Делай, что должно

Глава 22. Южный фронт, 393 МСБ, 17–22 июля 1943 года

— Пульс падает, Алексей Петрович!

— Камфору под кожу, быстро. Ну, боец, два шва осталось…

Камфора не то что не помогла, а как будто ускорила смерть. Сестра еще давила на поршень, когда наркотизатор сказала обреченно: “Пульса нет”.

Огнев замер, сдерживаясь, чтобы не швырнуть иглодержатель. Что-то не так с нашими ранеными. Что-то не так. Даже для бешеного потока первого дня наступления.

— Следующего?

Обязанность хирурга — работать, не останавливаясь. Обязанность начальника медсанбата — разобраться и сделать что-то с проблемой, грозящей пустить насмарку всю работу.

— Нет, подождите. Я сейчас.

Не опуская рук, Огнев выбежал в предоперационную. В воздухе плавал пар от двух кипевших стерилизаторов. Здесь командовала Маркелова, к операции готовили еще двоих, кого-то вынесли на носилках, как живых не носят. Огнев понял это, едва увидев, и почувствовал, как холодеет в груди. "Что происходит? Повязка на животе довольно свежая, наложена отлично, не в поле и даже не в батальоне. Неужели?…"

— О раненных в живот за сегодня мне сводку с сортировки, немедленно. С разбивкой по полкам. Были ли поступившие мертвыми или умершие на сортировке. По прооперированным сводку, немедленно. По исходам, с разбивкой по полкам. Связь с ПМП есть?

— Я только до коммутатора могу сказать, — засуетился телефонист.

— Узнайте на коммутаторе, срочно.

— Посчитала, — Маркелова подняла глаза от регистрационного журнала, — Через нас прошло восемнадцать, трое умерли в предоперационной, четырнадцать в очереди. Из восемнадцати прооперированных… трое умерло, пятеро в удовлетворительном состоянии, десять в тяжелом. По полкам… Из 817-го двое умерших, четверо в тяжелом, трое умерло в предоперационной. Из 842 полка один умерший, двое в тяжелом, один в удовлетворительном. Из 870-го четверо в тяжелом, четверо в удовлетворительном.

— Так.

Огнев глядел через плечо на свободный операционный стол, но с места не двигался. Стоял неподвижно около стола для регистратора и только дышал, как после тяжелой работы. На него оглядывались.

— Товарищ майор медицинской службы, “Сорока” говорит, связь есть. Вызывать?

— Ждите. Спасибо.

Прибежали с сортировки.

— Мертвыми поступивших и умерших на сортировке десять, товарищ майор.

— Из 817-го?

— Девять.

— Спасибо, продолжайте работать. ПМП мне, срочно, Федюхина, срочно.

Телефонист, бледный от увиденного за день, закрутил индуктор.

- “Сорока”, “Сорока”, “Подорожник” вызывает. “Сорока”, дай “Ромашку”. “Ромашка”, “Разведчика” к аппарату. Срочно.

Послушал в трубку и виновато ответил:

— Говорят, занят “Разведчик”, позже перезвонит.

— Занят?! — на никогда не слышанный от Огнева тон несколько человек удивленно обернулись, а телефонист аж голову в плечи втянул, — Подержите мне трубку! Да не подавайте, к уху прижмите!

Телефонист от растерянности продолжал протягивать трубку, но санитар перехватил ее и прижал к уху Огнева.

— Что значит “занят”?! — рявкнул Огнев так, что санитар чуть не выронил трубку, — Мать его, а я тут баклуши бью? Мигом, б…, к телефону!

Через несколько секунд Федюхин отозвался, и его бодрый, довольный голос причинял Огневу почти физическую боль.

— Докладываю, товарищ майор! Работа налажена, за сегодня…

— Свертывайтесь и возвращайтесь. Срочно.

— Прошу прощения, товарищ майор, за нарушение субординации. Позвольте…

— Нет. К чертовой матери субординацию, я результат вашей работы вижу. Эксперимент провалился. Прекратите убивать людей, езжайте оперировать.

— Товарищ майор, — голос Федюхина стал испуганным и почти умоляющим.

— Вы мне сколько человек отправили?

