Декамерон в стиле спа

Глава 30 ИСТОРИЯ БЫВШЕЙ ЖЕНЫ ВИКАРИЯ

— Привидения могут являться нам когда захотят, — сказала Тесс, Бывшая Жена Викария. — По крайней мере на моем веку такое было.

Мы все снова забрались в бассейн. Роза по-прежнему спала или дремала, и мы не стали ее будить. Из милосердных побуждений.

— Есть привидения или нет, но лучше просто не признавать их, — заявила Трофейная Жена. — Тогда они и беспокоить не будут.

— Я тоже так всегда считала, — согласилась с ней Бывшая Жена Викария. — В нашем доме водились привидения, как у других людей водятся мыши. Но сколько прошло времени, прежде чем я признала это! А муж, по-моему, так и не признал. Мы ведь как считаем — сделай вид, что у тебя в доме нет мышей, и проблема исчезнет. Только в конечном счете мышей разведется немерено и тебе придется купить мышеловку.

Мы с удовольствием слушали, ожидая историю о привидениях. Но рассказчица пребывала в сомнениях. Якобы привидения больше всего на свете обожают, чтобы о них рассказывали, а ей совсем не хотелось им потакать. Подобные истории казались ей в нашей компании не уместными. Ей столько раз приходилось скрещивать пальцы, чтобы призраки не утащили ее душу, так зачем же теперь давать им такую возможность?!

Пальцы она и впрямь скрещивала. На обеих руках. Я это сама видела. Так обычно делают дети, когда соврут и просят потом мистические силы простить им это вранье.

Бывшая Жена Викария была бледная, светлокожая, хотя и не такая прозрачная, как Маникюрша. С длинной шеей и очень покатыми плечами. Такими покатыми, что тесемочки купальника все время соскальзывали. Широкий высокий лоб, густые вьющиеся светлые волосы, от пара завивавшиеся колечками. Она напоминала знатную даму с какого-нибудь средневекового манускрипта. Таких обычно изображали с соколом на руке. Я бы не назвала ее пучеглазой, но глазные яблоки заметно выпирали, а тяжелые веки придавали ей настороженный, какой-то птичий вид. В общем, она была и знатной дамой, и соколом одновременно. И явно относилась к нервозному типу.

— И все же именно привидений я должна поблагодарить за то, какой стала сегодня, — поведала Тесс. — Если бы не они, я до сих нор была бы женой викария, не работала бы в банке и не получала годовые премии такого размера, что даже страшно сказать. Только я не думаю, что они стремились помочь мне. Их цель была… Ой, прямо даже и не знаю!.. Наверное, устрашать и мучить живых. Если так, то у них это получилось. Они запугали меня до того, что я сбросила старую кожу и обрела новую. Думаю, и в этом замке есть привидения. Как вы считаете?

Но большинство из нас восприняли ее слова равнодушно, хотя кто-то все же боязливо поежился.

— А я однажды видела дьявола, — вступила в разговор Судья. — Ведь он является к нам, когда мы меньше всего ожидаем. Я очнулась после какой-то незначительной медицинской процедуры и увидела его около своей постели. Он был в белом халате и прикидывался доктором. Голова выбрита налысо, и из-под кожи выпирали шишечки, только не там, где положено. Он вообще не походил на дьявола, но ошибиться было трудно. Честна говоря, я думала, он вырвет мне яйца — тогда они у меня еще были. Вы бы слышали, как я заорала от страха, увидев его страшный рот и побагровевшие вздутые жилы. А когда перестала орать и снова посмотрела, это был уже обычный врач.

— Людям часто мерещится всякое такое, когда они выходят из наркоза, — заметила Шиммер. — И не важно, какую операцию вам делали, по изменению пола или другую. И вообще, думаю, когда человеку отрезают яйца, над ним пасутся не черти, а ангелы. Так что можете не беспокоиться.

— А я в дьявола не верю, — проговорила Бывшая Жена Викария с благочестивой серьезностью.

— Как же это — в дьявола не верите, а в привидений верите? — удивился кто-то.

— Дьявол — это религия, а привидения — суеверия, — пожала плечами Бывшая Жена Викария. — С привидениями я могу жить в одной комнате, но не с дьяволом. Мне, кстати, не нравятся тени от колонн. И почему раскачиваются вон те причудливые светильники, если нет ни ветра, ни сквозняка?

— В них помещен часовой механизм, — пояснила Трофейная Жена. — Его вставил туда сам Берджес более ста пятидесяти лет назад, и он до сих пор в рабочем состоянии. Я недавно завела эти часики — мне нравятся световые блики.

— И все-таки, может, не будем говорить о привидениях? — попросила Бывшая Жена Викария. — Давайте я лучше расскажу вам о своем разводе.

Но Судье слушать про очередной развод было совсем неинтересно.

— Ой, да столько людей расходятся! Все разводы похожи один на другой. То ли дело привидения!

Тесс вынуждена была начать свой рассказ.

