Дама с единорогом

Глава XXXV

Мэрилин с довольной улыбкой шла в спальню к Эмме. В руках у неё был Часослов Бертрана — неопровержимое доказательство преступления. Шла медленно, степенно, лелея в сердце план долгожданной мести.

Как она и предполагала, Эмма была у себя. Она приболела, поэтому не поехала после утренней службы в деревню.

— Нам нужно поговорить. — Мэрилин положила Часослов на постель.

— Может, позже, дорогая? Я должна помочь на кухне.

— Ничего, я надолго Вас не задержу, — усмехнулась баронесса и присела рядом с Часословом. — Видите ли, я случайно обнаружила у нашего священника одну занятную вещь, которой решила поделиться с Вами.

— Почему именно со мной? — недоумевала Эмма.

— Потому что это касается Вас. Люди настолько неразумны, что кощунственно кладут между листов святых книг посторонние предметы. — Листая Часослов, она открыла его на странице, где лежала засушенная гвоздика. — Вот, взгляните!

— Сухой цветок. — Эмма повертела его в руках и положила на место.

— Не сухой, а бережно засушенный, — поправила Мэрилин. — Цветок из нашего сада. Помниться, в прошлом году Вы посадили гвоздики.

— Да, но какое отношение этот цветок имеет ко мне?

— Такое, что всеми нами любимый отец Бертран холит и лелеет его в своём Часослове, предаваясь за его созерцанием низменным плотским мыслям.

— Мэрилин, постыдитесь! Это же богохульство! — залившись краской, пристыдила её вдовствующая баронесса Форрестер.

— Только слепым неведомо, о чём он мечтает по ночам, — ничуть не смутившись, продолжала Мэрилин. — Демоны давно изводят его, с тех самых пор, как он стал нашим приходским священником. А его искушение всегда рядом с ним. Он думает о нём, когда служит обедню, когда причащает, когда крестит и отпевает, когда раздаёт милостыню, когда поучает и проповедует. Он мечтает коснуться его рукой, прижаться к нему губами, мечтает обладать им, но не может. Потому-то он и хранит эту гвоздику в Часослове и любуется ею перед отходом ко сну. Снизойди до него его искушение, он с радостью нарушил бы все заповеди.

— Но кто, кто причина столь тяжкого недуга? — дрожа, спросила Эмма.

— Та, что срезала гвоздику.

— Мэрилин, не томите же! Отец Бертран мой друг, я хочу помочь ему.

— А Вы сами у него спросите, — рассмеялась баронесса. — Покажите ему гвоздику и спросите. Посмотрим, сможет ли священник не солгать!

— Это ведь какая-то женщина из замка? — допытывалась Эмма. — Служанка? Дочь садовника? Кто же она, Мэрилин, ради всего святого, кто?

— Та, с которой он играет в шахматы.

— Но не Ваша же мать!

— Фи, Эмма, он любит молодую! Какая же Вы недогадливая! Неужели Вам нужно, чтобы однажды, воспылав желанием, он согрел Вам постель?

— Это неправда… — Она буквально рухнула на постель, закрыв лицо руками.

— Правда, правда! — злорадно добивала свою жертву Мэрилин. Она торжествовала. — Отец Бертран влюблён в Вас и давно. И если бы любовью божественной — нет, самой, что ни на есть, низменной и плотской! Сдерживает его только то, что Вы никогда не бываете одна, а ему нужно блюсти личину добродетели. Думаете, он так ратовал о помолвке Джоан из сострадания, милосердия? Как бы не так! Ему хотелось быть ближе к её матери, хотелось, чтобы Вы были ему чем-то обязаны, чтобы он потом мог этим воспользоваться. А Уитни? Отец Бертран вовсе не добрый самаритянин, чтобы не брать платы за обучение, просто ему нужны вовсе не деньги.

— Грязная ложь! Бесстыжая лгунья, вон отсюда! — Раскрасневшаяся Эмма метнула в Мэрилин подушку. — Бог покарает Вас! Убирайтесь, убирайтесь отсюда!

— Не за что Богу меня карать! — расхохоталась баронесса. Она упивалась эффектом своих слов — Всё это правда, чистая правда! Так Вам и нужно, добродетельная Эмма! Не нужно было так привечать священника.