— Двадцать четыре.

— Четырнадцать мертвы, пятеро в тяжелом, троих я еще не прооперировал, двое в пути.

— А у остальных полков? — голос Федюхина моментально сел, став еле слышным.

— У них как обычно. У вас умерло больше, чем в двух других вместе взятых. В два раза больше. Анатолий Александрович, это не моя прихоть и не наказание, очнитесь! Эксперимент провален, свернут, возвращайтесь немедленно.

— Есть воз…

И отрезало. Трубка мертво замолчала.

— Где связь?

— Сей момент.

Телефонист схватил трубку и снова закрутил индуктор.

- “Подорожник” вызывает “Сороку”. “Сорока”, что с “Ромашкой”? Связь перебита? Посылаете? Товарищ майор, провод перебило, связисты уже пошли. Обстрел в той стороне.

Последнее можно было и не пояснять. Звук боя менялся, немецкие батареи начали оживать и огрызаться. Очень плохо.

“Еще двое. В лучшем случае очень тяжелые. И черт его знает, что осталось от ПМП” — подумал Огнев. Словно в ответ, воздух опять вздрогнул от разрывов.

За спиной, в предоперационной, твердый и очень спокойный голос Маркеловой диктовал сестре: “… осколочное ранение левого плеча с повреждением кости…”.

“Ждать больше нельзя, надо возвращаться в операционную. Федюхин понял приказ и скоро будет. Если жив. Ждать связи”, - сказал себе Огнев и пошел в операционную, оставив ошарашенных услышанным санитара и телефониста.

— Товарищ майор, еще полостное — доложила Маркелова, — Проникающее в правую часть груди.

— Готовьте и сразу на стол. Я уже вернулся. Петрушина пока сюда, срочно.

Помкомвзвода явился из перевязочной бегом. Марлевая маска, широкая, чтобы прятать и лицо, и бороду, сидела на нем высоко, натянутая почти по глаза.

— Товарищ Петрушин, связь с ПМП перебита. Капитан Федюхин получил приказ возвращаться. Если в течение часа оттуда никто не прибудет, возьмите трех человек, перевязочный материал, на машину — и туда.

— Есть поехать на ПМП.

— Собираетесь прямо сейчас, чтобы быть готовым. Ясно?

— Вас понял, товарищ майор.

— Как только будет связь с “Ромашкой” — мне доложить о состоянии медпункта и о группе Федюхина. В операционную дальше входа не проходить! Маркелова, пусть санитар проследит, чтобы боец доложил, не мешая работе.

Следующая операция заняла двадцать минут. Раненный в грудь лейтенант был жив, пульс неплох, после переливания крови щеки порозовели. Он будет жить, непременно. Но говоря “Следующего”, Огнев невольно ждал, что сейчас в операционную внесут самого Федюхина. Хотя, конечно, еще слишком рано.

Едва раненого унесли, в проходе показался телефонист, сопровождаемый санитаром. Зажмурившись, чтобы не видеть операционной, он выпалил:

— Товарищ майор, “Ромашка” ответила. ПМП обстрелян, один убитый, четверо раненых, из группы Федюхина эвакуировано двое. В помощи не нуждаются.

— Спасибо. Маркелова! Передайте Петрушину — отбой, помощь не нужна.

Машина привезла группу Федюхина ровно через час. Тот, без фуражки, с перебинтованной головой, возбужденный, как это часто бывает у легкораненых, выбрался из кузова, и не докладывая, вообще, похоже, никого не замечая вокруг, бросился помогать санитарам снимать носилки, на которых лежала его операционная сестра. Лично им выбранная для сложной работы, самая опытная и хорошо знакомая еще по Новосибирску. Из всего личного состава она была самой пожилой, девушки-санитарки даже звали ее про себя бабушкой.

Для ее возраста рана скверная — перебита правая нога в бедре, Дитерихс уже наложен. Левая тоже забинтована, сквозь повязку — кровь. Федюхин опустился на колени возле поставленных на траву носилок, наклонился к раненой, поймал пульс:

— Как ты, тетя Поля? Все хорошо, приехали мы.

До сих пор трудно было представить, чтобы Федюхин назвал ее иначе, чем по имени-отчеству.

