Делай, что должно

Глава 17. Южный фронт. Ростов-на-Дону — Матвеев Курган — шахтные поселки юго-западнее Ворошиловграда. Февраль-апрель 1943

Фронт, а с ним армия и дивизия перешли к обороне и занялись всеми теми делами, на которые не хватало времени с первого января.

После первой же с перехода в оборону поездки в штаб армии, Денисенко вернулся и вызвал к себе Огнева.

— Не взыщи, Алексей Петрович, — начал он преувеличенно траурным тоном, — Видать, не судьба тебе вторую “шпалу” носить. Обещал, конечно, но…

Огнев почти вспомнил о приказе от 6 января, когда Денисенко вынул из кармана маленький сверток.

— Вот, все, что смог.

И развернул. Там были — пара погон с двумя просветами и две большие звездочки.

— И чтоб я от тебя “Военврач третьего ранга” — больше не слышал. Так-то, товарищ майор медицинской службы. Ордена обещали, говорят, наградные уже подписаны. Вручать будут в торжественной обстановке, в Ростове на конференции. Доклад нужен. Неделя у тебя. Раненых мало, так что с дежурств на время подготовки снимаю.

Фронтовую конференцию хирургов в Ростове-на-Дону собрали, как только установилось затишье. Подобрали время, пока не грянула распутица. Всю ночь машины из штаба фронта собирали по медсанбатам и ППГ врачей. Откомандированным на конференцию выдали сухой паек на три дня — хлеб, соль и концентрат. “Будем сидеть, надувшись как мышь на крупу”, шутил кто-то по пути. Судя по голосу, немолодой и безусловно очень гражданский. В полутьме кузова Огнев мог разглядеть только, как поблескивают на нем очки.

Утром были в Ростове, обглоданном войной, но теперь уже надежно и прочно своем. Под конференцию расщедрились на настоящий актовый зал в прочном, чудом уцелевшем здании бывшей школы, ныне эвакогоспиталя. Здесь сильно не хватало оконных стекол, правда, фанеры на их место было в достатке. По коридорам стояли печки-”буржуйки”, но трубы с них уже большей частью сняли — наконец заработала котельная. По красным, воспаленным глазам у всего персонала, от нянечек до врачей, было понятно, что в дымном печном чаду им пришлось работать не одну неделю. Обустроить и протопить весь госпиталь, после палаток и полуземлянок он казался Огневу огромным, стоило немалых усилий. От стен еще тянуло дымом, несмотря на всю строго поддерживаемую чистоту. Запахи плавали по коридору, вылезая один из-под другого точно разноцветные рваные тряпки. Гарь недавнего пожара, чьи следы еще остались на стенах снаружи, гарь взрывчатки и пороха, печной дым и карболка. И, разумеется, запах гноящихся ран.

К середине дня в актовом зале, где слушались доклады, стало чуть теплее от дыхания десятков людей, немногочисленные уцелевшие стекла густо заплел иней, а там, где их заменяла фанера, выросла по ее краям снежная бахрома. Перерыв первого дня пришлось сократить: немолодой капитан медслужбы, тот самый, что острил по поводу сухпайка, так увлекся, докладывая о приемах раскрытия коленного сустава, что выскочил за регламент на добрую четверть часа. Впрочем, доклад был отличный. Когда один из более опытных товарищей подошел к докладчику и аккуратно взял его за локоть, зал смеялся очень дружелюбно.

В перерыве Огнев выбрался на полчаса в город, дойти до почты, отправить письмо сыну. Свежий воздух казался почти сладким, и несмотря на то, что стоял еще февраль, отдавал весенней влагой и зеленью.

Но вид самого Ростова был страшен. Огнев вдруг сообразил, что ни разу не видел городов, по которым современная война прокатилась туда-сюда. В Гражданскую артиллерии было, что мяса в тюремной баланде, две трехдюймовки на полк, уже богато. До Севастополя война дошла, но он видел город только в начале обороны, почти нетронутым. А тут… Целые кварталы обращены в кирпичную крошку, от заводов остались покореженные взрывами стальные балки. Дома стоят без окон, без дверей, без крыш и перекрытий. Как будто убитый присел у стены да и обратился в скелет. Где-то и вовсе уцелела лишь одна стена и стоит как памятник былому дому, с пустыми провалами окон и почерневшими от копоти балконными решетками.

