Дембель против бандитов

Глава 13

В жизни каждого человека бывают минуты, когда прожитые дни кажутся серыми и бессмысленными, когда груз прошлого давит чугунной плитой, когда все вокруг представляется гадким и унылым, когда в мозгу скользит ядовитой змеей мысль: жизнь не способна измениться к лучшему, и завтрашний день будет еще хуже сегодняшнего…

В такие жуткие минуты очень хочется наложить на себя руки.

Именно такое настроение было у Димы Ковалева в один из тех пасмурных, тяжелых январских вечеров, когда он, привезенный Яшей в Новоселовку, сидел у окна в своей инвалидной коляске, наблюдая, как по слякотному двору носится спущенный на ночь пес. Летает из одного конца двора в другой, лает, злится, а за ним свистит цепь на длинной железной проволоке, протянутой через весь двор.

А чего летает?

С какой целью?

Лишь цепь звенит на стальной струне: шшшши-ик, шшшши-ик…

Псу хорошо. У пса есть хозяин. Любит его Яша, кормит, лелеет, за ухом треплет, даже ветеринара, когда надо, вызывает.

А он, Дима, один на всем белом свете. Никого он не любит и никем не любим, никому не нужен. И нет в его жизни смысла.

Отъехав в инвалидной коляске в сторонку, Дима извлек из кармана притушенный сигаретный окурок, закурил, закашлялся.

Мысли, черные как антрацит, постепенно заполняли его сознание.

Зачем он живет?

Какой смысл в его существовании?

Смысл один: стоять на рынках да вокзалах, веселить народ частушками, унижаться, выпрашивая деньги на протезы. Вот и получается, что единственная человеческая ценность бывшего защитника Отечества — его убогость и инвалидность. И это — в двадцать четыре-то года… Да и какие на хрен протезы! — подаяние все равно забирает цыган Яша, давая взамен скудный стол, крышу над головой и иногда, как сегодня вечером, — стакан дешевой водяры, чтобы смирным был. Рано или поздно приестся физиономия инвалида в этом городке, и сбагрит его Яша куда-нибудь: или на другого «батрака» обменяет, или продаст. И по новой… пока в третьем месте не приестся. А дальше — сопьется и подохнет.

Он, Митя, раб. Вроде тех, что работали на строительстве египетских пирамид или Великой китайской стены. Только надсмотрщика с воловьей плетью или бамбуковой палкой не хватает. Он не принадлежит самому себе. Он ни на что не имеет права: ни на свободное время, ни на естественные человеческие желания. Даже аккордеон, на котором играет на улицах, и инвалидная коляска и то не его. И выхода никакого не видно…

Притушив сигарету и спрятав окурок в карман, Дима вновь тяжело вздохнул.

Был у него единственный шанс начать новую жизнь, когда встретил он в этом городе Илюху Корнилова. Хороший пацан оказался — честный, порядочный, а главное, участливый. Жаль, что раньше, в армии, с ним поближе не сошелся. Может, и получилось бы что у них в военкомате. Может, и отыскались бы его, Ковалева, документы. Может, и вспомнило бы государство, что в долгу оно перед своим защитником, а вспомнив, может, и помогло бы…

Но все пошло прахом.

Тот самый кривоносый, что недавно рядом с вокзалом глумливо требовал сыграть Полонез Огинского, увез Илью неизвестно куда. И кто знает — жив теперь Илюха или нет.

И впереди у него, Димы, — полная безнадега, и никакого просвета не видно.

Так стоит ли дальше жить?

Кстати или некстати вспомнилось: ростовский госпиталь, палата, переполненная такими же несчастными, как и он, безрукими да безногими, вонь, грязь, вороватые рожи санитаров, серый бетонный забор за окном и такое же серое небо над городом… Тогда Дима, не видя никаких жизненных перспектив, решил наложить на себя руки. Бритвенным лезвием порезал полосами казенную простыню, скрутил жгуты, перевязал их, попросил санитара отвезти его в пустынную ординаторскую — там стоял телефон, и Ковалев сказал, что якобы ожидает звонка из дому. С трудом взобрался на стол, сделал петлю, накинул ее себе на шею, а другой конец привязал к высоко висевшему бра… Толчок от стены руками — и ощущение полной невесомости. Но жгут не выдержал тяжести тела, оборвался. Прибежали санитары, опрокинули на спину, стали бить: ты, мол, сука, удавишься, а нас потом военная прокуратура раком поставит и под суд? Так на, сука, получи ботинком меж своих обрубков!