— Замолчи! Не смей произносить ни моего имени, ни имени отца Бертрана своим поганым языком! — Не выдержав, Эмма вцепилась ей в волосы. Мэрилин вскочила и, отступив на несколько шагов, усмехаясь, крикнула:

— Он тебя вожделеет, Эмма Форрестер, будь он хоть самим архиепископом! И сын твой мёртв!

— Какой сын? — сникла Эмма. — Уитни?

— Как бы не так, твой любимчик Гордон! Мёртв и зарыт в канаве.

Это было хуже удара ножом. Эмма упала на постель и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

— Она целый день плачет, — сочувственно произнесла экономка. — К ней поутру заходила хозяйская дочь, с тех пор всё и началось. Сами знаете, у госпожи Мэрилин злой язык — может, она ей что сказала? Пошли бы, утешили бедняжку.

Когда Бертран вошёл в спальню Эммы, она ничком лежала на постели. Услышав шаги, она подняла голову и, едва разжимая пересохшие губы, прошептала:

— Святой отец, помолитесь за упокой души моего Гордона!

— Как, Ваш сын мёртв? — удивился священник, осторожно присев рядом с ней. Взгляд его упал на валявшийся на полу Часослов. Его Часослов. Сердце больно сжалось.

— Да. Мэрилин не солгала. Тут был один человек, который видел, как хоронили моего сына. Свекровь мне не сказала, пожалела. Мой мальчик, мой бедный мальчик! — со слезами на глазах зашептала она.

— Нужно стойко переносить испытания. Господь посылает их для укрепления нашего духа. Любим Богом не тот, кто в радости и покое проживает жизнь, а тот, кто страдает более других. Сказано же: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Нам ли сомневаться в словах Господа нашего?

— Блаженны, ибо утешатся, — повторила Эмма и, вытерев глаза, села. — А мой мальчик, попадёт ли он в Царствие Небесное?

— Если Бог сочтёт сие нужным. Но, зная Гордона как кроткого и набожного юношу, думаю, врата райские без труда распахнутся перед ним.

— Да услышит Вас Господь! Святой отец, — она замолчала, собираясь с духом, — я хотела спросить Вас…

— Спрашивайте.

— Правда ли то, что говорила о Вас Мэрилин? Правда ли, что сердечный жар сжигает Вашу душу? И причиной ему я…

Бертран покраснел, но солгать под её вопрошающим взглядом не смог:

— Если Вы спрашиваете, люблю ли я Вас, то это чистая правда.

— Любите как сестру или как женщину? — допытывалась Эмма.

— Как самое прекрасное и чистое творение Господне, как бесценный опал в короне мира.

— Каким же цветом пылает Ваша любовь?

— Увы, цветом пламени, — вздохнул священник. Тайна была раскрыта, и он ждал приговора.

И он был вынесен:

— Такая любовь несовместима с Вашим саном. Отриньте её и покиньте Форрестер. Обещайте никогда не бывать здесь, разве что судьба случайно занесёт Вас в наши края. Возвращаю Вам Часослов. — Она наклонилась, подняла книгу и подала Бертрану. — Да смилостивиться над Вашей заблудшей душой Господь! А теперь уходите.

Он встал и прижал к груди Часослов. Ему хотелось опуститься на колени, умолять, но он знал, что она будет глуха, как некогда он был глух к страстным признаниям Мэрилин.

— Вы поселили в своём сердце ненависть и презрение? — тихо спросил Бертран.

— Нет, святой отец, — обернувшись, покачала головой Эмма. — Я не судия, чтобы порицать Вас. Нет судии, кроме Бога, кто бы мог вынести Вам приговор. Уходите, уезжайте сегодня же ради спасения Вашей души!

Вскоре ему представился повод уехать: брат предлагал ему место в свите честерского епископа.

Каратели хорошо поживились в Норинском замке, но в одном они проявили благородство: победители не тронули часовню.

В память о проявленной храбрости защитников замка с почестями похоронили.

Новый лагерь разбили в трёх милях от прежнего и, маясь от временного безделья, объедали не успевших сбежать жителей, охотились и веселились. После очередной охоты слуги развели на деревенской площади костёр, чтобы поджарить мясо. Рыцари попивали эль и трофейное вино. Постепенно многочисленные разговоры слились в один общий: говорили о женщинах.

