Дети Розы

3

— Монастыри Арля. Портики, фронтоны, мандалы. Прогулка километров в пятнадцать от берега до Les deux Saintes Maries[14]. А кроме того, здесь очень холодно, Тобайас. Я ответил на твой вопрос?

— Отнюдь.

Они ехали вверх по холму, удаляясь от моря. Какое-то время внизу между камней мелькал голубоватый ручей, потом он окончательно исчез за ветрозащитной стеной кипарисов. Воздух был свежим, но солнце отливало серебристой бледностью, и в его свете зимняя зелень листвы темнела. Между белыми глыбами стояли редкие голые деревья, преимущественно дубы, с отметинами мороза, а у их подножий лежали кучи бурых листьев. Тобайас неотрывно смотрел прямо перед собой. От него исходил аромат лавандового мыла такой силы, будто он только что вылез из ванны. Восковая гладкость кожи отвергала даже мысль о том, что из-под нее наружу может вырваться какая-то сизая растительность. Тонкий рисунок рта, если наблюдать его сбоку, складывался в незыблемый кошачий треугольник, выражающий старательно скрываемое изумление. Тобайас снял перчатки и аккуратно положил их на полочку перед собой, а руки, соединив кончики пальцев, опустил на колени. Мендес скосил на него глаза, но этот взгляд остался без ответа.

— Устал? — спросил Алекс.

— Я поспал в самолете.

«Что его так раздражает? — думал Мендес. — От чего ему пришлось отказаться? И чем бы он предпочел заняться вместо этой поездки?»

— Ты захватил клюшки для гольфа?

— Нет. Я не рассчитываю провести здесь больше нескольких дней.

— Уж не нарушил ли я твои планы, притащив сюда на уик-энд?

— Будь у меня неотложные дела, я бы тебе сказал. Не люблю откладывать дела.

— Отлично. Так что тебя гложет? Мои намерения?

— Нет. Они мне абсолютно ясны, — ответил Тобайас. — Шато закончено, верно? Но ты еще не готов туда въехать.

— Откуда ты взял, что шато готово? Там жуткий холод, — сказал Мендес, — особенно на лестницах. Каменные плиты, знаешь.

— Но ты ведь заплатил строителям. И архитектору заплатил.

— Еще несколько обогревателей решат дело… — раздраженно пробормотал Мендес. — Сегодня мы ужинаем с человеком, который превосходно играет на флейте. Ты ведь ни на чем не играешь, верно? А можешь сыграть на фортепьяно партию левой руки?

— Вряд ли.

— Попробуй.

— А твой зимний дворец навестим завтра?

«Он что-то затевает, — подумал Мендес. — Но у него ничего не получится, ни при каких обстоятельствах. Ведь он всегда считал, будто у меня такая же душа, как у него. Чистая и белая. Без углов». С минуту он сердито размышлял о слабости благоразумия. Оно было в силе, пока мир не сошел с ума. А потом все его механизмы вышли из строя, и никакие способы вернуть мир в норму уже не действовали. Ведь осмотрительный человек может сохранять достоинство, лишь если мир, в котором он живет, благоразумен. Страх? Ну, это для бюргеров, причем везде. Они осторожничают до конца, сначала меняют мебель, потом — свою жизнь. Разве он этого не видел? Пока другие сражались. Его братья. В березовых рощах. Сражались и были убиты с первыми весенними дождями.

— Завтра с удовольствием покажу тебе мое новое жилище, — сказал он. — Но разве ты не рад? Ты же видел, что я на короткой ноге с соседями.

На Мендесе была шуба до колен, огромную голову покрывала меховая шапка.

— Признаю, выглядишь ты неплохо, — коротко ответил Тобайас.

— Правда? Я расскажу тебе, как познакомился с этим мсье Бенуа. Дело было на набережной в Ла-Сьота. Сначала он объяснял мне, каким должен быть настоящий bouillabaisse[15]. Морской угорь, каменный окунь, барабулька и длинноперый губан — последний особенно важен. Ну и cigales de mer[16], крабы, омары, лангусты…

— Ради Бога, Алекс!

