Дежурный по звездам

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лейтенант Кузовлев старался в темноте не потерять высокого сержанта Сироткина и не сбиться с тропинки.

Тишина в лесу становилась все ощутимее. Лейтенант вспомнил, что два дня назад он так же шагал через лес в свой военный городок. По его расчетам, они с сержантом давно прошли три километра, которые деревенские старики называли «сытыми», то есть по-особому долгими. Пора бы давно уже дойти до деревни, но не видно никаких признаков жилья. Одни овраги, кустарники и ольховые заросли. Он мысленно уже корил себя, что уступил Сироткину и согласился с ним идти.

Кузовлев вздохнул, понимая, что за свой опрометчивый поступок ему еще придется отвечать перед начальством.

— Пришли! — обрадованно закричал из темноты Сироткин прерывающимся от волнения и радости голосом. — Наша деревня!

Кузовлев почувствовал, что в поле стало значительно теплее. Ветер изменил направление — подул с юга. Между темными деревьями, которые он не видел, но смутно угадывал, светились желтые окна. Скоро вошли в прогон между домами. Потянуло навозом и теплым молоком. Сержант, топоча тяжелыми сапогами, взбежал на высокое крыльцо.

— Товарищ лейтенант, пригнитесь, — сказал он. — Дверь у нас в избе низкая. Отца зовут Иваном Даниловичем. Бывший гвардеец, старшина. Сам он об этом скажет! — и громко заколотил кулаком. — Заспали!

— Сейчас открою. Иду, — отозвался женский голос. — Тише, неугомонный. Не пожар же!

— Мама! — громко закричал Сироткин. — Маманя, здравствуй! Не признала?

— Ромка! — Хлопнула щеколда, из сеней вышла женщина.

— Мама, посвети. Дай я сам!

Обитая мешковиной и обложенная соломой дверь распахнулась, лейтенант оказался в кухне. В нос ударили знакомые с детства запахи хлеба, пареного зерна, вареной картошки и щей.

Навстречу Кузовлеву шагнул высокий, худощавый мужчина в растоптанных валенках.

— Товарищ лейтенант, входите смелее. Роман приехал? Вот радость… Будем знакомы: Сироткин Иван Данилович.

— Знаю, знаю, Иван Данилович. Роман мне о вас много рассказывал.

— Небось прихвастнул… Сам он как служит? Если чего не так, ты говори сразу. У меня не забалует.

— Не волнуйтесь. Все нормально, — успокоил его Кузовлев.

Женщина хлопотала около сына.

— Мать, корми гостей. Дождалась сына… Радость у нас с тобой.

— Ромушка, почему ты раньше ничего не сообщил? — спросила женщина, внимательно приглядываясь к сыну. — Бриться начал? Давно? Телеграмму бы отбил. — Она виновато посмотрела на лейтенанта: — Не знала о приезде… Винца бы припасла…

— Хватит причитать… раскудахталась, — спокойно сказал хозяин глухим басом и направился в комнату. Щелкнул выключателем.

Под потолком засветился розовый абажур.

— Папаня, мы завтра уедем, — сказал Роман со вздохом. — В десять часов скорый поезд.

— Ничего, — сказал спокойно Иван Данилович. — Погостите у нас с матерью денек-другой.

— В десять часов мы уедем, — твердо сказал лейтенант Кузовлев. — Мы обязаны прибыть в часть точно в срок.

— Точно, отец, — подтвердил Роман.

— Понимаю, служба есть служба, — согласился Иван Данилович. — Сам старшиной был. Жена, ты что на меня смотришь? К Кузьме домой сбегай. Пусть открывает для такого случая свою кооперацию. Роман, скажешь, приехал вместе с лейтенантом. Из армии не скоро домой попадешь, — продолжал Иван Данилович. — Сам служил, знаю. Служба моя началась в пограничных войсках, на самой границе. Слышали про город Рава-Русская? Так меня там война застала. Никогда не забуду… — Сироткин-старший посмотрел на стену между окнами.