Вот и вышло: он, Дима, даже жизнью своей распоряжаться не может.

А почему, собственно, не может?!

Может!

Развернув коляску на месте, инвалид торопливо покатил в соседнюю комнатку, где жили точно такие же, как и он, «батраки». Таких комнат в доме было три: в одной, самой маленькой, обитал Ковалев, в другой — две «батрачки», Клавка и Танька, в третьей, самой большой, — безрукий дядя Гриша, косивший под ветерана Великой Отечественной, слепец в синих очках, алкоголик Валера, обычно изображавший из себя «беженца из Таджикистана», да двое мальчишек-беспризорников. Тот, что постарше, до сих пор ошивался где-то в городе (Яша иногда заставлял мальчонку работать на железнодорожном вокзале «в ночную смену»), а младший, Саша, лежа на грязном покрывале кровати, читал растрепанную, без обложки, книгу. Удивительно, но Саша, которому было не больше тринадцати, из всех товарищей по несчастью стал единственным человеком, с которым Дима поддерживал отношения.

История Саши достаточно типична: мать-алкоголичка, зачавшая ребенка неизвестно от кого, квартира на окраине Смоленска, превращенная в «малину», толпы мужчин, грязь, мат, бормотуха, поножовщина и, как следствие, — суд, условный срок и лишение ханыги-мамы родительских прав. Школа-интернат в Костроме, грязные поползновения воспитателя, бегство, ночевки на вокзалах, в подъездах да предназначенных к сносу домах, мелкое воровство, ментовские приемники-распределители, вновь вокзалы, вновь воровство и неожиданное предложение какого-то бородатого цыгана в Шуе: хочешь хорошо жить? А дальше — попрошайничество в Иванове, попрошайничество в Рязани, попрошайничество в Обнинске, попрошайничество в Калуге… Цыган Яша, которому мальчонку продали в Калуге, и привез его в этот городок.

Все это Дима знал по рассказам самого Сашки. Знал он и другое: у этого пацаненка есть свое сокровище — дорогой перочинный ножик. Пузатенький, красненькие бока с белым крестиком. Два лезвия, отвертка, штопор, пилочка для ногтей, маникюрные ножнички, открывалки для пива и для консервов, даже пинцет и зубочистка. Швейцарский офицерский называется. Ковалев был единственным, кому мальчонка доверил эту тайну: мол, еще в прошлом году в Бологом из открытой машины спер. Этот-то ножик и нужен был теперь инвалиду…

Подъехав к Сашиной койке, Митя спросил, кивая на книгу:

— Что читаешь?

— Да так, дюдик, — поморщился мальчик.

— Интересно?

— Угу. Ой, чуть не забыл, — спохватился Саша, поднимаясь с кровати, — дядя Дима, у меня для тебя хорошая сигарета есть. Сегодня в пивнуху зашел, мне там обычно пиво дают допивать и иногда мелочь дарят, смотрю — мужик знакомый. Оставь, говорю, пивка допить. А мужик уже пьяный, зарплату, говорит, наконец за октябрь дали и сегодня я, мол, добрый. Так что не только допить, но и покурить дам. Вишь, какие козырные? — Мальчонка протянул пачку. — «Мальборо». Пачку я уже пустую подобрал, сигареты положить, чтоб в кармане не помялись.

— Да сам кури, — вздохнул инвалид.

— Тут две было. Я свою уже выкурил. На, забирай…

— Ну, спасибо, — благодарно улыбнулся Митя и, не желая обидеть отказом мальчонку, сунул пачку с единственной сигаретой в карман камуфляжа. — Как у тебя вообще? Нормально?

— Вроде да.

— Козел Гриша не обижает?

