Делай, что должно

Глава 6. Астрахань и вверх по Волге. Конец августа 1942

К середине августа Раиса почти полностью владела правой рукой, даже плавать могла и по собственным меркам, неплохо. Но медкомиссия с решением о выписке все-таки застала ее врасплох. А физиотерапевта так и вовсе рассердила

— Так же нельзя! — кипятился он, расхаживая по кабинету. От возмущения он даже хромал сильнее обычного, — Нельзя так рано выписывать! Ни вас, ни кого еще. А взяли — и сразу на выписку пятнадцать человек!

— Тогда почему же выписывают? — про себя Раиса полагала, что уже вполне можно. Но спорить не стала.

— Приказ, — врач бросил очень выразительный взгляд вверх.

— Ставки? — недоуменно спросила она.

— Если бы! Начальника госпиталя. Какое-то время до фронта у вас будет, разрабатывайте руку обязательно, не переставайте.

Никакого объяснения, кроме срочно понадобившихся свободных коек, Раиса этой спешке не находила. Что же, приказали — значит собираемся. В конце концов лично ей уже осточертело считаться выздоравливающей, до рези в глазах опостылела солнечная курортная тишина. В сводках — бои в районе Пятигорска. Мелькают новые названия — Котельниково, Клетская. Немцы стремятся переправиться через Дон. А что было после Днепра, Раиса слишком хорошо помнила.

За предписаниями направили куда-то к черту на рога. Покидали город целой командой. Военных медиков набралось человек двадцать. В основном — позавчерашние студенты, как и Раиса — после госпиталя. Еще один пожилой военврач второго ранга, годами постарше Алексея Петровича будет, да несколько девушек-санитарок.

На третий день пути по горным дорогам попутчики уже звали ее тетей Раей. Узнав, что она из Крыма, ни о чем более не расспрашивали. Молодые врачи и сами успели хлебнуть лиха, повидать, что такое фронт. А старший товарищ хмурился и на все корки бранил начальника госпиталя за приказ о выписке.

— Статистику себе правит, не иначе. Я на таких типчиков еще в шестнадцатом насмотрелся! В другой район, с глаз долой, из сердца вон. Вы же операционной сестрой были, верно? Так вам теперь главное — не попасть куда-нибудь фельдшером в батальон, — говорил он Раисе. — Это, сударыня, такая лямка, что вы через неделю рассыплетесь. Поверьте моему опыту.

Раиса хмурилась, но помалкивала. Про себя она давно решила, что будет требовать направить ее куда-нибудь не далее медсанбата, в тыл ни в каком виде не пойдет. В батальон — так в батальон, нашли, чем пугать.

— Напрасно сердитесь, — собеседник похоже видел ее насквозь. — Из вас батальонный фельдшер, как из него самого — операционная сестра.

Однако в очередной канцелярии или как ее следует называть (штабные хитросплетения так и оставались для Раисы вещью гораздо сложнее анатомии), все вышло совсем не так, как она думала. Фронту требовались в первую очередь врачи. Хоть какие, хоть экстренной фронтовой выучки, но врачи. А Раису с ее средним образованием опять не могли придумать, куда деть.

Не будь позади нескольких суток дороги на попутках с необходимостью прыгать через борт при очередном налете, она бы держалась спокойнее. А тут не выдержала: “Я вам что, бандероль потерянная, чтобы с адреса на адрес меня швырять?!”

Кончилось тем, что заморенный и осатанелый от обязанности кого-то куда-то распределять интендант обложил ее по матери. Но не на ту напал! Раису и до войны бранью трудно было смутить, не кисейная барышня. Тут же она выдала ему в ответ что-то из арсенала Астахова да так, что штабной служащий аж пригнулся.

— Нашел, кого горлом брать, — хмыкнули из-за соседнего стола. — Морячку, из Крыма! Она тебя одним боцманским загибом в бараний рог свернет.

— Спорил черт с бабой, да во рту пересохло! — огрызнулся тот. — Нас сейчас штабы двух фронтов на портянки рвут! Всем люди нужны, да не абы кто! Вот что, катись-ка ты, в Астрахань. Держи предписание и чтоб духу твоего здесь не было. На передовую мужики нужны, крепкие. А тут прислали студентиков — соплей перешибешь, да пенсионера республиканского значения, тебя вот еще не хватало. Шагом марш, глаза бы мои вас не видели никого.

Новое назначение нисколько Раису не обрадовало, но как всегда — документ подписан, спорить поздно. До города она добралась на рассвете. Окраины с деревянными домиками тонули в пыли, всюду проникающей, тонкой и светлой как пудра. Даже листья серебристых тополей вдоль немощеных улочек, казалось, были запорошены этой пылью.

Долго не могла сообразить, как же выйти к Волге. Попадались только какие-то не то речушки без названия, не то протоки, вода в них цвела и от нее липко пахло тиной. У берегов лениво покачивались лодки, длинные, с низкими бортами и острыми носами. Дома вдоль проток стояли под разными углами к улице, будто однажды они приплыли сюда весной в паводок, да так и остались там, где их отпустила вода и понемногу обросли садами, огородами и кривыми штакетниками.

Ближе к центру стали встречаться каменные дома, больше старинные. Августовское солнце медленно ползло вверх, цепляясь за заводские трубы. Но город не был ни мирным, ни тихим. От железнодорожной станции тянулись склады, пакгаузы, у которых стояли, пытаясь найти тень, часовые. Грузовики, чуть не утыкаясь друг другу в борт, принимали снарядные ящики. Три или четыре раза навстречу попались санитарные машины. По соседнему проулку прошла строем и с песней какая-то часть, оставив за собой долго не оседавшее облако пыли. На трехэтажном кирпичном доме на углу, сразу под вывеской “Керосин”, свежий, дважды обведенный белой краской, указатель “Бомбоубежище”. Витрина соседнего магазина заложена мешками с песком. Белые бумажные кресты на окнах — первая примета если не близкого фронта, то частых бомбежек. Ну вот, так и есть — свежая воронка на пустыре, не успели засыпать.

Больше всего Раиса опасалась, что сейчас ее в очередной раз отправят куда-нибудь в малопонятном направлении, с напутствием: “Там спросите”. Во взятом чуть ли не с боем предписании торчал какой-то “эвакопункт”. Раиса с самого начала требовала направить ее на службу поближе к передовой. А вот, пожалуйста, услали в какую-то тьмутаракань! Небось ни раненых, ничего, бумажки перекладывать посадят!