Кузовлев проследил за взглядом старшины. В большой раме, перевитой блестящими ленточками фольги, красовался портрет старшего Сироткина в молодости. Ниже на гвозде висела помятая, выгоревшая фуражка пограничника.

Хозяин дома, заметив, что лейтенант заинтересовался его портретом, наклонил абажур, чтобы пучок света хорошо высветил фотографию, на которой он стоял, положив руки на автомат, висевший у него на шее. Фуражка лихо сидела на макушке, сдвинутая набок. На груди ордена и медали. Ратные дела старшего Сироткина были отмечены орденами Красного Знамени, Отечественной войны II степени, Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги».

Иван Данилович довольно улыбался, глядя на молодого лейтенанта. Пусть, дескать, посмотрит на его награды.

— Я рад, что Роман попал в авиацию, — сказал он. — Если бы я не был пограничником, в авиацию подался… Все пришлось перепробовать. В пехоте воевал… Связистом был… Шестовиком… Под Сталинградом тяжело ранило… В Сочи в госпитале малость подлатали, и снова пошел на фронт.

— Папаня, лейтенант Кузовлев в Сочи отдыхал… Из отпуска едет.

— Отдыхал, говоришь? — машинально переспросил Сироткин-старший, уходя в свои думы. Его лицо стало строгим, маленькие глазки прищурились. Чувствовалось — прошлое не отпускает его, держит магнитом. — А что я о Сочи скажу? Теперь прославленный курорт. А я помню его по госпиталю: белые халаты, запах лекарств. Моря не видал, а говорят, оно красивое!

Лейтенант Кузовлев другими глазами посмотрел на хозяина дома. Ему даже стало совестно, что вначале он осудил старого фронтовика за домашнюю витрину. Подумал: вот устроил показуху, чтобы красоваться перед людьми. А старшина жил войной, своей трудной молодостью и имел полное право сказать: «Я хорошо воевал, стоял не на жизнь, а на смерть. Есть ранения и награды — вот они. Смотрите и помните: за моим поколением Победа!» Кузовлев вспомнил своего отца — командира танка тридцатьчетверки. Отец больше отмалчивался о своих боевых делах, словно стеснялся их, а орденами его тоже не обошли. И от этой общности судеб двух ветеранов старший Сироткин стал Кузовлеву ближе. Словно, кроме войны, и жизни у него не было. А теперь вот еще лучше — решил все описать.

— Пусть пишет, — улыбнулся Роман. — Он воевал — есть что вспомнить!

— Все бы так воевали! Мне перед самим собой не совестно. Хоть бы один наградной лист на самого себя прочитать! Интересно, какими словами обо мне писали? Ты меня слушай, да рот не разевай — хлопочи, мать. Роман, неси хлеб! Ты Кузьму позвала? Он захочет посмотреть на своего крестника.

— Позвала.

— Добро.

Дверь то и дело хлопала — в избу входили все новые и новые люди. Как же, приехал их земляк из армии на побывку, надо его посмотреть. Кузовлева пригласили к столу.

— За Родину! — громко провозгласил Иван Данилович первый тост и, стукнувшись своей стопкой с Кузовлевым и сыном, выпил залпом.

Лейтенант теперь не жалел, что согласился побывать в деревне Романа, и даже был где-то признателен ему за настойчивость. Он познакомился с живым гвардейцем-фронтовиком. Время неумолимо. Ветераны уходят. И каждая новая встреча с войной волнует. Это как бы еще одно приобщение к подвигу народа. О Великой Отечественной войне еще много можно рассказывать. Беспримерный героизм отцов — завещание молодым. Они должны держать равнение на старших!

Сироткин-старший, видя, что Кузовлев интересуется его прошлым, решил предстать перед ним в своем полном военном обличье.

— Елизавета, подай китель! — потребовал он властно у жены.

Надел и сразу преобразился. Стал стройнее, моложе и выше ростом. Беспокойно принялся охлопывать себя руками, словно искал забытый автомат.

