Дети Розы

9

Их поселили в небольшой квартире на окраине Варшавы. Пока Кейти звонила из телефонной будки около лифта, Лялька сидела у окна и смотрела на кусты, хибарки, огороды, столбы электропередач. Пейзаж плоский, как доска. Когда-то здесь не было ничего, кроме нескольких кипарисов, а сейчас она видела груды песка и узкие бетонные цилиндры. Внизу женщины и дети выбивали развешенные на веревке ковры.

— Кофе не сварила? — спросила Кейти, едва войдя в дверь. — Этот телефон меня доконал. Вставляешь злотый, тянешь за рычаг — и ничего.

— Извини. Вода уже кипела, сейчас будет кофе.

— Ну да, холодный. Впрочем, он все равно дрянной. А ты видела, сколько здесь стоит западный кофе? Надо было привезти большие банки растворимого.

— Что у тебя сегодня?

— Нас пригласили на обед.

— Нас?

— В Клуб актеров. — Кейти зачавкала. — А вот здешний хлеб хорош. Возможно, только хлеб. Как провела вчерашний день?

— Ничего особенного. Ходила по городу. А ты?

— Довольно тоскливо. Какая-то щербатая переводчица в темных очках таскала меня по Старому городу. Так они его называют. Сплошное надувательство, правда?

— Пожалуй.

Даже до войны, думала Лялька, Старый город был чем-то вроде сказки для туристов. Форейторы в ливреях табачного цвета. Голуби. Священники. Словно декорации, забытые после съемок фильма. Однако сейчас за этими декорациями не было ни улочек со старушками на низеньких табуретках, греющимися на солнышке, ни извилистых проулков. Свентоерская, Фрета, Рыбаки… Ни чудаковатых стариков, ни калек. Стены домов заново окрашены, все двери — дубовые, на фасадах позолота, фрески реставрированы.

— Бедняжка с ног валилась, и все из-за меня. Так что когда настало время пить чай, а у них в это время обедают, я отвела ее во Дворец культуры. Знаешь это уродство в самом центре? После войны русские дарили такие всем и каждому: сотни гигантских залов и бассейнов. Есть там и ресторан. Забавное местечко, четыре древних музыканта играют танго. Кругом мрамор — бурый и багровый. И пляшущий медведь на фризе. Мы до чертиков надоели друг другу.

— Ну а с кем бы ты действительно хотела встретиться?

— С деятелями театра, актерами, киношниками. В таком роде. И запомни, Лялька: никакой политики за обедом.

— Но все они говорят о политике, — сказала Лялька.

— Пусть. Но мы не должны начинать сами. Да я тебе и не верю. Мы встречаемся с режиссером, который снял восхитительный фильм о деревне девятнадцатого века, не помнишь? Ну как ты могла сказать такое? Да, вчера получилось неловко. Меня представили кому-то, а я подумала, что это тот самый режиссер. Имя звучало похоже. Он был очень дружелюбный, голубоглазый, с залысинами. Мы даже провели ритуал Blutsbruderschaft.

— Какой ритуал?

— О, никакой крови, по крайней мере, в польском варианте. Просто водка и поцелуи. Но водки — море. Видимо, я в какой-то момент заснула. Бедные поляки, им пришлось сделать полсотни звонков, чтобы выяснить, где я остановилась. Неудобно получилось, правда.

— А в чем неудобство?

— И дураку понятно: я ушла, сказала ему «до завтра», но он-то не тот, что мне нужен. Переводчица все объяснила ему по телефону.

— А ты не знаешь, что стало с Еврейским театром? — спросила Лялька. — Я нашла адрес в твоем путеводителе.

— Какого года путеводитель?

— Семидесятого.

— Тогда адрес, наверное, действительный.

— Но там ничего нет! На самом деле между восстановленным домом девять и восстановленным домом одиннадцать — просто лужайка.

— Лялька, я бы на твоем месте его не искала. Не знаю, что в точности произошло здесь в шестьдесят восьмом, но уверена, что тогда газета не послала бы сюда меня. Режим, похоже, плохо обошелся с евреями, занимавшими заметные посты, и не хотел, чтобы сюда приезжали наблюдатели из Нью-Йорка, а еще меньше…

— Ладно, я буду вести себя тихо, — пробормотала Лялька.

Актерский клуб отличало своего рода потускневшее великолепие. На стенах, обтянутых зеленым сукном, карикатуры девятнадцатого века. Глубокие кресла и потертые кожаные диваны напротив барной стойки. Отличная люстра с подвесками, мутными, как кристаллы соли. Впечатление венского дворца в плохой сохранности, осколка утраченной куртуазной империи.

Хотя куртуазность сохранилась. Их хозяин, Константин, чиновник Союза писателей, возглавлял небольшую группу, ожидавшую их в баре. Крупный краснолицый мужчина лет шестидесяти оглядел Ляльку и Кейти глазами опытного волокиты. Этот пристальный взгляд смущал Ляльку, под его веселостью крылась властность. Возможно, он занимал видное положение в партии. Усохший мужчина, утонувший в соседнем кресле, поднял голову и кивнул прибывшим дамам. Лялька узнала в нем драматурга, получившего известность еще в последние годы девятнадцатого века. Как ни удивительно, но хотя белки глаз старца пожелтели и покрылись сеточкой прожилок, он сохранил манеры бонвивана, игриво щурился, подмаргивая, но взгляд его при этом был мертвенным. Над ним предупредительно склонился молодой поэт из Восточной Германии, и Лялька почувствовала, что подмигивал драматург преимущественно этому молодому человеку. Все говорили по-английски.