Дедок с купленными на рынке орденами, изображавший из себя «Героя Советского Союза, личного адъютанта Рокоссовского», одно время внагляк наезжал на Сашу, заставляя стирать свои вещи. Испуганный Саша сперва стирал, а затем пожаловался Диме; пустой бутылки, запущенной в голову лжеветерану, и обещания придушить ночью было достаточно, чтобы Гриша отстал от мальчонки. Правда, поддельный ветеран оказался стукачом, на следующий же день рассказал обо всем Яше. Досталось тогда Мите…

Зато теперь при появлении Ковалева в комнате вся эта шушера — и лжеветеран, и алкаш, якобы беженец из Таджикистана, и даже слепец в синих очках — сразу же поднимается и уходит.

Боятся…

— …Так что — не стираешь ему больше?

— А-а, — Саша отрицательно мотнул головой.

— И правильно. Если вновь наезжать начнет, мне сразу говори. Воспитаю…

— Дядя Митя, скажи, а у тебя папка с мамкой есть? — неожиданно поинтересовался пацаненок.

— Нету, — инвалид отвернулся. — Батька шахтером был, в забое породой завалило… А мамка моя умерла. А тебе это зачем знать?

Саша смутился — он понял, что вопрос прозвучал слишком бестактно.

— Ну, были бы твои старики живы, можно было бы им написать, чтобы приехали, забрали…

— Да даже если б и живы были, все равно бы им не написал.

— Пили, как моя мамка? — с подкупающей прямотой спросил мальчик.

— Да нет… — Помолчав, Митя отвернулся.

— А братьев-сестер тоже не осталось?

— Сестра есть… Оксанка.

— Так напиши ей — пусть приедет, заберет! А хочешь, я с главпочтамта позвоню, скажу ей, где ты…

— Не надо. — Дима по-прежнему старался не поворачиваться в сторону мальчонки, чтобы тот не видел слез в его глазах.

— Но почему не хочешь? На этого Яшу, что ли, лучше горбатиться? — недоумевал Саша.

— Обузой ей не хочу быть, понимаешь? Ладно, подрастешь — поймешь… — Утерев рукавом куртки лицо, Дима продолжил: — Сашка, я вот о чем тебя попросить хотел. Ножик мне свой показать можешь?

— Угу, — кивнул мальчик.

Воровато взглянул в сторону приоткрытой двери, отогнул угол надорванного матраса, сунул руку в отверстие между швов…

— Держи.

Ковалев повертел ножик в руке, открыл, провел ногтем по лезвию, проверяя остроту…

— Слышь, Сашка, можно я твой ножик на пару часиков возьму? — спросил он спокойным, ничего не выражающим голосом.

— Для тебя, дядя Митя, все можно, — улыбнулся пацаненок.

— Тут у тебя ножнички и пилочка, хочу ногти обрезать, — на всякий случай объяснил инвалид.

— Бери, дядя Митя.

— Ну, давай, успехов тебе, — печально промолвил Ковалев, отъезжая в свою комнатку.

Подъехал к окну, выглянул в темный вечерний двор… Собака по-прежнему летала от одного забора к другому, свистела цепь на длинной железной проволоке, и от этого звука Мите окончательно стало не по себе.

Но он уже знал, что будет делать. Сейчас соберется с мыслями, затем достанет из-под одеяла простыню, как и тогда, в Ростове, порежет ее на полосы, скрутит жгутами, совьет петлю… Главное, есть чем резать. Веревку скрутить, сунуть в карман — и в туалет. К счастью, туалет не на улице, а тут, в конце коридора. Т-образное перекрестье водопроводных труб над сливным бачком он заприметил еще вчера. Привязать конец жгута с петлей к изгибу будет, наверное, сложновато: нужно встать обрубками прямо на унитаз, вытянуть руки. Да и петля получается слишком высоко: придется шею, как гусю, вытягивать. А потом — оттолкнуться от фаянсовой чаши унитаза и вниз. Унитаз довольно высокий, обрубки до пола вряд ли достанут. Пространства между унитазом и стеной тоже достаточно. Главное, чтобы никто не помешал…

Митя разобрался с простыней довольно быстро — спустя пятнадцать минут импровизированная веревка, скрученная из простынных полос, уже лежала в кармане камуфлированной куртки.

— Сашка, — позвал он из своей комнаты, — слышь, если не в падлу, на толкан меня отвези, а?

В дверном проеме появилась всклокоченная голова пацаненка.

— Чего, дядя Митя? — спросил он и скосил глаза на руки инвалида.