— Не час вспоминать сейчас войну! — сказал Иван Данилович. — Но сердце зашлось. Хочу рассказать о нашем Защигорье, если позволишь, лейтенант. В России, почитай, десять тысяч деревень, и у каждой своя история. А война все перечеркнула. Во всех деревнях лились одни и те же слезы. Всюду приходили похоронки. Народ и сейчас все это помнит — он умеет хранить в памяти хорошее и плохое. Ромка мой должен знать все о войне. И ты тоже, лейтенант. О всех черных днях России. А пойдут от Ромки дети, и они пусть хранят в памяти имена погибших мужчин из нашей деревни. Деревня наша маленькая, а с войны не вернулось, считай, тридцать душ. Остались вдовы. Шесть солдат из деревни стали инвалидами. Это для счета. А сколько всего горюшка принесла нам война — не измерить и не сосчитать!

— Правда, правда, — согласно закивали сидящие за столом колхозники. — Ты, Иван Данилович, складно сказал. Всех помянул, и вдов не забыл. Они, бедные, все глаза за эти годы выплакали! Каково им потом одним было детишек поднимать, жизнь налаживать — разве об этом расскажешь?

Старший Сироткин снял с гвоздя фуражку со сломанным козырьком и задумчиво повертел ее в руках — словно прикидывал: подойдет ли она сейчас ему, потом надел ее, но тут же стянул и потер лоб рукой.

— До сих пор не верится, что выжил… А вспомню, как в Берлин входил… — Он устало улыбнулся. — Вот так-то, лейтенант. Люблю вас, летчиков. За храбрость полюбил. А познакомился с летчиками в войну случайно. Об этой встрече, пожалуй, расскажу. Сколько буду жить — не забуду. Шагал со своим взводом по автостраде к Берлину. Весна. Воздух свежий. Землей тянет. Петь хочется. На голове у меня зеленая фуражка. За поворотом обогнал наш строй «виллис». Выпрыгнул чубатый капитан. Живой, веселый, загорелый. — Сироткин задумался, улыбнулся нахлынувшим воспоминаниям, приложил руку к груди и продолжал рассказ: — Пожалуй, на две головы ниже меня.

«Старшина, подойди ко мне!» — позвал он меня.

Подбежал я к капитану. Вижу, летчик. Погоны голубые. Доложил по всей форме: гвардии старшина Иван Данилович Сироткин. Прибыл по вашему приказанию.

«Вот что, старшина, выбирай самых надежных ребят из твоего взвода. Будете охранять автостраду. Ты пограничник — сам понимаешь, на кого я могу положиться. Мы аэродром решили устроить на автостраде».

«Аэродром?» — удивился я.

«Сказал, аэродром! И точка. Понимать надо. Мы скоро прилетим. Твое дело охранять. Уяснил?»

«Как не понять, но кто меня отпустит, говорю. Я в отдельном батальоне связи. Сто шестой батальон связи. Я шестовик».

«Ты подбирай ребят, а я договорюсь с твоим батальоном — не твоя забота. Здесь дело поважней, чем связь тянуть. Диверсанты могут напасть. От них нужно аэродром охранять! — Он наклонился ко мне и тихо так, но твердо сказал: — Нельзя допустить, чтобы Гитлер улетел на своем самолете! Ясно?»

Выбрал я десять самых надежных ребят, и стали мы охранять автостраду. Прежде всего заставили все машины объезжать через лес. На следующий день, смотрим, появился наш истребитель. Пролетел низко, осматривая дорогу. Развернулся летчик и второй раз пролетел. Выпустил колеса и сел. Долго катился по автостраде, пока остановился. Первый раз я так близко видел самолет. Мог даже потрогать крыло. Откинул летчик стеклянный колпак, и сразу узнал я вчерашнего капитана. На груди Золотая Звездочка Героя Советского Союза. Намедни я ее не разглядел. Увидел меня капитан, засмеялся, рукой помахал:

«Здорово, служба! Самолет откати в лес. Ты мне за него отвечаешь головой. Сейчас моя эскадрилья будет садиться. Я пойду их принимать».