— Сладкий перец, лук-шалот, укроп, лавровый лист. Ну и масло. Доброе прованское масло. Тобайас, это потрясающе. А покончив с едой, мы играли «Чакону» Баха.

— Разумеется. А люди вокруг кидали вам монеты?

— Нет. К тому времени мы уже были у него дома. Мсье Бенуа — владелец этого ресторана. Естественно, он предпочитает жить подальше от берега.

Мендес внезапно свернул на боковую дорогу и улыбнулся, заметив, как его друг ссутулился на сиденье, почему-то не желая разместить длинные ноги поудобнее.

— Тебе понравится его деревня. Ничего современного. Дом выглядит как старая ферма.

А на прошлой неделе, — продолжал Мендес, — я встретил фокусника. Он из Турции. Добрался до Марселя через Германию.

— Отменно фокусничает?

— Думаю, он давно не упражнялся, — вполне серьезно ответил Мендес. — В Германии он некоторое время работал на колбасной фабрике. В Турции у него остались жена и дети, и каждую неделю он посылал им деньги. Так продолжалось, пока прошлой весной он не узнал, что они умерли.

— Все?

— Ну, возможно, он слегка преувеличил.

— А на каком языке он все это тебе рассказал?

— Видишь ли, Тобайас, главным в наших отношениях стали не его фокусы. А говорил он только по-турецки. Если помнишь, на пути из Одессы я провел недолгое время в Стамбуле.

— Не помню. Значит, ты говоришь по-турецки.

— Достаточно, чтобы понять, в чем его затруднения. Ты знаешь марсельских проституток? — спросил Мендес. — Это что-то особенное. Видел их когда-нибудь на молу у le vieux port[17]? Так вот, он захотел черную. С длинными ногами и самой наглой грудью. Представил? Ну как он мог к ним подойти и договориться?

— То есть за него договаривался о цене ты?

— Может быть, в этом и состоит мое ремесло? Во всяком случае, мне это доставило истинное удовольствие.

— Какая гадость, — сказал Тобайас после паузы.

Некоторое время они ехали молча. Солнце заходило за горизонт. Из-за длинных теней от деревьев камней на дороге можно было не заметить.

— Ты, и правда, такой зануда? — спросил наконец Алекс.

— А ты, верно, еле удержался, чтобы очертя голову не броситься в эту клоаку вслед за ним? Если хочешь так рисковать, по крайней мере, предупреди полицию.

— В чем тут риск? Кажется, я начинаю понимать, — в голос Мендеса прокрались презрительные нотки. — Ты ипохондрик, Тобайас. Ты так относишься к насилию, потому что никогда его даже не нюхал. Кстати, мой отец в шестьдесят все еще мог за себя постоять. А уж le vieux port не идет в сравнение с районом марсельских доков.

— У твоего отца, — возразил Тобайас, — было за душой пять рублей, а не пять миллионов. Я говорю серьезно, Алекс. Тебя могли похитить и потребовать выкуп. Не смейся. Не далее как на прошлой неделе был такой случай.

— Похитили парнишку восемнадцати лет, ты об этом?

— Против автомата ты бессилен, признайся. Или отец в вашей белорусской деревне научил тебя такому трюку?

— Нет. Чем-чем, а этим искусством там не владели, — спокойно сказал Мендес. — Можешь быть в этом уверен. С другой стороны, Тобайас, с автоматом любого можно достать где угодно.

— Это правда, — согласился Ансел.

— Еще немного, и мы у дома Бенуа. Оглядись-ка, нам нужна кипарисовая аллея. Перед ней — ровное поле. И взбодрись, хватит дуться.

— Пошлость и грязь, — бормотал Тобайас. — Где твое достоинство, Алекс?

— А мне это по душе. Иногда. Ну да ладно, пора признаться, — сказал Мендес. — Конечно же, я знал, что тебе не понравится эта история. Поэтому-то ее и рассказал. Ну не будь ты таким чистюлей.

— Благодарю. А этот Бенуа, его ты тоже припас, чтобы расширить мой кругозор?