Когда-то до войны Ростов был, безусловно, красив, той яркой и щедрой красотой, что всегда отличает южные города. Теперь его не просто разрушило уличными боями. Немцы убивали город намеренно, безжалостно и продуманно, по заранее намеченному плану. Злоба отступающего врага выплеснулась прежде всего на те здания, что военного значения не имели — библиотеку, театр, институт… он оставил от них лишь пустые остовы, в которых свистел сейчас сырой ветер февральской короткой оттепели.

Но в искалеченный город возвращалась жизнь. Под вывеской “Жестянщик” на двух языках — русском и немецком — за чудом уцелевшим стеклом в окружении фанерок был виден силуэт мастера, стучавшего молотком по какой-то посудине. Немногочисленные прохожие торопились по делам. У полуразрушенного дома сохло белье на веревках. Из забитого куском кровельного железа окна торчала кривая, как "козья ножка", печная труба, из нее курился дымок.

У поворота, где узкий проулок забирал вверх, двое мальчишек лет семи-восьми катались с ледяной горки. Санками служила крышка от ящика с полустертой немецкой надписью, уже почти не различимой.

Еще один, постарше, спешил к ним, спотыкаясь в больших, не по его ноге валенках, и кричал издалека:

“Пацаны, что у меня есть! Сейчас пойдем бахать!” В высоко поднятой руке он держал что-то яркое, будто игрушку. Огнев присмотрелся и похолодел, разглядев этот предмет, похожий на игрушечного солдатика или куклу с проволочными руками и в красной круглой шапочке. Еще несколько таких же “шапочек” торчало из кармана солдатской стеганки, доходившей мало что не до колен.

Огнев крепко ухватил пробегавшего мальца за плечо:

— Стой!

— Дяденька военный, ну что вы хватаетесь! Мы не маленькие! — возмущался пойманный парнишка лет десяти, — За пуговку дернуть, от себя кинуть. До десяти сосчитаешь и ка-а-ак бахнет! Мы каждый день, как найдем, бегаем, никто уже даже не пугается! И они все равно ничейные и не нужны никому, к нашим гранатам не подходят, я уж знаю!

— У тебя запалы с красной “пуговкой”. Такой сразу взорвется, знаешь ты это?!

Мальчишка посмотрел недоверчиво. В этом возрасте слово “нельзя” понимается скорее как руководство к действию, нежели как запрет. Ребятишки с санками тоже подошли и с интересом прислушиваясь к разговору.

— Правда, сразу? — с опаской спросил тот, что был ниже ростом.

- “Мама!” сказать не успеешь, — строго подтвердил Огнев, — Семь секунд — желтые, четыре с половиной — синие. А красные — сразу.

— Сережка! — закричал нашедший запалы, кажется, какую-то шестеренку в его голове эта информация зацепила, — Сережка, я говорил, те быстрее бахали! А ты — “Считать до десяти не умеешь!”

— Пожалуйста, отдай и расскажи, где нашел.

— А у вас есть на что поменяться? Только гильзы не нужны, от ПТР нужна, других полно, — парнишка похлопал себя по набитому звякающему карману.

С собой, как назло, ничего толкового. Огнев в задумчивости пошарил по одному карману, по другому… Точно!

В шинели лежал здоровенный плексигласовый портсигар. Неопытный мастер соорудил его такого размера, что туда можно было сигары убирать, не то что папиросы, и щедро украсил немного аляповатыми изображениями горящих немецких танков. “Возьмите, товарищ доктор, я знаю, вы не курите, а лекарства какие убрать.”

Портсигар произвел совершенно волшебное действие. Мальчишка водил пальцем по танку на крышке и только что не пищал от восторга. Запалы он отдал безропотно, все. Еще несколько штук вытащил из-за пазухи.

— И смотри еще, — добавил Огнев, понимая, что нужно закрепить эффект, — Те запалы, что должны долго гореть, иногда тоже сразу взрываются. Их ведь на заводах антифашисты портят.