Та приоткрыла глаза:

— Да живу вроде, Анатолий Александрович. Отвоевалась, старая… надолго. Трудно тебе будет… — она протянула руку и совсем материнским жестом погладила его по щеке, но кажется, на это ушли все оставшиеся силы, и рука бессильно упала, раненая снова потеряла сознание.

— Несите скорее, — приказал Федюхин санитарам, вставая. Похоже, Огнева он увидел только сейчас. Вытянулся и доложил стертым, будто мертвым голосом, — Товарищ майор, медпункт попал под артобстрел. Медсестра Осипова тяжело ранена. Санитарка Тришкина убита на месте. У меня незначительные ушибы. Ваше приказание выполнил, вернулся, — он судорожно втянул воздух и спросил почти неслышно, — Что, все настолько плохо?

— Руки вытяните вперед.

— Контузию проверяете? Знаю я Ромберга… — Федюхин поморщился, но встал как положено, ноги вместе, вытянул руки вперед и закрыл глаза.

— Да, все правильно делаете. Хорошо. До кончика носа…

Снова не дожидаясь команды, Федюхин дотронулся до кончика носа указательным пальцем правой руки, затем левой.

— Хорошо, оперировать можете. Только не торопитесь, у вас адреналин еще повышен. Мойтесь и к столу. Потом поговорим.

“Потом” наступило через двое суток, когда стало ясно, что проломить немецкую оборону не удалось. Немецкий контрудар большого успеха не имел, всего лишь выдавил наших на исходные, и наступление, подобно маятнику в часах с кончившимся заводом, с каждым днем теряло амплитуду. Пора было все-таки поговорить. Федюхин работал, как механический, его приходилось приказом отправлять на отдых. Он отвечал: “Есть спать”, и к началу следующей смены опять был на ногах. Работал хорошо, но смотреть на него было страшно. Так, наверное, работал бы оживший мертвец.

Ивашов, обещавший под наступление прислать группу, приехал с ней сам. Он был как всегда сосредоточен и деловит, но вид имел до крайности утомленный. В запавших глазах, резко залегших морщинах читались усталость и тяжелая печаль, мефистофелевский профиль заострился, словно после лихорадки.

"Дела наши скорбные, — вздохнул он, пожимая руку Федюхину, — Держитесь, коллега. Прежде надо понять, что у нас случилось”.

Для работы он привез и инструменты, и палатку, которую натянули в стороне, ближе к рощице и свежим могильным насыпям, которые при самой упорной работе все равно остаются за медсанбатом на всем пути.

Свой вывод начальник АПАЛ сделал скоро, но описывал увиденное на секции долго и тщательно.

— Печально и прискорбно, — подвел он итог, разглаживая ладонью исписанные косым убористым почерком листы, протокол вскрытия, — Налицо резко выраженное малокровие всех внутренних органов. Тромбирования поврежденных сосудов я не увидел ни в одном случае. Все принятые меры не дали остановки кровотечения, даже, пожалуй, усилили его. Это было для всех нас, товарищи, не очевидно, пока всерьез не попытались. А теперь — вывод ясен. Переливание крови в полку дало лишь кратковременную положительную динамику. Вы же отправляли раненых из ПМП в стабильном состоянии?

Федюхин кивнул, ни говоря ни слова. Сцепив пальцы, он молча смотрел на протокол, и по застывшим глазам было понятно, что не читает.

— Да, именно кратковременную, — продолжал Ивашов, — На минуты, может быть, на десятки минут. С неизбежным последующим ухудшением. Я был прискорбно неправ в своей оценке метода.

— Спасибо, товарищ майор, — произнес Федюхин, глядя на папку с отчетом, — Я все понял, и понял, как мне нужно действовать дальше. Это был важный урок. Разрешите идти? У меня смена через четверть часа.

Огневу совершенно не понравились ни тон, ни походка Федюхина. Он отчетливо брал на себя всю вину, как будто он и придумал, и одобрил, и сделал это все, уже зная будущий результат.

После смены с ним нужно будет серьезно поговорить. А пока — сортировка.