— Тебе он понравится, обещаю, — сказал Мендес. — Серьезно, я в этом уверен. Вот уж истинный провансальский буржуа. Все упорядочено: по воскресеньям месса, всегда благопристоен и аккуратен, ни намека на сибаритство. Единственная слабость — еда. Ну и… В любом случае…

— И?..

— То, что волнует меня, оставит тебя равнодушным.

— А, понимаю, — сказал Тобайас. — Ты имеешь в виду оккупацию? Ну да, говорить об этом было бы неуместно.

— Исключительно неуместно, — подтвердил Мендес. — Крайне неучтиво.

— Не правда ли? — Тобайас все смотрел прямо перед собой.

Оставив за спиной последние лучи зимнего заката, они окунулись в интерьер, сочный и темный, как перезревший плод: бордовые плитки под ногами, длинный дубовый стол, уставленный ярким фарфором. Мсье Бенуа, худощавый аккуратный господин в усах, слегка сутулился. Провожая гостей в дом, он сказал:

— Жены у меня больше нет. Но есть очень хороший повар.

Тобайас по достоинству оценил порядок в комнате и испытал приятное чувство.

— Все же Франция — это не только аперитивы и табачные магазины для ценителей, — не без удовольствия заметил мсье Бенуа.

От стола поднимался сладковатый острый запах маслин и свежего хлеба с кунжутным семенем. На деревянной доске расположились паштеты трех видов, и на один из них Бенуа с ноткой сомнения в голосе обратил внимание гостей:

— Он приготовлен из маленьких птичек. Из дроздов. Вам это может не понравиться, да? Но здесь это традиция.

Последнее слово он произнес так, будто им можно многое объяснить. Когда они уселись за стол, молодая пухлая и довольно бойкая девушка внесла два блюда с гарнирами. Судя по разбитной манере и оценивающим взглядам, которые она бросала на гостей, любовницей Бенуа она не была. Впрочем, когда девушка покидала комнату, хозяин дома проводил ее недовольным взглядом.

— Надеюсь, фазаны вам по вкусу? У меня здесь небольшой участок земли. Пригоден для олив, но не для винограда. Это даже на ощупь чувствуется. Так вот, фазаны… — Тут он рассмеялся. — Как бы мне хотелось, чтобы все туристы, приезжающие во Францию, увидели нашу деревню. Только на земле живут прекрасные люди. Будь у меня сын, я подарил бы ему ферму и имел бы все, что нужно человеку для счастья. У моих нескольких гектаров, — продолжал он, — двухсотлетняя история. В нашей округе живут honnêtes gens[18]. Мы любим дисциплину, труд и порядок.

Тем временем разбитная девушка вернулась с блюдом, на котором лежали дымящиеся птичьи тушки. Мясо фазанов было темным, а соус темно-красным.

— Превосходно, — сказал Мендес, скосив один глаз на девичьи округлые формы.

Она зарумянилась, но вздернула подбородок и смело вернула ему взгляд.

— Великолепно, — подтвердил Тобайас.

Бенуа с гордостью наполнил их бокалы. Он чувствовал расположение к своим гостям. Был польщен тем, что они посетили его дом.

— А мсье Мендес, — сказал он, — где он пожелал поселиться? Ну конечно же, в campagne[19]. Он понимает, где здоровье Европы.

— А я-то всегда полагал, что он скорее горожанин, — не без ехидства заметил Тобайас.

— Ну разумеется, все мы горожане, тут ничего не поделаешь. Вот и мне приходится месяцами жить в Марселе. Но когда идет речь о выборе дома… Сейчас трудно найти другое место, где существуют авторитет и иерархия и где все это служит основой правильной жизни.

— Я же говорил тебе, Тобайас, — сказал Мендес, — что ты окажешься в хорошем обществе.

— Но у меня есть сомнения, — заметил Ансел, — в том, верно ли Мендес выбрал окружение.

Мсье Бенуа удивленно поднял брови.

— Окружение для него, вот что я имел в виду, — сказал Тобайас. — Такой выбор лишит его активности. Ведь он пытается изменить свои естественные отношения с…

— Властью?

— Откровенно говоря — со всей географией его успеха.