Подходя к очередной канцелярии — кажется, на войне опять не осталось ничего, кроме поездов, идущих “обиняками”, пыльных попутных полуторок и перегруженных канцелярий — Раиса чувствовала себя картой в тасуемой колоде. Куда-то ее завернут? Ладно, если туда, где некомплект острее. Пускай даже и в батальон, справимся! Зря тот пожилой врач ее стращал, не знает он Раисы. А если вдруг в свежесформированный медсанбат, и она там будет самая опытная? Тоже справимся. Куда еще деваться-то?

Но едва Раиса успела хотя бы представиться ожидающим чего-то в коридоре двум командирам, как один из них, невысокий мужчина лет сорока, с двумя шпалами в петлицах, преградил ей дорогу.

— Вы с предписанием, товарищ военфельдшер? Давайте сюда! Вам ко мне, пойдемте. Время не терпит.

Даже если бы Раиса хотела возразить или переспросить что-то, ей бы просто не дали этого сделать.

— К вам, это… куда? — совсем не по уставу спросила она, почти бегом спускаясь вслед за ним вниз по лестнице, стараясь не отстать.

— СТС-145. Военврач второго ранга Дубровский! — бросил он не оборачиваясь. — Пойдемте, нам еще матчасть пополнять, а времени — в обрез.

Очень понятно! Не медпункт, не госпиталь, не батальон… С… Не отделение, не взвод, не рота. Одно из “С” — точно “санитарное”. Значит, ближе к передовой, чем даже медсанбат! А второе “С”? Семья, что ли? Раиса с трудом удержалась, чтоб не фыркнуть собственным глупым мыслям. Однако ж, торопится товарищ Дубровский, даже не спросил, как зовут. Хвать и утащил.

— Военфельдшер Поливанова, — надо было как-то держаться устава и сообразить, куда же она попала.

Раиса с трудом перевела дух. В Крыму-то и пошустрее приходилось бегать, а вот в госпитале разленилась, это худо.

— Оч-чень хорошо! — Дубровский остановился так резко, что она чуть в него не врезалась. — Все, теперь не бежим. Не хотелось, чтобы товарищи-коллеги вас перехватили. Людей не хватает, вот как, — он выразительно провел ребром ладони по горлу, — Жизнь нынче такая: кто подметки на ходу не режет, тот босиком ходит. Давно с флота?

Раиса очень удивилась: Дубровский ведь даже в документы ее не взглянул. А потом сообразила — она же по жаре через весь город прошагала, ворот нараспашку, тельняшка наружу, он ведь ее как ушила так и носит как талисман. Пришлось объяснить, что службу она несла все-таки на суше, а на флоте была меньше суток и только пассажиром. “Точнее уж сказать, грузом”, - добавила она про себя.

— Кхм… Ну, дело поправимое. С этого дня считайте, что вы на флоте. Только на речном. СТС — санитарное транспортное судно. Вы кем были? Операционной сестрой? Эх, вот это я кого-то обездолил. На борту операций мало, только экстренные. Но опытные руки очень нужны. Если не по уставу, а по батюшке, вы у нас кто?

— Раиса Ивановна.

Судно, значит, транспортное. Санитарное. Большое небось, если военврач второго ранга не командир даже. Или командир? Тогда не очень большое. Да ладно, увидим — разберемся.

— Запомню. Меня вам запомнить просто, если Пушкина читали. Мы с его благородным разбойником почти тезки, только он был Андреевичем, а я Владимир Евгеньевич. Ну все, пришли, вон он — порт. Сейчас получим имущество и нас еще пополнение дожидается.

В пополнении было еще семеро: два пожилых бойца и пять девушек, совсем молоденьких. Санитары-носильщики и медсестры, а может тоже санитарки. Пока Дубровский “решал с кадрами”, они дожидались его у старенькой полуторки, загруженной ящиками выше бортов так, что едва оставалось место, чтобы устроиться в кузове. Впрочем, ехать пришлось всего пару сотен метров.

У деревянных причалов лениво плескалась пахнущая рекой и мазутом вода в радужных нефтяных разводах. СТС-145, старый колесный речной пароход, стоял у одного из причалов. Привыкшей к морским судам Раисе представился он маленьким и в чем-то забавным. Не по-морскому низкие борта, иллюминаторы только внизу, наверху вместо них высокие окна. Над колесом по левому борту надпись “Абхазия”. На белой короткой трубе — красный крест. “Хотя бы имя есть, а не только буквы с цифрами”. Но все равно, после моря выглядит совсем не по-боевому. По сходням прошли на борт. Казалось, на корабле ни души, кроме вахтенного матроса, который Дубровского узнал и пропустил всех без единого слова.

Почти сразу все пришло в движение, загудела под торопливыми шагами палуба, начали заносить на борт ящики и тюки из полуторки. Командовала погрузкой девушка лет двадцати, плотная, коренастая, с круглым загорелым лицом и тоже с кубиками военфельдшера в петлицах. Она бойко распоряжалась, что и куда нести, прикрикнула на кого-то из санитаров, неаккуратно поставившего тяжелый ящик: “Тише ты, не уголь грузишь!”

Раиса молча помогала, решив ничему не удивляться. Пока санитарные суда ей доводилось видеть только в порту да один раз побыть пассажиром. Но отплытие “Ташкента” безусловно проходило по категории in extremis. Одно понятно, что если смотреть по расстоянию до передовой, то “Абхазия” несравнимо дальше от фронта, чем медсанбат, но ближе, чем фронтовой госпиталь.

Вот только выглядит новое место службы после Севастополя — странно. Ни о какой маскировке речи нет, “Абхазия” выше ватерлинии вся белая, за семь верст небось на воде видать, красный крест у нее не только на трубе, но и на верхней, тентовой палубе. Хотя каждому должно быть понятно, что для врага это только мишень. Про вооружение и говорить нечего: стоит на носу тумба, очень военного вида, да на ней пусто. Веранда с колесами! До войны по Десне вот такие же ходили, только еще меньше.

Зато быт плавучего госпиталя оказался устроен добротно, пожалуй даже роскошно. Электричество есть, воды вдосталь, в бывшем ресторане парохода — перевязочная на четыре стола, буфет занят аптекой и очень удобно занят. Там и прежде ящики и полки были с гнездами под бутылки, склянки с лекарствами в них свободно поместились, как всегда там стояли. Ничего не вывалится при качке, не разобьется.