Раиса когда-то очень ярко почувствовала, как при запредельной нагрузке у врача появляется как бы второй поток мыслей, своего рода внутренний голос, будто кто-то диктует диагноз. Парадоксально, это состояние дает иногда и очень яркие идеи на почти отвлеченные темы. Можно, оказывается, одновременно осматривать раненого, надиктовывать направление уже осмотренному и вспоминать, что во время Империалистической французские солдаты называли врачей на сортировке “ангелами смерти”, как будто они по своей воле решали, кому предоставить шанс, а кому нет. Или думать, что вот это вот четырехчасовой марафон в темпе спринта похож на попытку проплыть подводную пещеру, остановился — утонул. И все время в голове билось — продумать разговор с Федюхиным. Это будет потяжелее, чем с родственниками умершего. Сравнить его состояние можно разве что с горем человека, потерявшего любимую жену с нерожденным ребенком.

За сортировкой разумно стоял обед, а потом предельно неспешная — в сравнении с сортировочной и операционной — работа в маленьком медсанбатовском стационаре. Огнев немного сдвинул дежурства, чтобы освободиться, когда Федюхин поест после своей смены, но, как ни старался, никакого подходящего начала для разговора не нашел. Посмотрел на часы — минут через пятнадцать, хочешь — не хочешь, а придется начинать. На воздухе, что ли, пройтись, может, придут в голову свежие мысли…

На свежем воздухе мысли остались те же. Но тут от безнадежных попыток что-то придумать Огнева отвлекло движение. Кто-то, пригибаясь, прошел за аптечную палатку. Проскользнул вдоль брезентовой стенки под полог. По хорошему делу так не ходят. В аптеке сейчас никого нет, лекарства на всю смену выданы. Кто-то из легкораненых решил спиртом разжиться? Не похоже. Уж если кто решился бы, в перевозочной проще. А если диверсант?

Огнев быстро огляделся — вокруг никого. Спускались сумерки, от реки натягивало туман и крайние палатки уже терялись в нем.

“Позвать бойцов? Нет, спугну. Один человек. Справлюсь. В крайнем случае — выстрелить успею, и никуда он уже не денется”.

Огнев снял с предохранителя пистолет, дослал патрон, и, держа фонарик в левой руке на отлете, стараясь не шуметь, вошел в аптеку. Так и есть, около одного из ящиков копошился темный силуэт, шкрябал по замку ключ. Огнев включил фонарик, осветил сидящего и крикнул: “Ни с места!”

И к своему изумлению увидел Федюхина, на ощупь закрывавшего ящик с сильнодействующими средствами. Тот вскочил, торопливо убирая что-то в карман. Огнев бросился к нему.

— Что это у вас?

— Оставьте… — щурясь на режущий в темноте глаза свет маленькой лампочки, он подался назад, — ничего…

Бросив пистолет, Огнев перехватил капитана за руку. В свете фонарика блеснули ампулы.

— Морфий. Зачем? И куда столько?

Федюхин ватно осел на ящик. Забрать у себя ампулы он позволил безропотно. Съежился, ссутулив плечи.

— Н-надеюсь, вы не посчитали меня морфинистом? — выговорил он глухо, — Впрочем, все равно. Я не смогу после такого, понимаете? Все кончилось. Моя идея не просто провалилась. Раненые от моей, с позволения сказать, заботы — погибали! Как я могу после этого?…

— Наша идея, Анатолий Александрович, показала себя несостоятельной. Наша с вами идея. И сейчас самое главное — не дать никому повторить нашей ошибки, а не… Вот вы, стало быть, отравитесь. Потом я, — Огнев сообразил, что его пистолет все еще болтается на шнуре, подхватил, поставил на предохранительный взвод и убрал в кобуру, — застрелюсь. Начсандив, он ведь утверждал план, помните? — санитаром-носильщиком в роту пойдет. А работать кто будет?

— Да кто угодно справится лучше меня!

— А вот это вы напрасно, — Огнев сел на соседний ящик и поставил рядом фонарик так, чтобы его свет не бил никому из них в глаза, — Вы опытный врач, с большим довоенным стажем. Молодым вашей нагрузки не выдержать.

— Тогда почему у меня процент смертности при операциях выше, чем у молодых? Я должен спасать жизни, а вместо этого пополняю свое личное кладбище!