Для них был накрыт стол, и они проследовали за Константином, который жестом пригласил кинорежиссера занять место рядом с Кейти. Подали заливного карпа, chłodnik[46], блины со сметаной. Два стеклянных графина с водкой появились на столе еще до того, как были заказаны блюда.

Справа от Ляльки сел Константин, слева — Гюнтер, поэт, чье внимание было целиком поглощено престарелым драматургом. Она наполнила стопку бесцветной жидкостью и выпила. Быстро. Крепкий напиток обжег горло.

— Вы тоже пишете, миссис Мендес? — учтиво обратился к ней Константин. За его любезностью Лялька угадала безразличие: в ответе он был явно не заинтересован.

— Нет, я в сущности никто, — сказала она и рассмеялась.

— Красивая женщина может себе это позволить, — заметил он вполголоса.

Эти слова ее удивили. Ей очень давно не говорили ничего подобного. Однако его рот ей не понравился. Слишком красный и слишком тонкий. А глаза — слишком пылкие.

— Видите ли, — продолжал он, наклонившись к ее уху и беря в руки стопку с водкой, — у меня есть некоторые проблемы с сердцем. Поэтому мне нельзя волноваться. Как и Тадеушу. Я даю ему медицинские советы. — Константин кивнул в сторону режиссера.

— Как странно, — удивилась Лялька, — таксист, который нас сюда привез, говорил то же самое. Возможно, по Польше гуляет эпидемия. Сердечная болезнь.

— Причиной тому водка.

— Сигареты, — предположил Гюнтер.

— Усталость, — сказал Константин.

За столом рассмеялись.

— Политика меня не интересует, — донесся до Ляльки голос Кейти. — Мой редактор хочет получить информацию только о вашем замечательном театре и кинематографе.

— Да и кто сейчас интересуется политикой? — Константин пожал плечами. — У нас эти темы не в моде. Посмотрите на нашу молодежь. Что их интересует? Только музыка и тряпки, да еще как бы купить автомобиль.

Немецкий поэт спросил:

— А как обстоят дела с цензурой?

Константин покачал руками на французский манер:

— On se débrouille[47].

Лялька выпила еще. Карп был вкусный, но очень костлявый. Лялька ела с преувеличенной осторожностью. А может, она уже немного опьянела?

— Тадеуш, я прав?

Режиссер улыбнулся и жестом показал, что плевать он хотел на цензуру. И наклонился к Ляльке:

— Не стоит верить всему, что он говорит, — предупредил он. — Мы все его побаиваемся.

Сквозь водочные пары она различила хрипловатый старческий голос драматурга:

— Вот так. Они освободили Прагу[48]. Сначала на левом берегу Вислы. В сентябре. А мы наблюдали отсюда. Они выжидали. Варшава горела, дом за домом. А они всё выжидали. С сентября по январь. Нет, молодой человек, я смотрю на вещи не так, как вы.

Она не расслышала, какой вопрос задал поэт следом, но в ответ старец засмеялся и смеялся, пока его не одолел кашель. Откашлявшись, он снова закурил. Можно было подумать, что, перестав курить, он задохнется.

— Все побывали в тюрьме, — наконец заговорил он. — В том числе и тот, кто меня туда посадил. За то, что я был не такой пылкий коммунист. А сам он сейчас в Америке.

Лялька взяла себя в руки. Съела еще хлеба. Не дай Бог отключиться в свой первый выход в общество. От клейкого желе, окружавшего карпа, ее мутило. Когда подали мелко порубленное мясо, с противоположного конца стола до нее донесся приглушенный вскрик Кейти — так она выражала свой ужас перед польским вариантом бифштекса. Ее же больше беспокоило то, что ей трудно сконцентрироваться. Зрение, слух отказывали. Голоса уже стали сливаться в неясный гул.

— Чехи? Да, мы им сочувствуем, ну конечно, сочувствуем. Но раз они не сопротивляются, раз они не готовы умереть…

— А по-вашему, в тысяча девятьсот семидесятом русские не подумывали о том, чтобы послать сюда танки?

Лялька почувствовала ладонь Константина на своем колене. Но не пошевельнулась. Как только она сможет твердо стоять на ногах, она встанет и отыщет туалет. А пока она позволила осторожным пальцам делать свое дело. Позже. С этим она разберется чуть позже.

— Мы, поляки, совершенно обезумели, — говорил старый драматург поэту, пока рука Константина забиралась все выше под Лялькину юбку. — И в этом наше преимущество как нации.

Все дружно закивали.

Тут Константин обратился к столу с речью, и неожиданно для Ляльки приковал ее внимание. Тадеуш упомянул роман старого еврейского автора, который собирался экранизировать, а Константин тем временем рассказывал историю об одном из своих друзей.

— Во время войны, если верить его словам, он вступил в немецкую армию. Вот так вот. Когда все закончилось, в Восточном Берлине какой-то человек средних лет узнал его. «Не вас ли я встречал в Варшаве?» — спросил его немец. «Ja, natürlich, — сказал мой приятель. — Мы встречались там в офицерском клубе». — «Вы, еврей, в немецком мундире?» — «Разумеется, — ответил мой друг, — ведь если бы не этот мундир, я не стоял бы теперь перед вами».

Лялька не смогла рассмеяться вместе со всеми. Она встретилась взглядом с Тадеушем — он сидел напротив. Ей показалось, что между ними проскочила искра взаимопонимания.

Однако Константин не унимался. Похоже, его не смутило, что Лялька убрала его руку со своего колена.

