Делай, что должно

Глава 21. Южный фронт, июнь — июль 1943 года

Фронт стоял в обороне, врывшись в землю накрепко, о наступлении пока разговоров не шло, и у Раисы было время осмотреться, привыкнуть к новому месту службы.

До сих пор она думала, что неплохо понимает, что такое фронт. Но сравнивать "бабье царство" с тем медсанбатом, что стоял осенью сорок первого под Ишунью, было просто невозможно. По первости показалось, что они вообще в глубоком тылу, настолько удивила эта тишина. Потом откликнулись глухо разрывы, прогудело в небе звено самолетов, своих, "Петляковы" — Раиса сразу вспомнила их силуэты по отчаянному рейсу "Ташкента". И звук их моторов придал уверенности. Теперь и наши в небе, если что — прикроют.

В первый же день ее службы привезли раненых после артобстрела. Десять человек. Говорили, "беспокоящий огонь", враг не наступает, но утюжит передовую из разных калибров каждый день как по расписанию.

Всю смену Раиса работала с Прокофьевой и могла быть собой довольна: экзамен она определенно выдержала. Руки помнили, что и как следует делать, в каком порядке раскладывать и как подавать инструменты. “Не быстро, но вовремя”, - повторяла она про себя, и эти простые слова помогали.

— Хороший у вас учитель был на фронте, — это первое, что сказала Прокофьева, — Вы удивительно быстро подаете инструменты.

— Не быстро, но вовремя, — ответила Раиса почти машинально, и только потом сообразила, что ее ответ старшему по званию выглядит не очень вежливым. Или по меньшей мере странным.

Прокофьева удивленно подняла бровь:

— Как это? Объясните.

— Очень важно не сбивать оператору его темп работы, — повторила Раиса слышанное когда-то в Крыму, — Потому своевременность важней скорости.

— Этому вас в Севастополе научили?

— Да. Старший военфельдшер Ольга Васильева, — хотя бы так, строго и по уставу, Раиса хотела сказать командиру про Олю, — Она готовила операционных сестер в медсанбате на Перекопе. Я… не знаю, что с ней стало потом.

Начальник медсанбата изучающе посмотрела на Раису и кивнула:

— Спасибо ей. Я запомню. Хорошее объяснение для молодых. Значит, не быстро, но вовремя. По методу Васильевой. Она вас очень хорошо подготовила. Наркоз приходилось давать?

— Нет.

— Научитесь, — это было сказано так, что не подразумевало иного ответа кроме как “есть, научиться”.

— Поручаю вас Лесковой, она опытный врач и отличный наркотизатор. А операционных бригад мало.

И уже Лескова коротко ответила: “Есть, товарищ майор. Выучим”.

Вскоре Раиса убедилась, что Прокофьева почти не приказывает — она просто констатирует факт: “Вы обеспечите. Вы сделаете. Вы научитесь”. И никому и в голову не приходило даже усомниться в этом, не то, что не исполнить в точности. В словах ее не было ни излишнего напора, ни желания показать власть. Как ведущая пружина сложного механизма под названием “медико-санитарный батальон” майор Прокофьева двигала его вперед и считала своим долгом следить, чтобы он работал четко и без перебоев, как в морском хронометре.

Хотя на фронте стояло относительное затишье, первое время Раисе казалось, что командир вообще практически не спит. Дают отбой, Прокофьева на отдых еще даже не собирается, утром подъем — она уже на ногах. Она умела быть едва ли не везде одновременно, вникать во все, от потребности в лекарствах и топливе, до состояния каждой палатки, которую могла приказать подтянуть или починить чуть не раньше, чем просядет или после дождя протечет.

Все распоряжения ее выполнялись бегом. Прокофьева была исключительно строга, но никогда не повышала голос. Распекая кого-нибудь, она никогда не употребляла бранных слов, но негромкий холодный тон пробирал виновника почище февральского мороза. Словоохотливый шофер Горюхин был прав, для интендантов и прочих снабженцев Ольга Никаноровна была страшнее артналета. За глаза они звали ее Чума и Трибунал в юбке, хотя та ходила исключительно в галифе.