— Вам направляют тех, с кем молодые точно не справятся. И, вы знаете, меня в тридцать девятом в командировку в Ленинград послали. Посмотреть на результаты работы, которые мы у себя в частях считали замечательными. И посмотрел. Не напился только потому, что магазина по дороге на вокзал не попалось. А там уж не до того было.

— Это вы про первичный шов? Я о нем у Юдина читал…

— А я его, простите, этими вот руками делал. И получилось у нас не лучше, чем у французов, разве что мы не успели так глубоко вляпаться. После открытия антисептики, знаете ли, среди хирургов и суициды были, и родственники пациентов хирургов убивали. Все было. И еще будут открытия, переворачивающие нашу работу.

Федюхин впервые поднял голову, желтый тусклый свет фонарика делал его лицо похожим на плохо сработанную посмертную маску:

— То есть все, что мы делаем на самом деле лишено смысла и все равно будут смерти?

— Жизнь мне кажется иногда похожей на греческую трагедию. Все действуют из лучших побуждений, все действуют правильно, но боги решили так, что все эти действия ведут лишь к страшной смерти.

— Богов ведь нет, — Анатолий Александрович кривовато улыбнулся, — Нас ждет не загробный трибунал в составе бога-отца, сына и святого духа, а вполне прижизненный.

— Богов нет, но греческие боги, это помимо прочего персонификация причинно-следственных связей и случайностей. Недаром говорят, что карты — лучшая модель мира, чем шахматы. Нам не дано знать, к чему приведет то, что мы делаем. Но я не знаю лучшего девиза, чем “Делай что должно и будь что будет”. Так говорил еще Марк Аврелий. Он был стоиком, а стоики считали, что первопричина всего — разум, а вовсе не боги. А трибунал… Вы еще скажите, что нас живьем скушают и только потом расстреляют. Так, как делали мы — никто еще не пробовал. Значит, надо наоборот. Кровь не переливать, или переливать, но меньше. Эвакуировать как можно скорее.

— Значит, нам теперь…

— Документировать ситуацию. И думать, как максимально эвакуацию ускорить, раз задержка показала себя такой губительной. Довести до полковых врачей об опасности избыточного кровезамещения при не остановленном кровотечении.

— Есть отдокументировать ситуацию и думать.

Анатолий Александрович помолчал несколько секунд и добавил:

— А, знаете, есть в воинской дисциплине что-то такое… Правильное. Не дает ныть и себя жалеть. Вот позволил себе… дать слабину, сорваться. Теперь стыдно. И все-таки, как вы так ловко ТТ на предохранительный поставили? Мне, признаться, лишний раз браться за него страшно. Упущу курок — и все, прощай, хирургия.

— Вы отводите курок, нажимаете спуск и, контролируя курок, ведете его до предохранительного. Держа спуск. А надо — спуск отпустить немедленно. Тогда курок по бойку не ударит. Потренируйтесь без патронов. Хотя, конечно, перемудрил товарищ Токарев с этим взводом. И пойдемте, пока время есть, хотя бы чаю попьем, а то вы так взвинчены, что того гляди в узел завяжетесь. А нам с вами работать и работать. Думаю, граммов пятьдесят спирта вам перед отдыхом прямо показаны.

Чай в котелке, на таблетках сухого горючего, почему-то долго не хотел закипать. Федюхин отрешенно смотрел на дрожащий синий огонек и долго молчал. От спирта он отказался сразу и категорически. Сказал, что должен хоть чуть-чуть привести в порядок мысли.

— Я и без спирта чуть дров не наломал, — сказал он наконец, — Решился, дурак, а теперь вот — стыдно. Перед вами, перед собой. А в особенности перед Полиной Егоровной стыдно. Ведь она здесь еще, пока не транспортабельная.

— Ну, за нее можете не волноваться. Полного перелома к нашему общему счастью у нее нет. Прооперировали в срок, нагноения, смею предполагать, избежим. Думаю, дня через три-четыре аккуратно перевезем во фронтовой госпиталь, — успокоил его Огнев.

