Делай, что должно

Глава 23. Южный фронт, начало Миусской операции

Беда приключилась, как это часто бывает, на ровном месте. Кочетков поранил руку на второй день наступления. Порез порезу рознь. Одно дело, если чиркнешь себя по пальцу, очиняя карандаш. Но Кочетков хватил себя во время операции. История со спасением руки стоила ему слишком многих сил. Вот все волнения с бессонницей и сказались.

Кочетков всегда работал несколько напряженно. Алексей Петрович, случись ему быть рядом, непременно бы ему заметил: “Коллега, спокойнее. Выровняйте дыхание и не нервничайте. И больному легче, и вам”.

Хотя при тяжелых операциях все хирурги ведут похоже, они бранятся и поторапливают ассистентов и сестер. Здесь Раисе исключений не встречалось. Интеллигентный и сдержанный Алексей Петрович ограничивался обычно коротким «ах ты х-х-холера». На замысловатый “малый фельдшерски загиб” в исполнении Астахова пациенты изумлялись, если не были под общим наркозом, хотя от гражданских фельдшеров ничего подобного Раиса никогда не слышала.

Ольга Никаноровна подгоняла всю бригаду, командовала резко и коротко: «Зажим! Еще. Не спать!» Но к такому привыкаешь гораздо быстрее, чем к канонаде. Потому что совершенно точно знаешь, что когда Прокофьева скажет: “Все, шейте”, ничего плохого не случится.

На этот раз — случилось. У их стола появился Кочетков и даже в рыжем свете ламп было видно, как он бледен.

— Товарищ майор… — голос его дрогнул, — Все. Списывайте, Ольга Никаноровна. Отвоевался.

Только тут Раиса увидела, что на левой руке Кочеткова нет перчатки и он прижимает к к ладони пропитанную кровью марлю.

— Что за операция была? — спросила Прокофьева строго.

— Голень, осколочное, гангрена начиналась. Работал под местным и… вот, — Кочетков был не просто бледен, лоб и щеки его блестели от испарины. Он уже видел себя калекой или покойником, потому что хорошо знал, чем такие вещи заканчиваются. Раиса тоже знала и сердце у нее сжалось.

— Коллега, отставить панику! — в голосе Ольги Никаноровны опять прибавилось металла, как полчаса назад, на операции, — Так, Ведерникова, следующим занимаетесь сами. Поливанова, новокаин, стрептоцид и сыворотку. Не спать.

Вечером личный состав ужинал в потемках без света. Кочетков, с рукой на перевязи, равнодушно жевал, глядя куда-то поверх голов остальных. Он уже не пытался бодриться.

— Помните, — говорил он пытавшейся утешать его Лесковой, — детскую сказку о спящей царевне? «Руку ты веретеном оцарапаешь, мой свет, и умрешь во цвете лет». Мне всегда казалось, что за ней скрыта реальная трагедия. Это история о гангрене, вызванной случайной травмой. Или у Тургенева… Кто еще мог так ярко и достоверно описать клиническую картину пиемии? Кажется, я разменял руку на руку.

Прокофьева разговоры о литературе пресекла тут же:

— Дождетесь, что я вам в порядке поддерживающей терапии Гоголя назначу. Будете читать постранично три раза в день… Василий Сергеевич!

Кочетков мотнул головой, словно с чем-то соглашающийся пьяный, и начал медленно сползать со скамейки. Лоб прямо на глазах покрывался каплями пота. Кочетков смотрел в никуда, лицо нездорово покраснело.

Прокофьева, бросив кружку, моментально оказалась у него за спиной. Одной рукой подхватила под мышки, другую положила на лоб.

— Как печка… — прошептала она, — сорок один, не меньше. В операционную, срочно! Поливанова, Лескова, мыться.

Рука выглядела нехорошо, да что там, жутко выглядела рука. Отек разлился почти до локтя. Синюшных и багровых пятен, знаков неизбежной ампутации, все же не было, и это внушало слабую надежду. Но проклятый запах гангрены и смерти, похожий на протухшую капусту, Раиса чувствовала даже сквозь маску. “А ведь часа четыре всего прошло!” Порезанная ладонь вспухла подушкой, рука Кочеткова напоминала налитую водой хирургическую перчатку.

Ольга Никаноровна долго щупала пульс, прислушивалась к дыханию, потом сама, по капле отмерила эфир.