Когда кто-то из молодых шоферов плохо закрепил груз и выронил на повороте ящик, слова “Как вы могли это допустить?” прозвучали так, будто адресат нарушил мало что не законы мироздания. Надо ли говорить, что в полчаса ящик был отыскан на той же дороге, по счастью, никем еще не прихваченный, и доставлен в сохранности.

Лескова, ставшая наставницей Раисе, была только старшим лейтенантом медслужбы. Но возраст и большой житейский опыт делали ее вторым после командира человеком в “бабьем царстве”. Раисе она сразу понравилась. Вот на кого хотелось бы ей быть похожей, когда самой стукнет сорок.

Всегда деятельная и бодрая, подвижная не по возрасту. Когда через три дня пришел приказ подтянуться вперед ближе к фронту, всех подняли до света — так у нее сна ни в одном глазу, еще и шутила, подбадривая остальных. "Нас утро встречает прохладой! Подъем, девочки!"

Утро встречало дождем, машины и подводы еле ползли по раскисшей дороге. Личный состав, ежась от холода, шел пешком. А Лескова, отбросив на спину капюшон плащ-палатки, все одно насквозь промокшей, скомандовала так, что слышно было до соседнего поворота: "Запе-вай!" И сама запела, перекрикивая дождь, старое, довоенное, из "Острова сокровищ": "Ружья за плечи и ногу в стремя!" Да так задорно, что все подхватили. Даже месивший грязь в том же направлении полувзвод связистов.

Старший лейтенант умела быть и строгой. Где надо, прикрикнуть, где надо — коротко приказать, и никто не ослушается. Умела отбрить соленую шутку непрошенного ухажера откуда-нибудь из хозчасти, да так, что остряк до вечера потом ходил красный.

Исполнять приказ командования и учить Раису на наркотизатора Лескова взялась в первый же вечер после передислокации. Когда едва разместиться успели и раненых еще даже не привезли.

Начала с рассказа про свой первый самостоятельный наркоз, тогда Гражданская едва кончилась. Не очень удачный, потому что больной никак не засыпал, мешал хирургу работать, грозился всех перестрелять и жутко матерился.

— Я тогда молодая была, не знала, что пьющих не так просто успокоить, они к любой отраве привычные. А это печник наш был, один на три деревни мастер, вот уж кто рюмку мимо рта никогда не пронесет. Да еще и маска мала оказалась! Я без году неделя как из института, и хирург тоже молодой, еле совладали. Да и страшновато слушать было. Уже потом узнала, что в мирное время, входя в наркоз, люди смеются и песни поют, а в Гражданскую и после только грозили да бранились. Ну, это присказка, а теперь слушай внимательно, — и дальше стала рассказывать в подробностях, про скорость действия наркоза, про то, как правильно следить за пульсом, и как добиться, чтобы ты наркоз вела, а не он тебя.

Первый раз на практике Раиса чувствовала себя не то что неуверенно, неуютно. Потому что на операции она всегда подавала инструменты, а тут операционная сестра другая, наркотизатор — Лескова, а Раиса — только ученик. "Смотри, что делаю я и следи за пульсом".

Следить, когда твои пальцы сами вздрагивают на команды: "Пеан!" или "Лигатуру", поначалу было непросто.

— Пульс?

— Девяносто.

— Внимательнее. Отвечать надо сразу, — негромко произносит Лескова из-под маски и тут же, четким голосом — Прокофьевой, — Спит. Можно начинать.

У нее все выходило легко, точно так же, как у доброй памяти Марии Константиновны. Лучшего наркотизатора Севастополя. Так о ней Алексей Петрович говорил, а это дорогого стоит.

Нельзя, нельзя отвлекаться, когда у тебя под пальцами бьется чужая жизнь. Вот чуть чаще стал пульс. Раиса не успела не то что сказать о том, даже взглядом с Лесковой встретиться, как со склянки с эфиром в руках той срывается капля. И еще одна. Несколько секунд ничего не происходит. Раисе приходится стискивать зубы, чтобы не сказать: “Мало эфира!” Но проходит пять секунд, десять… и пульс под пальцами Раисы начинает биться медленнее. "Вот что значит — ты ведешь наркоз, а не он тебя. Всегда быть чуть впереди. На полшага, на два удара сердца — но впереди.