Вытащил он из-за голенища сапога белый флаг и бегом по бетонке. А я за ним, боюсь отстать. Загудели истребители. Капитан обрадовался, заулыбался.

«Летят, родные! — Выхватил белый флажок и поднял его высоко над головой. — Ты учись», — говорит он мне.

Один хорошо посадил истребитель, «грамотно», как говорил капитан. А по второму он от досады из ракетницы пульнул, погрозил кулаком вдогонку — плохо зашел. Угнал его на второй круг. Потом и я стал разбираться во всех тонкостях полета, а поначалу мало что понимал. Стоял рядом с капитаном — дурак дураком. Шесть истребителей сели тогда. Летчики называли ту автостраду аэродромом подскока.

«Охраняй, пограничник, как следует самолеты наши, — сказал мне капитан и руку пожал. — На тебя надеюсь, Иван Данилович. Если Гитлер улетит из Берлина, ты будешь виноват!»

Стали летчики-гвардейцы вылетать на Берлин. Прилетят: один палец поднят — сбили самолет, два пальца — двух угробили фашистов. Пронюхали немцы, что под самым носом у них наш аэродром. Послали фашисты самолет-разведчик. Кто «рамой» называл его тогда, кто «костылем». Два кузова у него вместе склепаны, а между ними точно окно: как ни стреляй — все мимо.

Первый раз прилетела «рама», упустили ее. Капитан шибко рассердился. Вылетел сам. Набрал высоту. Кружил над аэродромом на своем истребителе. Только показалась «рама», чтобы сфотографировать автостраду, капитан напал на нее. Пикирует, все ближе к земле прижимает, но не стреляет. Подошел почти вплотную и ударил из пушек. «Рама» в куски. Упала недалеко от автострады. Три фотоаппарата на ней стояли: хотели фашисты наш аэродром раскрыть. Здорово бился этот капитан. Я запомнил только его имя — Николай, а вот фамилию запамятовал.

А этим, — Иван Данилович показал рукой на орден Красного Знамени на фотографии, — наградили за поимку диверсанта. Два ордена получил от командующего воздушной армией. А Николаю — дважды Героя Советского Союза присвоили. Наверно, потом генералом стал. Ты, лейтенант, скажи, как служит мой Роман? Отца не осрамил?

— Служит ваш Роман хорошо, — успокоил отца лейтенант. — Если бы он в моей эскадрилье служил, то я бы вам побольше рассказал. Я в третьей, а он в первой.

— У меня командир эскадрильи майор Пшеничный, — отозвался Роман. — Он строгий.

— Если строгий — хорошо, — согласился Иван Данилович. — Иначе с вашим братом нельзя.

— Товарищ лейтенант, остались бы погостить у нас на денек? — еще раз попросила мать. — Я бы вам пирожков испекла на дорожку с морковью. Роман любит. И с грибами.

— Спасибо, но никак мы не можем.

— Правильно, товарищ лейтенант, — решительно сказал гвардии старшина. Глядя на молодых летчиков, он снова проникся законами армии и всем своим видом и поведением хотел подчеркнуть полную причастность к военной службе. — Что они, мать, пирогов твоих никогда не ели? А потом еще уговоришь их пожить у тебя, пока ты пиво сваришь. А не понимаешь, глупая, на что толкаешь? Под трибунал подведешь с разными дурацкими своими бабьими выдумками да пирожками. Ребят дезертирами сделаешь. Ехать в десять, в полк прибыть в срок! И нечего это обсуждать.

В избу запоздалым хлопком ворвалась стайка девчат. Сержант Сироткин весело здоровался, звонко хлопая по рукам. Девчата смущенно повизгивали, громко смеялись. Каждая называла лейтенанту свое имя, но он тут же его забывал. Приветливо улыбался, приглашая сесть.

