Дети Розы

11

Ее похоронили по ошибке. Еще живой. Затем откопали, вынули из могилы с прилипшей к коже землей. Ее тело — она еще дышала — лежало между белых больничных простыней, пока они очищали огромную опухоль на ее ноге. В ней были черви, они копошились в белесой плоти. Черви гибли под тампоном, правда, не все. Выжившие ожидали своей участи в гнойной ране. Вся опухоль была заполнена их яйцами.

Просыпаясь, Алекс понял, что он в самолете, но ужас не отступал: кто это? Чье старое тело так бесцеремонно извлекли из могилы? Он почти не помнил свою мать. Думая о детстве, вспоминал отца и братьев. Братьев. Которые прошли через испытания войной, голодом, тифом. Которые погибли. Рувим в столярке, смеется, на нем безрукавка из овчины. Огромный, неуклюжий, добродушный, но далекий от книжной мудрости — не хватало времени. Его жена, худая, с тонким носом и, как помнил Алекс, злыми глазами, она свободно говорила на польском и русском. Домом она занималась ни шатко ни валко, зато всегда находила время, чтобы отвечать на его, Алекса, вопросы. А вот мать… Он даже не помнил ее лица.

Интересно, думал Алекс, что осталось от варшавского пригорода, где находилась фабрика Рувима. Вернее, мастерская на чердаке, кое-как обшитая досками, где пахло опилками и едким клеем, который варили в эмалированных кастрюлях. От визга пилы сотрясался весь дом. А что внизу? Там — обойщики, красильщики, пара коз. Жена Рувима кормила коз картофельными очистками.

Все это исчезло, разумеется. Исчез и Ицхак. Старик с землистым лицом, бобыль, единственный из Мендесов, кто не был хорош собой. Да, все они сгинули. С хасидами в лапсердаках, которые не ели яиц, если замечали в них хотя бы пятнышко крови; с богачами, которые сидели в кафе, поблескивая золотыми зубами; с учеными и книгочеями; с дамами, которые не снимали янтарные обереги и держали под подушкой «Книгу ангела Разиэля»[60]. Сгинули все.

— Начинаем посадку!

Алекс, по-прежнему во власти воспоминаний, пристегнул ремень. Внизу — плотные облака. Как снег. Было лето, но перед его глазами стояли оледеневшие деревья и лиловые тени.

Он обменивал дорожные чеки, когда услышал голос Кейти — его нельзя было не узнать. Вот она, тут как тут. Черный джемпер, цветастая юбка. Выше всех женщин в зале. Подходит к нему, протягивает руки, берет за плечи, прижимает его лицо к щеке.

— Как хорошо, что вы прилетели так быстро, — сказала она. — Мы с Лялькой пользовались страшно медлительным транспортным агентством.

— Не все чиновники сволочи, — ответил Алекс. — В следующий раз обращайтесь в посольство. Как Лялька?

— Алекс, — голос Кейти потерял привычную бодрость, — что бы ни случилось, обещайте, что не будете с ней грубы.

— Вы с ума сошли? — холодно спросил Алекс.

— Ну да, грубы — не то слово. Я хотела сказать, не будете настаивать… Пытаться узнать что-то, если она станет уклоняться от ответа… Просто она этого может не выдержать.

Тут Мендес заметил, что рядом с Кейти стоит невысокий светловолосый мужчина и смущенно шаркает ногой в изящном ботинке.

— Извините, Тадеуш. Это муж Ляльки.

Мужчины поздоровались, и Тадеуш с ходу включился в разговор:

— Я бы хотел объяснить. Вы должны меня извинить. Здешние гостиницы забиты участниками какого-то нелепого панславянского конгресса. Я вчера сделал не меньше полусотни звонков в попытках найти для вас что-нибудь приличное. Но у меня есть номер в хорошем отеле, может быть, вы согласитесь его занять? А я пока устроюсь у кого-нибудь из моих друзей-актеров.

— Вы очень любезны, — после паузы сказал Алекс.

— У меня машина, — продолжал Тадеуш, — и я готов немедленно отвезти вас в больницу. После чего, извините, но мне придется уехать. Улететь в Варшаву. Телевидение. Но, разумеется, я могу оставить вам машину.

Алекс колебался.

— Благодарю. Может быть, по пути кто-то из вас все же ответит на вопрос: что случилось с Лялькой?