— Рая, пульс?

— Восемьдесят… пять.

— Молодец.

Когда-то еще Раиса научится. Будет понимать, как давать глубокий наркоз, а как эфирный рауш. Обо всем этом она пока только читала. Есть ли здесь нужные книги? Должны быть. После смены просить у Родионовой.

Книги были, но именно про наркоз в них говорилось мало. Они печатались для хирургов, которые и так должны были все знать. А не для фельдшера, окончившего гражданский медтехникум, к которому добавилась теперь совершенно безумная военная практика. Оставалась только Лескова, с ее опытом и умением объяснять.

— Если бы человек делал только то, что наверняка умеет, он бы и ходить не выучился, — говорила она, — Ты на самом деле все знаешь, за пульсом следить тебя ведь учили. Не умеешь только к новому делу это знание применить. А на книги не надейся, на них одних далеко не уедешь. Тут только практика — смотри и учись.

Когда это “смотри и учись” дошло до сказанного просто и буднично “теперь сама, я смотрю”, Раисе в душной в летний зной операционной палатке сделалось холодно. “Как, сама?! Разве я уже выучилась?”

Раненый, лет тридцати старший сержант, со светлыми глазами и широкими скулами чем-то неуловимо напоминал ей брата. У Володьки вот точно такая же манера морщить нос и щуриться.

Досчитав до двенадцати, он вдруг напрягся, произнес: “Видишь — слева от сосны? Да не затыкай ты мне рот, душно!” и даже мотнул было головой, но тут же уронил руку и уснул. Раиса даже удивилась, что так легко получилось на первый раз.

Но операция, занявшая от силы минут двадцать, показалась ей бесконечной. Она знала, что ошибиться ей не дадут, что Лескова стоит рядом, готовая в любую секунду удержать ее руку, если заметит, что Раиса может перестараться с наркозом, или добавить эфира, если его будет мало. Но та не двигалась, а Раиса, отчаянно боявшаяся упустить пульс или еще чего-нибудь вовремя не заметить, глядела только на раненого и на склянку в своей руке.

В тот день обработали пятерых. Прокофьева, в очередной раз меняя перчатки, сказала: “Для начала хорошо, Поливанова. Галина Алексеевна, вам благодарность. Продолжайте работу, будет у нас еще один наркотизатор”. Похоже, обращение по имени и отчеству у кадрового майора Прокофьевой было в разряде поощрений.

Но когда через полчаса пришла новая машина с ранеными, тяжелого капитана с раздробленными ногами доверили уже Лесковой. Та успела тихо шепнуть Раисе: “Стой, смотри. Трудно будет. Он сердечник”.

Кажется, Лескова набрала шприц чуть не за пару секунд до того, как Прокофьева отрывисто произнесла: “Камфору!” Но самого страшного не случилось, и Ольга Никаноровна так же спокойно закончила операцию, только когда приказала считать инструменты и чуть обернулась, Раиса увидела, что ее лоб блестит от испарины.

Но пока все как будто бы обошлось. Раненого унесли в палатку для тяжелых, Прокофьева распорядилась устроить отдельный пост и о состоянии прооперированного докладывать ей каждый час. Новых машин не поступало, смена заканчивалась.

Операционная сестра уже собрала инструменты, чтобы нести их мыть и кипятить, санитарка наводила порядок в операционной. Раиса выбралась на воздух и только тут почувствовала, что она взмокла насквозь, и халат, и гимнастерка к спине прилипли, и хоть выжимай их.

— Спеклась с непривычки? — спросила подойдя Лескова буднично и даже чуть весело.

— Есть немного, — Раиса не любила признаваться, что устала, — А капитан что?

— Через день-другой понятно будет. Пожилой человек, должность у него штабная была, — неспеша ответила Лескова и стала скручивать папиросу. Раисе прежде и не приходило в голову, что та курит, — Под артналет попали утром. Шофера насмерть, ему вот, обе голени… Все может быть.