— Все мы с вами знаем о странных вещах, которые частенько происходят в домах. То письма пропадают со стола, а потом появляются где-нибудь в другом месте; то без всякой на то причины картины падают со стен, куда-то деваются ножницы, исчезают ключи, рушится с крючков посуда. Если такое происходит редко, никто не обращает внимания. В таких случаях мы даже не пытаемся придать значение подобным происшествиям. Просто ждем, будут ли они повторяться, — тогда уже и заимеют какой-то смысл. Мы ждем, как ученый, который, проведя научный эксперимент, оказался недоволен полученным результатом. Поэтому нам так важны повторы, и, когда они становятся закономерностью, мы начинаем воспринимать их как факт.

Я отворачивалась от этих фактов годами, пока не настал один воскресный вечер. Это было на пятнадцатом году моей супружеской жизни и на тринадцатом году проживания в доме викария. Муж мой, когда я за него выходила, служил помощником приходского священника, был на двадцать один год старше меня, и сейчас его, наверное, признали бы маразматиком. Дом, где мы жили, являлся поздней викторианской пристройкой к очень красивой средневековой церкви. Его построили на месте сгоревшего когда-то жилья священника. Большое обветшалое мрачное здание, по которому гуляли сквозняки, настоящее пиршество для всякого рода плесени и жучков-древоточцев. Оно было пристроено к церкви впритык, так что, сидя на кухне, вы слышали все там происходящее, особенно гудение органа. Детей мы не имели, и это нас очень расстраивало, да и весь приход тоже. В таких вот крошечных деревенских общинах, состоящих, как правило, из людей пожилых, любят смотреть, как растут чужие детки.

Доктора не нашли у меня бесплодия, а Тим на этот предмет не обследовался. Мужчины ведь народ гордый, а у Тима гордости было хоть отбавляй. Врачей он недолюбливал и не доверял им, а по таким вопросам уж точно «не стал бы обращаться. Он считал так — если бы Бог хотел дать нам детей, то дал бы. Иначе говоря, у него хватало дел в приходе.

Я выросла в крепкой приличной религиозной семье — мой отец был епископом — и в Оксфорде училась на классическом отделении. Тогда-то мы с Тимом и познакомились. Он был членом Общества любителей религиозной литературы и пришел прочесть нам лекцию о тридцати девяти догматах англиканского вероисповедания. Тим был на редкость красив. Я вот занимаюсь благотворительностью в пользу аутичных детишек, и иногда мне кажется, что красота может расцениваться почти как симптом. Почему-то именно дети, больные аутизмом, рождаются очень красивыми — возможно, потому, что еще в утробе отказывались воспринимать происходящее. Наверное, нормально развивающийся плод более чувствителен к материнскому настроению, к гормональным сбоям в женском организме, потому-то многие из нас выходят на свет далеко не совершенными с точки зрения красоты.

— Послушайте, — перебила ее Маникюрша. — Я думала, вы будете рассказывать нам о привидениях. Ну так и рассказывайте. А муж… Давайте просто согласимся, что он был козлом и уродом.

— Хорошо, — добродушно кивнула Бывшая Жена Викария. — Просто я думала, что так будет понятнее. В общем, я влюбилась в него. Когда читала «Джейн Эйр», я все никак не могла уразуметь, почему Джейн не сбежала к священнику, а все слушала крики души, которые посылал ей по воздуху Рочестер. Тим показался мне ужасно романтичным, а я ему милой и очаровательной. Мы поженились уже через месяц и никогда друг другу не изменяли и не расставались. Тим заботился о духовном благополучии своих прихожан, а я председательствовала в Союзе матерей, в женском совете и руководила драматическим кружком. В общем, вела традиционный образ жизни и считала, что он мне подходит. Я открыла в себе художественные способности и записалась на курсы реставраторов керамики в местном городке. Собиралась открыть в нашей деревне мастерские, прибыль с которых хотела отдавать наиболее бедным прихожанам. К несчастью, нам попался не очень прогрессивный епископ, встречавший в штыки все новые веяния и, конечно же, любые начинания моего Тима. Тим стал раздражительным, пренебрежительно отзывался о епископе и в итоге только усугубил свое и без того шаткое положение.

Разумным выходом для Тима было бы перейти в католичество, но он не мог этого сделать, поскольку был женат. Католические священники дают обет безбрачия — так они усмиряют плоть и целиком посвящают себя духовному. Но Тиму, по-моему, проще было все свалить на меня, чем осваивать что-то новое. А я с тех пор стала испытывать постоянное чувство вины и твердила себе: «Это я виновата, я!»

Я поняла, что брак наш не заладился, поймав себя на разговоре с короновальным кубком. А из-за стены доносились заключительные строки вечернего псалма. Мои любимые:

Цветем мы и пышем,

Как древа листы,

И вянем, и гибнем,

А вечен лишь Ты.

И тогда же я вдруг поймала себя на мысли, что хотя до сих пор считаюсь молодой женщиной, гибельный процесс увядания уже начался. Я сидела за кухонным столом, работая над плохо сохранившимся, но очень симпатичным голландским изразцом года, думаю, тысяча восемьсот сорокового. Обрабатывала его кремниевой кислотой, поскольку она не такая вонючая, как другие жидкости, и чуть-чуть отдает апельсином. Но запах все-таки был, и я боялась, как бы Тим не заметил. Служба за стенкой уже заканчивалась. Поэтому я убрала свои рабочие принадлежности и достала штопку. Я тогда еще подумала, как несправедлива жизнь — штопать одежду, и это в наши-то дни! Да к тому же короновальный кубок начал подавать признаки жизни!

