Делай, что должно

Глава 16. Саратов — Южный фронт, весна — лето 1943 года

Тощая двухцветная кошка, белая с черным ухом, сидела на крыше у самой трубы, и обернувшись назад, лукаво поглядывала на подбирающегося к ней кота. Поджарый и тоже очень худой кот занимал середину рисунка. Его хвост победно торчал вверх, и поскольку кот был обращен к зрителю как раз хвостом, художник очень наглядно показывал, что это именно кот и его намерения совершенно ясны.

Лазаревские карикатуры заметно подобрели, но не сделались от того менее солеными. Впрочем, от женского пола художник, теперь уже штатный технический рисовальщик госпиталя, такое творчество аккуратно прятал. Раиса разглядела сцену из кошачьей жизни лишь потому, что увлеченный очередным наброском автор не сразу ее заметил. Но подняв голову, немедленно прикрыл рисунок анатомическим атласом.

— Стало быть, на фронт от нас уходите, Раиса Ивановна? А я-то думал, уж приживетесь. Тяжко без вас Наташеньке придется.

— Ухожу, Евгений Николаевич. Надо, должна я быть там.

— Отчаянная вы женщина! Это, если хотите не комплимент, а суровый факт, — Лазарев поднялся из-за стола, опираясь на палку. — Уважаю и даже в чем-то завидую. Значит, прощаться пришли?

— Прощаться.

— Тогда держите подарок. Хотел на Первое мая вам вручить, но вот, не пришлось… Не волнуйтесь, я не только котов умею! — он выдвинул ящик стола и извлек оттуда серую конторскую папку с завязками. — Как знал, что скорее закончить надо. Держите. Как говорится, лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить.

Никто и никогда прежде Раису не рисовал. И даже зная Лазарева и его манеру, она удивилась. Портрет на плотном желтоватом листе бумаги совершенно не походил на обычные его рисунки. Раиса была изображена сидящей за столом у сестринского поста под лампой. Цветными карандашами. В профиль, желтые блики от лампы лежат на волосах, а лицо строгое и взгляд устремлен куда-то поверх лампы, усталый и печальный.

И как подметить успел? Раиса ни разу не видела, чтобы он специально ее зарисовывал. Да он даже не задерживался рядом более минуты. Прохромает мимо к себе в палату, пользуясь правом засиживаться после отбоя сколько нужно, бросит через плечо: “Наше вам с кисточкой!” и всё. А поймал — будто она нарочно позировала!

— Спасибо! Никогда таких подарков не получала. Обязательно сохраню.

— Да вас только и рисовать… Ей-богу, куда веселее, чем анатомия. Хотя и сложнее. Мышца, она не улыбается, улыбается человек.

Забежала с дежурства Наташа, обняла Раису и чуть было не расплакалась. “Ох, тетя Рая, на кого ты нас покидаешь?” Лазарев, глядя на нее, тоже расчувствовался, обнял Раису неловко, чмокнул в щеку, уколов щетиной. Потом сказал серьезно:

— Удачи, Раиса Иванна. Самой что ни на есть. Чтобы рисовали вас только так, как я. А не этак, — он кивнул на раскрытый атлас. — Ну, наше вам с кисточкой!

Рапорт об отправке на фронт, отправленный Раисой после памятного разговора с полным тезкой великого русского поэта, удовлетворили так быстро, что она даже удивиться не успела. Похоже, начальник эвакогоспиталя решал кадровые дела таким же образом, как и доброй памяти товарищ Дубровский, то есть быстро и решительно. Но не столь успешно.

— И чего, скажите мне пожалуйста, вам на месте не сиделось, Поливанова? Учили ее, готовили, мы тут без гипсовальщиков как без рук — и на тебе! Что ж — грабьте меня, забирайте из госпиталя лучшего фельдшера! — начальник говорил с некоторой аффектацией, похоже, недаром ходили слухи, что до войны он был заядлым театралом, — Давайте свой рапорт, быстро, пока не передумал — подпишу. И аккуратнее там, а то кто мне после войны будет медсестер учить? — он размашисто поставил подпись на пол-листа. — Всё, держите. Как знал, что уйдете! И с кем, спрашивается, я здесь останусь?

От такого напора Раисе сделалось несколько неловко. И чтобы скрыть это, она вытянулась и спросила строго по уставу: “Разрешите идти, товарищ майор?” На что услышала неуставное: “Если бы я и запретил, можно подумать, вы послушаетесь! Идите. И осторожнее там все-таки. По мере возможности”.