— А как вы поняли, что у него с сердцем неладно?

— Можешь на “ты”, - поправила Лескова, — чай не в академии. По рукам. Ногти — часовые стекла, хроническая недостаточность. Небось, долго с медкомиссией спорил. Такие руки или туберкулезник, но тогда бы точно комиссовали, или сердце. Если два дня проживет, глядишь и выскочит.

— А вдруг…

— На войне, Рая, все бывает “вдруг”. Мы никогда не знаем, чем наши труды кончатся. Может, выживет и мемуары еще напишет, как ему Ольга Никаноровна жизнь спасла. Может, к утру уже отойдет. На столе он остаться тоже мог. А может, сейчас все обойдется, а на эвакуации колонну “лаптежники” разбомбят. Все может случиться. Но мы здесь должны сделать все, что можем, настолько хорошо, насколько можем. Вот такая у нас, друг мой, философия.

— Делай что должно и будь что будет, — повторила Раиса.

— Верно. А кто так говорил?

— Мой командир. И учитель, — Раиса постаралась подобрать для товарища профессора самые лучшие и правильные слова. Именно так. Не по званию, не по отчеству, а по самой сути.

— Так римляне древние говорили, — улыбнулась Лескова, — наверняка, он их читал. Была у них такая философия, стоики назывались. В общем-то все, что мы теперь знаем, когда-то придумали греки с римлянами. Даже военную хирургию. Не зря же мы до сих пор все на латыни да на греческом зовем.

После отбоя, уже засыпая, Раиса отчетливо вспомнила тот разговор в Крыму. Даже обстоятельства его были похожи. Тоже тяжелая смена позади. И неизвестность… Екнуло сердце, а ну как снова, как тогда, в Саратове, приснятся ей товарищи, кого на свете уже нет.

С этой мыслью… Раиса открыла глаза. В крошечное окошко их землянки тек тусклый, неверный еще рассвет. Она проспала всю ночь крепко и совершенно без снов. Будто погибшие товарищи тактично решили не беспокоить ее в начинающейся круговерти наступления.

Его ждали. Приказ был получен. Раиса поймала себя на том, что прежде в составе наступающей армии ей еще быть не приходилось. Наступления до сего момента были только сводками Совинформбюро.

На следующий день собрали весь начсостав, выделили передовую группу с заданием развернуться в соседнем поселке, еще пять километров ближе к фронту, а уж потом подтянутся и остальные. Оказывается, и медсанбат может десант высадить, если требуется.

От напряженного ожидания в следующую ночь и сон к Раисе не шел, а когда получилось хотя бы задремать, земля вздрогнула так, что на минуту показалось, что сейчас вся их землянка рухнет на головы. С потолка сыпался сквозь щели песок, а снаружи рокотало так, как ей еще не приходилось слышать. И зарево вставало на горизонте не там, где ему положено природой, а на юго-западе.

— Наши! Это наши бьют! — Лескова встрянула ошеломленную творящимся Раису за плечи. Та едва сумела ее расслышать, — Артподготовка!

Остаток слов Лесковой заглушил новый залп.

В сторону этого зарева еще затемно отбыла на двух машинах передовая группа, а вскоре начали поступать первые раненые. Применить только что полученные знания Раисе пока не пришлось, она опять была операционной сестрой, сначала с Прокофьевой, потом с Кочетковым. Единственный мужчина-хирург во всем "бабьем царстве" оказался нестарым еще человеком, невысокого роста, быстрым в движениях и как будто несколько нервным. Но под его темп работы Раиса подстроилась без особого труда.

В операционной палатке душно. На брезентовых стенках дрожат солнечные пятна. Надо же, Раиса и не заметила, что день давно.

— Следующего!

Кочетков в чистых перчатках, поднял руки в ожидании. Следующий… нет, следующая. Сначала подумалось, что парня судьба такими кудрями одарила. Нет — девушка. Возрастом, наверное, не старше светлой памяти Веры Саенко. Худенькая, с бледной, будто фарфоровой кожей. Волосы крупными кольцами.

