшие с коленок, и, заметив священника, испуганно вскочила на ноги. Многочисленные юбки с легким шорохом упали, прикрыв то, что никому из мужчин видеть не полагалось. Мэрилин была пунцовой от стыда; первым её порывом было убежать, но она решила остаться, чтобы он не подумал о ней чего-нибудь дурного.

— Как успехи у Уитни? — запинаясь, спросила она. Ей казалось, что Бертран смотрит на её ноги, но он, конечно, не смотрел, а разжигал очаг.

— С Божьей помощью. Сейчас будет тепло.

— Вам не одиноко, святой отец? — Вопрос был опасным, но важным для неё.

— Одиноки только те, кто замкнул свое сердце перед Господом. — Священник лихорадочно размышлял над тем, чем бы накормить гостью. Она, наверное, голодна. Во всяком случае, он бы не отказался от простой сытной трапезы.

— Ваша служанка ушла, очаг остыл… Она, наверное, не оставила Вам обеда. Хотите, я что-нибудь приготовлю?

— Не стоит, я уж как-нибудь…

Но она уже хозяйничала в его кладовой — если Эмма взяла своей добродетелью, то она покорит его своим кулинарным искусством. Мэрилин не сомневалась, что готовит она лучше служанки священника. Она не ошиблась и заслужила скромную (чтобы не давать пищу гордыне) похвалу.

После еды Мэрилин хотела снова завести с ним разговор на личные темы, даже незаметно подсела поближе, но вернулась служанка, так что пришлось ещё немножко посидеть (на этот раз, чтобы почтенная вдова не подумала о ней чего-нибудь дурного) и уйти. Но она искренне надеялась, что он запомнит запах её васильковой воды.