Во дворе, где на щите были вывешены свежие газеты, курили выздоравливающие. Кузнецов опять смешил публику фокусами с исчезающей папиросой. Раисе еще трижды пожелали удачи, Кузнецов, узнав, что ее откомандировали на Южный фронт, пообещал, что скоро присоединится и нагонит.

— Только уж давайте, не в медсанбат!

— Да ни боже ж мой!

Лейтенанту медслужбы полагалось по две зведочки на погонах. Раиса заново учила звания и знаки различия, только-только успев притерпеться к “кубарям” и “шпалам”. Из военфельдшера она стала лейтенантом. Дослужится — заработает еще звездочку, будет старшим.

Лихой артист и командир отделения хотел еще что-то пожелать ей на прощание, но вдруг резко обернулся к калитке у КПП — по тропинке к ним быстро шагала молодая женщина в форме, тоже, как успела разглядеть Раиса, с погонами лейтенанта.

— Лена!!! Вот он я!!

Кузнецов сделал какой-то почти неуловимый жест, женщина подлетела к нему и он подхватил ее на руки. Почти сразу же, легко, одним движением, едва ли не подбросив, поднял за талию на вытянутой вверх правой руке, удерживая только ладонью. Женщина раскинула руки, выглядел весь номер удивительно легко и изящно, будто мальчишка собирается запустить фанерный самолетик. Да, “самолетик” был миниатюрным и легким, как только медкомиссию прошла, но Раиса машинально начала вспоминать первую помощь при травме спины.

Увидавшая этот цирковой трюк медсестра ойкнула. Раненые шумно зааплодировали.

— Два — Кузнецовы — два, акробатический дуэт! — провозгласил Кузнецов, бережно ставя свою спутницу на ноги. — Вот видишь, Леночка, радость моя, помнят руки-то! Я теперь и левой так могу, — он оглянулся на перепуганную сестру и успокоил, — При вас не буду.

Леночка снова взмахнула руками, будто крыльями и поклонилась, потом рассмеялась счастливо и звонко:

— Умница, не забыл!

Как ни ждала Раиса возвращения на фронт, но ей и в голову бы не пришло, что на разбитой дороге, изрытой колесами и и гусеницами, посреди весенней степи она будет чувствовать себя мало что не дома. Все здесь было таким отчаянно знакомым, близким и понятным, и главное — она успела по этому соскучиться. Тем более, что направили ее вновь в 51-ю армию. Ту самую, что обороняла Перекопский вал в сентябре сорок первого.

Со вчерашнего дня она сделала уйму крайне важных вещей: прежде всего — получила новое предписание, проделала немалый путь по степи, где на попутках, где пешком. В каком-то поселке на крохотном базаре обменяла полкуска мыла, выданного по аттестату, на такого же размера шматок сала, потому что сухпаек очевидно требовал дополнения в виде животных жиров. Гороховый концентрат с грозной надписью на упаковке “Смерть немецким оккупантам!” имел такую каменную твердость, что в нем можно было заподозрить боевые качества. Ничего, в кипятке размокнет, а со шкварками все пойдет в дело.

Здесь же в поселке Раисе встретилось две непонятных бронемашины, похожих не то на чайники, не то на утюги на колесах, маленькие, угловатые, с единственной фарой и несерьезно тонким пулеметиком. Она посторонилась, чтобы дать дорогу странной технике, а глядевший из верхнего люка боец предложил ее подвезти. Раиса с сомнением посмотрела и в “чайник” лезть не рискнула, решив, что он все-таки шутит — на такое даже глядеть тесно!

До нового места службы Раиса добралась затемно. Указанная ей в дивизии деревенька оказалась рядом, но никакого медсанбата там уже не было: снялся еще с утра. Еле вызнала, куда стронулся. Добираться пришлось на попутках по голой степи и хорошо, что с последней машиной удачно получилось — как раз туда и шла. Водитель усмехнулся в рыжие, прокуренные усы:

— Стало быть, сестрица, в самое бабье царство? Ох, виноват товарищ лейтенант, — только тут он разглядел ее погоны, — Честное слово, думал вы сержант, молодая такая.

— Да полно, товарищ старшина, не с генералом перепутали. А почему бабье царство-то? Неужели совсем мужским составом обделили? — Раисе сделалось весело. Просто так подобные прозвища частям не дают. И куда же это ее на этот раз занесло?

— Ну, не то чтобы совсем обделили, но начальник там — майор Прокофьева, Ольга Никаноровна. Суровая, доложу вам, женщина. Ее даже генерал заробеет. А уж всякие интенданты ее боятся пуще налета “певунов”. На ваше счастье, мы туда и едем.