— Ой-ой-ой, пожалуйста, не надо! — сказала я кубку, считавшемуся вещью поистине уникальной, ибо изготовлен он был к событию, которое так и не состоялось, — к коронации Эдуарда Восьмого в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Он неплохо сохранился, нисколько не потрескался и тянул фунтов на семьсот, вот только почему-то вдруг закачался на полке. Я, конечно же, попросила его не падать, и вот что интересно — едва заговорила с ним, как он тут же угомонился и погрузился в неподвижность, которую я до сих пор считала неотъемлемым свойством неодушевленных предметов.

За стенкой слышались псалмы, и я принялась тихонько подпевать. Надеялась таким образом поднять настроение, почувствовать себя счастливее и поверить — в один прекрасный день Тим перестанет винить меня в том, что ему не удалось стать ни англиканским епископом, ни католическим священником. И возможно, он никогда не узнает, что все эти дорогие его сердцу предметы прыгали с полок и бились, а я тайно возвращала их к жизни при помощи своих талантов и суперклея.

Давным-давно это было, когда я полнилась честолюбивыми устремлениями, мечтала стать реставратором в Музее Виктории и Альберта, редким специалистом в этой области, которому нет равных. Но я встретила Тима и с тех пор моим уделом стала штопка. Теперь я латала рваные носки, поскольку ноги Тима не переносили ничего, кроме чистой шерсти. Никаких вам нейлонов, никакой синтетики, только шерсть.

Я-то подумала, что мои увещевания подействовали, но оживление на полке возобновилось. Короновальный кубок снова закачался и пододвинулся еще на треть к краю.

— Стой где стоишь! — строго приказала ему я.

Иногда мне хватало строгого голоса, вот и сейчас повезло — кубок остался на месте. Благородный несостоявшийся король с позолоченным нимбом над головой бесстрастно взирал на меня в ожидании своей судьбы. Ведь еще немного, и он полетит вниз. Я распустила пару последних стежков — боялась нахомутать криво, ведь для чувствительной кожи нет ничего хуже небрежной штопки. Впрочем, в наши дни об этом мало кто знает.

— Ты делаешь это нарочно, — сетовал обычно Тим, дуясь безо всякой причины.

Почему-то мои огрехи он совсем не мог выносить. Я действительно была небрежной — теряла его носки, оставляла открытыми банки, краны и двери, умудрялась сжигать сковородки и покупать хлеб вдвое дороже. Все это жутко его огорчало, ведь он точно знал, что до замужества я такой не была. А теперь вот стала. «Но зачем? Зачем портить друг другу жизнь?» — удивлялся он.

Не успела я подумать, как короновальный кубок упал с полки к моим ногам и раскололся на две части. Я собрала осколки и спрятала их в шкаф под мойкой. Сейчас я не могла заниматься ими, даже имея самый надежный суперклей в мире. Мне следовало подождать до утра, когда Тим уйдет на обход прихожан. К счастью, Тим редко заглядывал в этот шкаф, потому что оттуда воняло сыростью и плесенью и запах портил ему настроение, напоминая, сколько денег требуется вбухать в ремонт дома, который ему даже не принадлежал. К тому же в последнее время Тима так придавили неприятности, что ему было не до шкафов и полок. И я, кстати, хорошо это понимала, будучи целиком и полностью на стороне мужа.

Мать Тима умерла, когда ему было четыре годика, отец разорился, когда исполнилось восемь. Его приютили родственники и отправили в школу-интернат, где он, как я подозреваю, подвергся унижениям, Так что мне была понятна эта его любовь к неодушевленным предметам. Я жалела его и хотела как-то загладить в памяти пасмурное прошлое. Прощала ему все, любила его и старалась с ним не спорить.

Пение за стеной прекратилось. Церковная служба подходила к концу. Я убрала рваные носки в мешочек. Сегодня их был целый ворох, причем все поодиночке, не парами. Эту кучу Тим обнаружил в наволочке в бельевом шкафу и решил, что это мои происки — дескать, я прячу его носки. Его возмутила моя расточительность — носки-то ведь денег стоят.

Он вывалил всю кучу передо мной на кухонном столе.

— Что это такое? Что это значит?

Разрозненные носки всегда выглядят странно. Кажутся более заношенными, застиранными и какими-то жалкими. А тут еще попался какой-то синий носок с широкой эластичной резинкой. Откуда он взялся в нашем доме? Тим никогда не носит носки с широкой резинкой, да к тому же синие — всегда только коричневые или черные. Но ведь взялся же он откуда-то, этот загадочный носок таинственного любовника — не иначе как приплыл из космоса. Во всяком случае, у меня нашлась только одна версия: я схожу с ума, — чего Тим, похоже, оспаривать не собирался.

Потом я совершила настоящий подвиг — связала их парами и затолкала в стиральную машинку. На режим бережной стирки, после которой они превратились в ужасный сплошной узел, причем растянулись и деформировались до неузнаваемости. Такое впечатление, будто кто-то в ярости нарочно растягивал их. Правда, после полоскания носки вернули себе обычную форму, даже тот синий незнакомец, но все угодили в кучу для штопки, поскольку стирка окончательно их доконала.