— Как-то раз у нас была масса неприятностей, — продолжил он. — В нашем театре не допускался даже намек на антисемитизм. Помню, мы хотели поставить одну английскую пьесу. Там есть такой персонаж, Гольдберг. И цензура захотела, чтобы мы изменили его имя. И убрали кое-какие реплики. Мы пытались спорить.

— С самими собой, — заметил Тадеуш с другого конца стола.

— Да, мы спорили. И в конце концов настояли на своем. Мы сказали: автор пьесы — еврей. Режиссер, который хочет поставить эту пьесу, — еврей. А вы будете нам рассказывать, что такое антисемитизм?

— Да, я помню эти времена, Константин, — заметил Тадеуш.

— Ну да, ты со своими швейцарскими деньгами. Тебе-то не все ли равно, какие времена?

Внезапно осмелев из-за размолвки двух поляков, Лялька сказала:

— Вчера я искала Еврейский театр, но он исчез.

— Переехал. Всего-то переехал, — поспешил с ответом Константин. — Мы, знаете ли, субсидируем его больше любого другого театра.

— У них нет другого выхода, зрителей-то почти не осталось, — пояснил Тадеуш, глядя в глаза Ляльке.

— Приходится обеспечивать и синхронный перевод, — раздраженно сказал Константин. — Но это, разумеется, прекрасная традиция.

— Каминская уехала в Израиль, — вставил немецкий поэт.

Теперь все поняли, кто Лялька такая. Она это почувствовала. И поймала на себе укоризненный взгляд Кейти. Все с некоторым беспокойством следили, как она осторожно поднимается со своего места.

— Я всего лишь хочу, — сказала Лялька, стараясь четко выговаривать слова, — найти дамскую комнату.

Зеленые стены. Латунный замок. Дверь закрыта. По счастью, в этом грязноватом помещении она одна. В горле клокотало. Ляльку вырвало в раковину. Угораздило же ее так напиться. Но, по крайней мере, думала она, руки-ноги меня слушаются и боль только в основании черепа; по крайней мере, теперь я буду вести себя благоразумно. Она несколько раз ополоснула лицо холодной водой. Глаза еще немного болели, когда она ими двигала. Она причесалась. Поджала губы. Если подкрасить губы, решила Лялька, будет только хуже. И вернулась — не без малообоснованной уверенности в себе.

— Иди сюда, — подозвала ее Кейти.

Лялька села между подругой и Тадеушем.

Он ласково заговорил с ней.

— Послушайте, — сказал он, — быть поляком тоже нелегко. Моя мать умерла в женском концлагере. Я стараюсь не думать об этом. Моих братьев повесили здесь, в Варшаве. Но мы пьем водку и смеемся. Так-то.

— А что нам остается делать? — сказал драматург. — Вы видели эти лагеря? В них умерло и шесть миллионов поляков. Вы это знали?

— Я не видела лагерей, — ответила Лялька. — Только на фотографиях. Они всем известны, эти снимки. Но может быть… — Она сделала паузу. — У нашей семьи был дом в Кракове. Я знаю адрес. Хочу поехать. Своего рода дань уважения… Вот и все.

— Когда вы отправляетесь? У вас машина? — спросил Тадеуш. — Я вас отвезу. Мне все равно нужно ехать на юг. А может быть, полетим?

— Мне бы хотелось на машине, — сказала Лялька. И беспомощно посмотрела на Кейти. — Но я бы не хотела мешать твоим планам.

Кейти едва заметно подмигнула левым глазом, и Лялька поняла, что, сама того не зная, сослужила подруге службу.

— Сначала чувства, потом дела, дорогая, — сказала Кейти с простонародным выговором.

— Значит, завтра едем на юг.

— Вы действительно туда собирались? Или это ради нас? — в голосе Ляльки сквозило сомнение.

— Я хочу поехать, — твердо сказал Тадеуш. Стопки снова наполнили водкой. Лялька взяла свою, но пить не стала.

— Целых пять часов до Кракова? Да он с ума сошел. Ты посмотри на карту: там даже и гор никаких нет.

— Может быть, он учитывает запруженность дороги.

— Брось, да в этой стране вообще нет автомобилей. В центре Варшавы можно запарковаться без всяких проблем. Так чем ты заполнишь полтораста километров шоссе?

— Может, это и не шоссе вовсе.

— Но здесь равнина. Вся Польша — одна равнина.

— Вот и он.

Они выглянули из окна и увидели Тадеуша — он вылезал из машины. Коренастый, в подпоясанном верблюжьем пальто, он еще больше походил на плюшевого мишку. Хотя они уже собрали вещи и были готовы, Кейти ворчала: встать пришлось рано, да и голова у нее побаливала. Лялька проснулась на рассвете и успела умыться и одеться, прежде чем Кейти с трудом поднялась с постели, и теперь напевала под нос, прихлебывая чай с лимоном, пока Кейти металась по комнате в поисках длинной юбки. Лялька, конечно, знала, почему она проснулась на удивление легко, однако с Кейти этим не делилась. Старалась сдерживаться, убеждала себя: «В любом случае для чего-то серьезного я слишком стара и потому, скорее всего, ошибаюсь. Не надо делать глупости».

— Господи, — сказала Кейти, решительно устраиваясь на заднем сиденье, — кто это распространил миф, что водка не дает похмелья? И как только вы, поляки, умудряетесь выживать?