— Я ведь и ее чуть не погубил со своей… идеей, — глухо произнес Федюхин, не отрывая взгляд от медленно тающей в синем огне таблетки горючего под котелком, — Перелом бедра в ее возрасте, даже и не полный. И перед Тришкиной я виноват, и уже не извинишься теперь. Как развертывались, сорвался на нее. Зря сорвался. Исключительно от общего напряжения. Еще подумал, вот будет хоть небольшая передышка — извинюсь. Умная девчонка, старательная. Я ведь ее потому и выбрал. А теперь поздно. Осколком в висок. Она самая рослая, почти с меня, вот и…. Я ее в самое опасное место потащил…

— На войне, Анатолий Александрович, безопасных мест не бывает. И здесь мы снова возвращаемся к той же цепи случайностей. Жизнь любого из нас может оборваться от осколка, пули или мины. Но пока мы живы — нужно делать все, что мы сделать можем, а значит — осмыслить наш опыт, не дать другим повторить ту же ошибку. Тем более, что на первый взгляд она даже опытному глазу не была видна.

— Да… — Федюхин тяжело перевел дух, — Не видна. В гражданской практике подобного и за десять лет не увидишь. А вы, Алексей Петрович, когда первое свое боевое ранение в живот оперировали?

Огнев грустно усмехнулся.

— В семнадцатом. В апреле. По собственной инициативе.

— Я правильно понимаю, что без успеха?

— Это еще мягко сказано. Я тогда начитался материалов врачебного съезда — оперировать живот по правилам мирного времени. Отставить выжидательную тактику, действовать активно, — начал Огнев, понемногу переходя на свой привычный лекторский тон, только чуть понизив голос, — Служил я тогда в перевязочном отряде дивизии, и официальная установка была такая: отряд у вас перевязочный, вот и перевязывайте. Инструменты были, но мало, да нам еще и не повезло. Выдали наборы времен не то чтобы покорения Крыма, но первой обороны, с деревянными да роговыми ручками. Сами понимаете, в шестнадцатом такому только музеи рады были.

Вот я и попросил отца прислать лучшие инструменты, какие он купить смог. Заказал книги, перечитал трижды. И, как показалось мне, что к самостоятельной работе готов, спросил у начальника разрешения. Ну, мне господин коллежский асессор Савельев, мой начальник, и говорит: “Оперируйте, коль неймется”.

— Что же он, сам совсем работать не хотел? Или не умел? — удивился Федюхин, — слышал я, что руководить госпиталем в Империалистическую могли хоть кавалериста поставить.

— Почему? Хотел и умел, хирург он был опытный. Но работать мог только не выходя из пределов начальственных указаний. Ему за пятьдесят было, полевая жизнь тяжело давалась, хоть он к ней и привычен был. Но, знаете, надоело. Была у него мечта — чтоб в один день государь подписал России — мир, а ему — отставку. Работал он… знаете, как старая ломовая лошадь. По известному маршруту — хоть днем, хоть ночью. С одной и той же скоростью. Ни ускорить, ни замедлить, ни повернуть. В шестнадцатом у нас, помнится, получил приказ вынести операционную в полк, как у французов. Вынес, убедился, что не получается, и доложил: никак невозможно. Кажется, начальство он эти удовлетворил совершенно. А мне вот идея оперировать еще тогда в душу запала.

И побежал я, очертя голову. Как гвардия на Стоходе. Мне бы раненого сначала согреть надо было. Перелить если не крови, то хотя бы пол-литра физраствора подкожно, выждать хотя бы кратковременного подъема пульса и только потом очень бережно оперировать. Да я сегодняшний, может, за тот случай и вовсе не взялся бы. А тогда я и еще и торопился. И топографическую анатомию, как понял уже к середине операции, только по атласу знал хорошо. Ну, и получил я тогда, что заслужил. Exitus in tabula. Стою, чуть не плачу, а Савельев мне и говорит — вот так, господин зауряд-врач, оно и бывает, когда усердие не по разуму. Ступайте-ка вы в аптеку, примите граммов пятьдесят для поддержания сил, да и на боковую. А инструментики ваши упакуйте и отошлите домой с оказией. После войны пригодятся. И запомните раз и навсегда, съезды в Москве да в Питере — это поэзия. А у нас грубая проза. Перевязочный отряд. Перевязали, документ заполнили — и баста. Больше от нас никто ничего не ждет.