— Вроде как бомбы, которые не разрываются? А внутри записка: “Чем можем — поможем” [По данным Артиллерийского комитета Главного Артиллерийского Управления Красной Армии, уже в 1942 было отмечено применение немцами бомб, снаряженных “глубокосурроогатными ВВ”. Массовые случаи неразрывов немецких снарядов неоднократно отмечались в ЖБД.]?

— Точно так. Только бомбу так не испортишь, чтобы взорвалась при подвешивании. А вот гранату — запросто.

— А часто такие бывают?

— Когда как. Заранее, братец, не скажешь.

— А запал, он же только бахает?

— Не только. Силы оторвать пальцы у него вполне хватит.

— Прям оторвать? Вправду? Пришивать придется? — кажется, в голове мальчика не умещалась мысль, что его может покалечить.

— Вправду. Насовсем. Так, что пришивать нечего будет.

— Ничего себе, сила! Я думал, они только бахают здорово. А запалы эти, они за три дома отсюда, в подвале, их там, — парнишка задумался на секунду, — ящиков сто! — и он развел руками, словно заправский рыбак.

Даже если мальчишка и приврал, в одиночку с таким запасом не управиться. На счастье, на улице показался комендантский патруль — лейтенант и два солдата.

— Здравия желаю, товарищ майор. Натворили что-нибудь ребятишки?

— На их и наше счастье, не успели, товарищ лейтенант. Вот, посмотрите, — Огнев протянул ему запалы, — Говорит, тут рядом в подвале полно.

— Антошка! — лейтенант даже не очень делал вид, что возмущен, — Опять бахали? Смотри, мамка ухи надерет!

— У них красные.

Лейтенант присмотрелся к запалам и непроизвольно выругался.

— Виноват, товарищ майор! Ну, Антошка, ну… Показывай, где взял! Не боись, не заругают. Я тебе еще чего-нибудь взамен найду.

— Гильзу от ПТР, — твердо заявил Антошка, — Обещаешь?

— Будет тебе гильза, честное комсомольское! Только уж покажи, где ты эту заразу выкопал!

— Пошли, товарищ лейтенант, покажу, — Антошка был очень доволен, что вокруг его находки столько шуму и сразу почувствовал себя важным и значительным, — А вы знаете, немецкие коммунисты на заводах им запалы для гранат портят? Чтоб сразу взрывались! Чтобы фриц дерг — а его сразу бах и нету! — для убедительности он сопровождал рассказ взмахами рук.

— Мы тоже покажем, мы тоже видели! — заторопились за ним ребята с санками, не желая, чтобы такое событие прошло без них.

Оживленно жестикулирующий Антошка, его приятели и комендантский патруль отправились искать склад с запалами, а Огнев — дальше к госпиталю.

“Вот так и седеют ненароком, — подумал он, — Они ж для них как игрушки… А других им и взять неоткуда…”

Снаружи уже темнело, когда наступила очередь Огнева. В отличие от большинства докладчиков, он поднялся на кафедру с несколькими листками, скрепленными одним стежком хирургического шелка. Писать доклад целиком, а потом читать по-писаному он полагал ненужной тратой сил и времени. Другое дело — проговорить будущий текст вслух, с секундомером, опираясь на конспект!

— Военной хирургии невозможно по-настоящему научиться не на войне. Но хороший хирург ежедневно, каждой операцией учится сам и учит своих подчиненных. И, как только вопросы квалификации персонала выходят хотя бы на удовлетворительный уровень, со всей отчетливостью первое место начинает принадлежать вопросам организационным. Техника, не опертая на организацию, становится гласом, вопиющим в пустыне. С тех пор как Николай Иванович Пирогов произнес свое знаменитое "сперва административно", масштабы и напряженность войн выросли неимоверно, и быстрее роста масштабов растет важность организации. Начиная с самой тяжелой и опасной части нашей работы — с работы санитаров-носильщиков и фельдшеров на батальонных медпунктах.

Огнев видел, как вопросы обучения санитаров-носильщиков, чернорабочих военной медицины, заставляют одних врачей смотреть удивленно и недоверчиво, а других — торопливо конспектировать. Старая злобная присказка "военный врач — не военный и не врач", печально справедливая для мирного времени, сейчас не действует. Военный врач должен быть и военным, и врачом. И хирургом, и командиром, и организатором, и учителем. А многие врачи, как сказал кто-то из крупнейших наших военных хирургов, прячутся в операционной от тех нехирургических проблем, которые никуда не денутся, если повернуться к ним спиной.