“Интересно, сильная ли качка на реке?” Волги Раиса прежде не видела. Большая река, небось штормит не хуже моря. Зря что ли ее в первый день знакомства спросили, не укачивается ли она. Будто бы нет. На “Ташкенте” во всяком случае не укачало. Может, просто не до того было?

Персоналу отвели несколько кают в первом классе. Раисе досталось уютное и крохотное как шкаф помещение, похожее на купе в поезде. Только мест не четыре, а три. Делить его предстояло со старшей медсестрой Машей Аристарховой, это она командовала сейчас разгрузкой, и доктором Ниной Федоровной, маленькой подвижной блондинкой лет тридцати с ярко накрашенными губами.

Звания у нее никакого не имелось. Нина Федоровна, как сама представилась, вольноопределяющийся медик. Раиса ни разу не слышала, что такие бывают, но переспрашивать посчитала невежливым. Назвалась, значит бывают. Здесь вообще все очень по-граждански, хотя у Маши вон звание есть, военфельдшер, как и Раиса.

Нину Федоровну сюда из Куйбышева перевели, там она уже работала в госпитале, но тоже была гражданской, в городах такое часто. Где же проходит эта незримая линия разграничения между наркомздравом и наркоматом обороны, Раиса так себе и не уяснила. Да и не старалась особенно. Не все ли равно, у кого какие петлицы. Сама-то вон сколько в сержантах проходила прежде, чем разобрались, в каком звании ей положено быть.

После почти суток тряской дороги на попутках по жаре ноги гудели и спать хотелось безумно. Маша неодобрительно покосилась на ее сапоги: “Завтра же заменим. Мы тут в сапогах не ходим. В сапогах только ко дну идти хорошо”.

Ночью, когда с воды медленно наползал на берег туман, пароход ожил, в недрах его родился рокочущий гул. “Абхазия” протяжно прогудела, потому издала три коротких гудка, высоких и резких, похожих больше на паровозные, и к гулу мотора добавился ритмичный плеск воды.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Нина Федоровна и зевнула. — Тронулись помаленьку.

Глухой гул машин, шлепанье колеса и мягкое покачивание заставляло глаза закрываться сами собой. Засыпая, Раиса подумала, озадаченно, что попала она мало что не совсем в тыл. И половички в коридорах расстелены, и лампы в каютах нарядные, с бронзой, царских времен еще, говорят. В первом классе персонал, в буфете лекарства, в ресторане перевязочная, как будто в театре декорации до конца не переменили. Только что фикусов в кадках не стоит по палатам. Совсем как гражданская больница, только водоплавающая. Но утонуть, выходит, можно очень даже просто. Не иначе, бомбят часто. “Бомбят, тоже мне, удивительно”, подумала Раиса и провалилась в сон.

Разбудил ее тяжелый глухой удар, не близкий, но слышный. Такой, что Раиса не открывая глаз скатилась с постели.

— Вот и побудка, — совершенно спокойно, будто не произошло ничего достойного внимания, произнесла Нина Федоровна и от ее голоса Раиса проснулась окончательно. За окном колыхался серый предрассветный туман. Ее соседка сидела на своей постели, поджав ноги, и прямо в сумерках, без света, подкрашивала губы, любуясь собой в маленькое ручное зеркальце.

— Не пугайтесь, — она улыбнулась аккуратно прорисованной карминной улыбкой, ни дать ни взять ожившая реклама помады “ТэЖэ”. — Это наши тральщики доброго утра желают.

— Совсем как морская мина, — Раиса сообразила, что звук ей знаком.

— Почему “как”? Морская и есть. Специальных речных немцы не запасли, чего им мелочиться. Нашей “Абхазии” одной такой хватит, чтобы сразу в щепки.

Это было сказано тем же спокойным, чуть сонным голосом привычного человека.

— А почему мы стоим? Ждем, пока пройдут фарватер?

— Маскируемся. Тральщик и так первым в караване идет, но днем нам показываться опасно. Заметят с воздуха — всем жарко будет. Зенитка-то у нас одна и та для видимости. Еще пулемет обещали, но даже с ним мы только чаек пугать сможем. Так что до вечера сидим в камышах.

Прежде, чем встало солнце, “Абхазия” превратилась в настоящую плавучую дачу, так плотно укрыли ее камышом, зелеными ветками и даже целиком срубленными молодыми осинками. Стоянкой стал узкий пролив меж двух островов, заросший такими же камышами, здесь его называли ериком. Пароход притворялся частью островка.

Так укрывался весь караван, по одиночке суда по Волге не ходили еще с июля. Первым идет обязательно тральщик, от налетов стерегут зенитные катера. После Севастополя весь этот флот выглядел мало что не игрушечным, но оружие боевое, и враг настоящий.

Вода в ерике была зеленоватой и мутной. Слабый ветер, игравший в камышах, прохлады не давал, а только гнал испарину. У полузатопленных кустов ракитника в глубине мелькали темные рыбьи спины. Речная стрекоза с крыльями, синими, как огонек спиртовки, кружила над почти неподвижной водой. Легко как на коньках скользили между кувшинками юркие водомерки. Жара висела над рекой, душная, липкая. Но напрасно девушки-санитарки просили у командования разрешения искупаться: приказ был сидеть тихо и никак себя не обнаруживать.

В ранних сумерках в небе родился унылый ноющий звук. Стоя на палубе, где хоть немного обдувало ветром, Раиса разглядела сквозь ветки высоко идущий самолет с еще по Ишуни знакомым силуэтом, двухбалочным хвостом. Закатное солнце поблескивало на круглой похожей на большое яйцо кабине. “Рама”! И здесь, дрянь такая, житья не дает!

Заметила их “рама” или нет, сходу не поймешь. Можно подумать, этой двухвостой хищнице нет дела до того, что происходит внизу, самолет шел высоко, не снижаясь. Но он дважды заложил вираж над островами прежде, чем скрыться из виду. Матросы крыли в три света незваную гостью и гадали, сумела ли она заметить хоть кого-то из каравана. Немцы ведь не дураки, знают, что по Волге ходят караваны, если углядели один пароход или катер, значит рядом еще несколько.