— Знавал я одного беднягу, — начал Безил Оторширд, известный любитель сплетен, — который влюбился в хорошенькую девушку. Знаете, этакий ангелок с невинными глазками и ладной фигуркой. А губки, чёрт побери, губки — алые, пухленькие, так и созданы для поцелуев! По дурости Джон решил поступить по науке пустозвонов-трубадуров, то есть поначалу вздыхал, потом молил о нисхождении и, наконец, стал её поклонником. Но ему не повезло — дамочка решила уйти в монастырь. Видите ли, всё мирское ей опротивело! Ну, он, как и положено мужчине, с горя напился и вместе с друзьями навестил строптивицу. Ох, и сладкой оказалась будущая монашка, мир много потерял, лишившись такого персика! Эта дура утопилась.

— К чему эта трогательная история? Проделка Джона — дело пустяшное, — усмехнулся рыцарь напротив, опорожнив очередную, пятую или шестую, кружку эля.

— Уильям Фаркенвуд, а Вас никто не спрашивал! — в сердцах заметил Безил. — Заткнитесь, окажите такую любезность, а не то я Вам зубы выбью!

— Действительно, Оторширд, — вставил слово третий, — Вы доказали прописную истину. Понравилась девица — хватай её за юбку!

— Не преувеличивайте, — возразил другой. — Знавал я тех, кого так завоевать не удастся: у них всегда рядом братья.

Рыцари дружно расхохотались.

— А мне, вот, посчастливилось добиться любви хорошенькой девушки без всякого насилия, — самодовольно заметил баннерет Леменор.

— Ну-ка расскажите нам о своих проделках! — уцепился за его хвастливую фразу Оторширд. — Как же Вы познакомились с этим ангелочком?

— Ну, — улыбнулся Артур, — как-то по весне я охотился, встретил её, нашептал пару слов — и она у моих ног.

— Так просто? — усомнился Безил. — Что хотите со мной делайте, не верю! Любовь женщины сама не приходит, хотя нашему герою, — он покосился на Артура, — лучше знать. Жаль, что нам не удалось взять в плен графа Норинстана! Он бы поведал, как простому христианину вести себя с дамой.

Взрыв хохота приветствовал последнюю фразу оратора. Ободрённый успехом, Оторширд продолжал:

— Посмотрите, на карлика, примостившегося у паперти. Правда, он похож на госпитальера? Ему пошла бы монашеская ряса. Я уже вижу его, стоящего на коленях с чётками в руках. Уморительная картина!

Сопровождаемый громким хохотом, «карлик» встал. Он был необычайно толст; лицо уродовал широкий, плохо заживший рубец на правой щеке.

— Я не монах, — с чувством собственного достоинства возразил он, смерив обидчика гневным взглядом, хотя на большее, пожалуй, был не способен. — Я рыцарь.

— Он рыцарь, рыцарь-монах! А какое смирение в голосе? — продолжал издеваться Безил. — Агнец Божий! Нет, друзья, он священник, тайком пробравшийся к нам, чтобы шпионить для матушки-церкви. А рост-то! Видно, мать родила его от эльфа.

— Кто Вам дал право оскорблять меня?

— Оскорблять? Что это Вам в голову взбрело? Просто мы тут о монахах беседуем. А Вы подумали, что о Вас?

Толстячок промолчал и, выругавшись, ушёл.

После короткой перепалки наступило молчание: рыцари подыскивали новый объект для насмешек.

С улицы донеслось хлюпанье копыт. Все, не сговариваясь, обернулись. По проходившей через деревню дороге ехал всадник; удила его коня покрылись пеной.

Осадив лошадь возле церкви, он крикнул:

— Мне нужен баннерет Леменор.

Артур встал:

— Я Леменор. Что Вам угодно?

Всадник спешился и вытащил из-под плаща пергамент с красной печатью.

— Мне поручено сообщить Вам от имени Его величества, короля Англии, Уэльса, Шотландии и Франции, да продлит Господь его годы, о присвоении Вам Божьей и королевской милостью баронского титула. Также Божьей и королевской милостью под Ваше управление передаются земли означенных ниже изменников при условии уплаты необходимого налога в королевскую казну. Сверх того Вы назначаетесь помощником шерифа своего графства. Вот бумага, подтверждающая это. Такова была воля Его величества.