Только вот в последнее время все складывалось именно так — сплошные трудности и расстройства. Вещам Тима почему-то все время доставалось — будто какие-то злые силы были со мной заодно, хотя именно мне приходилось потом возмещать ущерб; латать, чинить, штопать, отыскивать пропавшие предметы и гасить включившийся сам собой свет. Иногда я даже боялась уйти куда-то и оставить дом без присмотра, а Тим трактовал это по-своему — дескать, я не проявляю интереса к приходской жизни. Это было, по его мнению, откровенным пренебрежением по отношению к Богу и к мужу. Да в общем-то так оно и было. И все же мы любили друг друга.

Я вдруг заметила на пальце кровь — то ли ниткой порезалась, то ли осколками короновального кубка. А мне казалось, я собирала их очень осторожно. Лицо несостоявшегося короля раскололось надвое. Я выдвинула ящик, где у меня хранились тряпки, и перевязала палец первым попавшимся лоскутом. Кровь текла ого-го как сильно! Тут, словно желая прийти мне на помощь, сам собою открылся кран, а ведь я к нему даже не прикасалась, просто промыла палец водой, и кровь перестала расползаться по лоскуту. А вдруг я умерла бы от потери крови из-за такого вот крошечного пореза на пальце? Интересно, что бы сказал патологоанатом?

Тим должен был вернуться с минуты на минуту — наверняка уже тяпнул церковного кагорчика, поболтал со служкой и даже успел отбиться от Мэри Левертон (бедная заблудшая овечка влюбилась в него по уши). Не успела я подумать о Тиме, как чья-то невидимая рука обрушила полку в буфете. До сих пор «оно» не трогало буфет, просто оживляло разные предметы, но на этот раз, видимо, решило показать мне, что способно и на большее. Старинные предметы, посуда, дорогие раритеты посыпались на пол. Добра побилось примерно на семь тысяч фунтов — на такую сумму можно и ремонт отгрохать, и отопление починить, и даже купить новый пылесос.

Вести хозяйство полностью Тим мне не позволял — я просто просила у него деньги и составляла список необходимых покупок, которого Тим никогда не одобрял. Он не понимал, зачем нужны жидкость и мочалочки для мытья посуды, сахар и туалетная бумага. Пару раз я таскала деньги у него из кармана, когда он спал, и из ящика для воскресных пожертвований, но теперь народ стал хитрее — кладут деньги и поминальные записки в конверты. Как тут потаскаешь? Правда, в наши дни в деревню стало наезжать много богатеньких отдыхающих — адвокаты, хирурги и так далее — и их пожертвования поддерживают церковь, хотя на починку церковной крыши все равно не набирается. Зато этим денежкам можно найти другое применение.

Женщина, крадущая у мужа и у церкви. Как я докатилась до такого? Как опустилась до подобной пакости? Плохая, никчемная жена, гадкий человек.

Как только Тим появился на пороге, в доме все стихло. Буфет перестал качаться и присмирел, словно шаловливый ребенок при виде строгого отца. Посуда прекратила дребезжать, а кран течь. Я только поспешила задвинуть выдвинутые ящики и расставить все по местам. Лишь на месте короновального кубка зияла пустота — словно вырванный зуб.

— Тесс, чем это ты обмотала палец? — спросил Тим.

Этот вопрос я и сама себе задала, посмотрев на лоскут. Это ж надо было сделать такое наспех! Не платочком, не бинтиком, а какой-то тряпкой! Лоскутом от старого платья бабушки Тима. Он теперь промок от воды и стал ярко-красным.

— Палец порезала, — рассеянно ответила я, порадовавшись, что он не пускается в расспросы. В то время я уже приучилась врать, но делала это без всякого удовольствия.

Тим снял с моего пальца лоскут и принялся тереть его под водой и выжимать. Это бабушкин-то лоскут! А я покамест облизывала пораненный палец. Солоноватый вкус крови будоражил меня.

— Не могла хоть раз взять что-нибудь попроще, не такое ценное? — возмущался он, — Салфетку например?

Я не стала говорить, что салфетки тоже стоят денег, — он бы все равно не понял, поскольку с детства был к ним не приучен. Я старалась сохранить мир, Просто надо было смотреть, чем обертываешь палец. В общем, я извинилась, а он унес бабушкин лоскут наверх — хотел найти там мыло и щеточку.

— Ну что ты за женщина, Тесс! — бросил он, удаляясь.

Никчемная я женщина, так, фиговый листок, Божье наказание. Раньше-то Бог у нас был один, а теперь вот Тим заимел своего, и, как я поняла, не собирался со мной делиться. Бог Тима был обидчивый, ревнивый, карающий, все время требовал поклонения, воспевания и церковных ритуалов, от которых у меня глаза на лоб лезли. Он стал придавать такое значение всевозможным обрядам, что даже прихожане — те немногие, кто имел свою голову на плечах, — заподозрили его в намерении перейти в католицизм.

Краны на кухне загудели и застонали, когда Тим включил воду наверху. Но тут, кажется, были повинны не привидения, а изношенный водопровод. Я вообще затруднялась определить, где кончалось одно и начиналось другое.

Когда все это началось, когда я заметила этот «феномен», то первым делом пошла к врачу.

— Скажите, доктор, унижения, перенесенные в детстве, могут сделать людей впоследствии бесплодными? — спросила я.