“Маловато для наркоза”, - подумала Раиса, но тут же сообразила, что это эфирный рауш.* Правильно, как ни мало эфир влияет на сердце, а каждая капля давит.

Она видела, как старательно Прокофьева отмеряет каждый миллиметр разреза — и в длину, и в глубину. Мало разрежешь — гангрена не остановится и ампутация будет удачей. Много разрежешь — рука работать не сможет.

Закончив операцию, Ольга Никаноровна еще с полминуты подумала, сказала тихонько — “Здесь” — и перевязала предплечье прооперированного ниткой. Это Раиса тоже помнила — при прогрессировании гангрены нитка врежется в кожу, будет видно. Рану, не зашивая, щедро засыпала стрептоцидом. И дальше все сама, не доверяя уже и ассистентке: в вену — кровь, под кожу бедра — противогангренозную сыворотку, в предплечье — стрептоцид.

— Товарищ майор, разрешите обратиться? — когда операция была закончена и Кочеткова унесли в отдельную палатку, ставшую чем-то вроде изолятора, Раиса все-таки не удержалась от вопроса, — А стрептоцид против “группы четырех”** как?

— Никак, — отрезала Прокофьева, — он от вторичной и поздней инфекции. От гангрены у нас действенных прямых средств нет. Все, что есть — делаем. Бактериофаги, сыворотка, мазь Вишневского. Иногда дают хороший результат…

Поздно вечером, при свете керосинового фонаря в палатке собрался консилиум. Так про себя окрестила его Раиса, хотя Прокофьева даже совещанием это не называла, просто собрала всех наличествующих врачей. Раиса врачом не была, но ее никто не выпроваживал и она осталась.

Прокофьева рассказывала и одновременно диктовала все медсестре, под запись в операционный журнал: “Непосредственно после ранения — рассечение раны и противогангренозная сыворотка. По прошествии четырех часов — температура 41,4. Спутанность сознания, бред. Отек поврежденной конечности до средней трети предплечья. На операции — обширный отек, визуально поражение мышц по типу гангрены. Рана широко раскрыта, послабляющие разрезы на предплечье, экономная эксцизия пораженных мышц. Стрептоцид местно и внутримышечно, переливание крови — 50 миллилитров***, под кожу — противогангренозная сыворотка 100 000 единиц. Местно — мазь Вишневского и бактериофаг.” Заметив, что медсестра закончила писать и положила перо на край чернильницы, Прокофьева обвела взглядом остальных:

— Вот, товарищи, что было сделано на начальном этапе. Ваши соображения?

Родионова, будто этот вопрос застал ее врасплох, вздрогнула и моргнула, как студентка на экзамене. Ясно, что сейчас ей в первую очередь отчаянно жалко Кочеткова, а никаких толковых соображений она, молодой врач только 1939 года выпуска, дать не может, неоткуда.

— Разрешите, я буду дежурить у него? — спросила Родионова.

— Дежурить буду я. При большом потоке раненых меня подменит товарищ Лескова, — строго ответила Ольга Никаноровна.

— Товарищ майор, если капельное орошение? — тут же добавила Лескова, — Ранение небольшое, мышцы не повреждены, питательной среды для инфекции меньше, чем при огнестрельных ранах. Мы вполне можем успеть сработать на опережение.

— Спасибо. Сейчас я считаю линимент по Вишневскому более действенным. А вот салфетки с марганцевокислым калием добавлю.

Следующие трое суток командир медсанбата, кажется, была на ногах непрерывно. Наступление продолжалось, хотя приказа сменить расположение так и не поступило и все говорило о том, что дивизия уперлась в оборону врага и сходу не смогла ее пробить. Серая от бессонницы Прокофьева лишь один раз позволила Лесковой подменить себя. Именно позволила. Галина Алексеевна была единственным человеком, который мог сказать: “Товарищ майор, вам надо отдохнуть хотя бы два часа” и которую после этого майор послушается.

Кочетков плавал в жару никого не узнавая. В бреду звал жену, то уговаривал ее забирать детей и уходить, скорее уходить из Ростова, пока свободны еще дороги, то просил прощения, что не успел вернуться и забрать ее с девочками…

Температура держалась на сорока, левую руку пятнали страшные багровые отметины. Единственный раз, когда Раисе пришлось на час подменить Прокофьеву, она слышала, как та, меняя в который раз холодный компресс на голове раненого, еле слышно прошептала: “Господи, не оставь!”