— Перевязывать да умирать отправлять? — Федюхин возмутился столь же искренне, как и много лет назад зауряд-врач Огнев.

Полог палатки, служившей комсоставу жильем, вздрогнул от ветра, огонек коптилки на столе замигал и замерцал, и в метнувшихся по натянутому брезенту тенях предстал перед мысленным взором Алексея Петровича давно канувший в неизвестность господин Савельев, в своем неизменном позолоченном пенсне, ссутулившийся от возраста и постоянного тяжкого груза ответственности, которую несла за собой его должность. К коему тот по собственной воле не осмеливался прибавить ни сколько весу, хотя бы даже с горчичное зерно. Он с горькой иронией смотрел на Федюхина — что, мол, съели, молодежь? Все бесполезно. Все тлен и суета, кроме отставки и пенсии.

— Так я и спросил. Но у него ответ на все готовый: “А хоть бы и умирать. Не нашего ума дело. Как господь рассудит, так и будет.” Он, знаете, как автомат сделался. Вроде как искренне верующий, но последние года два войны и молился, будто никому не нужный отчет заполнял, и “как господь рассудит” у него было очевидно с маленькой буквы. Будто это не Господь Вседержитель, а такой же уставший равнодушный столоначальник, который молитвы наши каждый вечер в корзину стряхивает не читая. Оперировать что-то сложное я потом долго не решался, но инструменты назад не отослал. И хорошо, что не отослал. В восемнадцатом они очень пригодились.

— Знаете, Алексей Петрович, встречал я неплохих врачей, которые после меньшего хирургию бросали. Спасибо. Значит, это при ранении в конечность шоковому полезно на ПМП отдохнуть. А шок при ранении в живот — это неостановленное кровотечение. Ни минуты ждать нельзя. Знаете, я вот что сейчас увидел. У меня три человека умерли на ПМП. Двое — не дождавшись переливания, один в ожидании машины. Они умерли одинаково! Их перекладывали с носилок на носилки, и все трое… я только сейчас понял, у них срывались тромбы. Были в неплохом состоянии, а пошевелили — и все, бледность, беспокойство, потеря сознания. Мы обязаны предполагать, что тромб уже есть, и оберегать его насколько возможно. Мелочь, конечно…

— В хирургии мелочей не бывает. Мы не можем спасти раненого одним рывком. Мы выигрываем минуту здесь, минуту там, и, глядишь, вытянем достаточно, чтобы начать операцию и остановить кровотечение до необратимых последствий.

— Мелочь. Но вы правы, из мелочей все и строится. Как бы нам так переливать кровь, чтобы не срывался тромб. Нелепо звучит, да? Как нам поднять давление, чтобы оно не поднялось. Или перевязать сосуд без операции, — Федюхин нервно сжал пальцы и снова расцепил их, ему явно не хватало сейчас его блокнота — записать, поймать лихорадочно мечущуюся мысль, — Зря вы мне спирта предлагали, я и так будто выпивший. Говорю нелепицы, и тянет то смеяться, то плакать. Или, может, я с ума схожу и меня через неделю эвакуируют с инвалидностью? Тоже способ от трибунала увильнуть.

Федюхин действительно был похож на пьяного. Движения раскоординировались, по лицу блуждала нелепая улыбка. Он пробормотал еще несколько слов, хотел встать, но осел на койку и заснул, как под лед провалился. Огнев пощупал пульс спящему, расстегнул ремень, сдернул сапоги. Подумал несколько минут и сходил в аптеку. Принес оттуда шприц, пузырек со спиртом и ампулу морфия, накрыл полевой сумкой и только потом лег спать.

Но, когда дежурный негромко скомандовал “Подъем!”, Федюхин уже обулся, затянул ремень и выглядел спокойным и сосредоточенным.

— Развезло меня вчера, Алексей Петрович, — улыбнулся он виновато, — Ничего, не беспокойтесь. Мне еще работать… сколько там до разбора у начсанарма? Никуда я не денусь. И с собой не покончу, и с ума не сойду.