— В три пополудни вы сможете снова задать этот вопрос, — сказал Тадеуш. — В это время крестьяне возвращаются домой с полей. Они начинают работать очень рано, а окончив работу, — пьют, да еще как. В Варшаве мы так не пьем.

— Что еще мы увидим по дороге? — спросила Кейти.

— Мы поздновато выезжаем.

— Поздновато?

— Да, чтобы сделать крюк. А вам бы стоило посмотреть Бискупинское городище. Деревянное поселение на болоте. Ему три тысячи лет[49]. Потрясающее зрелище. И еще Торунь, Висла там очень красивая. Но нам надо бы приехать засветло. А потому по дороге вам придется любоваться главным образом лесами, — Тадеуш с улыбкой повернулся к Кейти. — Если хотите, можем пообедать в лесу.

— С жабами и комарами, скорее всего, — сказала Кейти не слишком любезно.

— Погода славная, — сказала Лялька. — Почему бы и нет?

Они ехали через пригороды, застроенные домами, напоминавшими по форме спичечные коробки и выкрашенными в бурый, кремовый и зеленый цвета. Тадеуш осторожно вел машину по узкой дороге. Но всего через несколько минут после того, как они выехали за город, ему пришлось резко сманеврировать, чтобы пропустить запряженную лошадью телегу, груженную сеном. Лошадь неторопливо оглянулась и проводила их взглядом.

— Но ей же никто не управляет! — воскликнула Кейти.

— Да нет, посмотрите на телегу, там в сене.

— Но он же спит.

— Ну и что. Лошадь знает дорогу.

— Боже мой, а что будет, если вы встретите две таких телеги одновременно?

— Придется притормозить. Такое случается довольно часто. Поспите пока, я разбужу вас, когда настанет время закусить.

— Спать? На дороге, где лошади ездят сами по себе?

Тадеуш рассмеялся.

— Крестьяне недосыпают. Они очень устают. Работают до изнеможения. Чтобы послать детей учиться в университет. Чтобы тем не пришлось крестьянствовать.

— Очень интересно, — сказала Кейти. — А это возможно?

— Существует система очков. Их прибавляют тем, кто живет в удаленных районах. Тем, у кого неграмотные родители. И тому подобное. Да, это возможно.

— Очень просвещенная система.

— Но она порождает проблемы. Например, ребенку учителя, живущего в Кракове, трудно поступить в приличный университет. Для этого нужна — как вы говорите по-английски protekcja? — спросил он Ляльку.

— У нас эту роль исполняет классовая система, — ответила Лялька.

Деревья. Серебристые деревья. Телеги, телеги. Кейти откинулась на сиденье, обтянутое немецкой кожей. Очень удобное.

— Ваша подруга уснула, — сказал Тадеуш, бросив взгляд в зеркало заднего вида. — А вы не хотите поспать? Я не сочту это за невежливость.

— Но я не хочу спать, совершенно не хочу! — воскликнула она.

— Понравилась вам наша Польша?

— Красивая страна. Мне даже страшновато, что она мне так понравилась. Боюсь, я поддалась чувствам. После всего, что произошло. У меня все еще такое ощущение, будто я вернулась домой. И, — она поколебалась, — вы тоже мне понравились.

Он улыбнулся. Дружеской, ни к чему не обязывающей улыбкой. Она немного напряглась. Он тут же затормозил, остановился: навстречу, растянувшись поперек дороги, по пятеро в ряд, шла группа крестьян.

— Разве они не рискуют жизнью?

— Думаю, нет. Вероятность погибнуть на дороге невелика.

— У вас очень хороший английский.

— Вы так думаете? Пожалуй, я лучше говорю по-французски. И по-немецки.

Они помолчали, задумавшись. Потом Тадеуш сказал:

— Я был женат. В прошлом году, на актрисе Старого театра. Она была похожа на вас.

— Вот как. — У Ляльки прервалось дыхание.

— Она погибла в авиакатастрофе. Вот так. С полгода назад. Такое случается, конечно. Но…

— Понимаю.

— Вы еще не все понимаете. Видите ли, я люблю Польшу. Я мог бы жить в любой стране мира, стоит захотеть. Но я хочу жить именно здесь. Не хочу ехать ни в Голливуд, ни в Париж, не хочу, как мои друзья, снимать фильмы для Запада. А жена, она стремилась за границу. Она никогда там не была. Здесь это обычное дело: если мужчина уезжает за границу, его жену не выпускают. И вот когда она узнала, что ей дали выездную визу, заторопилась в Варшаву, полетела на самолете друга. Чтобы добраться побыстрее. Ну и…

— Какой ужас.

Помолчав, он спросил:

— А вы актриса? Там, в Англии?

— Нет, и никогда не собиралась стать актрисой, — ответила Лялька. — Но у меня была тетя. Она здесь работала. До войны.

— Да, я ее знаю. Она снималась в каком-то старом фильме. У нее замечательный очерк лица, вы его унаследовали.

— Думаю, для актрисы очерка лица недостаточно.

— У вас душа — душа актрисы, — сказал он решительно. — Я серьезно. Вы меняетесь. День ото дня вы другая. В этом и проявляется душа актрисы.

— Я никогда об этом не думала.

— Еще не поздно.

— Как раз поздно, в этом не может быть сомнения. — И она рассмеялась.

Но слова Тадеуша ее обрадовали. Как странно. Неужели то, что она всегда считала непостоянством, отсутствием стержня, неужели это может быть достоинством?

— А вы меня не разыгрываете? — И она запнулась.

Тадеуш был озадачен. Он не знал этого выражения.