Раису не столько слова эти удивили, сколько тон. В нем не было ни малейшей просьбы. Командир медсанбата майор Прокофьева направляла в небесную канцелярию требование — вернуть врача в строй! Она и с господом богом говорила как с начальством, а начальства, никакого, Ольга Никаноровна не боялась и никогда не робела перед ним, если надо — то и требовала, спорила. И как вышестоящее командование, самое суровое, в конце концов уступало, так и бог, если он был, решил повременить и не призывать в ряды небесной медслужбы еще одного хирурга.

Когда по-прежнему прямая как штык, Прокофьева выбралась из палатки на воздух, произошло это еще через три дня, Раиса была готова услышать от нее: “На ампутацию”, но от увиденного онемела. Суровая Ольга Никаноровна улыбалась. До сих пор можно было решить, что она вообще не умеет этого делать.

— Температура упала. Отстояли, — сказала она коротко и строго, как всегда. Но глаза, глаза ее, глубоко запавшие на осунувшемся, остром лице, светились. И с чего Раиса взяла, что они у нее серые? Зеленые, кошачьи прямо, живые женские глаза. Молодые. — Так, ты чего не спишь, Поливанова? У твоей смены отдых. Шагом марш.

Прошли еще сутки, когда “бригаде два часа отдыха” сменились командой “бригаде отбой”. А потом пришел приказ о переходе к обороне и передовую группу отозвали обратно. Работать стало чуть проще.

Фронт опять врос в землю, и только ежедневная канонада казалась слышнее и злее, чем обычно. Как назло зарядили дожди, летняя жара уступила стылой сырости. В палатках для тяжелораненых даже поставили печки, подтапливать. Хотя до сих пор отдельно обогревали только шоковую.

Вот таким сырым вечером, когда из низких туч опять сеялся мелкий, пронизывающий дождь, подошла подвода, привезшая единственного раненого. Ездовой почему-то вел лошадь под уздцы, и по тому, как на нем самом обвисала мокрая плащ-палатка, а на сапогах налипло по пуду, было ясно, что он так шел с самого начала. Тут же у подводы шагали два бойца, такие же усталые, промокшие. Рядовой, невысокий, коренастый, лет тридцати, поглядывал на подводу и раненого с какой-то опаской, сержант — совсем молодой, лет на десять моложе своего подчиненного, шел чуть не у самого колеса и с нарочито бодрым видом дымил самокруткой, прикрывая ее ладонью от дождя. Рядом с раненым, капитаном, как поняла Раиса, приглядевшись, сидел санинструктор, молодой курносый парнишка, который глядел так испуганно, будто рядом с ним лежала неразорвавшаяся бомба.

— Помощник командира саперного взвода сержант Горохов, — доложился молодой боец, — Тяжкое у нас дело, товарищи доктора. Зовите командира.

И не сразу позволил санитарам с носилками подойти. Те очень удивились, но Прокофьеву вызвали. И оказалось, что на счет неразорвавшейся бомбы Раиса почти угадала. Только боеприпас перепутала. Не бомба, конечно. Минометная мина.

Когда-то по пути к Перекопу на попутной машине Раиса на ящиках с такими минами выспаться умудрилась. Шофер ей потом даже показал, на чем она устроилась. Мелкая мина с небольшую свеклу величиной. И форма похожа, тоже округлая, с острым носиком, только вместо ботвы стабилизатор, стальные перья.

Вот этот хвост и торчал наружу у правого плеча раненого, окруженный витками окровавленной марли. Даже то, что капитана перевязать сумели, казалось чудом. Мина не разорвалась, но что с ней и в какой момент заряд сработает, не знали даже саперы.

На короткое совещание с ними Прокофьева позвала только троих — Ведерникову, Лескову и Раису. Объяснила коротко — мина в мягких тканях плеча. Медлить с операцией нельзя.

— Если мина встала на боевой взвод, товарищ майор, может быть все, — сказал сержант, — Это пятьдесят миллиметров, самая пакостная.

— Точнее, пожалуйста. Взрыв возможен при прикосновении к любой ее части, включая стабилизатор?

— Так точно. Может, она и вовсе не взорвется. А может от громкого голоса сработает. Носик трогать опаснее всего, но, — он виновато посмотрел на Прокофьеву, — Нету к полусработавшему боеприпасу безопасного подхода.