Вечером первого дня конференции Денисенко, разумеется, нашел среди приехавших коллег Эпштейна. У того, кроме пачки исписанных бисерным почерком листов, было с собой еще два здоровенных трофейных фибровых чемодана с надписями: “Не ронять!”.

Эпштейн с простительной гордостью объяснил, что сумел пробить своему ППГ два доклада. Секрета из тем он не делал и, кажется, был готов доложить и в неформальной обстановке. А чемоданы, добавил он, это работа старшего лейтенанта Новиковой, она же и будет рассказывать.

Старший лейтенант Новикова (“Какие ж тогда у него младшие?”, подумал про себя Огнев) — судя по виду, вчерашняя студентка, была премирована поездкой на конференцию и докладом за отличную работу. Насколько Огнев знал Эпштейна, это означало, что старший лейтенант действительно работала за двоих, причем и руками на “отлично”, и головой тоже. Несмотря на форму, Эпштейн и Новикова смотрелись очень по-мирному, как профессор и лучшая его дипломница.

Сам же Эпштейн приехал с темой, которая обещала переворот в лечении шока. “Завтра, все завтра!” — отказался он раскрывать подробности, хотя видно было, что идея увлекла его с головой.

Новикова читала доклад, ужасно краснея, но не запинаясь и не сбиваясь. Гипсы были действительно отличные, а рекомендованные самой Гориневской методы изготовления типовых гипсовых повязок для легкораненых должны были сберечь немало сил врачей и здоровья раненых.

Рентгеновские снимки и образцы гипсов пустили по рукам. И снимки были отличные, и повязки сделаны превосходно.

— Артист, — не удержавшись, заметил вполголоса Денисенко, — скульптор, Челлини Южного фронта. Дай ему волю, он бы из этого гипса и дивчину с веслом вылепил, да кто же ему столько даст!

— Как учит нас товарищ Гориневская, раненый в глухом гипсе должен спать спокойно, но хирургу следует бодрствовать. — закончила Новикова доклад, — Вот результаты работы нашего госпиталя, товарищи, начиная с ноября сорок второго. Динамику вы можете оценить и сами.

— Вашей работы, товарищ Новикова, — громко сказал Эпштейн в аккурат между концом доклада и аплодисментами.

Он смотрел на докладчицу с поистине отеческой гордостью, а старший лейтенант впервые сбилась с голоса. “Спасибо” она скорее пискнула, чем произнесла.

Эпштейн приехал с идеей субокциптальной пункции [Введение фосфата натрия в большую цистерну головного мозга путем затылочной пункции, идея Штерн по борьбе с шоком. Опробована во время Финской, без достаточной статистики. Попытки использования в ходе Великой Отечественной показали, что метод неработоспособен, проверка лучшими военными врачами СССР дала однозначный вердикт “Не работает”. Активные попытки внедрения этого метода были использованы против Штерн во время послевоенных репрессий.], которую очень пропагандировал именно для медсанбатов “и даже для полковых медицинских пунктов”. Он буквально светился и простой, красивой идеей, и Линой Соломоновной Штерн, первой женщиной — профессором Женевского университета, первооткрывательницей гематоэнцефалического барьера. Трудно было сказать, что больше его восхищало — новый метод или открывшиеся в Советском Союзе возможности для талантов.

— Вроде и товарищ Штерн у нас мирового масштаба величина, и звучит заманчиво… но ежели у нас товарищ Эпштейн о чем с такой помпой вещает — значит, где-то подвоха не увидел! — шепотом прокомментировал Денисенко, когда доклад окончился.

Огнев промолчал и улыбнулся. Он, разумеется, вспомнил тридцать девятый год и старый спор, но подумал, что напоминать об этом сейчас — ни пользы, ни удовольствия. Но Степан Григорьевич и так понял.

— Первичный шов вспомнил? — вздохнул он, — Ну… и на старуху бывает проруха.

Перед перерывом второго дня объявили о награждениях. Немногие из присутствовавших участвовали в Гражданской, и медицинский состав в ту пору наградами не баловали. Даже “XX лет РККА” редко можно было увидеть на военвраче. Основные награды Хасана и Халхин-Гола, даже у батальонных врачей, были “за отвагу в огне”, как писали в прошлом веке, а не за регулярную медицинскую работу.