Под утро гости разошлись. Кузовлев и Роман легли спать. Мать примостилась около кровати сына, а рядом положила круглый будильник, чтобы не проспать. Иван Данилович сидел за столом, не сняв с себя китель с орденами, — похоже, был чем-то озабочен. Сидел неподвижно, нахмурив брови, сосредоточенно что-то припоминая…

Разбудили Романа и Владимира в семь часов утра. За окнами светлело. На столе дымился большой самовар. Сироткин-старший пил крепкий чай вприкуску. Перед ним на блюдце лежали кусочки аккуратно наколотого сахара и щипчики.

— Умывайтесь да садитесь к столу. Я вас сам провожу до вокзала. Как раз поспеем вовремя.

Посадив Романа и лейтенанта в поезд, Иван Данилович вернулся домой. Делать ничего не хотелось. Он раздраженно отмахнулся от жены, которая попросила его наколоть дров и принести из сарая щепы. После встречи с сыном никак не мог успокоиться. Посидел немного и полез за старыми фронтовыми фотографиями. Перебирал их и вспоминал…

В 1941 году в далекую Вологодчину ушло письмо от красноармейца Ивана Сироткина. Он с гордостью писал родителям, что принял присягу к охране границы. Письмо, как всегда, заканчивалось многочисленными приветами всем родным и знакомым: отцу — Даниле Егоровичу, матери — Агриппине Власьевне, младшим братьям — Кузьме и Михаилу, сестрам — Анфисе и Ольге, а также крестному и крестной, дядям и тетям и всем жителям деревни Защигорья.

Сироткин начал служить на 17-й заставе 91-го Рава-Русского пограничного отряда, но не имел права об этом сообщать, чтобы не разглашать военную тайну и не выдавать дислокацию своего отряда на советско-польской границе.

Командовал отрядом молодой лейтенант Морев, с темным обветренным лицом, густыми бровями, баянист, плясун и весельчак. Сироткин души не чаял в своем командире, старался хорошо выполнять все его приказания, чтобы заслужить похвалу и одобрение. Если другие красноармейцы порой тяготились службой в глухом лесу, уставали от строевых занятий, то Ивану все давалось легко и без особого напряжения. Он научился колоть штыком, умело отбивал удары прикладом, на стрельбище посылал пули точно в цель.

Лейтенант Морев сразу выделил малоразговорчивого выносливого красноармейца с ясными голубыми глазами и ежиком пшеничных волос. В свободное от нарядов время пограничники вместе с командиром и старшим политруком Елкиным, старшинами сверхсрочной службы, командирами отделений помогали строителям укреплять границу. Ходили в дозоры, строили долговременные укрепления из бетона, рыли окопы, стрелковые ячейки, ходы сообщения.

Иван Сироткин очень обрадовался топору. Еще бы! Вырос в лесном краю — тесать и валить деревья приучен с детства. Он умело шкурил, завалив набок топор, и, отбив намеленный шнурок, не спеша тюкал, готовя бревно для сруба или наката. Из-под топора летела щепа, и желтый ствол сосны становился гладким, словно полированным.

— Молодец, Сироткин, — хвалил лейтенант Морев, любуясь его работой.

— Товарищ лейтенант, отпусти Сироткина ко мне, — просил начальник строительства. — Я его бригадиром поставлю. Толковый парень.

— Нет, дорогой, Сироткин у меня пулеметчиком будет! — отшучивался командир отряда. — Я ему ручной пулемет доверю. Границе нужны хорошие бойцы. А потом присвоим звание сержанта, и отделение получит. Верно, Сироткин?