Лялька объяснила, что имела в виду, но это уже не имело значения. Он хотел сделать ей приятное, он действительно что-то распознал в ней, она не обманывала себя. Между ними уже что-то возникло. На мгновение она вспомнила о Кейти на заднем сиденье. Стерва донкихотствующая, подумала Лялька, неужели она еще спит?

После обеда — и все еще в сотне километров от Кракова — стало смеркаться.

— По-моему, мы слишком хорошо поели, — сказала Лялька виновато.

— Мясо дикого кабана, — заметила Кейти с явным удовлетворением. — Потрясающе. Мне бы еще хоть разок увидеть это в меню. Неужели они до сих пор водятся в здешних лесах?

— Вполне возможно, — сказал Тадеуш. — Дальше к востоку.

— Боже, а это что такое?

Через дорогу неторопливо прыгала огромная лягушка.

— Вы и лягушкам дорогу уступаете? — спросила Кейти.

— Ведь и им надо жить. Но смотрите, вот еще одна опасность.

Людей на дороге стало больше, целые толпы, явно пьяных до того, что едва держались на ногах. Они цеплялись друг за друга и время от времени падали, по всей видимости, даже не подозревая, какой опасности себя подвергают.

— Почему они разгуливают вот так по краковскому шоссе?

— А где же им еще гулять?

— В канаве было бы безопаснее.

— Им бы оттуда не выползти, — Тадеуш засмеялся.

Машина остановилась, группа мужчин ее окружила. Они приплясывали, смеялись и толкали друг друга. Лялька почувствовала страх. Крестьян она представляла себе другими. Или представляла их другими по памяти. Лица у мужчин были совсем не польские. Узкие, худые, злые. Во ртах торчали темные безобразные пеньки зубов. И вели себя они скорее угрожающе, чем весело. Они вызвали другие воспоминания.

— Не пугайтесь, — спокойно сказал Тадеуш. — Они просто пьяны.

Один из них упал прямо на дорогу, и два товарища подняли его на ноги. Голова его опустилась на грудь, словно у распятого.

— Господи, — сказала Кейти, — как нам уехать?

— Одну минуту.

Тадеуш посигналил. Толпа тут же раздвинулась, давая дорогу. Однако было уже совсем темно. Тадеуш включил фары, они немедленно выхватили из мрака лошадь и телегу — без всяких огней она двигалась в сотне метров впереди. В луче света промелькнула пересекавшая дорогу белка.

— Теперь придется ехать медленно, — сказал Тадеуш. — Но не беспокойтесь, я заранее заказал номера в гостинице.

По-видимому, Лялька заснула, поскольку следом она увидела яркий свет, желтый камень, площадь с освещенными арками. Она сразу узнала, что это.

— Мы приехали, — сказала Кейти. — И не зря, оно того стоило. Ты когда-нибудь видела такую красивую площадь?

— Рыночная площадь, — сказал Тадеуш.

— Я знаю.

— Я попробую припарковаться.

Когда он подъехал к обочине, в окно машины нетерпеливо постучал мужчина в форме.

— Что это? — спросила Кейти. — Парковочные билеты? Но он в военной форме, как мне кажется.

Однако Тадеуш высунул голову из окна, и они весьма дружелюбно переговорили.

— Все в порядке, — сказал он, закрывая окно. — Он просто сказал мне, где сейчас ужинают мои друзья, на тот случай, если мы пожелаем к ним присоединиться. Вы, наверно, устали? В любом случае мы сначала найдем наши комнаты.

— Я бы хотела помыться, — поколебавшись, сказала Лялька. — Но усталости не чувствую.

— Это гостиница? Мне надо в туалет, — сказала Кейти. — Присмотрите за моей сумкой, я вас опережу.

— Ну конечно.

Она открыла дверь и вышла из машины. Несколько прохожих проводили ее взглядом. Лялька почувствовала, как ее сердце забилось сильнее.

Тадеуш положил руку ей на шею, рука была мягкой и нежной. Она чуть ли не вскрикнула — так знаком был этот жест.

— Сколько номеров? — спросил он спокойно.

Она посмотрела ему в глаза. Карие. Серьезные. В них не было двусмысленности.

— Два, — сказала она. — Если именно этого вы хотите.

И сразу занервничала. Может быть, она ответила слишком быстро? Но они ведь не молоды, к чему кокетство? Не было времени на сомнения и замешательство. Ведь все скоро кончится. Они оба это знали.

— Хорошо, — сказал Тадеуш.

Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы. Нежно и мягко — не сексуально, скорее дружески.

— А с другими мы увидимся завтра.

Она знала, как будет выглядеть Тадеуш без одежды. И поэтому наблюдала за тем, как он раздевается, буднично, словно они знали друг друга давным-давно. Он был ниже Мендеса, но так же крепко сбит. Без талии, с узкими бедрами, гладкой спиной и мягкими золотистыми волосами на широкой груди, золотистая дорожка бежала вниз к пенису. Она разделась с тем же отсутствием как колебаний, так и возбуждения. На миг ей пришло в голову, что они оба могли бы тихо лежать под мягким белым стеганым одеялом как муж и жена и просто нежно касаться друг друга. Без страстных объятий.

Сначала все так и было. Он привлек ее к себе. Они немного поговорили. Он лег на спину, закинув руку за голову. Потом спросил:

— Ты доверяешь своей подруге?

— Кейти? Я никогда об этом не задумывалась.

— Видишь ли, писатели используют все. Voyeurs[50]. У них все идет в дело.

— А кинорежиссеры?