— Не все еще ясно! — ответила Кейти. — Сначала мы думали, что она просто перепила водки. Она побледнела, ее рвало, покрылась потом. Когда Тадеуш мне позвонил, я подумала: а, ерунда. Утром ей будет стыдно. Так оно и случилось, она — как ни глупо — извинялась, но лучше ей не стало, ее по-прежнему рвало, и мы решили, что это пищевое отравление. А это не так уж невероятно — сами убедитесь, когда попробуете здешнюю еду. Словом, мы вызвали врача. И вот, стоило ему взглянуть на Ляльку, как он посадил ее в машину и отправил в больницу, мы и слова сказать не успели. Тут-то я вам и позвонила. Тогда врач счел, что это инсульт.

— А теперь?

— Думаю, они и сами не знают.

— Странно. Не смешите меня, наверняка существует простой способ выяснить — инсульт у пациента или нет.

— Разумеется. Но они выясняют и кучу других вещей. Обрили ей часть головы. Алекс, обещайте не показать вида, что заметили это.

— Господи, видно, вы меня считаете чудовищем.

— Нет, нет, не чудовищем.

— Значит, идиотом?

Алекс был раздражен. Садясь в машину, он с силой захлопнул дверцу. И на мгновение ощутил совершенно неразумную, постыдную неприязнь к Ляльке. Вот черт, неужели он так скверно к ней относился? Ну да, они ссорились, но разве он когда-нибудь был к ней жесток? Что она наплела Кейти?

Кейти меж тем сидела рядом с ним на заднем сиденье, прикрыв его руку своей.

— Люди очень эгоистично реагируют на болезнь. Я, во всяком случае. Болезнь меня пугает. Я просто пытаюсь вас предупредить.

— Извините, — отрезал Алекс, не давая увести себя в сторону. — Сейчас вы решительно перестроились. Ведь вы имели в виду совсем другое. Впрочем, не важно. Скажите, она может говорить?

— Да.

— Неразборчиво?

— Понять, что она говорит, можно. Дело не в словах, а в мыслях. Она не может сосредоточиться. Такое впечатление, что у нее бред, хотя температуры нет. Ох, Алекс, я виню себя, правда-правда. Она не так уж хотела ехать, а мне было любопытно. Ведь ее семья владела одним из замечательных домов в нескольких кварталах от Рыночной площади. Этот дом и сейчас там стоит. Тадеуш водил нас туда. Он снимает фильмы.

— Я знаю, кто он, — сказал Алекс угрюмо. — Я видел «Леса». Хороший фильм. Старуха идет по болоту, березы… Так что? Что было, когда вы туда вошли?

— Красивый дом. Высокие потолки, желтый деревянный пол. В каждой комнате живет целая семья.

— Ну и что? Почему это так ее расстроило? Ведь ее семья успела уехать, разве нет?

— Я плохо объяснила. Это началось раньше. У Тадеуша была репетиция, и кто-то из польских литераторов взялся поводить нас по городу. И вот он, ни о чем не подозревая, показал на этот дом и сказал: «Когда-то это был жидовский дом». Жидовский дом! Это было ужасно.

— Да ради Бога, Кейти, — сказал Алекс, — о чем вы? По-польски — это не ругательство. Не отклоняйтесь от темы. Что было дальше?

— Я провела в больнице все утро. Просто сидела. И слушала. Пыталась понять. Может быть, не все поняла правильно. Алекс, мне можете говорить, что хотите, но с ней так не говорите. Обещаете?

Алекс опустил стекло, смотрел на город.

— Вы никогда ее не понимали. Не знали, что ей нужно. Как она напугана. Как вам доверяет. А теперь она все время говорит о вас. Только о вас. Клянусь, будь это не так, я бы не рискнула вас вызвать.

— Стало быть, вы меня не одобряете? — в голосе Мендеса звучала ирония. — А есть ли мужчина, который заслуживает вашего одобрения? За исключением тех, кто вам полезен.

— Понимаю. Вы хотите сказать, что никогда не простите мне той давней истории. Что случилась лет сто тому назад.

— Вовсе нет, Кейти. Я имею в виду нечто более общее. Я всегда знал, что для вас мужчины не более чем предметы. И важно для вас одно: полезен вам этот предмет или нет.

— А вот и нет, — с жаром возразила Кейти. — Нет и нет. На самом деле я безнадежный романтик, и в этом моя беда. Ваши слова — всего лишь дурная шутка.