Чуть только стемнело, последовал приказ трогаться. Медленно, по одному, выбирались из проток и ериков, первым снова шел тральщик, странный угловатый катерок, как будто составленный из огромных обувных коробок, не то с маленькой пушкой, не то с большим пулеметом на корме и двумя мачтами, похожими на удочки. Выглядел он, по мнению Раисы, исключительно несерьезно и не воинственно. В три раза меньше "Абхазии", хотя она сама размеров совсем не героических.

За кормой их парохода ронял капли воды толстый канат, на нем покачивалась баржа. Груз укрывал брезент, сверху тоже были навалены ветки. Как остров плавучий.

Но получаса не прошло, как стало ясно, что чертова “рама” свое дело сделала! Команду “воздух” дали короткими отрывистыми гудками и сразу вверх и вниз по течению отозвались другие суда. Вода под колесом забурлила, будто в котле. “Абхазия” заметно прибавила ходу, но ее движение все равно показалось Раисе, которую налет застал на палубе, отчаянно медленным.

А небо утробно выло и визжало: две тройки “пикировщиков” вывалились на караван из фиолетовых ночных облаков. Казалось бы, в потемках судов внизу не рассмотреть, но в небе полыхнуло как в грозу и над водой повисли на парашютах две осветительных бомбы, похожие на люстры под белыми абажурами. Их так и звали “люстрами”.

Волга отозвалась выстрелами, там, на середине реки, рыча моторами вышли на боевой курс маленькие юркие катера с зенитными пушками. Крохотные как прогулочные лодки! По две, всего по две пушечки на каждом!

Трассеры от них тянулись к “люстрам”, одна из них дрогнула и вдруг как падающая комета сорвалась вниз, зенитчикам удалось попасть в парашют. Но другая осталась невредима и продолжала заливать реку, как сцену, неестественным мертвенным слепящим светом.

Раиса понимала, что оставаться снаружи ей опасно, но какое-то непонятное оцепенение, не похожее на страх, приковало ее к палубе. Вроде бы вот она, дверь, рядом — ныряй и прячься, но до нее шагов десять, и кажется что под ветками, под этой слабой маскировкой безопаснее. Нелепое чувство, но никакими силами не заставишь себя сдвинуться с места.

С надстройки “Абхазии” загрохотало, будто тяжелый молот. Раиса подняла голову, сквозь ветви всматриваясь в небо. К самолетам от надстройки потянулись светящиеся полосы трассеров, но далеко, и стало понятно, почему Нина Федоровна с такой насмешкой отзывалась об их зенитке. И впрямь, стрельба чайкам на смех!

Новый фонтан воды взлетел вверх в каких-то двух десятках метров от борта, тяжелый взрыв ударил по ушам. Раиса съежившись, присела на корточки. Не все ли равно, где быть, внутри или снаружи. Надстройка-то деревянная, какая тут защита? Но страха нет, лишь странная равнодушная усталость. И взгляд сам собой цепляется за какие-то мелочи, бессмысленные и несущественные, за трещинки в досках под ногами, за забившийся между ними зеленый лист. Все это в мертвом свете “люстры” тоже кажется неживым.

Следующий удар пришелся еще ближе, над качнувшейся палубой с ревом промелкнула крылатая тень и почти сразу, сквозь вой, сквозь грохот, долетело: “Отдать буксир!” За кормой металось пламя. Баржа полыхала с левого борта, ровно, ярко и без взрывов. Расстояние между ней и пароходом стало понемногу расти, но запах дыма делался все более едким.

Не спасшая пароход маскировка, толща веток, зеленых, сырых, медленно тлела, дым полз откуда-то сквозь листья, там, где они укрывали штабель ящиков на корме. “Горим! Сбросить, скорее!” Надо было закричать, позвать кого-нибудь. Но кричать оказалось нечем, враз пересохшее горло не способно было на звуки. Вцепившись в ближнюю ветку, Раиса рванула ее обеими руками и отправила за борт. Потянула вторую и тут из-под нее, от ящиков плеснули вверх огненные языки. Внезапно вспыхнувшее пламя чуть не ослепило, едва успела прикрыть лицо рукой. Куснуло левое ухо и щеку, но срубленная молодая осинка поддалась и полетела вниз. Стало понятно, что беда не в маскировке, зелень же сырая, а загорелся брезент на ящиках. Но на корме уже были люди. Кто-то соскочив сверху, как с неба обрушившись, прикрикнул: “Брысь, салага! Жить надоело?!” Брезент сдернули багром, струя воды из пожарного шланга окатила одним махом все ящики, начавшую было тлеть палубу и Раису заодно. Щедро, до последней нитки. И только тут просигналили “Отбой!”

— Цела? — чьи-то руки ухватили Раису за плечи, развернули ее лицом к свету ручного фонаря, — От черт, сестра! Дубровский ругаться будет! Ты какого здесь?!

У говорившего было острое, худое лицо и брови домиком, черные с седыми макушками, будто знаки азбуки Морзе: тире — точка — точка — тире.

— Жилин! — грянуло сверху. — Доложить потери! Что на корме?

— Все целы, та-а-арищ капитан! — тот сразу выпустил Раису. — У нас убитых нет. Раненых нет, груз намочили только. Сестричка вот первой пожар заметила. А баржа всё, барже каюк. Добро, катер успел людей снять. О потерях на барже сейчас доложат.

Ночное небо заслонила высокая фигура. Капитан “Абхазии” показался Раисе великаном. Широкий в плечах, ростом в добрую сажень, он взглянул на нее сверху вниз:

— Ты первой углядела, что горим? — Полагалось ответить по уставу, но почему-то слова не шли с языка и только сейчас, когда опасность будто бы миновала, от внезапной слабости подкашивались ноги. Все, на что хватило Раису, это кивнуть, — Молодец, соображаешь! А теперь шагом марш обсыхать.

Раиса ожидала, что ее будут ругать, почему мол не укрылась, зачем сдуру к ящикам сунулась. Да и бросилась она стаскивать эти чертовы ветки, как сама понимала, больше от страха, чем с расчетом чем-то помочь. Но пока было не до разговоров. Жива, цела — и хорошо.

— Не сгорела — потушили? — встретил ее Дубровский. — Ты же операционной сестрой была? Тогда быстро — переодеваться и мыться, работаем!

На борт приняли раненых с баржи и тральщика. Развернули сразу два стола. Раисе пришлось работать в халате поверх тельняшки, больше ничего сухого у нее в запасе не было, искать некогда.