Рыцари удивлённо переглянулись; каждый молча завидовал Леменору. Новоиспеченный барон забрал гербовую грамоту и начал принимать поздравления.

— Ну, Артур, — Клиффорд Фарден первым подошёл к нему и похлопал по спине, — теперь Вы, пожалуй, позабудете старых друзей. Ещё два-три Норинских замка — и Вы уже шериф! Поздравляю и желаю счастья с Вашей баронессой.

— Благодарю, Клиффорд. Не беспокойтесь, Вы останетесь моим другом.

Леменор улыбался: его честолюбие было удовлетворено. Барон Леменор, будущий шериф… Теперь-то его зауважают! Пожалуй, даже барон Гвуиллит, который и на порог его раньше не пускал, теперь будет звать к себе и жалеть о том, что он уже подыскал мужа для своей дочери. Но нет, даже если бы вдовствующая графиня Гратхалдт не была помолвлена, он всё равно предпочёл ей другую вдову. Англичанку. Он не собирался идти по скользкой дорожке, проложенной многими его собратьями. Валлийцы — враги, даже если они состоят на королевской службе, они могут изменить в любой момент. А он не желал оказаться зятем представителя столь ненадежного народа.

Да и сама графиня Гратхалдт не была таким уж лакомым кусочком. Она старше Жанны Норинстан, первым браком была за валлийцем и овдовела, не имея детей. Способна ли она к деторождению? К тому же о её своенравии ходили легенды; побей такую штучку — так она сбежит к отцу, нажалуется. Нет, он не желал отправиться к праотцам по вине какой-то стервы: узнай, что доченьке что-то не по нутру, что её муж предпочитает ей деревенских девок, транжирит её денежки, барон Гвуиллит, наверняка, подослал бы к нему своих молодцов. С Жанной Норинстан было спокойнее, и деньги у неё тоже были.

Новоиспеченный барон Леменор с сарказмом вспоминал слова покойного барона Уоршела, сомневавшегося в том, что такая голытьба, как Артур Леменор, когда-либо разбогатеет и жениться на его дочери. Он живо представил себе, как въедет в Уорш уже не просто баннеретом, а полноценным командующим, победителем и богачом.

Когда стемнело, под одобрительное улюлюканье и стук глиняных кружек к рыцарям подошла девушка в красной шали. Улыбнувшись, она присела на корточки возле костра и попросила вина.

— Ну уж нет, красотка, сначала станцуй! — Безил Оторширд отпихнул в сторону оруженосца, протянувшего девушке кружку; вино выплеснулось на землю. — Станцуй, а потом пей, сколько влезет, Пегги.

— У нас праздник: баннерет Леменор стал бароном, — многозначительно добавил Клиффорд де Фарден. — Поздравь его, Пег.

— Хорошо, я станцую, но только ради сеньора Леменора. — Маргарет ещё раз улыбнулась и скинула шаль.

— Хороша, чертовка! — протянул молоденький Френсис де Сарде, следя за движениями танцовщицы. — И почему она не хочет как-нибудь зайти ко мне? Я бы её с ног до головы засыпал серебром!

Окончив танец, раскрасневшаяся Пегги присела на колени к барону Фардену, залпом осушила кружку и отрезала кусок от телячьей ляжки.

— Где ты вчера пропадала, ведьмочка? — с притворной строгостью спросил Клиффорд. — Я тебя до полуночи ждал.

— Не могла я придти: мать что-то заподозрила. Ох, и строгая же она!

— Твоя карга любит золото?

— А как же! Кто ж его не любит? — смущённо добавила она и тут же развязно добавила: — Только Вы ей деньги не давайте: брату отдаст, а тот пропьёт. Вы бы мне дали пару монет — уж я Вас за доброту отблагодарила!

— Ладно, дам. Поцелуй меня, кошечка!

Артур с усмешкой наблюдал за этой сценой. Когда дело дошло до поцелуев, он предпочёл удалиться: его тоже ждали. Её звали Бет, и она ужасно боялась щекотки. Бет чем-то напоминала ему прежнюю Жанну: молоденькая, хорошенькая, наивная, но, в отличие от неё, не задавала вопросов. При каждом поцелуе она краснела, как девочка. Да она и была девочка, по выражению баннерета, «хрупкий весенний цветочек».