Так что, едва ли не для всех награжденных это был первый опыт такого рода.

Огнев получил даже две награды — “Красную Звезду” и “За оборону Севастополя”, совсем новую, введенную в конце 1942 медаль.

Очень странное ощущение оставили эти две награды, полученные одновременно. От “звездочки” чувствовалось тепло признания и благодарности, а “За оборону Севастополя” отчетливо щемило сердце. Астахов — “один из двух машин вышел” и его последнее напутствие: “Выживи!” Соколовский. Ермолаев, так не любивший стрелять. Джульетта-Верочка. Колесник: “Девочки же к миру?”

“Мистики Серебряного века сказали бы, что я между двумя мирами. Но нет мира умерших, кроме того, что сложен из нашей памяти о них. Глядишь, вырвался кто”.

На крыльце во внутреннем дворе тоже тянуло дымом, но уже совершенно привычным для большого скопления людей — папиросным. Почему-то при всей пагубности табака хирурги курят больше, чем представители других медицинских специальностей.

Неведомо откуда появилось несколько бутылок водки, разливали по глотку в кружки — “Не забываем, товарищи, нам еще докладывать!”. Пили за награды, за друзей, за ушедших. За будущую Победу.

— Душевно вас поздравляю, дорогие коллеги. Поздравляю! — Эпштейн увозил с собой несколько коробочек, но сам в этот раз ничего не получил. Как некурящий, он держался с наветренной стороны, на самом краю плотной группы.

— И вам, дорогой коллега, наше почтение, — по-граждански ответил Денисенко, пожимая его маленькую, крепкую ладонь. — Что, на весло все-таки не хватило? — не удержался он, оглядевшись и удостоверившись, что Новиковой рядом нет.

— Какое весло?

— Да от дивчины, что из гипса. Поглядел я на ваше скульптурное гипсовое творчество, выше всяких похвал.

— Опять банально острите, товарищ подполковник, — укоризненно покачал головой Эпштейн, но глаза его смеялись.

— Есть такой грех, товарищ подполковник. Но честно — здесь могу ваши труды только приветствовать. Чего не скажешь о новых опытах. Вот по поводу шока, позвольте мне…

— Нам с вами не позволит регламент, до конца перерыва пять минут. Думаю, про шок мы с вами еще успеем поговорить. В крайнем случае, Алексей Петрович, согласитесь быть нашим секундантом? Разумеется, я имею в виду первую обязанность секунданта — примирить соперников.

— А вот сейчас попробую примирить. Первопричина шока — это, безусловно, падение объема циркулирующей крови. Она же основная опасность. И тут никакие воздействия на механизмы саморегуляции не помогут, если крови нет — ее нет. Вот слом механизмов адаптации — вторая опасность, не менее грозная. К хирургической помощи нас эволюция не готовила. Но может ли простое смещение баланса фосфатов сказать древним механизмам: "Все в порядке, вы в надежных руках"?… Нужны эксперименты. Я могу сейчас придумать и за и против, но это же все будет умозрительно. Пока не проверим в широких масштабах — не поймем.

— Севастополь… Вы же из кадровых? — спросил Огнева военврач, докладывавший накануне о ранениях в живот. Доклад был отличный, чувствовался опыт и обширные знания, но не менее понятно было и Огневу, и Денисенко, что опыт у докладчика — на девять десятых из мирного времени. Да и сам он в конце резюмировал, что, несмотря на все старания, результаты получаются лишь немногим лучше, чем в конце Первой Мировой. Он все еще был в гимнастерке старого образца, с отложным воротником и двумя “шпалами”. Впрочем, в погонах приехало едва человек десять-пятнадцать.

— Военврач второго ранга Левин, начальник медсанбата, — представился он, — Спасибо за доклад, коллега. Я только из него и понял, как много предстоит сделать. У меня отличные врачи и сестры, многих я еще с мирного времени знаю, а вот понимания тонкостей военного времени не хватает. И, признаться, от сортировки я первые три дня как раз в операционной и прятался, оперировал, пока глаза видели. Теперь понимаю, сколько я тогда упустил. И сколько раненых потерял…

Вернулись с конференции аккурат к началу спешной подготовки к наступлению. Командование торопилось, пока не началась распутица, а немцы, предположительно, не зарылись в землю. И за хлопотами отошли на второй план и научная работа, и коллеги с конференции.