— Похоже, вы в это верите. Или, по крайней мере, так говорите.

— Послушайте, мне наплевать на то, что вы обо мне думаете. Но мне небезразлично, как вы относитесь к Ляльке.

— Вряд ли я проделал этот путь, чтобы ее мучить.

— Разве вы когда-нибудь хотели ее мучить?

— Разумеется, нет.

— Тем не менее так и было, — Кейти повысила голос. — Вы что, не знали?

Алекс сдержался.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, преодолевая неловкость, — мне кажется, я понимаю, о чем вы. Просто не становитесь между нами, не следите за нами. Это все, о чем я прошу. Между нами есть связь, — сказал он веско, — ее не может не быть. Мы столько лет прожили вместе. Не оскорбляйте меня, Кейти. Я ее не обижу.

— Мне говорили, что вы живете во Франции, — сказал Тадеуш. Он был за рулем.

— Для бездомного космополита, — поддразнил его Алекс, — место ничем не хуже любого другого.

— Алекс, — сказала Кейти, — разве вы не знаете, что у поляков крепкая связь с Парижем? Я имею в виду не только Шопена и всякое такое. Они действительно считают себя последним форпостом европейской культуры, противостоящим нашествию азиатских орд.

— Ну да, но если отправиться дальше на восток, в Санкт-Петербург, — ответил Алекс, — то там придерживаются той же точки зрения. Возможно, она и справедлива. Варвары всегда где-то дальше. К востоку.

— Однако вы не смогли бы жить при социализме? — спросил Тадеуш.

— В Польше? Где социализм извращен? Почему бы нет? Пока меня отсюда не погонят. — Алекс усмехнулся: — Но вышвырнуть вас могут, откуда угодно. И когда угодно. А сейчас я чувствую здесь определенную терпимость. Не похоже, чтобы люди испытывали страх. Ситуация, как мне кажется, меняется с каждым годом. В самолете я разговорился с одним человеком, который каждый год прилетает сюда из Америки, чтобы навестить мать. Так он признался, что в Варшаве чувствует себя в большей безопасности, чем в Нью-Йорке.

— И все же возвращается туда.

— Привычка.

— У нас тут масса карманников, — сказал Тадеуш. — С автомобиля западной марки они стащат боковое зеркало, если не колеса. А среди тех, кто предлагает вам поменять деньги, есть информаторы. Если хотите, — несмело предложил Тадеуш, — я могу поменять ваши деньги в банке.

— Вот-вот. Позаботьтесь обо мне, — сказал Алекс. — Именно так я почувствую, что нахожусь в Центральной Европе. На Западе нет традиции опекать иностранцев. Как это делаете вы, поляки.

— А в Ирландии? — спросила Кейти.

— Пожалуй, еще и в Ирландии.

Алекс редко испытывал такую неприязнь, и это тяготило. Тем не менее он не мог не видеть, что и Кейти выглядит измученной. Не похожей на себя. Руки прижаты к бокам, кулаки стиснуты. Удлиненные глаза без косметики не казались такими уж зелеными. Алекс перевел взгляд с Кейти на Тадеуша, пытаясь вычислить, в каких отношениях они друг с другом. И решил, что не в близких.

— Это приличная больница? — спросил он.

— Вполне.

Тадеуш перешел на польский:

— Насколько я знаю, вы не из Кракова, вы — варшавянин. Но и здесь неплохая медицина.

Алекс отозвался не сразу:

— Я даже рад, что она не в Варшаве. Слишком много моих родных там погибло. Все братья. Я не знаю, где именно они умерли. Или их семьи.

— Однако Рувим Мендес был в партизанах. Это так?

— Да, — Алекс помрачнел. — Ему повезло. Но он был на виду, довольно богат, хотя, конечно, не из самых состоятельных. Мог бы стать членом юденрата. Одним из тех посредников, из тех робких голосов. Но он избрал другой путь: первым организовал контрабанду в гетто. Еды. Оружия. Одним из первых доказал, что в немцев можно стрелять, что они могут истекать кровью и умирать на улицах так же, как евреи и поляки. А когда гетто пало, он стал одним из немногих, кому удалось уйти в лес. Но к тому времени речь о выживании уже не шла.

— Не исключено, — сказал Тадеуш, — что мой брат был в том же партизанском отряде.

— Редкий случай, — заметил Алекс, — когда поляки и евреи воевали вместе.