В привычном халате стало спокойнее. Работаем аккуратно, быстро, но плавно. Как когда-то учили ее в Крыму. Ладно, хотя бы тяжелых нет! Справимся.

Двух одинаковых хирургов, как известно, не бывает. Дубровский оказался в работе необычайно быстрым. Узлы затягивал так, что Раиса едва успевала следить за движением его пальцев. Командовал отрывисто, коротко, не ругался и не торопил, но как-то незаметно подстраивал всю бригаду под свой темп.

— Зажим! Придержи здесь сама. Крючок. Порядок, готовь шелк!

С ПХО уложились в какой-то час. Кажется, только что начинали, и вдруг — все. Тишина, Дубровский с явным удовольствием избавившись от перчаток, моет руки, мыльная пена хлопьями падает с узких худых кистей.

— Это у тебя довоенный стаж еще? — спросил он наконец, с любопытством разглядывая Раису так, будто впервые увидел. — Нет? Хорошо же тебя кто-то выучил на Черном море. Чуток поднатаскать и сможешь ассистировать. И опыт борьбы за живучесть есть. Оч-ч-чень хорошо! Но все-таки в другой раз осторожнее. Мне нужен живой помощник, а не героический утопленник.

Раиса натянуто улыбнулась. Весь ее опыт “борьбы за живучесть” — это чтение стихов во время воздушного налета. Интересно, помнит ли она Багрицкого? “По рыбам, по звездам проносит шаланду…”

“Абхазия” шла большую часть ночи и к рассвету снова пристала к берегу, на этот раз укрылась под обрывистым правым, чтобы точно не разглядели с воздуха. Опять жара, изнуряющая всех, особенно раненых, тишина и тревожное ожидание, не завоет ли в небе окаянная “рама”. Но день прошел спокойно, обошлось. К ночи стали у какого-то большого поселка, почти городка. К причалу подошли санитарные машины, на них передали раненых. Приняли еще какой-то груз, штабель ящиков на корме вырос вдвое.

Вскоре снова тронулись. На сей раз долго петляли протоками, среди камыша и лохматых старых ив. Спугнули цаплю, она тяжело взмахивая крыльями, потянула в сторону левого берега. Когда снова вышли на стремнину, впереди слева по борту Раиса разглядела черный силуэт какого-то парохода. Удивилась сначала, откуда он взялся и почему так неестественно торчит его нос, потом сообразила — судно полузатоплено, корма ушла в воду.

— Погорел. Танкер это, астраханский, — объяснил пожилой матрос. — В июле еще. Тогда караванами не ходили.

— Разбомбили? — Раиса поспешно сглотнула подкативший к горлу ледяной ком.

— На мину напоролся. Тут их много. Хорошо бы, чтобы вчерашняя “рама” нам подарок не оставила. После нее всегда минеры их прилетают.

Чем ближе подходила “Абхазия” к Сталинграду, тем больше встречалось по берегам разбитых и сгоревших судов. Убранные с фарватера, недвижные, выгоревшие до черного остова или торчащие из воды у берега, они как верстовые столбы, отмечали ее маршрут.

Вечером следующего дня у правого берега заметила Раиса следы огромного пожара. От камыша осталась одна лишь обугленная щетина, за ней чернели мертвые стволы старых ив, лишь кое-где на вершинах колыхались еще живые ветки, показывая как страшен был огонь.

— Что здесь так горело? Как низовой пожар.

— Бензин. Выше по течению танкер попал под бомбежку, — ответила выбравшаяся следом за ней на воздух Нина Федоровна, — кто видел, рассказывали, двадцать километров по Волге огонь тек. Будто сама вода горела. Сейчас с нами в караване идет танкер, но он ниже. Старается близко не подходить.

Это последнее замечание должно было как-то успокоить, хотя перед глазами вновь встала пылающая баржа за кормой “Абхазии”. Какое-то время обе молчали. Раиса вслушивалась в плеск воды под огромными колесами. На воздухе она определенно чувствовала себя увереннее, чем внутри.

Когда совсем сгустились сумерки, пароход вдруг дал гудок, один, но долгий и протяжный. Его звук повис над водой, запутался в камышах и медленно уплыл куда-то вниз по течению. На сигнал тревоги это было не похоже. Раиса вгляделась вперед, не движется ли кто им навстречу. Но вдали, еле видный в темноте, маячил только силуэт тральщика.

— Здесь пароход их затонул, — Нина Федоровна указала в сторону правого берега, где что-то смутно белело среди камышей, — Видите, во-о-он там, труба торчит из воды. Сухогруз был, “Софья Перовская”. Половина экипажа на “Абхазии” с нее, и капитан тоже. На мину наткнулись в июле. Лисицын как положено последний сошел, когда уже рубка под воду уходила.

— Лисицын, это капитан?

— Капитан. Константин Михайлович. Стальной человек, — сказала она с какой-то тихой гордостью, — Не горит и не тонет. Пока он за штурвалом, ни одна бомба в нас не попадет.

— Такие налеты часто бывают? — спросила Раиса осторожно. Не хотелось, чтобы подумали, что она испугалась.

— Такие? Нет. Тут всего-то шестерка. Обычно хуже. Пока удавалось под зенитки отойти. А вы молодец. Не испугались. Случалось на море попадать под бомбежку?

— Да. Только до нас пикировщики не дотянулись, им бензина не хватало до нас добраться, — вспомнила Раиса, что говорил тогда летчик на “Ташкенте”. Ей не хотелось рассказывать подробно, но Нина Федоровна слово за слово каким-то образом узнала что хотела, и про рейс “на одной морской чести” и даже про стихи.

— Никогда не смогла бы работать в море, — призналась она, передернув плечами, — Все-таки тут берег всегда недалеко, в случае чего доплыть можно. Хотя на Волге летом горели много. Мы живы до сих пор, просто потому что “Абхазия” — счастливая, и с капитаном ей повезло. С начальником госпиталя тоже. Между прочим, он со своей фамилией не зря так на Пушкина кивает. Вас-то Дубровский украл.

— Как это?

— Да очень просто. Он не имел права в Астрахани набирать личный состав, это вообще подчинение другого фронта. За такую самодеятельность кому другому давно нагорело бы. Но только не Дубровскому! Характер. Люблю отчаянных мужчин! — она улыбнулась, показав ровные, но мелкие как у мыши зубы, и глаза ее в полутьме блеснули ярко и лукаво.