Но вышло мартовское наступление коротким и тяжелым. Несколько дней пехота билась о подготовленную немецкую оборону — и не осилила. Дороги стремительно превращались в сплошную грязь, до головной станции, как и под Сталинградом, были сотни километров. Продовольственное снабжение свелось к хлебу и крупе. Санимущество однажды пришлось почти километр выносить на руках, грузовики не прошли. К сандвуколкам ставили по два-три человека, они упирались в колеса и не то шли, не то плыли по колено в липкой черной грязи. Но каким-то чудом, да нет, не чудом — рвущей жилы работой раненых из полков эвакуировали много [Со 2 по 7 марта 302 СД, ближайший прототип нашей, имела потерь — 441 убитый, 1308 раненых. Состояние дорог взято из ЖБД 51-й армии.].

Меньше, чем через неделю, стало ясно: имея едва один боекомплект снарядов, не разведав как следует передний край, с тонущим в грязи снабжением — фронт не прорвать. Армия перешла к обороне, дивизии по возможности чаще сменяли друг друга. Это хоть как-то помогало избежать потерь от простуд в окопах.

Командование никак не утверждало повышений в должности, Денисенко по-прежнему был ВРИД начсандива, Огнев временно командовал медсанбатом. Каждый раз, отправляясь в штаб армии, Денисенко грозился уж теперь-то добиться от кадрового отдела утверждений, но опять и опять все его силы уходили на организацию снабжения. “Как мухи весенние, — бранил он службу тыла, — Еле телепаются. Некому им хвоста накрутить. Снабжение ползет, как вошь по мокрому тулупу”.

Март кончался, небо то сыпало мокрым снегом, то сочилось дождем, под которым еще больше размокали дороги, точнее то, что от них осталось к весне. И опять машины, подводы, люди с трудом гребли через стылое глинистое месиво.

Апрель, однако ж, взялся за дело споро. Уже к седьмому числу дороги из “почти непроходимых” стали “удовлетворительные, в низких местах труднопроходимы”. Но уже никто не пытался двигаться вперед без серьезной подготовки. Враг зарылся в землю по всему фронту, перейдя к позиционной войне. Огрызался артиллерией, да пытался прощупывать оборону разведкой.

Это затишье могло оказаться и обманчивым. Опыт предыдущих боев показывал, что летний немец не в пример наглее зимнего, не зря над позициями снова кружила его воздушная разведка, высматривала, вынюхивала, а вместо бомб порой сыпала листовки с недвусмысленным намеком: "Зима — ваша, лето — наше".

По подсыхающей дороге, вот неожиданность, до МСБ бралась агитбригада. Битый-перебитый, весь чуть не на ходу рассыпающийся "ГАЗ" с настоящим пианино в кузове.

Вечером, прямо на воздухе, дали концерт. Тяжелых раненых не было, а весь персонал и немногочисленные легкораненые собрались все, тесным кругом обступили машину, чей кузов стал сценой.

Бригада была маленькая, вместе с шофером всего четыре человека. Пианист, пожилой худощавый мужчина, совершенно седой. Жизнерадостный, маленького роста скрипач и певица, яркая брюнетка с цыганскими глазами и белоснежной кожей.

Весенние вечера были еще холодны, а она пела в открытом всем ветрам кузове в одном легком платье, и в такт веселой песне про хвастливого барона фон дер Пшика, попавшего на русский штык, танцевала чечетку, каблучками отбивая ритм по доскам кузова.

Мундир без хлястика,

Отбита свастика,

А ну-ка влазьте-ка

На русский штык!

Барон фон дер Пшик,

Ну где твой прежний шик?

Невзыскательная публика смеялась в голос и после каждой песни вызывала на бис. Денисенко даже заволновался: "Заморозят сейчас дивчину! По такой погоде только бронхит наживать!"

Когда артистка сошла наконец со сцены-кузова, он не слушая возражений накинул на нее свою шинель.