Метью проводил господина тоскливым взглядом: ему не посчастливилось найти подружку.

— Твой тоже по юбке соскучился, — протянул один из его знакомых. — Все они такие. А уж трусы! Мой, когда пьян, готов с самим чёртом сразиться, а, протрезвев, собственной тени боится.

— А мой порой забывает, что нужно думать перед тем, как делать: вобьёт себе что-то в голову и идёт напролом. Видит только то, что ему хочется. И лгун.

— Чего ж от него ожидать — он же рыцарь…

— До мозга костей. А работы из-за него! Пит, — вдруг вспомнил Метью, — ты, кажется, в лошадях смыслишь?

— Да есть немного. А что?

— Пойдём, господского иноходца посмотришь. Что-то хромает наш Латин.

Латин — высокий красно-гнедой жеребец — стоял у коновязи, изредка отгоняя надоедливых насекомых. Метью подошёл к нему и сочувственно похлопал по холке. Конь повернул к нему голову и покосился на стоявшего рядом с ним незнакомого человека.

— Будь добр, осмотри ему копыта. Сеньор меня убьёт, если лошадь под ним будет хромать. Сам понимаешь, ему не пристало на хромой ездить.

— Знаю, — вздохнул Пит. — Мой господин из-за хромоногой лошади одного мальчишку засёк. Неопытный был мальчонка, за лошадями ходить не умел — а его от семьи оторвали, на конюшню определили… Не углядел, бедняжка, — и прилюдно Богу душу отдал. Били его так, что и крепкий мужик не выдержал, места живого не осталось!

Они немного помолчали.

— А ничего иноходец! — Пит взглядом знатока осмотрел Латина. — И чистый, вроде, только репей в хвосте…

— Да разве вычешешь его! — оправдывался Метью. — Он же чистить себя толком не давал.

— А сейчас такой смирный. — Пит, прищурившись посмотрел на знакомого. — На такую лошадь бы молиться!

— Так у него только недавно спина зажила. Сеньор баннерет, ну, барон то есть, ему так спину седлом натёр, что смотреть было больно! К счастью, задержались мы здесь из-за замка. Сеньор с Авирона не слезал, а Латин за это время оправился. Только вот хромает…

— Придержи его. На какую ногу-то хромает?

— На заднюю, ту, что ко мне ближе.

Пит осторожно осмотрел копыто:

— От подковы кусок отлетел, в копыто попал. Надо его вытащить и заново подковать.

Он ещё раз осмотрел коня и с завистью заметил:

— Шкура гладкая, будто и не бьют его вовсе! Да и ноги… У нашего-то все ноги в желваках да язвах.

— Недавно он у нас, ещё успеет натерпеться. Задубеет ещё шкура, как у нас будет. Пойдём, что ли, к церкви…

Возле церкви под громкое улюлюканье танцевала Маргарет. Раскрасневшаяся от вина, она бешено кружилась, притопывала на разные лады руками и ногами. Шаль давно сползла с плеч и, зацепившись за браслет на руке, волочилась по земле. Пегги постоянно спотыкалась об неё, но почему-то не спешила от неё избавиться.

Задрав верхнюю юбку так, чтобы зрителям было видно колышущееся льняное полотно, крестьянка вытащила из волос засушенный цветок и с воздушным поцелуем бросила его в толпу. Зрители свистом дружно приветствовали этот жест.

Ободренная успехом, девушка взобралась на паперть и потребовала тишины.

— Я хочу петь! — У неё кружилась голова от танцев и вина, поэтому, чтобы не упасть, она прислонилась спиной к стене.

— Спой, спой нам, золотце! — завопили подвыпившие мужчины.

Голос у неё был высокий, пожалуй, слишком высокий. Маргарет пела на местном наречии. Певица необычайным образом преобразилась: глаза, до этого весёлые и задорные, теперь смотрели серьёзно и печально; даже складки на платье лежали по-особому.

— Что за чаровница наша Пег! — восторженно крикнул барон де Фарден. — Только песня мне не нравится.

— Заткнись, Пегги, надоела! — крикнул он.

Девушка оборвала песню на полуслове и быстро спустилась вниз. Барон обнял её и, с усмешкой глядя в глаза, спросил:

— Ты ещё не забыла о том, что обещала мне?