— После разгрома гетто у кое-кого из нас наступило прозрение. Мы видели, как последние защитники гетто вели огонь из подвалов. И в лесу мы об этом помнили.

— Да, — сказал Алекс, — брату повезло. Он умер в окружении деревьев.

— Очень повезло, — согласился Тадеуш. — Моего брата повесили на крюке для мясных туш.

— Вы католик? — Медес.

— Да.

— Стало быть, верите в существование душ? Как по-вашему, они обрели покой? Ведь так много душ убитых роится в воздухе.

— Во всяком случае, они больше не в лагерях. Если хотите, я вам покажу Освенцим. Теперь туда возят туристов. Из Восточной Германии туда приезжает автобус за автобусом.

— Как это отвратительно, — сказала Кейти.

Алекс промолчал. Что может спасти такой мир? Он подумал о простодушных обитателях местечек, где даже магнетизм и электричество считали волшебством. Подумал о своих кузенах. Людях верующих. Арону сломали позвоночник. Еще до прихода немцев польские националисты во имя победы добра выбросили его из окна третьего этажа. Подумал об истязаниях и грабежах, о разбитых окнах и изувеченных телах. О невежестве и суеверии. И о Мессии, который так и не пришел.

— Знаете, — сказал он как бы между прочим, — мой отец думал, что Бог наказывал наше поколение. За неверие. За ассимиляцию. Представьте только. А что говорят католики?

— Мы верим в Дьявола, — ответил Тадеуш. — Не скажу, что это решает все вопросы в теологическом плане. Но Бог, по крайней мере, больше не комендант Освенцима.

— А мой отец при всем этом верил в милосердие Господне, — сказал Алекс. — Люди были злом, а Бог — всегда добром. Будь у меня хоть какая-то вера в людей, я бы ничего другого не желал.

— Вы не могли бы говорить по-английски? — спросила Кейти с заднего сиденья.

Умереть, подумала Лялька, умереть здесь. Что ж, не я первая. Да и какое имеет значение ее смерть? Значение. Что может иметь значение? Еще двадцать лет. А потом все равно — синяя кожа, слабость, беспомощность. Конец один. Кому это нужно: еще двадцать лет на костылях? Безобразная. Одинокая. Вечно недомогающая. Это не нужно никому.

Но бедный Алекс. Почему она всегда пробуждала в нем все самое скверное? А ведь так и было. Она это знала. Будь счастлив хоть сейчас, Алекс. Я люблю тебя. Слишком поздно. Когда она думала о нем, слезы текли сами собой. Бесполезно. И все же я тебя любила. По-своему. Глуповато и простодушно. Пусть тебе это было и не нужно. Ни моя верность. Ни моя безалаберная любовь. Пустая сентиментальность. Почему я с тобой не говорила? Когда еще было время. А сейчас — что толку? Как ни пытайся.

В конце-то концов. Что она защищала — свое я? Против его деликатных маневров, его желания завладеть ей? Как бы она рада была ему сейчас. Она готова звать его, и сам этот призыв был бы признанием в любви. Войди в меня, ходи во мне, твои вопросы святы. Неповторимы. Кто после него задавал ей вопросы? Кто искренне интересовался ее воспоминаниями?

Как ни странно, но страха она не чувствовала. Может, и он, страх, был в параличе. Но теперь она очнулась. Да, да, она дошла туда, куда давно стремилась, и теперь поняла всю нелепость своей долгой неуступчивости. С какой решимостью она защищала себя, свою суть от Алекса. А сейчас в Польше — замкнув этот нелепый круг — она наконец проникла туда сама, призналась самой себе… Там была только смерть. И тишина.

Алекса пришлось провожать до ее кровати: их было так много, и так много кругом испуганных старческих лиц и пустых глаз. Увидев Ляльку, он вскрикнул. Потому что забыл. Нежность ее кожи, упругость округлых плеч, красоту. Она была белой, как подушка под ее головой. Белой до синевы. Губы темно-лиловые. Лицо недвижно, глаза закрыты.

— Она спит?

Сиделка покачала головой.

При звуке его голоса левый Лялькин глаз открылся. Она заговорила, и от усилий, которые ей пришлось приложить, сохранившую подвижность сторону лица перекорежило. Алекс едва разобрал слова: «Подожди. Сейчас, одну минуту. Ты можешь подождать, Алекс?»