— Товарищ лейтенант, — говорил, сияя от похвалы, Сироткин, — вы только прикажите — дом срублю. Как пожелаете: в крест или лапу. — Подражая отцу, он поплевывал в широкие ладони и принимался не спеша тюкать топором. Казалось, что рядом стоял Данила Егорович и говорил: «Что умеешь, сын, всегда сгодится. Человека судят по мастерству. В жизни — как на долгой ниве!» Иван улыбнулся. Пожалуй, он в самом деле сумеет поставить дом. Труднее всего придется с углами, а потом с окнами и дверями. Без отца он сам никогда не окосячивал. А если так выпадет — справится. Лейтенант не удивлялся, что он хорошо стреляет в тире, и не расспрашивал его о деревенской жизни, а то бы он рассказал, что у них в Защигорье у каждого мальчишки своя переломка-одностволка и умная лайка. Он, Иван, больше всех набивал белок по чернотропу. Умел обкладывать зверя, хорошо ходил на лыжах, читал следы на снегу.

В лесу Иван чувствовал себя уверенно. Выходя на просеку, посвистывал рябчиком. Простая веточка в его руках превращалась в чудесный манок-вабик. Ничего в лесу не проходило мимо его внимания: развороченный муравейник, — значит, прилетал кормиться косач, голая ветка осины — была дикая коза. Он легко отыскивал в здешнем лесу любую тропку.

Сироткин радовался, что командир отряда решил сделать его пулеметчиком.

— Товарищ лейтенант, а когда я получу ручной пулемет? — часто допытывался он.

— Немного освобожусь, сам с тобой займусь. Объясню устройство «дегтяря». Домой хочешь?

— Соскучился, — честно признался Сироткин и вздохнул. — Скоро у нас яровую пшеницу начнут косить.

— Сам-то косил?

— Приходилось, как же!

— Гляди ты, на все руки… Ну ладно… Бункер для пулеметного расчета срубишь? Буду ходатайствовать о предоставлении тебе отпуска домой на десять суток, — сказал лейтенант и улыбнулся. — Ты подумай.

— А чего думать, согласен. Покажите только, где строить.

— Пойдем.

В низинах, заглушенных осинками и березками, тянуло сыростью. Но стоило тропинке взбежать на подъем, стояли корабельные сосны, источая тепло. Прогретый воздух настоялся на хвое, на коре деревьев медово блестели оплывшие капли смолы.

Скоро лейтенант Морев и Сироткин вышли на дозорную тропу. Выбитая солдатскими сапогами, стежка вилась перед ними без единого стебелька травки, как настоящий асфальт.

Лейтенант Морев остановился, внимательно оглядел открытую прогалинку, подошел поближе к кустарнику и сказал:

— Вот тебе место для бункера.

Сироткин посмотрел вокруг, потоптался на месте и, разведя руками куст лощины, не торопясь пошел вперед. Так он, бывало, ходил по лесу на охоте, доверившись своему чутью, выбирал место для шалаша перед током косачей.

Командир слышал, как слегка потрескивали кусты и похрустывали ломающиеся ветви под ногами Сироткина, но самого его не было видно. Лейтенант Морев на ходу обломал веточку лещины с круглыми листьями и принялся ею отмахиваться от наседавших комаров. Стегнул себя по гимнастерке и удивился: как будто ударил по кровельному железу. Гимнастерка и брюки заскорузли от смолы. Посмотрел на руки и покачал головой: ногти обломаны, пальцы склеились — не разодрать. Морев представил, как бы удивился начальник военного училища, увидев своего отличника боевой и политической подготовки в таком затрапезном виде. Но какое ему сейчас дело до внешнего вида? На последнем совещании полковник напомнил, что каждый командир отряда отвечает лично за сооружение укреплений на своем участке. «Не хватает времени днем — работайте при луне, — сказал он. — Мне докладывать каждый день, что сделано. Но никаких ссылок на уважительные причины!» Морев понимал: время выдалось напряженное. Хотя Германия и заключила договор с Советским Союзом о ненападении, но ее самолеты то и дело перелетали на большой высоте границу. А три дня назад снова появился двухмоторный немецкий самолет.

Сироткин подошел тихо. Лейтенант Морев его не слышал, по-прежнему глядя в сторону кустов, откуда, по его расчетам, и следовало ожидать красноармейца.

— Товарищ лейтенант, — шепотом сказал Сироткин. — Ваше место я забраковал. Другое приглядел.