— У всех по-разному, — расплывчато ответил он. — Если затронуты половые функции, то да. А почему вы спрашиваете? Разве Тим подвергался в детстве унижениям?

— Когда был подростком. Он воспитывался в интернате. В шестнадцать лет.

— Тогда это могло сказаться на половых функциях, — кивнул доктор. — Хотя до тех пор пока ваш муж не сдаст сперму на анализ, мы ничего не сможем установить.

Этот доктор симпатизировал мне и недолюбливал Тима. В общем-то обычное поведение для мужчины.

Я рассказала ему про странные вещи, творящиеся в нашем доме, и он посоветовал мне попить транквилизаторы и найти себе в городе какую-нибудь работенку, пока я окончательно не свихнулась. Я заверила, что у меня нет никакой депрессии и я действительно вижу, как у нас падают разные предметы. Иногда они именно падают и разбиваются, а порой просто качаются и двигаются, и я ставлю их на место, и это как раз беспокоит меня больше всего, поскольку я начинаю думать, не схожу ли с ума. Тогда доктор поинтересовался, видел ли и Тим эти падающие предметы, и я пояснила, что Тима обычно не бывает дома, когда такое происходит.

Он посоветовал мне принимать гормональные препараты и завести любовника. Я вообразила, будто он имеет в виду себя, хотя и не была до конца уверена, и деликатно отклонила такое предложение. Я ведь уже говорила, что любила мужа. Впрочем, доктор был очень привлекательный мужчина, хотя и не надевал галстук и носил синие носки с коричневыми ботинками, чего Тим в корне не одобрял.

Мы решили, что, возможно, у меня высвободилось слишком много кинетической энергии — той самой, что движет полтергейстом, — и поскольку лекарств от этого не изобретено, придется мне с этим жить. Только уживаться с такими вещами, оказывается, очень трудно. Они требуют внимания и благодарного зрителя. Мой визит к доктору только усугубил ситуацию. Вернувшись домой, я обнаружила сожженную траву на газоне и сорванные с петель ворота. Кто же это тут озорничал в мое отсутствие? Может, «другая часть меня»? Тиму я сказала, что это, наверное, нашкодил какой-то ребенок, и он согласился с этой версией, хотя так сорвать с петель ворота мог бы только сказочный великан. Я пошумела, потом успокоилась и вызвала рабочих, которые кое-как починили ворота. Тим в кои-то веки не рядился с ними из-за денег — видать, смекнул, что дело пахнет керосином. Я-то и впрямь уже больше думала о разводе, чем о привидениях.

А тут еще, как назло, история с этим порезанным пальцем. Сильный был порез — казалось, я даже вижу кость. Ни нитками, ни осколками керамики так порезаться нельзя. Я поднялась наверх и нашла Тима в ванной.

— Как думаешь, может, наложить швы?

Он держал в руке кружку для полоскания рта. Стоял с отвислой челюстью и вытаращенными глазами, на черном лацкане пиджака красовалось пятно от зубной пасты.

— Моя кружка треснула! Как это произошло? И почему ты мне не сказала? Кто-то вздумал склеить ее, и сделал это очень плохо, при помощи обычного клея.

Эта полоскальная кружечка конца восемнадцатого столетия уже порядком потерлась и пустила трещинки, но Тим любил ее. Она стала одним из первых предметов, коих постигла странная злая участь. Кружка свалилась с полки в раковину и треснула, но я не стала подклеивать ее, ошибочно решив, что среди множества трещин еще одну скорее всего не заметят.

— Я просто в ужасе, — сказал Тим.

— Прости. Мне очень жаль. — Я и впрямь испытывала сожаление.

— Ну почему ты все время портишь мои вещи, а не свои?

— Я думала, что, когда люди женятся, их вещи перестают быть «моими» и «твоими», а становятся «нашими», — возразила я.

Тим озирался по сторонам, пытаясь найти следы еще каких-нибудь пагубных изменений. А вдруг он сейчас пойдет осматривать дом, и тогда все обнаружится? Порезанный палец отчаянно болел.

— Тим! — взмолилась я, но мои увещевания, похоже, действовали на него так же, как на короновальный кубок. — Постарайся принять это как есть. «Наше», а не «твое» и «мое». Мы же семья!

— Семья! — передразнил он с горечью. — Да какая у нас с тобой семья?! Я хотел иметь нормальный счастливый дом, где бы звучали музыка и смех. Мечтал о детях! А в итоге что? Один только обман и сплошной разгром повсюду!

Я понимала, что он испытывает. Он хотел детей, но, по его разумению, я не смогла их ему дать. У меня даже промелькнула мысль, не забеременеть ли от доктора. Втайне от Тима, конечно. Но тут следовало бы хорошенько подумать, и как раз в этот момент донесся звон бьющегося фарфора. Тим бросился вниз по лестнице, намереваясь выяснить причину этого грохота. Я поспешила за ним. Но когда он ворвался на кухню, там было тихо и спокойно.

— Ты испортила мне жизнь, — сказал Тим. — У нас с тобой нет ничего общего.

— То есть ты считаешь мою бездетность Божьим наказанием за мои грехи? — спросила я.

— Да, — ответил Тим.