К середине дня все лица привычно сливались для Раисы в одно. Но такое — позабыть трудно. Правое плечо раздроблено так, что кость наружу. "Как же высоко…"

Раису слегка замутило. Опыт у нее был небогатый, но с такими ранениями, сколько она их видела, исход один — ампутация. Потому что руки считай, что нет уже. Висит на клочьях изодранных мышц и кожи. "Странно, почему крови нет? Вся вытечь успела?”

— Зажим!

У Кочеткова даже слегка сел голос. И лоб взмок от напряжения, сразу, крупными каплями, как в бане. Раиса едва успела их промокнуть зажатой корнцангом марлей.

Родионова, она была ассистентом, сморгнула, будто маска ей мешала.

— Совсем? — спросила она почему-то шепотом.

— Кость перебита не полностью, попробуем побороться, — глухо произнес Кочетков, — Крючки!

— Отставить.

Когда Прокофьева выдернула из этого бешеного ритма полминуты, чтобы сделать шаг от своего стола к их? Таким голосом можно время останавливать. Но Кочетков спокойно посмотрел в глаза командиру.

— Ей восемнадцать лет, — произнес он негромко, но очень решительно.

— Коллега, — Прокофьева редко обращалась так, предпочитая звания, но тут и случай особый, — У нее с ампутацией шансов 50 на 50. А если вы сейчас будете возиться, руку ей в ППГ отнимут, in extremis. Если успеют. Вы это понимаете?

— Понимаю. Под мою ответственность.

— Мы в наступлении. В любой момент передвинут.

— Под мою ответственность, — упрямо повторил Кочетков.

— Под нашу, — поправила Прокофьева, — работайте, — снова вернулась к своему столу, — Пульс?

— Девяносто, товарищ майор. Наполнение хорошее, спит.

— Скальпель.

То, что наступил вечер, Раиса поняла лишь по тому, что стало чуть прохладнее. Сколько еще прошло операций, она и не считала. Но ампутаций было четыре, и сделал их Кочетков твердой рукой, совершенно понимая, что тут при всем желании ничего спасти не получится.

К ночи разрывы как будто утихли на час или около того, но потом канонада проснулась снова, только странное дело — она уже не казалась оглушающей, сделавшись просто фоном. За следующие двое суток отдохнуть выпало от силы часа полтора. Раиса помнила, что спала на полу, благо лето, а он брезентом покрыт, а поднявшись опять, не решилась обуться, опасаясь, что на отекшие ноги сапоги даже без портянок не налезут. Ее пошатывало от усталости, в глаза словно песок набился, но это напряжение сил было привычным и понятным. И на приказ: “Операционным бригадам отдых четыре часа”, она даже сумела ответить по уставу. Хотя, когда выходила из палатки, Лескова поддерживала ее под локоть.

— Эфиру надышалась, Рай, проветрись сперва, — как из-под воды доходил ее мягкий голос.

В землянке пахло полынью и чуть бензином от коптилки. “Вот, товарищ профессор, я снова делаю, что должно”, - подумала Раиса где-то на грани сна и кажется, произнесла вслух. Но то, что она обращается к человеку, которого скорее всего нет в живых, не смутило, не заставило тревожиться за собственный рассудок. Наоборот, успокоило, будто ничего непоправимого еще не случилось, а говорили они наяву, и Раиса просто делилась со старшим товарищем тем, что случилось за этот день. Только он не отвечал ей, а молча слушал. Почему-то жила уверенность, что он может ее слышать.

Когда-то Алексей Петрович рассказывал ей про реку, через которую у древних греков перевозчик мертвых на тот свет возит… “Выходит, наш медсанбат на ее берегу развернут. И я с вами через реку ту перекрикиваюсь. Жаль, ответ только раз услышала. Но и за него спасибо”, - мысленно обратилась к нему Раиса и уснула.

Во сне она видела ту самую реку, тонущую в ночном тумане. Река огибала широкой дугой стоящую на холме заброшенную усадьбу, где разворачивался госпиталь. Раиса медленно шла среди колонн и статуй по старому парку к берегу реки и за мгновение до того, как открыть глаза и понять, что уже утро, разглядела в плотной белой дымке на том берегу знакомую высокую фигуру.