Три раза свернули они в потемках, грохнули в кузове друг об друга ящики. Закрашенные до щелочек фары грузовика едва давали что-то разглядеть. Но водитель дорогу знал, а потом и указатель — белый, приметный в темноте кусок фанеры, замаячил впереди. И еще через полчаса машина остановилась.

— Тамара Егоровна, прибыли! — докладывал водитель кому-то, в темноте Раисе не видному. — Старшина Горюхин имеет доложить: я вам окромя медикаментов фершала привез.

Это деревенское «фершала» живо напомнило мирное время, Белые Берега да первую практику. В почти полной темноте, еле различая землю, Раиса спрыгнула с подножки в дышащую мокрой землей и полынью ночь. Мелькнул свет ручного фонарика, с зеленым стеклом для маскировки. Раиса доложилась о прибытии маленькой стриженной под мальчика женщине с погонами старшего лейтенанта медслужбы. Это звание не сложно было запомнить, всего-то на звездочку больше. Только погоны у старшего лейтенанта сборные. На правом звездочки фабричной выделки, на левом — явно самодельные, из жести вырезаны. Только “змейки”, знаки различия заводской работы. И гимнастерка с отложным воротником со следами споротых петлиц.

— Ведерникова, — старший лейтенант протянула для пожатия узкую ладонь. — С прибытием. Давайте, помогайте разгрузиться, и вместе командиру доложим. Переезд вышел, что два пожара.

Пока с помощью водителя и двоих подошедших санитаров снимали ящики и тюки с перевязочным материалом, наскоро познакомились. Тамара сказала, что обращаться можно и на «ты», чай тут не штаб дивизии. Объяснила, что приказ на передислокацию пришел когда не ждали. И сейчас они едва разместиться успели, еще не начали принимать раненых.

В крошечной палатке, отведенной командиру, на двух снарядных ящиках, составлявших стол, горел фонарь «летучая мышь». Навстречу им поднялась женщина лет под сорок, худощавая, невысокая, с узким строгим лицом, которое природа не иначе точила из закаленной стали, переломав немало резцов, прежде чем что-то получилось.

— Они что там, решили нам пополнение капельно вливать? — с неудовольствием заметила Прокофьева, выслушав доклад коллеги. — Работать я с кем буду? Да вы сядьте, товарищ лейтенант, — кивнула она Раисе и снова обернулась к Ведерниковой, — Так, медикаменты вы получили, дополнительные палатки тоже. Завтра, слышите меня, с самого рассвета, сейчас толку нет, натяните тенты. Никто из ожидающих перевязки не должен оставаться на солнцепеке! Проследите за этим. Не хватит брезента — из подручных материалов. Любые навесы. Лично отвечаете! Сортировка — на Лесковой. Приказ ясен?

— Ясен. Брезент натянем, должно хватить. Разрешите идти?

— Сиди, сейчас пополнение наше устроишь ночевать. Теперь вы, товарищ, как ваша фамилия?

— Лейтенант медслужбы Поливанова.

— В Саратове с начала войны?

— С осени сорок второго.

— А до того где служили?

— Санитарный пароход “Абхазия”. Сталинградский фронт.

Прокофьева скользнула взглядом по нашивке за ранение, которую Раиса теперь согласно уставу носила, красную, потому что не тяжелое, но ничего не сказала. Личное дело только пролистала бегло. Зато о Саратове, о работе в эвакогоспитале расспрашивала так подробно, как Особый отдел на проверке не расспрашивал об отступлении.

— Гипсами, как вы понимаете, здесь заниматься негде. Операционной сестрой прежде были — это очень хорошо. При каких операциях? Под общей, под местной? При полостных приходилось? Приходилось, но мало… Ничего, опыта еще наберетесь. Вот завтра и посмотрю на вас в деле. Ведерникова, все ясно? Поливанова завтра работает со мной, Меркулова — с вами.

— Есть работать с Меркуловой.

— Все, обе свободны. Только учтите, если знакомство с коллегами затянется за полночь, отвечать будете всем дружным женским коллективом, — последнее должно было означать шутку, но голос у Прокофьевой не изменился, негромкий и строгий.

Вслед за Ведерниковой Раиса выбралась на воздух. Прошли мимо палаток, в темноте уже еле видных, мимо машин и полевой кухни.

— А операционной сестрой ты до войны была или только здесь стала? — спросила новая знакомая. — Уже на фронте? Молодец. Командир у нас, ты видела, какая. Главное — работай быстро. Медлительных не любит, сразу начнет подгонять.

“Не быстро, а вовремя”, - чуть не поправила машинально Раиса, потому что так учила когда-то Оля Васильева. Как же хочется верить, что она уцелела!