— Да, да. Мы тоже наблюдаем за людьми. Подглядываем за незнакомцами. Крадем речи и жесты. И наши методы вовсе не такие уж чистые. Если что-то причиняет нам сильную боль, мы говорим: нет-нет, никогда, никогда мы не станем этого касаться, это использовать. Слишком уж близко, слишком больно. А потом наши мысли, наши сны — только об этом, и мы сдаемся. Мы изгоняем это из себя или делаем вид, что изгоняем. А на самом деле — используем. И потом живем за счет собственного предательства. — Он улыбнулся. — Мучаясь угрызениями совести, разумеется.

— Вы живете за счет своей энергии, — сказала Лялька твердо. — А у многих из нас ее просто не хватает.

Тадеуш вздохнул и откинул покрывало.

Лялька была рада, что он на нее смотрит. Что грудь у нее пышная и белая, а острые соски устремлены вверх, хоть она и лежит на спине.

— Ты очень красивая, — сказал он.

И осторожно положил руку на одну грудь. Потом поцеловал.

— И очень невинная.

— Вот это вряд ли.

— Ты ничего не знаешь об известности. Или тебе просто нет до нее дела. Это очень привлекательная черта. А почему ты хочешь спать именно со мной? Я ведь далеко не красавец.

— Мне с тобой уютно, — сказала она, не раздумывая. — Мне кажется, я давно тебя знаю. И я тебя не боюсь.

Он нежно ее погладил.

— Я не груб, это верно.

Теперь она уже почувствовала, что он готов, поняла, что он все время этого ждал. Лялька протянула к нему руку: она тоже была готова. Она и не думала, что когда-нибудь снова будет так.

Они занялись любовью просто, без затей, и заснули в объятиях друг друга.

— Куда мы теперь отправимся? В Вавель? В храм какой Богоматери? Что скажете? — Кейти сунула путеводитель Тадеушу под нос.

— А вы что бы хотели увидеть? — спросил он Ляльку.

Она читала путеводитель и с тревогой наблюдала, как Кейти что-то записывает в блокнот. И снова вспомнила вчерашний вечер, ее опущенные веки и молчаливое пособничество. Позже она непременно спросит у Кейти напрямик. Что ты затеваешь? Что записываешь?

— Давайте погуляем вместе, — предложил Тадеуш. — Что вы помните о Кракове?

— Меньше, чем мне казалось, — призналась Лялька. — Тут должна быть улица, которая ведет в Казимеж, я не ошибаюсь? Я бы хотела пройтись по ней.

— А что там? — живо спросила Кейти.

— В Казимеже? Когда-то это был небольшой городок. Его основал король Казимир, когда влюбился в еврейскую девушку и сделал ее своей любовницей. Вот он и построил пристанище для ее народа, — сказал Тадеуш.

— И Казимеж стал гетто?

— Не совсем так, — ответила Лялька. — Никто из семьи моей матери не жил в Казимеже. А вот еврейская беднота там селилась. Когда-то.

— А сейчас?

— Сейчас, — ответил Тадеуш, — сейчас в Казимеже евреев нет, хотя в Кракове живет несколько тысяч. Теперь в домах бедных евреев живут самые бедные поляки. А евреи оттуда ушли.

— Я, пожалуй, посмотрю Вавель, — сказала Кейти. — А вечером мы идем в театр, вы не против?

— Ну конечно.

Дырявые крыши. Красный кирпич, выглядывающий из-под штукатурки. Облезлые деревянные двери. Они шли по Казимежу, и Лялька чувствовала, как ее корежит, но старалась это скрыть. Но спину и руки сводили судороги, и ей пришлось остановиться и перевести дыхание.

— Как ты? — забеспокоился Тадеуш.

— Все хорошо.

Они стояли на булыжной мостовой, а сверху, облокотившись на сломанную балюстраду, на них смотрела какая-то толстуха. Вот она что-то выкрикнула. Слов Лялька не разобрала. Постепенно боль отпустила. Теперь она могла оглядеть обшарпанные стены, ржавые балконные решетки, цветочные горшки на окнах, куски клеенки над побитой черепицей — защиту от дождя.

— Печальная картина, — сказал Тадеуш, следя за выражением ее лица.

— Разве она могла быть другой?

— Здесь еще сохранилась синагога. Если тебе интересно, — сказал он неуверенно. — Или я могу отвезти тебя в соляные шахты. Там есть разные фигуры из соли, даже светильники. Или…

— Синагога? Неужели немцы ее не уничтожили?

— Да, она все еще стоит. Власти закрасили самую мерзкую немецкую брань на стенах. И вернули бронзовые канделябры. Немцы увезли их в Берлин. Они очень старые. А еще, — он заколебался, — там есть кладбище. Если нам удастся достать ключ.

— Да, пожалуйста, — сказала она с нетерпением. — Мне бы хотелось все это увидеть.

На стенах еще были надписи на древнееврейском. Но ворота оказались заперты. Заглянуть за стену было невозможно. Как невозможно поверить, что за стеной еще что-то осталось. Пока они там стояли, к ним подошли несколько тощих детишек, принялись их разглядывать. Хихикали. Тадеуш рассмеялся:

— Они приняли нас за американцев. Сюда обычно приходят американцы. Дети выпрашивают у них шариковые ручки.

— У меня с собой нет. А у тебя?

Рядом со скрежетом затормозило такси. Рыжебородый водитель с морщинами у глаз оглядел их также, как дети. Оценивающе.

— Американцы? — спросил он. — Хотите войти внутрь? Могу устроить. Я знаю, где шамес[51]. Отвезти вас к нему?