— А что, если причиной тому унижения, которым ты подвергся в подростковом возрасте?

— Откуда тебе это известно? — удивился он. — Я никогда об этом не говорил.

Мне было странно слышать такое — дескать, он забыл или не знал. Когда человек не хочет рассказать правду, то обычно ссылается на забывчивость.

— Ты садистка, Тесс, — продолжал он, не дав мне вставить слова. — Умеешь разворошить старые болячки. Тебе обязательно надо поковыряться в них.

— Ну, знаешь, ты не один такой несчастный, — возмутилась я. — Еще до нашей с тобой свадьбы я была беременна и сделала аборт. Мне было четырнадцать. Об аборте позаботились моя мать и наш доктор.

Тут я, конечно, совершила глупость. Человеку следует избегать соблазна доказать свою правоту любой ценой. Тим притих, но я прямо-таки видела напряженную работу его мозга, пока он переваривал услышанное. Мне кажется, у него даже волосы шевелились на голове. Палец мой отчаянно болел.

— Ты убила ребенка, — холодно сказал он. — Христианского ребенка.

— Не христианского, а дядюшкиного, — поправила я.

— Ну и семейка!..

Краем глаза я увидела, как в буфете начала раскачиваться на полке древняя китайская ваза эпохи Мин. Я бросилась спасать ее, но было поздно — она упала и разбилась. Даже не разбилась, а разлетелась на мелкие кусочки по всему полу, как и полагается фарфору, — белые, синие, красные и золотистые осколки. Тим взревел от обиды и ярости.

— Ты сделала это нарочно! — закричал он. — Ты ненавидишь меня! Но за что? В чем я виноват?!

— Я этого не делала! Это все привидения! Их тут несколько.

— Какие еще привидения? — заорал Тим. — Нет тут никаких привидений. Никого, кроме тебя!

Я поднялась в свою спальню и начала собирать вещи. Я больше не могла жить в этом доме, где даже стены восстали против меня. Мне срочно требовалось решить, куда податься, — должен же быть какой-то выход!

Тим поднялся ко мне и наблюдал, как я собираюсь. На больной палец мне было уже наплевать, хотя, наверное, следовало бы поехать в больницу и отдаться на милость врачей.

— Никаких привидений тут нет, — сказал он. — Только души нерожденных детей стучатся в дверь.

Бывшая Жена Викария умолкла и печально вздохнула. В ее огромных глазах затаилась грусть.

— Да, детей, которых мы не имеем, а должны были мы иметь!

Женщины в нашем бассейне приуныли. Думаю, среди нас не было ни одной, которая хоть раз в жизни не сделала бы аборт — ради здоровья, карьеры, из любви к другим детям или чтобы удержать мужчину. Дети в наше время давно перестали быть обузой, но те, кому мы отказали в существовании, нет-нет да и напоминают о себе — они стучатся в наш мозг, как в дверь дома, и тихонько просятся: «Пусти! Вспомни нас! Ведь мы должны были родиться!» Иногда они даже рушат нашу жизнь.

— Да, верно, так оно и есть, — согласилась я. — Наши нарожденные дети стучатся в нашу дверь.

— Да ну, Фиби, это абсурд, — возразила Хирургиня. — Тесс просто рассказывает нам историю о привидениях, чтобы забыть свое прошлое. Продолжай, Тесс. Что там было дальше?

— А дальше было вот что. Я ушла от Тима и поехала в больницу. Там мне померили давление и ужаснулись — такое низкое оно было. Видать, духи и призраки выкачивают из нас всю энергию. Когда я уходила, Тим бродил по дому в слезах, оплакивая потерю — но не меня, а своих сокровищ. Его злость и расстройство были мне понятны — ведь я солгала ему, ввела в заблуждение, заманила под венец, и моя семья мне в этом помогала. Как же он рог теперь нас уважать? Он взял плетеную корзину и сложил в нее наши подвенечные наряды, а поверх осторожно разложил, словно хрупкие тельца детишек, многочисленные осколки дорогих его сердцу предметов — одним словом, все, что нашел в шкафах и ящиках, среди моего шитья, вязанья и даже в мешке с рваными носками; были там и склеенные мной предметы — одни мастерски и безукоризненно, другие небрежно. Но все это, в его понимании, оказалось безнадежно утрачено. Теперь это были уже не предметы искусства и ценности не имели. Все, что он накапливал годами, собирал по антикварным магазинам, получил в подарок от престарелых знатных дам и в наследство от покойной матушки, — все это бесценное добро навеки испортила безмозглая и неряшливая злючка жена. Разве на такое закроешь глаза? Разве можно подобное пережить?

Он спустился в кухню и сел там, обхватив голову руками. Я ушла. Ушла в ночь, в никуда, через поломанные ворота, через церковный двор (где лишний раз побаиваются ходить все местные и даже Тим, хотя он в этом никогда не признавался). По-моему, Тим просто думал, что живые докучают мне больше, чем мертвые.

Он потом рассказывал, что вдруг почувствовал запах гнили. Запах становился несносным и шел из шкафа под раковиной. Он встал и открыл шкаф, откуда его обдало чудовищной вонью. Из холодного крана сама собой полилась вода. Тим завернул кран, но вода все равно текла. Тогда он позвал меня, хотя я уже ушла:

— Ну что ты наделала, Тесс!