— Я полагаюсь на тебя, ты будешь держать меня в курсе всех дел, — сказал Мендес довольно жестко.

— Тогда тебе придется читать мои сообщения и отчеты, — парировал Тобайас.

Мсье Бенуа не уследил за этим обменом репликами, но уловил его тон, и, когда девушка снова появилась с засахаренными каштанами, он с тревогой посмотрел на лица гостей.

— Здесь, похоже, почти ничего не меняется, — заметил Тобайас.

— Правда. К примеру, и сейчас французы терпеть не могут англичан, — поддразнил его Мендес.

Мсье Бенуа нахмурился.

— Помните Мерс-эль-Кебир[20]? Там англичане убили сотни французских моряков. Это было в начале войны. Потому что не доверяли. И есть люди, которые не хотят забывать эти черные страницы. Я не такой, — сказал он с укоризной. — Моя семья всегда верила в счастливую Европу.

— Всегда? — спросил Мендес с ноткой иронии.

— Всю мою жизнь. Я этого не стыжусь. Существуют и другие мнения, но я считал, что это Господь посылал нам испытания.

— Мне-то всегда было трудно определить, что происходит по Божьей воле, а что нет, — сказал Мендес.

— Да-да, очень может быть. В некоторых случаях. Но при La Gueuse[21], при старой республике, вера в Божий промысел считалась недопустимой. В школах не преподавали религию. Это было под запретом. Только после Петена, только тогда мы снова обрели духовные ценности. Это семья, это плодовитость. Петен положил конец нравственному падению. Ну конечно, когда они стали посылать добрых французских рабочих на немецкие заводы, кто ж стал бы поддерживать такое правительство. Но мы стараемся не вспоминать эти времена.

— Возможно, некоторые и до этого не одобряли правительство Петена, — осторожно сказал Алекс.

— Не думаю. Те самые первые законы были против иностранцев. Только против них. Они не были расистскими, как вы, должно быть, думаете. Помнится, мы даже советовались с Ватиканом. Но, разумеется, когда в тысяча девятьсот сорок втором пришли немцы, все в корне изменилось.

Однако когда Бенуа взял кусок хлеба, который со всей очевидностью не собирался есть, Алекс и Тобайас заметили, что у него дрожит рука. Хлеб ко рту он так и не поднес, и Тобайас поспешил переменить тему разговора.

— А женщина, которая владела шато Алекса во время войны. Ведь она, должно быть, из какого-то местного рода?

Синие глаза мсье Бенуа заблестели, он решительно поджал тонкие губы:

— Вовсе нет. Она из небольшого города на западе, из адвокатской семьи. Métèque[22], без сомнения.

— Мне говорили в Англии, что она в некотором роде героиня Сопротивления.

— Métèque? Что это значит? — спросил Мендес, нахмурив брови.

— Это мавританское слово. Я не поэт, возможно, это слово гадкое. Оно значит полукровка. — Бенуа впервые взглянул на своих новых друзей пристально. — Да, да, гадкое слово. Но я многим, очень многим из них помогаю. А для тех из них, кто ветеран войны, и вовсе нет никаких ограничений. Да, да.

Повисла неловкая пауза.

— Хотелось бы послушать обещанную музыку, — сказал наконец Тобайас. — Вижу, мсье Бенуа, у вас здесь прекрасный клавесин.

— Да, у него хороший звук, — согласился мсье Бенуа, но как-то вяло. Никто не встал из-за стола. Мсье Бенуа все еще выглядел довольно встревоженным. — Вполне возможно, — продолжал он, — что эта дама спрятала у себя нескольких беженцев, пока те ждали, когда смогут получить визу и сесть на пароход. Я лишь время от времени видел, как она проходит мимо. Держалась она очень гордо, казалась здесь чужой, как я и сказал. А еще, мне неприятно это говорить, она переспала с очень многими мужчинами. Самыми разными. Мне жаль, что ее расстреляли, но она была уже не молода. Ну и — на мой взгляд — далеко не Жанна д’Арк.

— Прекрасно, — сказал Тобайас, — а теперь…

— Ваша флейта, — закончил Мендес.

Хозяин дома резко поднялся из-за стола, вытер губы красной льняной салфеткой.