Раиса поймала себя на том, пробует сравнить Нину Федоровну с Колесник, поначалу думалось, и впрямь похожи. Но нет. Наталья Максимовна была по характеру подлинно персидская княжна, с ярким южным темпераментом, но прямая и где надо — необычайно строгая. Нина Федоровна другая, она хлопотливая до суеты, говорливая и кокетливая. Ей, без сомнения, очень нравится Дубровский, и заметно, что она с трудом удерживается, чтобы сходу не поделиться этим с Раисой, которую даже толком не знает. То ли просто хочется хоть с кем-то поговорить о предмете своих симпатий, то ли обозначает занятые позиции. Но ей надо отдать должное: бомбежек не боится, с людьми сходится легко.

Раиса предпочла перевести разговор все-таки на медицину, пока не дошло до расспросов о семье. Оказалось, что Нина Федоровна не хирург, а участковый терапевт. Но, как ей сказали еще в сорок первом, терапевтов у нас нынче больше уставной нормы, а хирургов — мало. Вот и пришлось вспоминать хотя бы самые основы. Она вспомнила и даже сама проводит ПХО, но отчаянно боится чего-нибудь напутать. Особенно, если работает с доктором Гуревичем, самым старшим в команде. Это же, как она выразилась “без пяти минут профессор”, человек суровый и очень сложный.

— У них с Дубровским вообще перекрестная субординация получается!

— Это как же?

— Очень просто. Владимир Евгеньевич его на одну шпалу старше, а Гуревич его — на десять лет практики. Поэтому по службе он Дубровскому подчиняется, а на операциях — наоборот.

— А капитан Лисицын, он первого ранга или второго?

— Никакого. Это же пассажирский флот, тут весь экипаж гражданский. Самое высокое звание — капитан. Выше только господь бог и Ставка ВГК.

Перед последним переходом, ближе к вечеру, когда раздуло чуть жару над очередным безымянным ериком, Дубровский объявил общий сбор персонала. Почему-то это называлось гражданским, для Раисы давно позабывшимся словом “планерка”. Совсем как в мирное время в районной больнице, если не думать о бомбежке и минах.

Полукруглое помещение с пятью окнами в кормовой части “Абхазии”, где собрался весь старший состав и большая часть среднего — фельдшера и сестры, с мирного времени звалось музыкальным салоном, никто не удосужился перекрестить его хотя бы в ординаторскую. На расписном потолке вокруг грозди ламп с кое-где уцелевшими молочно-белыми плафонами, водили хоровод греческие богини в веночках на кудрявых головах. Ничего, кроме веночков, на богинях не наблюдалось.

— Так, товарищи, — Дубровский не минуты не сидел и не стоял на месте, говорил, прохаживаясь от окна к окну. — По расчетам, у Сталинграда мы должны быть сегодня вечером, в десять тридцать. Наш пункт — переправа у острова Зайцевский. Разгрузка “Абхазии” и прием раненых идут одновременно, времени мало. Кинут сходни от носа и кормы и начнут. Работаем так: тяжелых принимает доктор Гуревич, — совсем пожилой, седой полностью, в тяжелых очках военврач третьего ранга, в шерстяной, несмотря на жару гимнастерке, коротко ответил “Слушаюсь”, - Ходячие на тебе, Аристархова, — продолжал Дубровский, — дежурных санитаров выставь на палубу заранее, — В перевязочной — я, Резникова, Гулькова, Поливанова.

Нина Федоровна поспешно кивнула:

— С новым фельдшером меня поставите, Владимир Евгеньевич?

— Нет, так и работайте с Гульковой. Поливанова со мной.

К берегу причалили уже в полной темноте. “Абхазия” медленно и аккуратно развернулась бортом к низким мосткам, показавшимся Раисе слишком хлипкими для такого большого судна. На берегу было шумно, там урчали машины, со стуком и неизбежным матом что-то грузили. Рядом тарахтел не то катер, не то еще что-то небольшое, впотьмах не разберешь. Перекрывая звук мотора у причала спорили двое, видимо, командиры, чья часть должна переправиться раньше.

- “Абхазия”? — окликнули с причала. — Мы уж вас и не ждали. Сказали, вы погорели у Сероглазки!

— А ты слушай больше! — немедленно отозвался вахтенный. — Разгружайте нас поживее, нам людей на борт брать.

С полчаса на берег сносили тюки и ящики. Раиса напряженно ждала санитарных машин, но их все не было. Тяжелый грохот близкого фронта, хорошо знакомый ей звук, долетал откуда-то слева, из-за протоки. Но если на Перекопе и под Ишунью можно было сразу понять, в какой стороне и далеко ли передовая, здесь казалось, что глухо ревет сама ночь.

— А где он, Сталинград?

— Там, — кто-то из матросов указал в сторону чернеющих через протоку деревьев. — За островом.

Черный рваный контур заросшего лесом острова окаймляли низкие багровые облака. Невидимый отсюда город горел и ясно было, что бои там не утихают и ночью. Край дымных облаков то и дело озарялся короткими вспышками. Это немного напоминало грозу. Блеснет сперва и лишь потом долетает глухой раскат. Но в ночном воздухе не было и намека на ту свежесть, что приносит гроза.

Когда-то давно, до войны, Раисе доводилось видеть, как горят торфяники. Подземный, не сразу заметный и опасный пожар пропитывал воздух едким, густым дымом, в котором не видишь дальше пяти шагов. Каждый вдох оседал на губах горечью. Здесь воздух был так же горек и плотен. Казалось даже, что с той стороны Волги веет жаром, как от горячих углей.

Но их погрузка получилась не такой скорой. Начальника эвакопункта пришлось ждать чуть не час. С берега до Раисы долетал голос Дубровского, командир плавучего госпиталя сердито выговаривал кому-то, почему нет транспорта: “Хорошо, у вас есть машины, но не хватает бензина. А подводы? Где они? Вы заранее должны были обеспечить!”

Маша, ежась от ночного холода, нервно ходила по палубе взад и вперед, прислушивалась. Наконец по сходням простучали дробно знакомые торопливые шаги.

— Вольно, Маша, это Дубровский! Через пять минут начинаем прием. Кое-кому я там хвоста накрутил…

Появились машины, всего две, от кормы кинули еще сходни, широкие, по ним на борт поплыли носилки. Потихоньку, вереницей стали подтягиваться и ходячие раненые. Кто на костылях, кто с перевязанной рукой, шли медленно и устало, поддерживая друг друга.