Он почувствовал, что к глазам подступают слезы. Мог ли он подождать? Ее строй фраз не изменился. Она по-прежнему по-детски старалась угодить. Боялась досадить, побеспокоить. Разве она не всегда хотела сделать приятное? Это тронуло и разбередило его, он вспомнил, что именно поэтому ему захотелось от нее уйти, из-за этого ее желания принадлежать ему целиком и полностью. Чувствуя себя предателем, он осознал, до какой степени это притворство вошло в плоть и кровь Ляльки и с какой жестокостью, вполне безуспешной, он пытался заставить ее измениться. А теперь она спрашивает, может ли он подождать? Подождать, пока она соберется с силами?

— Милая Лялька, — сказал он робко, — бедная моя любимая Лялька.

Он взял ее за руку и почувствовал ответное пожатие. Коснулся губами нежной кожи.

И тут ее голос зазвучал вновь, слова так трудно разобрать, думал он, а ведь она говорит о чем-то важном. Но о чем? О старых ошибках и прощении. Похоже, она умоляла простить ее.

— Пойми, ошибки совершали мы оба, — сказал он, пытаясь ответить в ее духе. — Господи, на что же мы тратим наши жизни, а они так коротки. Да если только…

Если только что? Он не мог продолжать. И спросил по-польски у замешкавшейся сиделки:

— Каков прогноз? Мне вы можете сказать.

— Инсульт был не очень тяжелый, — ответила та. — Но у нее нет воли к жизни.

— Лялька! — позвал он настойчиво.

Бормотание возобновилось: горькая мелодия печали, осознание поражения. И любовь, поток любви. Он понял, что она снова просит у него прощения. Но не мог разобрать, за что.

— Я вел себя плохо, всегда плохо, — сказал он. — Да и кто ведет себя иначе? Что мы натворили в этом мире, мы оба? Если ты говоришь о том, чего меня лишила, что недодала, то я всегда понимал — ты старалась изо всех сил. Тут нет твоей вины. Никакой вины.

Было ясно — он говорил не то, что нужно. И проклинал свою бесчувственность. Разве не то же самое он говорил всегда? Подумать только! Ну как можно рассчитывать, что это ее успокоит?

Наконец он разобрал законченный отрывок.

— Я была не нужна. Тебе. Пожалуйста. Скажи, что теперь ты счастлив.

— Не более, чем был.

— Прошу, скажи. Я хочу услышать, что ты счастлив. Скажи, что это так…

Алекс не знал, что ответить. Конечно, так и было. В его жизни с Ли не было тепла, но ведь с Лялькой его разлучило не отсутствие любви. Какие бы претензии он ей ни предъявлял, двигало им вовсе не желание большей любви. Или преданности. Почему? Неужели он настолько исковеркан, душевно немощен, что просто любовь ему не нужна? Любовь как дар, какой она и является? Может быть, и так. Вместо этого он искал кого-то позанозистей, пораскованней. Только в присутствии такой женщины он мог чувствовать себя живым. Ну конечно, это немощь. Как иначе объяснить, что теплая, обволакивающая любовь расслабляет, заставляет чувствовать себя стариком? Как это объяснить?

— Послушай меня, — сказал он вместо этого. — Я заберу тебя в Экс. Как только ты сможешь лететь.

— Это невозможно.

— Да, да, в Экс. Когда наберешься сил. Врачи говорят, что ты непременно окрепнешь.

На лице Ляльки не отразилось ничего, но ее рука дрогнула.

— Ты хочешь сказать, что… что все-таки любишь меня?

Ее слова поразили Алекса своей простотой. Но по глазам Ляльки он понял, что для нее они полны значения. Она верила, что свершилось чудо — и все переменилось.

Он вздохнул.

— Я всегда тебя любил, Лялька.

Но она покачала головой. Другая мысль перечеркнула надежду. Сомнения не исчезли. Внезапно он понял, с удивлением и стыдом, что она решила, будто он ее обманывает. Полагая, что она умирает.

— Скажите ей, — попросил он сиделку, — скажите ей, что она будет жить. Она должна жить. Это очень важно для меня.

— Я устала, — сказала Лялька и закрыла глаза, так ничего и не решив. — До этого еще далеко. Посмотрим.

Она нащупала его руку. Он наклонился и положил голову на ее холодное белое плечо.