Утро было условно тихим, то есть без артобстрела. Только строй самолетов, своих, снова прошел над головой в сторону фронта.

Прокофьева собрала короткое совещание, расставила смены, кого в стационар, кого в операционную. Несколько человек отправили на усиление передовой группы. Раисе предстояло суточное дежурство в стационаре в качестве дежурной сестры, в паре с Кочетковым. К ночи ждали машин, отправить всех транспортабельных раненых. Приказа перемещаться не было, но мог последовать в любое время.

— У меня для нас с вами обнадеживающие новости, — встретил ее Кочетков, от бессонницы даже не серый, а прозрачный.

— Руку получится сохранить? — Раиса сразу вспомнила вчерашнюю операцию.

— Шансы растут. Наша с вами подопечная спит, температура 36.4, слабость, понятно, но воспалительных явлений нет. Отек спадает. На переливание крови реакция отличная, щеки на глазах порозовели. Так что, прогноз благоприятный. Вторая новость — мы наступаем, это тоже обнадеживает. Если поступит приказ собираться, наших раненых примет ППГ. Без транспортировки, передадим с палатками.

В стационаре работать, безусловно легче, чем в операционной, главное, не садиться. Иначе непременно потянет в сон. Кочетков, похоже, не отдыхал вовсе, но бодрился. Он выглядел сейчас как командир, сумевший оттеснить врага с важного направления.

— Не посчитайте это просто попыткой делать комплименты, с вами очень легко работать, — говорил он Раисе, — Инструменты подаете исключительно быстро. Даже с нашей Ольгой Никаноровной сработались, а она специалист строгий.

С таким специалистом, на взгляд Раисы, было просто невозможно работать посредственно. Прокофьева успевала быть одновременно везде и видеть все. На разговор о себе "строгий специалист" не замедлила появиться, выслушала доклад о количестве транспортабельных раненых, о том, как обстоят дела в стационаре и приказала: "Как только отправите всех, назначенных в эвакуацию, оба — на отдых. Утром будет нужна свежая бригада. Поливанова, готовьтесь, если будет такой же поток раненых как вчера, наркоз даете вы.

У Раисы екнуло сердце. Так скоро? Долго ли она училась. Но Прокофьева как всегда говорила так, будто уже заранее знала все, и сколько раненых будет, и то, что Раиса с задачей справится.

В вечерних сумерках началась эвакуация. Машин было мало, ППГ прислал в основном подводы, разномастные, видимо, взятые у местных жителей. И лошади были такие же разномастные, тощие, неспешные. Только за тяжелыми прислали “ЗИСовский” носилочный автобус, потрепанный, с сильно дымящей выхлопной трубой. С грехом пополам он сделал два рейса, а третьем шофер внезапно заартачился. Поднял обе крышки капота, от чего машина стала напоминать расправившего крылья жука, и с озабоченным видом уставился внутрь, хотя непонятно, чего он собирался разглядеть в потемках.

— Перегрелся я! — ворчливо заявил он санитарам, — Перегрузили вы меня по самое небалуйся. Думаете, если машина железная, ей отдых что ли не нужен?

Раненые и санитары бранили шофера, но тот уперся, что ехать мол прямо сейчас никакой возможности нет, и машине остыть надо.

Раиса все поняла сразу и ее взяла злость. При одном только взгляде на этого сержанта, нахального, самодовольного, в расстегнутой не по уставу гимнастерке, было ясно, что на самом деле он просто хочет немного покомандовать да постоять около машины, делая вид, что занят, а не тащиться по темной дороге на первой передаче, не разгоняясь больше 5–6 километров. Пользуется тем, что Прокофьевой рядом нет, а его машина — единственная, на которую сумел расщедриться ППГ!

Кочетков попробовал своей властью навести порядок. Подошел к машине, подержал руки над раскрытым капотом, как над печкой:

— Что вы выдумываете? — сказал он строго, — Откуда взяться перегреву, да еще ночью?