Впервые Раиса видела сортировку на пароходе, одновременно и похожую, и непохожую на ту, к которой привыкла в Крыму. Роль сортировочных марок здесь выполняли посадочные талоны, будто на обычный пассажирский рейс. Но они определяли вместимость парохода, без этого никак. Впрочем, и раненые здесь другие. Кто-то в гипсе уже. Да, все правильно, мы следующий этап между медсанбатом и глубоким тылом, поняла она. “Эвакуация на себя. Они отправили, мы приняли”.

У причала возникла вдруг какая-то сутолока. Явился посыльный, кажется, только что прибыл с того берега, он требовал капитана, но никак не мог попасть на борт из-за погрузки. Наконец он вместе с санитарами подхватил носилки и так оказался на палубе.

Спустя всего несколько минут слаженный механизм сортировки был порушен. Почти все каюты заняли, музыкальный салон с танцовщицами на потолке забит до отказа, там устроили ходячих, как вдруг на его пороге возник Дубровский. Уже без халата, вид озабоченный. Кивком головы подозвал Машу и Раису к двери:

— Так, без шума и паники, тихо и быстро — всех вниз. Сначала лежачих.

— Вниз, куда? — Раиса не сразу сообразила.

— В трюм. Не спешим, не суетимся. Но быстро. До отхода все должно быть чисто.

— Не поместятся! — у Маши брови взлетели вверх, почти скрывшись под низко надвинутой на лоб косынкой. — Владимир Евгеньевич, мы же почти пятьсот человек приняли.

— В крайнем случае — на нижнюю палубу. И всех на пол. Но тихо!

Что стряслось, Раиса так до конца и не уяснила. Налет? Но разве от него в трюме спрячешься? Размышлять было некогда, следующие полчаса или около все, кто мог, таскали носилки. Потом помогали спуститься вниз тем, кто мог передвигаться. Ох и тесно! Пожалуй не лучше, чем в скалах у бухты Голландия. Не развернешься толком.

Удивительно, но ни стонов, ни жалоб почти нет. Разговоров о том, что творится на том берегу — тоже. Кто-то засыпает почти сразу же. Но, как Маша и боялась, все не поместились. Каюты нижней палубы остались занятыми.

Пробираясь по коридору, где лишь две синих тусклых лампочки светили себе под нос, Раиса натолкнулась на Нину Федоровну. Та запнувшись о что-то на полу, чуть не полетела с ног, оперлась на ее руку, спросила приглушенным шепотом:

— Неужели, решили вверх уходить?

— Не знаю. Даже не знаю, что стряслось, — Раиса глянула вниз — под ногами змеился пожарный шланг.

— Не знаете?! — она судорожно вдохнула. — Три дня назад немцы прорвались к берегу. Выше Сталинграда. Приказ с рейда уходить еще вчера был. Из трех пароходов прорвались два. “Калинин” и “Парижская коммуна” ушли, а третий, “Иосиф Сталин”, сгорел возле Акатовки. Фарватер уже пристрелян.

Раиса сначала удивилась, что у “Парижанки” есть тезка на Волге и лишь потом до нее дошел страшный смысл сказанного.

— И как же мы теперь?

— Нам приказано тоже прорываться и уходить вверх. На Астрахань нельзя — там уже новые мины. Здесь оставаться опасно. Потому и всех вниз, надстройку наверняка побьет.

— Товарищи эскулапы!

От зычного командного голоса Раиса вздрогнула. Перед ними стоял сам капитан “Абхазии”. Глядел строго, но с какой-то усмешкой, если не померещилась она в слабом синем свете: что, мол, испугались, дамочки?

— Хныкать по отсекам команды не было, — отчеканил Лисицын. — Мы еще от причала не отошли, а они уже пузыри пустили. Да, вышло лихо. Подполз фриц, пока только пушками. Там его наши ребята, морская пехота, сейчас гвоздят без перерывов на обед. Да, прорываться будет трудно, ход узкий, фарватер пристрелян. И пароход имени товарища Сталина фрицы, надо думать, с особым паскудством спалили. Но у нас пассажиры, за которых мы совестью отвечаем, не головой даже. Совесть подороже головы. Ваше дело — товарищей успокоить, матушке-пехоте на борту и здоровой несладко, тут окоп не выроешь. Наше дело — увести “Абхазию” целой. И уведем. Я уведу. Получат фрицы вместо “Абхазии”… - последнее соленое слово он не произнес вслух, только обозначил губами. — Вам, Нина Федоровна, на латыни вашей ясно, что получат. А поминальные разговоры — сей же час бросить за борт как балласт!

— Поддерживаю. Поминальные вздохи отставить, всем — полная готовность, — Дубровский появился тут же, как вынырнул из тумана. — Командуйте, Константин Михайлович!

— Пожарные рукава мы развернули, ведра и брезенты в каждом трюме. Если вдруг загоримся — санитаров, что покрепче, нам на подхват. Но без команды на палубу никому! Постарайтесь, чтобы наши пассажиры… не слишком нервничали. Обеспечить не требую, но постараться надо. Так, пятиминутная готовность. Погнали наши городских! — на последней фразе в голосе его мелькнули какие-то мальчишеские нотки и подумалось, что Лисицын должно быть еще молод.

— Постараемся, — с расстановкой произнес Дубровский ему вслед. — Нина Федоровна, — обернулся он к Резниковой, которая при словах “если загоримся” пошатнулась и тяжело привалилась к двери соседней каюты, — Если вам трудно, спуститесь вниз. Там по крайней мере тихо. Раиса Ивановна, вы тоже. Тут может быть сложно.

— Н-нет, — Нина Федоровна тут же овладела собой и выпрямилась, — Я останусь! Вы не думайте только, Владимир Евгеньевич… ох, то есть, товарищ командир… Я..

Раиса просто не двинулась с места и аккуратно поддержала Резникову под руку, показывая, что и она не собирается уходить.

— Хорошо, оставайтесь. Но помните о приказе. Всем на пол, не высовываться и без команды — наружу ни шагу.