— В сортир, говорю, отвези. Желудок что-то прихватило, вновь наш хозяин какой-то гадостью накормил. — Для правдоподобия инвалид схватился обеими руками за живот.

— Сейчас…

Меньше чем через минуту Саша, приподнимая Митю под мышки, пересаживал его с коляски на унитаз.

— Спасибо, братан… — пробормотал инвалид. — Коляску пока в комнату закати, чтобы ходить не мешала. Надо будет, я тебе крикну.

— Дядь Митя, что с тобой сегодня? — растерянно спросил мальчонка, глядя Ковалеву в лицо.

— Ничего, ничего… Ладно, иди, позову, как управлюсь.

Дима тщательно закрыл дверь, достал из кармана пачку с «мальбориной», закурил последнюю в жизни сигарету. Еще десять, максимум пятнадцать минут — и его обрубленное тело будет болтаться тут, между унитазом и стенкой.

Жалко уходить из жизни?

Нет, не жалко.

Жалко продолжать такое вот бесцельное, никчемное существование.

Жалко ребят, погибших в чужих чеченских горах ни за что ни про что.

Жалко их родителей, братьев, сестер, друзей…

Жалко Оксанку — как она, бедная, теперь одна мается? Мужика бы ей хорошего… Да где они теперь, эти мужики?!

При воспоминании о сестре на Митины глаза вновь навернулись слезы. Но, собрав в кулак остаток воли, он отогнал от себя это некстати пришедшее воспоминание…

За дверью обозначился какой-то слабый шорох, но Ковалев не придал этому никакого значения: до шорохов ли сейчас?!

Молча докурил сигарету почти до фильтра, аккуратно загасил окурок, бросил. Достал из кармана моток простынного жгута, свернул петлю, проверил жгут на прочность, а затем, осторожно поднявшись, встал обрубками ног на край унитаза. С трудом балансируя и морщась от боли, накинул конец петли на Т-образное перекрестье труб, закрепил жгут намертво. Надел петлю на шею и, пробормотав «прости, Господи!», соскользнул вниз…

Если утро начинается с неприятностей, можно быть уверенным: неприятности будут преследовать человека весь день.

Яша Федоров хорошо знал эту нехитрую, но справедливую истину…

Тот день как раз и начался у цыгана с неприятности: еще до обеда в Новоселовку неожиданно вернулась жена Галя. Злая как черт, без куклы и без денег.

Яша встретил ее во дворе — стоя у приподнятого капота «Фольксвагена-транспортера», он менял полетевшее реле генератора.

— Что случилось? — удивленно спросил цыган.

Подойдя к мужу, Галя тяжело плюхнулась на низенький штабель досок.

— Обобрали… — убитым голосом сообщила она.

Яша перестал ковыряться в моторе.

— Кого обобрали? Кто обобрал? Почему ты с рынка так рано?

— Меня обобрали — непонятно, что ли? — зло окрысилась цыганка, продемонстрировав в ощере золотой блеск зубов. — Развели, как девчонку…

— Тебя? — не поверил Яша.

— Меня…

— Кто?

— А я почем знаю?! Мужик какой-то…

Удивлению Яши не было предела. Кто-кто, а он-то отлично знал: это Галя кому угодно голову задурит, кого угодно оберет, кого угодно разведет.

Но чтобы ее?

Это было выше Яшиного понимания.

— Постой, постой… — Выбив о поленницу трубку, цыган набил ее свежим табаком, раскурил, присел рядом. — Можешь мне толком объяснить, что случилось?

Рассказ Гали был долгим, эмоциональным и изобиловал никому не нужными подробностями.

Ну, как и обычно, уселась у входа на спиртзаводской базарчик. Положила «ребенка» на колени, опустила голову, чтобы лица не было видно. Подавали, конечно, немного — часа за три где-то семьдесят рублей набралось. А потом наметанный Галин глаз выхватил из толпы девку. Нормальная такая лошица в шубейке искусственного меха, в стоптанных сапожках. Ходит по рынку, что-то высматривает, кого-то ищет… Сразу видно, Галина клиентка.

Сперва все шло хорошо. «Дай Гале, сколько не жалко, сейчас я тебе о том, что было, сказала, а дашь еще денежку — то, что будет, скажу». Клиентка повелась, и это не могло не радовать. Пятнадцать минут беседы — и девка добровольно рассталась со своим кошельком.