— Не забыла, сеньор, — улыбнулась она. — Только как бы мать не узнала…

— Не узнает: мой слуга об этом позаботился.

— Как? — испугалась Маргарет.

— Подпёр снаружи дверь, — рассмеялся Фарден. — А ты что подумала?

Девушка пристыжено улыбнулась и безропотно позволила поцеловать себя в щёку.

Под утро Метью, которому отчего-то не спалось, снова увидел Пегги. Она стояла на коленях перед церковью и, беззвучно шевеля губами, крестилась и отвешивала земные поклоны. Волосы были растрепаны, платье, наполовину расшнурованное, оголяло плечи и часть груди. Приглядевшись, Метью заметил, что верхней одежды на ней не было, только котта без рукавов. А под ней — ничего.

— Ишь, уселась, бесстыжая! — с чувством пробормотал конюший.

Маргарет вздрогнула при звуке человеческого голоса (слух у неё был, как у кошки), встала, кое-как оправила платье.

— Ну, что уставился? — Она злобно посмотрела на Метью. — Никогда не видел, как Богу молятся?

Он усмехнулся и, прищурившись, осмотрел её.

— Что, никогда таких, как я, не видел? Небось, думаешь, нравится мне всё это? — Девушка усмехнулась и подошла к нему. От неё пахло вином и сеном. Она обвила его руками за шею и, почти касаясь губами его уха, зашептала: — Не смотри на меня, как на чумную. Мне ведь тоже противно с первым встречным любовь изображать! Никогда бы не стала, в лицо плюнула, кабы не деньги. Мать у меня старая, сёстры маленькие, кормить их некому — брат-то пьёт горькую. Раньше я тоже в церковь без боязни, с чистой совестью ходила, а теперь… Ненавижу я их, всех ненавижу! Рожу бы расцарапала тому, кто сегодня прижимал меня к груди — а нельзя. Знаешь, как тяжело, когда хочется, но нельзя? А когда у тебя пять сестёр на шее, и мать уже не может работать? Так что ты, дружок, не смотри на меня свысока, я ничем не хуже тебя, может, даже и лучше.

Маргарет оттолкнула его, вернулась к церкви, подняла шаль и накинула её на плечи.

— Пойду я, пока сеньор не проснулся, — на ходу бросила она. — Ты только ему не говори, что ночью меня видел. И матери не говори: она не переживёт моего позора.

Метью проводил её сочувствующим взглядом и подумал:

— А ведь и вправду, она хорошая девчонка! А брат у неё — последняя сволочь.

— Ишь, — конюший почесал затылок, — как она всё ловко устроила, раз мать не знает. Эх, — вздохнул он, — поворковать бы с ней… Ладная девчонка!

Во дворе дома, в котором остановился сеньор, Метью столкнулся с двумя торговцами.

— Эй, где там тюки из замка? — спросил один из них.

— А господин разрешил? — прищурился конюший.

— Посвяти им, Метью, и помоги, — донёсся из дома голос Леменора. — Заодно проследи, чтобы эти мошенники забрали только два тюка возле двери.

— Ладно пошли. — Несколько монет перекочевали в мошну Метью, за что торговцам было позволено забрать тюк с одеждой.

Ночь была тёмная; даже звёзд на небе не было.

— Мама, мама, я не хочу никуда идти! Я хочу спать! — хныкал Мартин, повиснув на руке матери.

— Надо, Мартин. Идём!

Марта подтянула сына за руку и удобнее устроила на руках спящую дочку. Ей и самой не хотелось идти, но другого выхода не было.

За поворотом дороги показался тёмный силуэт аббатства.

Мартин устал; сонный, он с трудом передвигал ноги.

Марта присела на камень на обочине, осторожно положила дочь на землю и поправила ворот рубашки Мартина. Он такой славный и так похож… Она всплакнула и крепко прижала сына к груди.

— Что с тобой, мама? — Мартин внимательно посмотрел на неё своими большими карими глазами. — Почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел?

— Нет, мой хороший. — Марта поцеловала его в лоб. — Просто мамочка должна ненадолго уйти.

— Куда уйти? — сердито спросил мальчик.

— Я должна навестить твою бабушку, — солгала мать. — Мартин, ты ведь у меня взрослый и храбрый мальчик…

— Да, — с гордостью ответил Мартин. — Если понадобиться, я смогу защитить тебя.