Гостей накормили ужином. Певица улыбалась, деликатно пила кипяток, уверяла, что вообще не простужается, и даже зимой так выступала, привыкла уже. Она не обжигаясь держала кружку, на пальцах у нее поблескивали кольца. И было отчаянно непривычно их видеть, что-то забытое, бесконечно гражданское, из той, прежней жизни жило в этих руках.

Гости рассказали о себе. Они из Ростова, пианист до войны работал в музыкальной школе, скрипач — в филармонии, ансамбль как раз оттуда. Учитель музыки пережил оккупацию, был в подполье, даже награжден, в марте вручили медаль "Партизану Отечественной войны” 2 степени. Но говорить о пережитом избегал.

— Из моих учеников четверо погибли на фронте. Двоих немцы расстреляли в городе. А я… все еще живу… — он опустил глаза.

Артистка порывисто обняла его, зашептала, “не надо, не надо, на вас тут все держится, вся бригада, ведь музыка — и на войне нужна, и даже в тысячу раз больше, чем в мирное время”. Потом, чтобы отвлечь товарища от тяжких мыслей, попросила гитару.

— Товарищи, я хочу спеть специально для вас.

Голос у нее был глубокий, низковатый, таким хорошо романсы петь. И когда она их пела, до боли напомнила Колесник. Не удержавшись, Огнев спросил, знает ли она песню про три эсминца.

— Конечно! — артистка закивала, — Мой отец служил на Балтике. Он мне ее пел как колыбельную, — она улыбнулась, обозначив ямочки на щеках.

Она запела и голос, сильный и мягкий, сам собой воскресил в памяти Инкерман, штольни с коридорами, похожими на подземные улицы, и Колесник с такой же маленькой гитарой с гравированными на колках крошечными розочками… "Наш роддом эвакуировался еще месяц назад, но я не могла. Я — жена моряка, и я не имела права".

Лишь волком выл в снастях разбойный ветер,

А волны гнало к нашим берегам…

Огнев слушал, закрыв глаза и с совершенно спокойным лицом. Только кулаки сжал так, что костяшки побелели.

Певица взяла последний аккорд и ладонью мягко заглушила струны.

— Меня редко ее просят спеть. Эту песню моряки любят, а здесь ее почти никто не знает, — начала она и умолкла, разглядев медаль “За оборону Севастополя”.

— Редкая у вас медаль, товарищ майор, — сказала она негромко и очень сочувственно.

— Да, — ответил Огнев чуть хрипло, будто едва проснувшись, — Спасибо вам.

На этот раз, к наступлению готовились очень основательно. Перед 51-й армией не было водной преграды, но и без реки немцы постарались. Не пожалели ни бетона, ни колючей проволоки. В ожидании приказа на наступление пехота обстоятельно исследовала передний край, артиллерия накапливала снаряды, а Денисенко каждую неделю убеждал себя, что уж в этот-то раз сломит сопротивление отдела кадров армии.

Но как известно, человек предполагает, а штарм располагает. Думал Степан Григорьевич, что принимая командование санслужбой дивизии, оставит медсанбат на двух кадровых военврачей, оказалось — только на одного. Из очередной поездки возвратился он удивленно-огорченный и задумчивый.

— Вот как знал, что не спроста вызвали, — сказал он хмуро. — Собирайся, Алексей Петрович, до штабу. Переводят тебя от нас. В соседнюю дивизию. Там командира медсанбата убило вчера.

— Это кого же? — только и мог спросить Алексей.

— А помнишь, тогда на конференции, про полостные ранения докладывал? Ты еще хвалил, толковый доклад, хотя в основном по материалам мирного времени. Твоих лет где-то. На мине подорвался… Где только нашел? Я справлялся: состав у них в медицинском плане хороший, а в строевом — слабенький. Держись, ты там один кадровый будешь!

— Ну, буду учить, не впервой. Опять же, когда должность впереди звездочек, это к карьере.

— Не рано ли нам с тобой карьеру делать? — спросил Денисенко и выдерживал серьезное лицо, пока Огнев не улыбнулся. — Эх, вот хоть бы полгода Косте с тобой вместе поработать. Ну, ничего. Хлопец он толковый, авторитет есть, рука твердая, нервы крепкие. Сдюжит.