— Пожалуйста, без лирики. С неразорвавшейся как предполагаете поступить?

— Предписывается уничтожать подрывом на месте. При невозможности, как у нас — поместить в ящик с песком, как можно аккуратнее. И, отнеся на безопасное расстояние, подорвать. Если какую ямку найти, полста метров хватит.

— Ясно. Тогда, товарищ сержант, вам придется присутствовать при операции.

Раиса стояла рядом с сапером и услышала, как он коротко вздохнул, как будто собирался нырять в прорубь:

— Есть присутствовать. Аккуратненько ее… принять у вас, — сержант сбился с уставного тона, — и сразу унести от греха подальше.

Прокофьева медленно, очень внимательно обвела глазами свою команду. Лескова чуть подалась вперед и Раиса ждала, что она сейчас скажет, “разрешите мне ассистировать, товарищ майор”. Но Ольга Никаноровна, похоже, предугадала это и еле заметно качнула головой. Она молчала еще секунд пять, невероятная для ее быстрой манеры решать и распоряжаться пауза. Наконец сказала, ничуть не изменившись ни в лице, ни в голосе:

— Готовьте операционную. Товарищу сержанту выдать халат и подробно проинструктировать, как вести себя и где стоять. Оперировать буду я, под местным. Операционная сестра — Поливанова. Больше не нужно никого.

Ведерникова хотела было возразить, но натолкнувшись на взгляд командира, не сказала ни слова.

Халат на сержанта едва нашли, и то он все равно не сходился до конца на его богатырских плечах.

— Вам приходилось видеть, что такое хирургическая операция? — спросила его Прокофьева.

— Никак нет. Но вы мне только покажите, товарищ майор, где встать, чтоб под руку вам не лезть раньше времени.

— Отлично. Вот этот инструмент, видите? Это корнцанг. Когда я разрежу мышцы, мина станет подвижна. Вы им ее захватите и заберете. Защелкните кремальеру, вот так, смотрите внимательно. Тогда мина будет прочно зафиксирована в захватах. Попробуйте пока, как это делается. Вот с этим инструментом. При операции мы вам дадим точно такой же, но стерильный.

Сапер бережно принял корнцанг тем аккуратным жестом, каким берутся за незнакомое и наверняка заряженное оружие. Повертел в руках, пощелкал.

— Ладные у вас щипцы. Справлюсь.

— Вы подходите и забираете мину только по моей команде, не раньше. До того просто стойте рядом. Понятно?

— Понятно, товарищ майор. Ящик куда разрешите поставить?

— Какой?

— С песком. Я туда мину опущу. В ямку, заранее, чтобы не ворохнуть. А там уж подорвем, главное забрать.

— Поняла. Сестра вам покажет.

В операционной было непривычно тихо. Слышно было как снаружи, по натянутому брезенту с почти электрическим треском бьют мелкие дождевые капли. Керосиновая лампа-молния горела ярко, и свет ее показался сейчас Раисе резким, словно от осветительной ракеты. Раненый капитан был в сознании. Он смотрел тоскующим взглядом человека, всякую секунду ждущего смерти и уже уставшего дожидаться. Увидев вошедшую Прокофьеву он, остерегаясь шевельнуться лишний раз, одними лишь бровями и глазами будто потянулся весь в ее сторону и выговорил хрипло:

— Доктор! Не возитесь со мною… Это же верная смерть!

— В палату в таком виде вас еще опаснее, — невозмутимо ответила Прокофьева, — Лежите, пожалуйста, спокойно и дайте нам сделать свое дело. Поливанова, морфий.

После морфия лицо раненого чуть смягчилось. Заметив маячившего в стороне сапера в халате, он узнал его и даже попытался пошутить:

— Горохов? Ты что ли тоже в доктора заделался? Смотри, не отчекрыжь мне чего лишнего сгоряча.

Прокофьева работала аккуратно и очень спокойно. Никакого лишнего напряжения или поспешности не заметила в ней Раиса. Те же четкие, уверенные движения рук, тот же ровный голос. Разве что не торопит. Будто не мина это вовсе, а просто инородное тело, обычное на войне явление.

— Кость цела, — очень мягко сказала Ольга Никаноровна. Такой тон в ее голосе, Раиса уже знала, в первую очередь для раненого, который в сознании и все понимает, — крупные сосуды не задеты. Попробуйте пошевелить пальцами, осторожно. Можете? Нервы тоже целы.