— Так кто кого развел? — не понял Яков.

— Не перебивай, а послушай, — скривилась Галя, будто от зубной боли.

Так вот… Забрала она у той девки кошелек, «ребенка» под мышку и — ходу. Слева от рынка, если к нему лицом встать, микрорайон начинается, несколько десятков однотипных пятиэтажек. Пройти дворами, зайти в любой подъезд, выждать минут двадцать — и всех делов. Правда, клиентка быстро сообразила, что ее обобрали, и следом пошла. И вот, когда до ближайшей пятиэтажки оставалось не больше минуты ходьбы, схватил ее за руку какой-то мужик; куртка рваная, джинсы застиранные, лоб исцарапанный, и морда злая-презлая. Куда, говорит, намылилась? Чего, спрашивает, от той девушки убегаешь?

— Так ты бы ему ногой под яйца! — разозлился Яша.

— Он мне руку выкрутил, — сообщила Галя.

— Да? — не поверил Федоров, пыхнув трубкой. — Так на помощь надо было позвать… Что там, ментов не было, что ли?

Галя повествовала еще минут двадцать. Она рассказала и о толпе, которую попыталась было привлечь на свою сторону, и о наглом наезде того мужика с разбитым лбом, и о том, что пришлось отдать все деньги — не только клиентки, но и собранное за утро подаяние…

— Ты этого мужика раньше когда-нибудь видела?

— Нет… Ой, как больно, синяк, наверное, будет! — Галя схватилась за руку чуть выше локтя. — Самое главное, чуть не забыла: мужик этот сказал, если, мол, чего не нравится, к Сникерсу своему обращайся.

Яша открыл от удивления рот — трубка вывалилась ему под ноги.

— Так и сказал?

— Так и сказал.

— Дела-а… Слушай, а мужик этот что… из этих? — Федоров сделал характерный жест кистями рук, видимо, подразумевая бандитов.

— А кто их теперь разберет! Вон сколько по улицам коротко остриженных, накачанных мужиков ходит!

— Постой, постой… — Яшу наконец посетила спасительная мысль — действовать методом исключения. — Ты ведь самого Жору знаешь?

— Знаю.

— Помнишь, я тебе пару раз его друзей показывал, с которыми он «местовые» собирает… Один такой светловолосый, полный, с золотой печаткой, а другой невысокий, накачанный… Может, кто-то из них?

— Светловолосый, но не полный… Высокий такой, мускулистый, — сообщила цыганка и, немного успокоившись, выдала на удивление трезвую мысль: — Слушай, Яша, чего это мы тут сидим и гадаем? Позвони Сникерсу — и дело с концом. Если это кто-нибудь из его дружков — пусть сам разбирается. А если какой-то козел его именем прикрывается — пусть Жора тому козлу яйца оборвет!

Положив трубку на поленницу, Яша двинулся домой — звонить Жорику на мобильник. Но, к большому сожалению, Сникерс не отзывался: то ли отключил телефон, то ли был вне досягаемости звонка.

Яша пытался дозвониться ему до самого вечера, но, увы, безрезультатно. С наступлением темноты сел за руль «транспортера» и отправился в город — собирать своих «батраков». Вернулся цыган лишь в половине восьмого — загнав «батраков» в дом, он вновь уселся за телефон. Но Сникерс по-прежнему не брал трубку.

Однако незадолго до полуночи в доме Федоровых произошла куда более серьезная неприятность, чем даже та, что случилась на рынке с Галей. Яша уже готовился ко сну, когда к нему в комнату ворвался насмерть перепуганный пацаненок Саша.

— Та-ам… — трясущимися губами начал он, кивая в сторону двери, ведущей на половину «батраков».

— Что — там? Ты почему без стука? — разозлился Яков, уже предчувствуя недоброе.

— Та-ам… — Сашины зубы, темные от никотина, выбивали мелкую дробь.

— Да говори ты толком! — вскипел цыган. — Что случилось?

— Дядя Митя повесился!

Митя Ковалев явно недооценил Сашку. Долгая бродяжническая жизнь воспитала у пацаненка сообразительность, быстроту реакции и редкую для его возраста наблюдательность. Отвозя Диму в туалет, Сашка обратил внимание, что ногти у инвалида по-прежнему нестриженные, — а ведь ножик с пилочкой и маникюрными ножничками он взял пятнадцать минут назад. Лоскут простыни, валявшийся на полу, тоже говорил о многом.