А дальше случилось вот что. Громадный буфет закачался и рухнул на пол. Фарфоровая и глиняная посуда перебилась вдребезги. И тут Тим услышал за стенкой тихое гудение, доносившиеся из церкви, хотя та, он точно знал, была заперта. Тогда он решил, что это, наверное, землетрясение, но электричество прекрасно работало. Над головой тяжело топали, ходили взад-вперед. Тиму инстинктивно захотелось убежать из дома, но деревья за окном так мотались из стороны в сторону, что остаться ему показалось безопаснее. Он услышал, как включилась газовая плита, даже учуял запах газа вперемешку с дымом от печки и собственными глазами увидел, как закручиваются узлом приготовленные для штопки носки в моей корзинке для рукоделия. Все чувства у Тима словно парализовало — он не испытывал страха. Понимал, что видит все это, слышит и чует носом, но происходящее казалось ему нереальным. Это была какая-то искривленная действительность, искажение фактов — как во время церковной службы, когда воду условно называют вином, а хлеб плотью, — только на каком-то более серьезном уровне.

Он начал молиться, а когда открыл глаза, буфет стоял на месте, а носки мирно лежали в корзинке для рукоделия. Галлюцинация, вызванная потрясением, решил Тим. Ему стало интересно, по чьей линии был тот дядюшка — со стороны матери или отца-епископа. Он поднялся в спальню, намереваясь лечь в постель, но дверь оказалась заперта. Зачем она сделала это? Вот ведь какая злоба! Тим ушел в пустую комнату и там мирно уснул, даже не вспомнив обо мне.

Утром он понял, что скучает, и очень обрадовался, когда я появилась на кухне, как обычно, чтобы приготовить ему завтрак.

— Я провела ночь в больнице, — пояснила я. Рука у меня была на перевязи. — Отправилась туда наложить швы на палец, но потеряла сознание и меня оставили на ночь.

— Прости, — повинился он. — Тебе следовало сказать мне, что порез серьезный, я бы тогда проявил больше сочувствия. А куда ты дела ключ от спальни?

Когда я заявила, что впервые об этом слышу, заварочный чайник сам полетел со стола, забрызгав весь пол свежезаваренным чаем, и я одной рукой принялась кое-как все это вытирать.

Пытаясь развеять напряжение, я пошутила:

— Говорю же тебе, у нас живут привидения. Как у других людей мыши.

— У нас обитает душа нерожденного ребенка, — ответил он.

Женщины в бассейне, потрясенные и испуганные, притихли и внимательно слушали. Бывшая Жена Викария так побледнела, что сама вполне могла сойти за приведение. Теперь я вспомнила, что эту безмятежно-мраморную бледность кожи, поразившую меня в ней еще раньше, много раз видела у мертвецов. Но это же немыслимо, просто абсурд! Она и говорит, и смеется, историю вот рассказывает. Мы ждали от нее продолжения, но она, похоже, занервничала от того, что ей предстояло поведать дальше. Водичка наша булькала, а мы ждали.

И вдруг откуда-то из глубин огромного зала, из-за длиннющего ряда дорических колонн послышался звон бьющегося стекла. Нас обдало волной холодного воздуха, от которого все мы зябко поежились, а некоторые даже испуганно вскрикнули. Что же это за жуть такая наступала на нас из ночи? Мы в ужасе затаили дыхание, но это оказалась всего лишь Кимберли, телохранительница Дорлин, вбежавшая в зал в своих кроссовках.

— Прошу прощения, ребятки, — сказала она. — Опять этот кот. Я хотела поймать его да поскользнулась.

Мы расслабились и оживленно затараторили наперебой.

— Мне приходится осторожничать, — пояснила Дорлин. — У меня от кошек астма, а я же не хочу явиться на собственную свадьбу с распухшим носом и все время чихать.

— Бедный котик! — пожалела Трофейная Жена. — Надеюсь, вы не напугали его до смерти? Может, бедняжка хочет кушать.

С этими словами она выбралась из джакузи и пошла в сторону кухни, будто бы кормить кота, но, подозреваю, просто не могла больше слушать эту историю про души нерожденных детей, коих, по ее милости, порядком прибавилось в мире.

А между тем лицо Тесс обрело уже немного краски и она продолжила:

— Тим снова принялся расспрашивать меня, что я сделала с ключом, а я твердила — мол, ничего не знаю. Тогда он взобрался по приставной лестнице к окну спальни. В то утро он оделся в сутану и теперь смотрелся в ней как черный ворон. Он глянул на меня — я стояла внизу и держала лестницу…

— Но это же моя история! — перебила ее Дама-Босс. — Это в моем рассказе было про лестницу и про мужчину, которого я могла убить…

— Многие женщины держат лестницы, по которым взбираются мужчины, — возразила ей Бывшая Жена Викария. — И я искренне надеюсь, что далеко не все они ловят себя на мысли об убийстве. Во всяком случае, мне такая мысль не пришла в голову. Даже когда он посмотрел на меня и сказал: «Я в жизни не видел в комнате такого беспорядка!»

Он забрался через окно в спальню, и я услышала его изумленный возглас, поэтому не удержалась и полезла следом. Тяжеленный громоздкий гардероб валялся на боку, подперев собою дверь, кровать была перевернута вверх дном, постельное белье перекручено и завязано узлом, ковер взбит, и мебель повалена на пол.