— Да, конечно, — сказал он. — Слишком много привидений. Пусть они нас покинут.

Бенуа принялся собирать флейту, Мендес тем временем пролистал сборник сонат Телемана[23]. Тобайас без особого интереса просматривал местную газету. На первой полосе бросалась в глаза статья о таинственной блондинке-взломщице, которая отказалась назвать свое имя, поставив тем в тупик марсельскую полицию. Согласно французским законам, разъяснял автор с нескрываемым удовольствием, человека, чье имя неизвестно, нельзя привлечь к суду и вынести ему приговор. С другой стороны, подобный способ защиты, как понял Тобайас, имеет свои слабые стороны: полиция вправе некоторое время содержать такого человека под арестом. Оказалось, что грабительница влезла в частный дом неподалеку от Экса.

Тобайас стал разглядывать одну из фотографий. Женщина стояла в весьма невыигрышной позе, сложив руки под едва заметной грудью. Тот факт, что она блондинка, следовало принять на веру, поскольку снимок был невысокого качества. Лицо ее — она была в темных очках — казалось тупым и невыразительным: так обычно выглядят лица на дешевых фотографиях, сделанных в уличных автоматах. Но что-то в этом лице показалось Анселю знакомым — рот, скулы, вырез ноздрей.

Тобайас почувствовал возбуждение. Он вернулся к абзацам, которые раньше пропустил. На вид женщине было лет тридцать, говорила она, как писала газета, с легким акцентом, но полицейские не уверены, в самом ли деле она иностранка или только притворяется. Предпринимаются попытки выяснить, не из Англии ли она приехала. Один из полицейских инспекторов счел, что преступница похожа на англичанку.

Тобайас снова посмотрел на невыразительный снимок, но уверенности у него не прибавилось. Неужели это лицо он видел на фотографии в поломанной серебряной рамке на полу в доме Оливера Уолша? Возможно ли такое?

Меж тем два источника звуков — флейта и магнитофон — принялись сплетать узор из восхитительных диссонирующих нот, и это, вкупе с хорошим красным вином, настолько сильно подействовало на него, что голова его слегка закружилась. Тем не менее он перевернул страницу, чтобы узнать побольше.

Оказалось, что во время ареста с ней был какой-то мужчина. Однако он успел улизнуть через окно. Полиция, разумеется, сняла у задержанной отпечатки пальцев и зафиксировала другие характерные признаки ее внешности, но поиски в полицейских архивах не дали никаких результатов.

Тобайас рассеянно вытащил сигарету из пачки Мендеса и закурил.

— Ты обещал нам басовую партию, — сказал Алекс.

— Извини.

— Погаси сигарету и действуй. Что ты там читаешь?

Тобайас протянул газету Алексу и Бенуа.

— Восхищен вашим законодательством, — сказал он, ничем не выдавая своих чувств, и обратил внимание собеседников на фотографию.

— Blonde inconnue[24], — вслух прочитал Бенуа.

Мендес задержал взгляд на снимке.

— Публикуя такие фотографии, нельзя рассчитывать, что кто-то отзовется. Она может быть кем угодно. Темные очки, забранные назад волосы — это ничего не дает. Полиция умом не блещет. Или подкуплена. Вообще-то эта женщина напоминает мне одну певицу — с месяц назад я видел ее на улице в Эксе.

— Как интересно, — Тобайас почувствовал облегчение. — А мне она напомнила сестру Уолша. Того типа, чья мать владела твоим шато.

— Позвольте-ка взглянуть, — сказал мсье Бенуа. Он передвинул очки повыше и теперь смотрел на фото через более толстые части стекол. Его лицо было непроницаемым.

— Ну что? — спросил Тобайас.

— Должен согласиться, это может быть кто угодно.

— Пожалуй.

— Итак, Тобайас, вперед, — сказал Мендес. — Твоя партия очень простая, всего шесть или семь нот. Семилетний ребенок справится.

— Да, да. И все же, — невозмутимо сказал Тобайас, — я зайду в полицейский участок Экса. Завтра после обеда. Просто из профессионального любопытства.