А потому, усадив Ковалева в сортире, Саша первым делом направился в его комнатушку. Осмотрелся, поднял с пола обрывок простынного лоскута, наморщил лоб, соображая, что бы это могло значить… Осторожно, словно боясь ожечься, приподнял одеяло на Диминой койке.

Простыни не было.

— Дела-а… — протянул Сашка.

Дима всегда доверял этому мальчишке. И не только потому, что Саша был невольным товарищем по несчастью. Ковалев относился к этому несчастному беспризорнику, хлебнувшему за свою недолгую жизнь выше крыши, как к младшему брату. Именно потому Сашка знал о военном прошлом Ковалева куда больше, чем все остальные «батраки»: Митя рассказывал ему и о ранении, и о чеченском плене, и об ампутации, и о ростовском госпитале…

И даже о том, что именно там, в ординаторской, пытался наложить на себя руки.

…Не обнаружив простыни, Саша среагировал мгновенно. Бросился в темный закуток коридорчика, приложил ухо к двери, прислушался…

В сортире было тихо.

— Дядя Митя? — Сашка осторожно постучал в дверь. — Ты скоро?

Митя не отреагировал никак.

— Дядя Митя, — уже предчувствуя что-то ужасное и непоправимое, повторил мальчонка, — может, тебе плохо? Открой, дядя Митя!

И вновь Саша не получил ответа.

Вверху, между перекошенной дверью и косяком, светился желтым электричеством просвет — достаточно широкий для того, чтобы рассмотреть верхнюю часть сортира. Придвинув Митину инвалидную коляску, мальчонка встал на нее, припал к щели…

Первое, что бросилось Сашке в глаза, — лицо дяди Мити. Лицо маячило совсем близко, меньше чем в полуметре: мертвенно-синюшное, с выпученными глазами и вывалившимся багровым языком. Именно этот язык больше всего поразил мальчонку…

— Дядя Митя… — сползая по стенке, прошептал он. — Да ты что это…

К счастью, Саша быстро пришел в себя. Сперва что есть силы рванул на себя дверь туалета — та не поддалась. Осознав, что открыть дверь самостоятельно вряд ли удастся, он помчался в свою комнату.

— Дядя Гриша! — заорал он однорукому лжеветерану. — Там, в туалете… Дядя Митя повесился!

Реакция «Героя Советского Союза» была на редкость спокойной:

— Чего кричишь? Повесился — и пусть себе висит. Нам-то какое дело?

Поняв, что тут ему вряд ли помогут, Сашка понесся на половину Федоровых. Конечно же, «батракам» строго-настрого, под страхом побоев, было запрещено появляться у хозяев. Но теперь Саша согласился бы быть избитым в синий цвет, лишь бы спасти Ковалева.

Узнав о произошедшем, Яша заспешил к туалету. Постучал в дверь, несколько раз дернул за ручку…

— Дима, ты там? — позвал он.

Ответа, естественно, не было.

— С чего ты взял, что повесился? — с явным подозрением спросил он Сашу.

Тот молча указал на просвет между туалетной дверью и косяком.

— Ну, сучонок… — пробормотал Федоров, становясь на Димину коляску. Но, едва взглянув в щель, он тут же отпрянул…

— Дуй в сарай! — крикнул он Саше. — У меня там топор лежит — слева от входа, где канистры с бензином. Постой, куда несешься — ключ возьми!..

А у двери сортира уже собирались любопытствующие «батраки» — весть о Митином самоубийстве со скоростью электрической искры разнеслась по дому.

— И чего ему в жизни не хватало? — сокрушался лжеветеран Гриша. — Поят, кормят, от ментов спасают, водярой иногда угощают… Даже ночевка — и та с бельем. Где еще такое сыщешь?

— Да все эти афганские да чеченские ветераны — с прибабахом! — заверял слепец в синих очках. — Как на войне крышу сорвало, так, видно, с концами.

— Обожди, щас Яша ему устроит, — шипела профессиональная нищенка Клавка, промышлявшая по улицам с чужими детьми.