Капитан чуть слышно выдохнул, цедя воздух сквозь стиснутые зубы. Не от боли, от ожидания. Он тоже был сапером и верно лучше всех понимал, что значит этот кусок железа, застрявший в его плече.

— Вам больно? — тут же спросила Прокофьева.

— Нет.

— Все в порядке. Раиса, еще новокаин.

Совершенно забыть про мину Раиса так и не смогла себя заставить. Оставалось лишь постараться поверить, что та уже не взорвется. И это пока получалось.

— Скальпель.

“Не быстро, но вовремя. Хорошо. Да не будет ничего. Всю дорогу же не взорвалась, сейчас-то с чего?”

— Вот она, — отчетливо и строго сказала Прокофьева, — Сейчас подвижна, ее ничего не держит. Можно, товарищ сержант.

Сапер подошел, медленно и очень аккуратно развел захваты корнцанга, но следующего его движения Раиса даже разглядеть не смогла. Она ясно услышала, как скрипнул металл о металл, когда захваты сомкнулись на стабилизаторе, а потом сержант в одно движение не отошел, а перетек вместе с зажатой в инструменте миной от стола к затянутому марлей палаточному окошку, где у столика с инструментами стоял ящик с песком. Он бережно опустил туда мину стабилизатором вниз, в заранее вырытую ямку, чтобы ударная часть ничего не коснулась. Отцепил корнцанг и с явным облегчением положил его… прямо на инструментальный столик, поверх инструментов.

Раиса прикусила губу, чтобы не заорать на него: “Куда?!” У Прокофьевой взлетели вверх брови, но и она промолчала.

— Товарищ майор, — сержант даже вытянулся по стойке “смирно”, поведя плечами в слишком тесном для него халате, — Разрешите убрать мину?

— Разрешаю. Уносите, — Прокофьева сохраняла прежнюю невозмутимость. И лишь когда тот вышел, с едва сдержанным возмущением обернулась к инструментальному столику, — Нестерильное убрать! — в ее голосе прорезался металл, но лишь на мгновение, — Заменить два зажима слева и продолжаем.

Уже когда заканчивали перевязку, до Раисы долетел голос сержанта: “Внимание, подрыв!” и сразу за ним два глухих разрыва. Почему не один, она не поняла, но это было в конце концов неважно. Важно, что мины больше нет, и значит, все прошло хорошо. Капитан улыбался, пробовал еще шутить по поводу сержанта, которого, “верно можно на доктора поднатаскать, но лучше не надо, товарищи, вы же такого здорового лба не прокормите”, но после морфия, операции и пережитого соседства с миной его тянуло в сон. И в палату его несли на носилках уже дремлющего.

Раиса собирала инструменты. И спохватилась, что пересчитывает их третий раз подряд лишь тогда, когда ей на то указали.

Снаружи, у палатки, их ждали похоже все, у кого была хоть минута подойти. Включая ходячих раненых. Посреди толпы с видом героя возвышался здоровяк-сапер, его напарник, помогая себе жестами, рассказывал, как именно мину подрывали и сколько их таких попадалось уже. “После каждого обстрела неразорвавшиеся находим”.

Увидев подошедшую Прокофьеву, сержант вытянулся и взял под козырек:

— Товарищ майор медслужбы, разрешите доложить: мина уничтожена подрывом, пострадавших нет.

— Спасибо вам, товарищи, — серьезно ответила Ольга Никаноровна, — от лица всей медслужбы.

Саперы так грохнули хором: “Служу Советскому Союзу!”, что это показалось Раисе чуть не громче взрыва.

Сквозь толпу протолкался Кочетков. Бледный, с рукой на перевязи, в нижней рубашке и галифе, но без сапог. Когда он увидел Раису и Ольгу Никаноровну, лицо его отразило целую гамму эмоций. Скулы враз расцвели красными пятнами, он смешался, стесняясь своего негеройского и совершенно неуставного вида, и с нескрываемым облегчением произнес: “Живы!”

— Не сомневайтесь, коллега, — сказала Прокофьева почти ласково, — Но все-таки, постельный режим вам я пока не отменяла. Возвращайтесь в палатку, — здесь командир медсанбата обвела быстрым и чуть удивленным взглядом собравшихся, у которых почему-то вдруг не оказалось никаких дел. Ей даже не понадобилась команда: “Разойдись!”