— Аккуратней, не упади тут, вот сейчас будет землянка, — Ведерникова не глядя поймала споткнувшуюся Раису за локоть. — Спускайся. Вот и дома. Ты голодная?

Есть не хотелось. Раиса целый день тряслась на попутках по жаре и в мыслях было только одно — упасть и заснуть. Тем более, что поднимут-то еще до света.

Начсостав обжил землянку небольшую, но очень уютную. Над самодельным столом висела настоящая керосиновая лампа под жестяным абажуром, освещая все теплым и желтым, каким-то домашним светом. Молодая женщина с погонами старшего лейтенанта сидела над книгой. Сквозняк колыхнул лампу и свет заплясал на ее волосах, таких светлых, что они показались седыми.

— Ань, встречай пополнение. К нам новую операционную сестру прислали, на место Зориной. Аж с моря! — Ведерникова никак не могла упустить такую подробность из биографии новой коллеги. — А ты устраивайся, Раиса. Вот теперь твоя койка, располагайся.

— Вечер добрый, — Анна подняла от книги воспаленные, усталые глаза. — Военврач третьего ранга Родионова, то есть старший лейтенант, Родионова. Опять переучиваться! Давайте уж без чинов, завтра не до них будет, — она улыбнулась, от чего сразу помолодела и сделалось хорошо видно, что она на несколько лет моложе Раисы, еще тридцати нет.

Они жили до недавнего времени вчетвером, три врача и фельдшер. Теперь осталось трое, Раисину предшественницу отправили по болезни в тыл.

— Тут еще Лескова, Галина Алексеевна, твоя соседка. Сейчас подойдет, за кипятком пошла. Чаю попьем и отбой. Ты с какого моря-то, товарищ Раиса, случайно не с Балтики?

Услышав про Крым, Родионова взглянула на нее с совершенно детским изумлением:

— Вот это тебя занесло, с моря на сушу! А то было подумала, не землячки ли мы с тобой, я в Таллине работала с сорокового года.

Пришлось Раисе рассказать, что она на самом деле совсем не с моря, а с Брянщины, а попала в Севастополь только в начале войны.

— Кипяток пришел! — в дверь шагнула круглолицая женщина с чайником, — Тамара, давай, знакомь с пополнением.

Лескова, третий врач, была самой старшей, лет под сорок. Невысокая, крепкая, широкая в кости, с мягким добродушным лицом. Каким-то образом она сумела в полевых условиях сберечь длинные волосы. Косы лежат вокруг головы кольцом.

— Мои архаровцы, — улыбнулась Лескова, поймав Раисин взгляд, брошенный на фотокарточку над ее постелью — двое мальчишек, у старшего — пионерский галстук. — С сестрой младшей остались, в Москве.

Повинуясь неписаному правилу, новые знакомые не расспрашивали ни про Брянск, ни тем более про Крым, хотя его история Родионову, похоже, все-таки занимала. Но вместо расспросов она сама охотно поведала, как чудом удалось выбраться в первые дни войны из Таллина и увезти маленького сына. Теперь он в глубоком тылу, с дедом и бабушкой и Анна за него спокойна. “Мой Славушка. Пять лет в марте исполнилось”.

Вся бревенчатая стенка землянки у ее изголовья — в карточках, их целых пять. Вот он еще младенец, вот учится ходить. Вот он с матерью, в руках игрушка — плюшевый заяц со смешно торчащим левым ухом и вислым правым.

Раиса рассказала о себе коротко. Дом — где он теперь… Семьи нет, только брат, он разведчик, сейчас на Западном фронте. Перед отъездом из Саратова как раз получила письмо, что откомандирован для учебы на курсы младших лейтенантов. В который раз уже она пожалела, что тогда, уходя на фронт, не захватила Володькиной фотокарточки. Память ведь, живое лицо. И из Севастополя ничего не осталось…

Над столом на самодельной полке под портретом Пирогова, вырезанным из журнала, двумя стопками лежали книги. Названия Раисе были хорошо знакомы, вот Ахутин, весь в закладках, топографическая анатомия, Опокин. Эх, надолго ей этот красный переплет запомнился…

— Знакомо? Где училась? — тут же спросила Ведерникова. Услышав про Москву и курсы, сказала, что Раисе здесь очень сильно повезло — и по делу их прошла, и вовремя. Опять это надоевшее слово! Хотя здесь Ведерникова права, действительно вовремя пришлось.