— Радиатор забит, — шофер явно для вида тронул со своей стороны какую-то гайку, — Това-а-арищ капитан, — протянул он снисходительно, — машина же битая-перебитая. А ну как я посреди пути заглохну, тогда что? Машине бы остыть, а мне того, поправиться чутка…

“Вот оно что, — подумала Раиса, — На спирт напрашивается. За ним и за трезвым глаз да глаз нужен…”

— Прекратите пререкаться, сей же час езжайте! — оборвал его Кочетков. Но уверенности в его голосе явно недоставало, как у почти любого интеллигентного человека, пытающегося добиться чего-нибудь от сознающего свою исключительность шофера.

— А я говорю, что нет возможности сей же час. Я вас, товарищ капитан, медицине не учу. Считаете, я не прав — сами за руль садитесь!

— Молчать!

Таким голосом бывалого человека в разум не приведешь, Кочетков мало что на фальцет не сорвался. Приказывать и где надо ругаться он со всей ясностью не умел.

Зато умела Раиса.

Быстро козырнув Кочеткову, все-таки он начальство: “Разрешите, товарищ капитан”, она встала между ним и шофером и с силой рванула того за рукав, толкнув к двери кабины:

— Живо за баранку! — и вполголоса, сквозь зубы, очередью высказала все, что о шофере думает, в три наката. “Эх, спасибо, Игорь Васильевич, за науку!”

Глаза у шофера выпучились так, что можно было принять за прожектора. Он даже возразить не пробовал, только шевелил губами, будто стараясь запомнить наиболее заковыристые обороты.

— Если ты, сукин сын, сию секунду мотор не заведешь, я тебя на месте пристрелю как вредителя! И трибунал мне за тебя, гада, еще спасибо скажет. Из легкораненых найду, кого за руль посадить.

Когда в ее руке оказался наган, Раиса даже не сообразила. Шофер попятился, уважительно глядя на направленное на него дуло:

— Э… ты чего? Не шуми, а… Сейчас поедем, ну… Нельзя чужого человека за руль, у него ответственности за машину не будет!

— А у тебя она есть, … твою в семь гробов? Спирт унюхал, контра?! Еще слово — тебя черти в аду похмелят! Марш в кабину!

Раиса, не опуская нагана, буквально вытеснила шофера за руль, хлопнула дверцей так, что машина дрогнула.

— И смотри, не вздумай гнать, — напутствовала она, — Поедешь, как тебе инструкцией положено. Не ровен час узнаю, что растряс кого по дороге — я тебя под землей найду.

Перед тем, как отпустить вконец ошалевшего от такой атаки шофера, Раиса еще раз проверила, хорошо ли устроились раненые в кузове. И санитара из ППГ, приехавшего сопровождать, тоже очень строго предупредила на счет того, что она сотворит с тем, кто правила транспортировки носилочных раненых нарушит.

В кабине шофер чуть набрался духу и выдал претензию. Побежденный, он все-таки не желал, чтобы последнее слово оставалось не за ним.

— Поеду как положено, чай не дурак. А вот лаять меня этак, товарищ лейтенант медицинской службы, не надо! Расстрелять за невыполнение боевого приказа вам уставы Рабоче-Крестьянской позволяют. Даже, вон, карданным валом обозвать еще по специальности, а чтобы схимником или кишкой — не дозволяется такое уставом. Я из пролетариев, между прочим, а не из кулацко-поповского элемента!

Высказав такое, шофер демонстративно взревел мотором и отбыл. Раиса проводила машину взглядом, удостоверившись, что соблазн прибавить газу она у него отбила начисто. Лишь тогда вернула наган в кобуру и доложила Кочеткову, что все в порядке.

— Будь моя воля, — ответил тот с неожиданным чувством, — я бы женщин вовсе к фронту не подпускал!

— Что, не тех слов понахваталась? Или курица — не птица?! — вскинулась Раиса, у которой гнев еще не остыл, и только тут сообразила, что совершенно не собиралась грубить мягкому и почти гражданскому хирургу, не говоря уж о званиях и должности.