Роли поменялись. Теперь командир отряда шел за своим подчиненным, смотрел в пропотевшую гимнастерку с белыми разводами искрившейся на лопатках соли и скошенные плечи. Сироткин не торопился. Ноги ставил в свой старый след, чтобы зря не заминать траву и не сбивать сапогами цветы.

— Пришли. — Он показал рукой на молоденькие деревца.

Лейтенант Морев хорошо знал каждый участок леса. Мысленно он давно разбил его на квадраты, каждый из которых имел свой характерный ориентир: столб на просеке, сожженный молнией дуб, переброшенная через топь слега. Лейтенант сделал еще шаг и сразу вспомнил забытый участок леса. Впереди овраг, недалеко маленький родничок. Справа в осиннике болото, а слева густой кустарник. Сосны остались сзади на песчанике, не осмелились шагнуть в сырость.

— Комаров много, — сказал лейтенант, отмахиваясь веткой, сразу оценив выбранное место и одобряя его.

— Комары разве помеха? — Сироткин выжидающе смотрел на лейтенанта.

— За две недели сделаешь?

— Второй раз рядиться не будем. А если справлюсь, десять суток мои?

— Твои, Сироткин!

— Напарника надо взять. Вдвоем раньше сладим.

— Кого тебе дать?

— Семена Кругликова. Тоже лесной человек.

— Добро. — Лейтенант определил размер бункера, воткнув в землю ореховые веточки. — Пойду наряд предупрежу, что вы здесь работать будете.

Морев ушел. Сироткин остался один.

Скоро раздался тяжелый топот. Через кусты продирался Семен Кругликов. Попыхивая цигаркой, нес двуручную пилу и два топора.

— Лейтенант послал к тебе, Иван, — сказал он и уселся на пенек. — Что делать-то будем?

— Бункер для пулеметчиков.

— А срок большой?

— Две недели.

— Не разгуляешься… Сначала придется выкопать яму, а потом забрать ее бревнами.

— Точно. Как колодец, будем ладить.

— Да, вроде этого. — Семен направился к высокой сосне и постучал обушком топора по толстой коре: — Годится?

— Не охотник ты, Кругликов, — сказал укоризненно Сироткин. — Рядом рубить нельзя. Ты забыл о маскировке. Отойдем подальше и начнем валить. А перед бункером не смей ничего трогать.

— Таскать тяжело.

— Попотеем, небольшая беда. Зазря отпуск не дают. Ты понимай!

Первую сосну они спилили быстро. Так же споро обрубили сучья, ошкурили. Кругликов сразу подчинился Сироткину, признав его за старшего. Он позволил Ивану размечать деревья, первому делать подрубку перед валкой. Семен предложил колоть бревна на плахи и из них собрать бункер, но Сироткин не согласился:

— Не сторожку рубим, а бункер для войны. Защищать бревна должны пулеметчиков. А плаха есть плаха.

Из-за леса раздался далекий гул мотора. Он то затихал, удаляясь, то снова нарастал и гулко звучал в ушах.

— Самолет. — Семен посмотрел по сторонам.

— Опять немец летит, — зло сказал Сироткин и вскинул топор. — Винтовки нет, а то бы попробовал пальнуть в летчика.

Над лесом взвилась красная ракета — сигнал тревоги. Еще не успел растаять в голубом небе ее дымок, а солдаты уже бросились к своему подразделению, не выбирая дороги, стремясь скорей взять винтовку из пирамиды и подсумок с патронами, получить сумки с гранатами.

Перед строем пограничников стоял красный, запыхавшийся от быстрого бега Морев.

— Границу нарушил немецкий самолет, — сказал он взволнованным, прерывающимся голосом. — Возможно, сброшены диверсанты. На охрану границы сегодня выйдут усиленные наряды. Всему личному составу быть с оружием. Конный патруль на прочесывание леса.

Сироткин с завистью смотрел на пулеметчиков. Закинув свои «дегтяри» с большими круглыми дисками, они направились в засады к своим пристрелянным точкам…