Тим спустился и пошел за церковным служкой.

— Что мне ему сказать, один Бог знает, — расстроился он.

— Да, один Бог знает, — отозвалась я.

Я ждала в комнате. Поначалу воздух здесь был тяжелый, спертый, ковер шевелился у меня на глазах, но я не дрогнула и он перестал. Когда Тим вернулся со служкой, воздух снова был свежий, как будто после грозы. Я поняла, что самое страшное позади и новых козней не будет.

Служка был человеком в летах. Он взобрался по лестнице, заглянул внутрь и сказал:

— Такое мне уже приходилось видеть. Это значит, у женщины был выкидыш и ребеночек не родился.

Втроем мы дружно принялись наводить порядок — поставили на место гардероб, расстелили ковер и размотали громадный жгут из постельного белья. Ведь нам еще предстояло жить здесь — другого выхода не было.

Дверь оказалась заперта изнутри, а ключ мы отыскали в каминной трубе. Такое нам и в голову не могло бы прийти.

— Ты уж прости меня, — попросила я Тима. — Я правда очень злилась на тебя, то за одно, то за другое.

— Я так и понял, — сдержанно ответил он. — Я ведь тоже злился. За то, что ты так легкомысленно отозвалась об обидах, которые мне достались в детстве. Это же были худшие времена в моей жизни. Знаешь, как я страдал, когда воспитательница связывала мне руки, чтобы я не чесался! И это на глазах у моих друзей — такое унижение! Мне даже вспоминать об этом неприятно.

— А может, причина в другом? Может, это из-за ветрянки? — предположила я.

— Я сейчас не помню. Может, из-за ветрянки. Да какая в общем-то разница? И еще этот ребенок. Тебе надо было сообщить мне. Ведь это же смертный грех, самое настоящее убийство. Но Бог прощает там, где не прощает человек.

Так мы вроде бы помирились. Хранить мир нам помогали следы от заломов на ковре, напоминая о случившемся. Вазу эпохи Мин я сдала на реставрацию специалистам — и чего только не научились делать в наше время! — и Тим даже согласился ее продать. Мы установили систему отопления, починили кран на кухне, прочистили там трубы, так что они больше не воняли, и заменили шаткий пол под буфетом. Акустика на кухне изменилась до неузнаваемости, и я теперь не слышала происходящего в церкви.

— И с тех пор вы зажили счастливо, да? — спросила Судья.

— Если бы! — вздохнула Бывшая Жена Викария. — Как только мы установили мир, у нас пропало всякое желание заниматься сексом. Секс был нам теперь не нужен, ведь раньше он служил средством для достижения перемирия, а теперь цель была достигнута. Нет, я просто-напросто сбежала от мужа с доктором, который ради меня бросил свою жену. Потом я была женой доктора, но это, скажу вам, почти так же плохо, как быть женой викария, поэтому я оставила доктору нашего ребенка и пошла работать в банк. Тим женился во второй раз и попросил моего отца, епископа, провести в доме ритуал очищения, потому что привидения по-прежнему там хозяйничали. Ритуал не помог, что меня ничуть не удивило.

Что это было, я так и не поняла. Только вряд ли какие-то там души нерожденных детей, и уж конечно, не дух моего дядюшки — хотя я готова поверить, что кровосмешение способно рассердить душу мертвого младенца. После моего бегства эти двое крепко подружились — мой папочка и бывший муженек. Подружились на почве возмущения моим поведением.

Мать писала мне, что перед обрядом очищения отец навел справки в архиве епархии, и оказалось, что лет сто назад одна беременная служанка повесилась на тисовом дереве в церковном дворе, расстроенная тем, что ей недодали денег на предстоящие роды. Но что-то уж больно много фарфора было перебито. Чересчур для одной скромной девушки. Поэтому я считаю, что дело тут было не только в ней. Верю ли я в привидения? Да в общем-то нет. Просто не могу позволить себе этого — слишком уж расшатываются нервы. Зато я верю в силу гнева, бушующего, когда в него не верят. А теперь, с вашего позволения, я хотела бы оставить эту тему.

Мы все притихли, и вдруг в тишине раздался странный звук — словно бы ветер принес откуда-то многоголосый женский стон. Этот звук прилетел к нам через окно, которое Кимберли умудрилась разбить. Казалось, невидимые монахини расхаживают по залу, бормоча молитвы. Их тихие нежные голоса шептали слова утешения и тут же перерастали в буйный смех и громкие стоны (я вспомнила, что во время войны здесь располагался госпиталь для раненых), а вместе с этим звуком прилетел ледяной сквозняк.

— Да это джакузи, — сказала Хирургиня. — Оно само выключилось, а вода в трубах еще шумит.

Так оно, собственно, и было — просто наш слух сыграл с нами злую шутку. Мы разошлись по своим номерам — сначала шагали степенно, изображая невозмутимое спокойствие, а потом побежали трусцой, даже Кимберли, попутно включая везде свет. Полная луна пошла на убыль, и башни замка чернели на фоне ветреного неба, а землю уже успел покрыть иней. И весь мир вдруг показался нам таким прекрасным и таким опасным!