Но Кочетков не то, что не рассердился, а стал вдруг извиняться:

— Да разве я про вас, что вы? Вы… все правильно сделали. Не по уставу, конечно, но по сути совершенно верно. Пойдемте, проверим, все ли в порядке в стационаре.

Когда обошли все палатки и вернулись на дежурный пост, где слабо чадила коптилка, Кочетков, тяжело опершись ладонями на самодельный стол, вздохнул:

— Тут вы были совершенно правы. Это я оплошал. Командир, а командовать не умею. Я совсем не об этом, а… о женщинах в целом.

Раиса, которая после почти суточной смены думать не могла о чем-то, кроме отдыха, и даже стычка с шофером не пересиливала желания тут же упасть и уснуть хоть на полчаса, посмотрела на него удивленно.

Вид у Кочеткова был сейчас не боевой, как с утра, но и не усталый, а какой-то до крайней степени несчастный и побитый, будто это на него сейчас орали, причем за дело.

— Я совершенно не спорю, — заговорил он негромко и быстро, — иногда приходится ругаться. В том числе и женщинам. Порой это даже необходимо. Ну и тяжело работать… Но война, вы понимаете — вынуждать женщин жить в таких немыслимых условиях… шагать эти бесконечные марши, носить форму, спать в холоде и сырости. И главное — брать в руки оружие, стрелять и убивать. Это преступление. И за это преступление немцы будут нести ответ перед всем человечеством! Это их преступление и наша, мужчин, вина, что вам приходится воевать. Вы скажете мне — что же делать, по-другому нельзя. Все, способные держать оружие. Да, я понимаю. Вы скажете, — Раиса ни слова не могла бы вставить, даже если бы захотела, но Кочеткову нужен был не собеседник, а слушатель, — что женщины могут сражаться не хуже мужчин. Или то, что эта девочка, которую я оперировал… она связист, ей едва ли приходилось в кого-то стрелять, как и вам…. У нее в документах двадцать пятый год рождения, но это она военкома обманет, а я вижу, ей семнадцать-то хорошо если летом исполнилось…

“Мне — приходилось. Правда, так и не узнаю, застрелила я того фрица или нет. Но как будто попала”, - подумала про себя Раиса.

— Смерть — это та вещь, от которой женщины должны быть как можно дальше. Дальше женщин от нее должны быть только дети. Потому что назначение женщины — дарить жизнь, а дети — они сама жизнь и есть, — продолжал Кочетков уже без прежнего напора, — а вы теперь — смотрите в лицо смерти. Всякий день и час.

— Товарищ капитан, — ответила Раиса мягко, — машин похоже до утра не будет, всех транспортабельных мы отправили. Там кипяток еще остался, хотите?

Она пыталась говорить с напарником как всегда говорила с больными, когда их надо было немного отвлечь — от боли, от мыслей об увечье или страха перед предстоящей операцией.

— Вот когда дойдем до Берлина, мы за все это с фрицев спросим. А что до женского дела или не женского, — Раиса поставила на стол две кружки, вытащила прикрытый стеганкой чайник, — то если уж женщину природа поставила на службе у жизни, то сшивать порванное — это самое женское занятие и есть. Тем мы здесь и заняты, а не только всяких… прохвостов воспитываем.

И только в этот момент на нее как снег на голову обрушилось понимание шоферских слов. Едва успев поставить чайник, она зашлась в настолько неудержимом хохоте, что Кочетков посмотрел на нее с неподдельным ужасом.

— Да не истерика у меня, — с трудом произнесла Раиса, — Это я шофера поняла! Только что сообразила, чего он от меня услыхал. Обиделся… что его схимником обозвали. А это я сгоряча пообещала его, паршивца, на карданный вал насадить по самую сигмовидную кишку, если сей же час не поедет! А он услышал — “схимник” да “кишка”, и “кишку” за кого-то вроде подкулачника принял.

Кочетков от смеха поперхнулся кипятком и не сразу восстановил дыхание.

— По какую? — произнес он, едва отдышавшись, — Вот так занимательная анатомия! Жаль, не решусь записать такое в дневник. Но честное слово, запомню.