— Кадровый военврач учил, да еще и работала с ним потом — это очень много! С таким командиром всегда начинать легче, если сама гражданская, — подтвердила новая знакомая. — Я до сих пор не пойму, как первые полгода справлялась. Собрали нас с бору по сосенке. У начальника нашего тогдашнего стаж был — три года в районной больнице вторым хирургом, начмед — тот вообще поликлиникой заведовал. Ну и я, травматолог. Все, что в институте по военной хирургии читали, из головы повысыпалось.

— Да что там читали, — закивала Родионова. — Я только кружки, стрелочки да аббревиатуры помнила. Так что с военным в командирах работать всяко легче, он хоть понимает, что к чему. Помню, как к нам в сорок первом, только работать начинала, хирург-консультант фронта приехал. Вроде разместились наконец-то как надо, по уставу. Все натянули, все расставили, как на картинке. Палатки не провисают! А он такую трепку мне устроил, как вспомню — до сих пор уши горят. Только на инструменты глянул: «Да они же тупые у тебя!» Так разнес! Ты что, говорит, думала, что заточенные скальпели сами собой в шкафу заводятся? Чем работать собираешься? До третьих слез довел…

— А товарищ Прокофьева, она кадровая?

— Ольга Никаноровна-то? Конечно, она в Ленинграде училась. Но к ней и мы уже попали с опытом, не абы как, — объяснила Лескова. — Я еще зимой добилась перевода сюда из ППГ, Анечка — наше весеннее пополнение. В дивизии как уговорились, к Прокофьевой направлять только женщин.

Прозвище «бабье царство» здесь, оказалось, никого не обижало. Наоборот, носили с гордостью.

— Когда сюда Кочеткова перевели, — усмехнулась Анна, — мы сначала подумали, что его к нам в насмешку назначили. Начсандив, помнится, все ворчал, что это мол за подразделение такое, мужского духу считай нет, за вычетом санитаров. Непорядок!

— Ладно тебе хихикать, — прервала ее Лескова. — Хороший ведь врач, аккуратный. Сам добровольцем ушел, в тылу душа не выдержала, бедолага. Как в феврале Ростов освободили, следа ведь своих не нашел, ни жены, ни дочек. Я своих чудом считай вывезла, успели из-под Смоленска выскочить.

Муж Лесковой сейчас был на фронте, летчик-истребитель, с сорок второго уже командир эскадрильи. А мичман Родионов, штурман с Балтики, с сорок первого числился пропавшим без вести.

Над постелью Ведерниковой в изголовье тоже приколота фотография в самодельной рамке из плексигласа — она сама, представительный мужчина с бородкой, военный, с капитанскими шпалами в петлицах, и девочка с косичками. Артиллерист Ведерников давно уже майор, а девочке исполнилось семнадцать лет, и она, приписав себе год, сбежала на фронт. Связистка, уже младший сержант.

Раисе вспомнились ее шумные соседушки, Светлана и Лелька. Где-то они сейчас? Не сбежала ли Лелька, как дочка Ведерниковых? С нее сталось бы. Далеко, как же далеко сейчас Белые Берега. Даже забываться стало все — улицы, лица.

Ждал ли кто с фронта Дубровского? Где сейчас родные Нины Федоровны? Кого из своих товарищей найдет Раиса, когда освободят Крым? Найдет ли хоть кого-нибудь? Хоть могилы? Нет ответа, а думать о том — только душу себе терзать.

“Бабье царство” бережет фотокарточки родных, ждет писем, плачет небось втихомолку по ночам, у каждой из трех женщин, трех матерей, своя память и свое горе.

Раису уколола вдруг горечь, холодная и острая. Не зависть, не печаль, но тихая боль. Никогда не разделить ей с ними того чувства, с которым Родионова сейчас показывает детские рисунки, что пришли ей нынче в письме. Хотя казалось бы, к тридцати годам с бездетностью можно и смириться. Самое нелепое, что и тут Раисе говорили когда-то: “это вам еще повезло, тиф и не так сказаться может”.

Перед сном Анна читала, как читают студенты перед экзаменами, сжав руками виски и чуть шевеля губами. Она очень высокая, даже когда сидит, видно, что в землянке ей тесно. Встанет — и головой в потолок упрется.

— Глаза портишь, — выговаривала ей Лескова. — Ложись давай, сейчас командир заметит, что не спим, всем достанется на орехи.

И в самом деле спать пора. Начальство тут строгое. Засыпая, Раиса, чтобы отогнать печальные мысли, старательно представляла себе стол с инструментами, разложенные веером зажимы, скальпели, пинцеты, крючки… С осени же не работала как операционная сестра! Что-то будет завтра? Оплошать нельзя. “Не быстро, а вовремя”…