— Если он жив еще…

Все разрешилось довольно быстро. Дверь была выломана за считанные секунды, простынный жгут перерезан принесенным с кухни ножом, тело грубо вытащено в коридор. И уже меньше чем через минуту Дима валялся на полу своей комнаты, с трудом приходя в сознание…

К счастью, импровизированная веревка не повредила дыхательных путей и пищевода. Да и провисел Митя слишком мало — минуты две-три.

— Что — вешаться в моем доме надумал? — медленно закипал Яша. Подошел к лежавшему инвалиду, от души пнул его ногой в живот. — А обо мне ты подумал, гнида? Ты что это хочешь — чтобы меня по мусорням затаскали, мокруху навесили? Детей моих осиротить хочешь, да? Да я тебе сейчас руки оторву, падаль, я тебя воспитаю… Галя, а Галя! — позвал он жену. — Там в прихожей, за дверью, резиновый шланг лежит. Принеси-ка сюда…

Нет, наверное, боли страшнее, чем боль возвращения к жизни.

Дима Ковалев очнулся от побоев, а очнувшись, очень удивился тому, что жив. И тут же понял: вновь, как и в ростовском госпитале, ему не повезло.

Он, Митя, раб. А раб ни на что не имеет права: ни на свободу, ни на желания, ни даже на собственную жизнь. И сейчас ему вновь это докажут…

Ковалев лежал на грязном дощатом полу, и Яша, стоявший слева, от души хлестал его чем-то упругим. Боль заливала все тело, наполняя собой каждую клеточку. От этой острой, пронзительной боли хотелось кричать, кататься по полу, грызть губы, но силы окончательно покинули Митю; сил не хватало даже на крик, даже на то, чтобы прикрывать голову от ударов…

Р-рааз!.. — по почкам.

Дв-ва!.. — по плечам.

Тр-ри!.. — по пояснице.

Четырр-ре!.. — ногой в пах.

И вновь:

Р-рааз!.. — по грудине.

Дв-ва!.. — ногой по локтю.

Тр-ри!..

— Я тебя, защитник Родины, научу жить, — приговаривал Яша, тяжело кхекая, — я тебя, Мересьев гребаный, воспитаю… Я за тебя, сучонок, шустрого беспризорника и задний мост к «КамАЗу» отдал. Все это денег стоит, ур-род хуев… Повесишься — кто мне мое кровное назад вернет, а?

К счастью, вскоре Дима вновь потерял сознание и сделался нечувствительным к избиению.

Яша бил его долго, минут двадцать, пока сам не устал. Бросил в угол обрезок резинового шланга, утер со лба трудовой пот.

— Сашка! — крикнул он пацаненку. — Позови там кого-нибудь, переложите его на кровать и пол подотрите…

Перешагнув через недвижное тело, лежавшее в луже крови, Яша отправился на свою половину.

— У-у, гадина, — приговаривал он по дороге, — ну, козлина… У-у, сволочь! Кормишь его, поишь, воспитываешь… А он, тварь неблагодарная, вешаться надумал. Каков герой, а?

…Спустя полчаса Яша пришел к единственно правильному, с его точки зрения, решению. После совета с Галей от Димы было решено избавиться — тем более что на днях к Федоровым должен был приехать московский цыган Егор, промышлявший точно таким же бизнесом.

— Если он надумал повеситься или зарезаться, его уже ничем не остановишь, — оценила ситуацию Галя. — Это хорошо, что сейчас случайно заметили… А если где-нибудь на улице под машину решит, броситься или на вокзале под поезд — тогда что?

— Угу, — согласно кивнул Яша, набивая трубку. — Продам я его лучше… А пока никуда выпускать не будем. Пусть дома сидит.

— Только не продешеви, как с тем пацаном, — напомнила жена. — Во сколько ты этого безногого героя поставишь?

— Он же у нас еще и музыкант… Баксов восемьсот как минимум стоит, — неторопливо раскуривая трубку, задумчиво произнес Федоров. — Штуку запрошу, девятьсот, может, и дадут.

— А кого взамен возьмешь?

— Да вон на любом вокзале, в любом доме для инвалидов, в любой психбольнице такого добра выше крыши. Еще и приплатят, лишь бы забрали… Ладно, Галя, стелись: день сегодня тяжелый выдался, очень спать хочу.