— Мой заступник! — Она снова всплакнула и расцеловала его в обе щеки. — Я так тебя люблю!

— И я тебя тоже, мама! — Мальчик вспомнил о том, что он хоть маленький, но мужчина, и высвободился из объятий матери. — Не надо меня целовать, мама.

— Хорошо, — Марта с грустью посмотрела на него. — Но ты такой маленький, и я не могу…

— Я уже большой, — обиженно фыркнул Мартин. — Если бы у меня был такой меч, как у папы…

Тут Марта не выдержала и разрыдалась в полный голос. Её плечи содрогались от рыданий, уголки губ страдальчески опустились вниз. Сын стоял и с удивлением смотрел на неё. Он не понимал, почему она плачет.

Проснулась Тесса, захлопала трогательными пушистыми ресницами. Она склонила набок кудрявую головку и потянула ручонки к матери.

— Мама, мама, там… — испуганно залепетала девочка.

— Что там? — Марта утёрла слёзы и притянула её к себе.

— Бяка, большая бяка!

Очевидно, ей приснился страшный сон.

— Успокойся, малышка, мама с тобой. Спи!

Тесса забралась к ней на колени и, прижавшись головой к её груди, задремала.

— Мама, а когда мы вернёмся к папе? — вдруг спросил Мартин.

— Скоро, очень скоро, — снова солгала мать.

Ей было так тяжело врать, но сказать правду она не могла. Тесса ещё мала и не помнит отца, а Мартин… Потом, лет через пять если понадобится, она сочинит для него правдоподобную историю о том, как барон, заботясь об их спасении, вынужден был расстаться с ними. Если сын спросит, где отец, она скажет, что он погиб.

Марта крепко прижала к груди дочку, встала и зашагала к аббатству.

— Не отставай, Мартин! — бросила она мальчику.

Подойдя к воротам, она остановилась.

— Мартин, — мать склонилась над сыном: — ты должен позаботиться о сестрёнке.

— Что я должен делать? — живо спросил мальчик.

— Возьмёшь её на руки и посидишь здесь до того, как за вами придут монахини. Ты скажешь им, как вас зовут, а после будешь во всём слушаться сестёр. Хорошо?

— Да, мама.

— Мой славный! — Она прослезилась и несколько раз порывисто поцеловало его в макушку.

— Обещай, обещай мне, что выучишься читать, — настойчиво зашептала Марта. — Обещай, что не будешь копаться в земле, как твой дед. Обещай!

Мальчик испуганно захлопал глазами и закивал.

Марта склонилась над дочерью и поцеловала её. Затем она передала Тессу сыну и взялась за тяжёлое железное кольцо.

— Мартин, помни, мама всегда думает о вас, — прошептала молодая женщина.

Кольцо гулко ударилось о доски. За воротами послышались шаги. Марта встрепенулась и бросилась в тень. Она видела, как отворилась калитка, как колеблющееся пламя лампы осветило её детей, как какая-то монашка взяла за руку Мартина и увела его с собой, как затворилась калитка…

Когда всё стихло, Марта распласталась на земле и бесшумно разрыдалась. Потом она поднялась на ноги и, шатаясь, побрела вдоль дороги.

До неё долетел приближающийся цокот копыт. Марта сняла барбет и немного потрясла головой, чтобы волосы лежали эффектнее. Пошарила рукой в засохшей придорожной канаве, она достала дорожный узелок. Вытащив из него цветастую шаль, Марта накинула её на плечи, завязала концы узлом на груди и вышла на середину дороги. Лицо её было спокойно; на губах играла улыбка.

— Куда путь держите? — звонко крикнула она.

Всадники придержали лошадей.

— Кто здесь? — грозно спросил один из них.

— Всего лишь женщина, сеньор!

Марта смело пошла им навстречу.

— О, да ты хорошенькая! — прищёлкнул языком всадник. — Куда идёшь?

— Никуда, сеньор.

— Поедешь со мной?

— Отчего ж не поехать? — развязно ответила молодая женщина. — С Вами — хоть на край света!

Всадник подъехал к ней, помог забраться на круп лошади.

— Как тебя зовут, красотка? — Он обернулся и потрепал её по щеке.

— Марта, сеньор. — Она широко улыбнулась и звонко рассмеялась.