В бывшем музыкальном салоне на нижней палубе люди лежали и сидели на полу тесно. Почти как на “Ташкенте”. И от этого сравнения сделалось немного не по себе. “А ну, успокойся! — осадила себя Раиса. — Сказано же, все страхи — за борт. На “Ташкенте” ты лучше держалась!” Но тут же подумала, что в море ее просто не хватало на то, чтобы бояться, все силы съедала боль. А сейчас руки при ней, правую только тянет чуть с отвычки. Давно носилки не таскала. Вот и колотится в груди что-то, не страх даже, скорее ожидание.

Снаружи долетело:

— Жилин! Сколько у нас пластырей? В каждый трюм по два человека — со щитами и подпорками. Команду с пластырями — на нос.

Ответа Раиса не расслышала, но капитанский голос различала хорошо. Верно, он способен был перекрыть даже канонаду, если понадобится.

— Давай, боцман, не подведи. При попадании в рулевое — сразу отдать якорь, чтобы не снесло к немцам. Посты расставить!

“Чтобы не снесло… Значит, может?!” Есть ли на борту оружие, кроме зенитки? На Перекопе у Раисы хотя бы наган был, а здесь… Хотя толку с него? Или проскочат, или утонут. Если раньше не сгорят.

Пароход отходил даже без гудка. Где-то под ними, глухо, потом все слышнее заворчало, загудело, послышалось знакомое шлепанье колес, взбивающих в пену речную воду. “Абхазия” медленно отвалила от причала и тронулась в путь. “Хоть бы не в последний. Отставить похоронное настроение!”.

Что творилось снаружи, никто видеть не мог, а звуки мотора заглушали все прочие. Как будто бы рядом тарахтел катер, все-таки шли под прикрытием, не в одиночку. Но вдруг ударило так, что ни катера, ни звука собственных моторов стало не слышно. Темнота взорвалась резко и гулко, будто молотом били в огромную пустую бочку. Раз! Другой! Третий! А потом загрохотало как в кузнечном цеху.

Шум моторов ощущался теперь только по ритмичной дрожи пола. Работают, значит мы идем. Значит живы. Внезапно над головами треснуло сухо, звонко, непохоже на другие выстрелы и сразу запахло и дымом, и сыростью. Сверху посыпались стекла. Раиса сообразила, что снаряд разорвался где-то рядом и осколками прошило их убежище насквозь. Побило под потолком лампы. Наверняка, не первый раз. То-то их так мало осталось!

Приподнявшись, она почти инстинктивно попыталась загородить от сыплющихся стекол тех, кто был ближе. Хотя бы так. Стекла ли, осколки… “Пускай уж в меня”.

Но чьи-то руки обхватили ее за плечи.

— А ну, давай сюда, сестрица!

Раиса почти не видела раненого в темноте, различала только белеющий на его ноге гипс. “Огнестрельный перелом голени. Если пойдем ко дну — не выплыть ему”.

— Не привык я за женские юбки прятаться! Так что лучше ты за меня схоронись! — жесткие широкие ладони гладили ее по волосам, по щеке, саднило недавний ожог. — Вот так. Вдвоем не пропадем. Ты не рыжая случаем? Рыжие, говорят, везучие.

— У нас нет рыжих, — подала голос из темноты Маша, с трудом подавляя рвущийся наружу нервный смех. — Совсем… У нас есть… ой, Нина Федоровна. Она светлая, если перекрасить, будет рыжая.

И Маша вдруг рассмеялась не таясь, звонко и заливисто. И следом за ней смех прокатился по темному салону как град по жестяной крыше. Не напоказ и не от страха уже, а совершенно настоящий. И Раиса тоже рассмеялась, от нелепости всего происходящего: в темноте, под обстрелом, в трех шагах от гибели мы ищем, кто у нас рыжий. Вдруг — это и в самом деле помогает. До того, как грохнул новый залп, она успела посоветовать Нине Федоровне покраситься луковой шелухой, если не отыщется для такого дела чуть-чуть красного стрептоцида.

Пароход тяжело качнуло с борта на борт. Снаружи крикнули: “Пожар в носовой!” Раиса ухватилась в темноте в чью-то руку и уже не смогла ее выпустить. Отчаянно, всем сознанием цепляясь за этот звук, она пыталась вслушиваться в гул машин и шлепанье колес по воде. Их почти было не различить за грохотом, но они безусловно были, это был бьющийся пульс парохода, показывающий, что ничего не кончено!

Казалось, машины задыхаются, будто это не пароход, а паровоз, натужно ползущий в гору. Снаружи тянуло гарью, то и дело совсем рядом туго и с шумом вскипала вода и брызги летели в выбитые окна. Но это значило, что снаряд лег мимо, что немцы в очередной раз промахнулись.

Сколько так продолжалось, Раиса не знала и даже приблизительно не могла бы сказать. Может, часа два, а может, меньше часа. Но в какой-то момент она поняла, что отчетливо слышит только машину, колеса, да сочный плеск воды. Разрывы стихли, а “Абхазия” шла. Даже не накренившись ничуть, значит цела.

Остаток ночи ушел на то, чтобы наконец устроить удобнее всех на борту. Хотя бы в те каюты, где уцелела большая часть стекол. Перед тем аккуратно убрав осколки.

В перевязочной, где ветер свистел в пробитых переборках и рвался из-за светомаскировки в пустые оконные рамы, обработали троих раненых на переходе. По счастью все трое — не тяжелые. Матрос с распаханным наискось лбом улыбался и все повторял, как они обвели, обманули дураков-немцев, которые так и не сообразили, как “Абхазия” прошла по пристрелянному фарватеру без единого прямого попадания. Дубровский ворчал: “Тихо, герой. Помолчи, шить мешаешь!” Но тоже улыбался.

Лишь на рассвете Раиса смогла выйти на воздух. Над Волгой медленно таяла, растворялась ночь. Вода блестела как ртуть, обрывки тумана цеплялись за камыши. И так до горизонта, где небо понемногу светлело, но еще нельзя было отличить дальние островки от рассветных облаков.

— Прошли, — Маша стояла, тяжело облокотившись на фальшборт и опустив голову вниз, в самое туманное молоко. Косынку она сдернула с головы и влажный рассветный ветер трепал ей волосы.

Раиса подошла и молча встала рядом, глядя вниз, где разрывало туманные клочья огромное колесо и слабо мерцала на воде речная пена.

Пахло тиной, мокрой травой и чем-то неуловимо острым и свежим, немного похожим на зеленые яблоки. Наверное так должна пахнуть жизнь.