Раиса ожидала, что она останется на дежурстве, но ее Прокофьева в приказном порядке отправила отдыхать. С шести утра нужна будет свежая смена, чтобы работать могла сколько потребуется. Поливанова — наркотизатор. Так что шагом марш. А сейчас Родионова сменит.

Анна не удержавшись, обняла Раису:

— Ты герой! У меня до конца операции поджилки тряслись, так и ждала за палаткой. Неужели страшно не было?

Раиса только пожала плечами. Не будь это миной, так обычная рядовая операция. Она не нашлась что ответить.

До землянки, где они жили, от палатки-операционной метров двести, не больше. Вход в стенке неглубокой промоины, несколько ступенек. Но пока Раиса шла, она ясно почувствовала, как с каждым шагом почему-то тяжелеют ноги и кровь все сильнее колотится в висках.

В землянку она вошла, уже держась за стенку. Села на свою постель и вдруг поняла, что не может даже расстегнуть ремень: пальцы трясутся так, что за пряжку не ухватишься. “Что со мной? Ведь все уже кончилось”. Ее охватила тяжелая крупная дрожь, как от приступа малярии, такая, что чуть не стучали зубы. Уже не было той мины, саперы подорвали ее в соседнем овражке, закрепили рядом гранату и длиной веревкой дернули за чеку. Вот почему два взрыва. Все хорошо. И с ними, и с капитаном, которому теперь прямая дорога в госпиталь для легкораненых. Но почему сейчас Раису колотит так, будто взрыва все еще не было, и он может случиться прямо сейчас? Сию секунду, вот здесь.

Кто-то вошел в землянку. Раиса не сразу поняла, что это Лескова, пока та не села рядом с ней и не обняла крепко, обхватила за плечи мягкими, но очень сильными руками и прижала к себе как ребенка, пока вся сотрясавшая дрожь не впиталась в ее тело и не погасла в нем.

Когда Раиса немного опомнилась, она поняла, что ее укачивают как маленькую, смутилась и попробовала освободиться. Галина Алексеевна сразу разжала руки:

— Полегчало?

— Да… Что со мной? Я же…

— Все-все, это у всех бывает, — Лескова погладила Раису по голове, — Ты же безносой в глаза смотрела, мало что не поручкалась с ней. Это ни для кого даром не проходит. Думаешь, зря тебя отдыхать отправили? Отдышаться надо. Шутка ли, со смертью в чет-не-чет играть.

— А… как же командир?

— Ольга Никаноровна? Ну, она тоже не всегда стальная. Но все-таки покрепче нас с тобой будет. А сейчас — отбой, душа моя, — Лескова вручила ей кружку, отпустила не раньше, чем поняла, что Раиса крепко ее держит, — Пей и отбой. Не упирайся, это тебе лекарство.

От первого глотка Раиса чуть не поперхнулась. Лекарство лекарством, но что ей плеснули валериановой настойки не разбавляя, все восемьдесят градусов, можно было бы предупредить. Проглотила в два приема, запила водой и в груди будто развязался какой-то тугой узел. Дрожь отступила, но накатила такая усталость, что сродни наркозу. Возьмись сейчас считать до десяти, на третьем счете собьешься…

Раиса мягко сползла на свою постель, и повернув голову увидела бревенчатую стену землянки с фотокарточками. “Бабье царство”. Родионова с сыном на руках, Лескова с двумя мальчишками, семья Ведерниковых с девочкой. Внезапная мысль пришла и на мгновение даже отогнала сон: вот почему Прокофьева решилась оперировать только с Раисой.

Когда-то Алексей Петрович рассказывал, что в Империалистическую, да и раньше тоже, командиры старались не посылать на опасные задания тех, кто единственный сын в семье или у кого дома маленькие дети. Все правильно. Случись Раисе самой выбирать, она бы наверняка поступила точно так же: пусть никто из этих малышей на карточках не останется сиротой. Впервые ее бездетность обернулась чем-то нужным… Пусть так и будет, она согласна.

----

* Рауш, или оглушение — эфир в такой дозировке, которая вызывает только спутанность сознания и отсутствие боли, но не глубокий сон.

** Сейчас выделяют до семи возбудителей гангрены, во время Великой Отечественной считалось, что их четыре.

*** Малые дозы крови переливали при гангрене со стимулирующими целями.