— Это далеко? — спросил Тадеуш.

— Что значит «далеко» для американцев? Садитесь.

И оборачиваясь к ним, тут же начал рассказывать историю своей жизни. Словно персонаж «Кандида»[52]. Лялька слушала эту стремительно разворачивающуюся хронику насилия.

— И вот, отрезанный от всех, я воевал вместе с русскими. Прошел через Украину. И так всю войну. И тем не менее мне повезло. Вышел закон, и тех, кто воевал, отпустили домой. Да, мне здорово повезло. В России сейчас евреям не сладко.

— А в Польше? — осторожно спросила Лялька. Боль вернулась, впилась в бок. Похоже на колику. Стало трудно говорить.

— Здесь не так уж и плохо, — сказал таксист. — В газетах пишут всякое, но ничего такого уж страшного не происходит. Пока. Да к тому же, — он рассмеялся, — мне шестьдесят. Все родные давно в могиле. А в Израиле, — он дотронулся до носа, — надо вкалывать. Нужны силы.

— Таксисты, похоже, последние частные предприниматели в Польше, — сказала Лялька. И нервно рассмеялась, испугавшись, что Тадеуш сделает какое-нибудь антисемитское замечание. Но тот промолчал.

Шамес оказался бледным сутулым мужчиной болезненного вида. Он согласился их провести, но без особого энтузиазма, словно уже устал: так его задергали. Английского он не знал. Сначала он заговорил на идише, но, поняв, что Тадеуш — поляк, превратил его в переводчика. Они вошли на территорию за стеной.

За ней оказалось строение тринадцатого века. Синагога. Восстановленная — и загадочная в своей заброшенности. Он впустил их внутрь и начал бормотать официальный текст об истории синагоги. Даты. Особо — о канделябрах, местные мастера делали их с любовью; на подвесках — животные, причем на всех разные. Синагога небольшая, простой архитектуры. В отличие от церквей, огромных, богато украшенных храмов неистового польского католицизма, который всегда наводил на Ляльку страх. В них, казалось ей, она стуком своих каблуков нарушает благоговейное настроение молящихся. А сюда — Лялька это чувствовала — она могла войти и восхищаться. По праву.

Шамес открыл изящную металлическую дверцу ковчега и показал им, что свитков там нет.

— Он говорит, что они в музее, в полной сохранности, — добавил Тадеуш.

— А кладбище?

Во дворе во множестве лежали камни. Шамес обратил их внимание на самые старые, четырнадцатого века. Сиркис. Шапир. Самуил, врач Казимира. Печальный седой старик плелся, прихрамывая, — указывал на камни, под которыми лежали знаменитые раввины. Лялька шла следом.

— Вы можете прочесть вырезанные на камне надписи?

К стыду своему, она не могла.

Неожиданно в ней пробудилось нечто вроде зависти к лежащим под этими камнями: они мирно упокоились здесь, многие на восьмом десятке, в окружении родных и друзей. Испытав лишь, что естественно, боль от расставания с жизнью и ухода во мрак. Завидная доля. Лялька шла между островками травы и редкими кустами и думала: как мирно лежать под этой травой. Пусть и под сорной. Там-сям — цветы. Одинокая роза.

И тут шамес остановился.

— Вот здесь, — он показал рукой на ровную площадку. — Сколько людей здесь лежит, не известно. Может быть, несколько сотен. Мы не знаем. Их расстреляли немцы. Еще до того, как они поняли, что есть и более быстрые способы уничтожать людей. Здесь, — повторил он. И повел рукой над травой.

Лялька вскрикнула. Тадеуш взял ее руку.

Теперь кусты, растущие из этой земли, казались ей зловещими. На этой траве была кровь. Трава, сорняки, роза — все это росло на крови. Ее охватил ужас.

— Думаю, этого достаточно, — сказал Тадеуш.

Но шамес вознамерился выполнить свою задачу до конца. Он показал им стену, на которой были выгравированы имена тысяч евреев, убитых нацистами. Все, что от них осталось, — эти золоченые буквы. Лялька неотрывно смотрела на них.

На пути к выходу она нащупывала в кармане деньги, чтобы заплатить их гиду. Вытащила несколько купюр.

Но таксист посмотрел на них с презрением.

— Всего-то? Да на это только газировку и купишь.

Лялька удвоила сумму. Сутулый старик принял деньги, не выказав обиды. И слегка поклонился.

— Он спрашивает, не желаешь ли ты зажечь свечу, — сказал Тадеуш.

Лялька вспомнила, что на нескольких камнях видела белые восковые лужицы.

— Нет. Объясни ему: это американская традиция. Я ее не признаю.

Таксист разочарованно пожал плечами.

— А теперь пойдем выпьем, — решительно сказал Тадеуш. — С тебя довольно. А твой дом найдем позже. Когда поедим. Договорились?

— Отвезти вас к Рыночной площади? — спросил таксист.

— Да, в тот район. Я заказал столик, — сказал Тадеуш, скосив глаза на Ляльку, — в Вежинеке. Хороший ресторан.

— Там подают рубленое мясо?

— Рубленое? — Он не понял. — Это хороший ресторан. Для Польши.

— Я вряд ли смогу сейчас есть. Прости.

— Поешь хоть немного.

— Ну хорошо. — Лялька не хотела показаться неблагодарной. — Но давай выберем место поскромнее. Может быть, пойдем туда, где едят твои друзья?

— Ну конечно, если ты так хочешь.

— Ты можешь объяснить, что я хочу что-нибудь совсем простое.