К удивлению Мендеса, Тадеуш ждал его у выхода. Алекс взглянул на него:

— Я думал, вы в Варшаве. Но, кажется, я понял. Вы были ее любовником, верно?

Тадеуш был явно ошарашен. Алекс попробовал объяснить:

— Пожалуйста, не смущайтесь, не стоит: мы с Лялькой уже много лет чужие друг другу. И должен вам сказать: как только ей станет лучше, я заберу ее с собой.

— К вашей любовнице? — без обиняков спросил Тадеуш.

— По крайней мере, в мой дом. Вы можете ей предложить то же?

— Она не останется в Польше.

— А другой выход?

— Другой выход невозможен.

У приемной стойки он заметил терпеливо ожидавшую Кейти.

— Как она? — спросила Кейти. — Ну же, говорите.

— Ей лучше.

Алекс потряс головой. Он не привык к такому наплыву чувств, и ему было не по себе. Он чувствовал себя так, точно забросил мать и, придя к ее смертному одру, вдруг устыдился, потому что пренебрегал ею всю жизнь. На мгновение он трезво и холодно подумал о своем обожаемом отце. Который на много лет пережил жену и до конца был неравнодушен к женщинам. Возможно, от него он и научился восхищаться только сильными и свободными людьми. Был ли отец в действительности таким праведником? Каким хотелось его видеть Алексу. Его сильный отец. Его бог. Не он ли настраивал сына так, что тот бежал обычных чувств? Алекс вспомнил сон, приснившийся ему в самолете.

— Я забираю ее домой, — тем не менее твердо повторил он.

Кейти пристально смотрела на Мендеса. Взглядом скорее сердитым, чем радостным.

— Что вы себе думаете? Куда вы ее заберете? К своей шлюшке?

— Перестаньте. Могли бы подобрать не такое дурацкое слово.

— Лялька заслуживает лучшего.

— Послушайте, — Мендес старался сдерживаться, — я хочу о ней заботиться.

— И как? — голос Кейти дрогнул. — Как о старой собаке? Не уверена, что это правильное решение.

Алекс смотрел на нее с усмешкой.

— А вы что предлагаете? Будете таскать ее с собой по лесбийским вечеринкам как любовницу?

— Она вполне может выздороветь. Полностью. И что потом?

Мендес задумался, после чего уверенно заявил:

— Вы ничего не можете предложить. И вам это хорошо известно.

Они уже выходили, когда девушка за приемной стойкой подняла голову и выкрикнула:

— Panie Мендес?

— Tak?

Мендес подошел к румяной блондинке. Губы у нее не были накрашены, зато на веках лежали поразительно густые серебристо-голубые тени. Голос девушки почему-то пробудил дурные предчувствия.

— Вам звонят. Из гостиницы.

— Благодарю.

Звонил Тобайас.

— Сын? Мальчик крепкий? — в голосе Мендеса впервые с тех пор, как он ступил на польскую землю, звучала радость. — Как Ли?

— Роды прошли не вполне благополучно, но для волнений нет оснований. Плацента отделилась не сразу, поэтому пришлось ее удалять. — Голос Тобайаса звучал ободряюще. — Такое случается сплошь и рядом, как мне сказали. Она потеряла немного крови, вот и все. Доктор рядом.

— Других осложнений нет?

— Я бы хотел знать, когда ты возвращаешься? — спросил Тобайас.

— Сейчас это невозможно. К сожалению, Ляльке нельзя лететь.

— Ты имеешь в виду лететь в Лондон? Хочешь ее сопровождать?

— Я привезу ее в Экс.

Возникла пауза.

— Хочешь, чтобы я сказал это Ли?

— Ну конечно, — сказал Алекс с раздражением. — Если только я сам не могу с ней сейчас поговорить.

— Она еще не отошла от наркоза, — сказал Тобайас. — И все же…

— Что?

— Мне кажется, тебе лучше позвонить снова и самому ей все сказать. Ты не против?

— Отсюда сложно звонить, — ответил Мендес. — Видишь ли, прошлый звонок мне пришлось сделать из французского посольства. Ты представляешь, насколько это хлопотно? Чтобы позвонить из Кракова в Варшаву, ждешь четыре часа. Скажи ей сам. Она не ребенок. Объясни. За больной женщиной нужен уход. Лейси появился?

— Да, — ответил Тобайас.

— Давай, ты справишься! — сказал Мендес. — Я уверен.