Такси свернуло в узкую улочку, и Лялька не поверила своим глазам: перед ней был уголок ярко раскрашенной площади. Пять-шесть вроде бы открытых лавок, над их дверями — вывески на польском, русском и идише. «Шляпная мастерская». «Портной». «Гольдберг». Были и другие фамилии. Из тех, что написаны золотом на кладбищенской стене.

— Что это? — воскликнула она. — Остановитесь. Я не понимаю.

Тадеуш на мгновение смутился.

— Это мой приятель. Он тут снимает фильм. По книге Шульца.

— Так они воспроизводят здесь кусок прошлого?

— Они говорят, что это у них хорошо получается. Но в данном случае — фильм надуманный и претенциозный. За ним ничего нет, пусто. — Он засмеялся.

— Не может быть.

— Писатель-то великий. Бруно Шульц. О нем что-нибудь известно в Англии? Он умер в тысяча девятьсот тридцать девятом[53].

— Хорошо, что о нем будут помнить, — сказала Лялька.

Тем не менее свежепокрашенные фасады ее растревожили — она не понимала почему.

Пока они ожидали, когда освободится столик, Тадеуш показывал Ляльке длиннющее меню, а она отрицательно мотала головой на большинство предложений.

— Рыбу. Я возьму рыбу. И больше ничего.

— Подожди, я спрошу официанта про это рубленое мясо, — сказал Тадеуш.

— Нет, не надо. И мне еще бокал вина.

— Вино здесь плохое, — со смехом сказал Тадеуш. — Лучше возьми водки.

— Не могу. По-моему, я отравилась. Ну хорошо, одну стопку.

— Теперь можно поговорить. Скажи, когда ты уехала из Польши? Как это случилось?

— В тридцать девятом, — ответила Лялька. — В начале. Отец был уже в Румынии и готовил наш переезд. Тогда казалось, что там можно жить. У него там родня. Все знали, что нам придется уехать. Даже на нашей улице многие были готовы с радостью встретить немцев. Потому что они ненавидели евреев.

Тадеуш помрачнел.

— Но было слишком поздно. И в тридцать девятом нам пришлось бежать на юг вместе со всеми. Другого выхода не было. Мама заложила в ломбарде кольцо. А в Румынии нам помогал Совет польских беженцев.

— А родственники?

— Они куда-то исчезли. Потом власть перешла к Железной гвардии[54]. — Она замолчала. — Зачем я все это тебе рассказываю? Муж так часто… — Она запнулась.

— Я знаю. О твоем муже. Его братья были партизанами, есть даже небольшая мемориальная табличка. Ты не видела ее в Варшаве?

— Откуда тебе известно, кто мой муж? Что ты знаешь?

— Всем известно, что ты — жена Алекса Мендеса.

— Вот уж что мне совершенно не нужно. — Лялька была вне себя. — Тем более, что это уже не так. Я приехала сюда сама по себе, а не как жена Мендеса.

Ее гнев вскипал, полз вверх подобно черной желчи. Ей пришлось напрячь мышцы пищевода, чтобы не дать ему хода. Лопатки снова пронзила боль.

— Лялька, не сердись.

— Я очень расстроена.

— Ваш столик готов, — сообщил официант.

Они последовали за ним на некотором расстоянии друг от друга.

— А, Тадеуш! Вижу, ты нашел исполнительницу главной роли, — раздался вкрадчивый голос.

— Нет, нет, я не актриса, — сообщила Лялька, хоть и была польщена.

— Но она просто создана для этой роли. Так ты ее возьмешь?

— Возможно, — ответил Тадеуш.

Лялька пристально посмотрела на него.

— Ах ты гад, — сказала она наконец. — Так ты меня изучал? Все это время?

— Я же тебя предупреждал: я изучаю всех и каждого, — сказал он серьезно. — А ты уходи, Лешек, не суй нос, куда не надо. — И снова Ляльке: — Он просто хотел сказать, что ты очень красивая.

— Да, но, возможно, красива еврейской красотой? Одна из тех, кто уцелел. Так твой фильм об этом? Тогда слушай, — сказала она с яростью: — И не пропусти ничего. Раз уж ты так много обо мне знаешь. Мой отец прожил последние годы жизни в лондонских трущобах. Мама работала из последних сил, чтобы прокормить нас на свой жалкий заработок, и умерла. Мне повезло. А вот сестра надрывается на работе. Не пропусти ничего. Если ты пытаешься что-то узнать. Не вздумай обряжать нас в норку. Мы не все богачи. Найди другое лицо, другой тип. Разве мало людей погибло вместе с моими родными? Или ради них?

— Они умирали вместе. Богачи и бедняки. Знаменитости и никому не известные. Слушай, я ведь не сочиняю марксистские брошюрки. Я не дурак. Думаешь, я не бывал на Западе? Я ведь говорил тебе, — втолковывал он Ляльке, — что ты похожа на мою жену. Она должна была играть эту роль, но она погибла. Лялька, если люди хотят ненавидеть, они непременно будут ненавидеть бедных евреев, потому что они грязные, а красивых, потому что они богатые.

Ляльке захотелось встать. Выйти на улицу. Пойти и умыться. Вместо этого, по инерции, она отпила из стопки у нее в руке. И тут зал вспыхнул. Огни. Огни. Она пыталась разглядеть рисунок обоев, но он расплывался, двоился. Ее голова упала. Прямо на столовые приборы. Она почувствовала, как зубья вилки впились ей в лоб. Стопка упала на пол.

Она услышала невнятный гул встревоженных голосов.