Дети Розы

8

— А, с этим покончено. И вспоминать не хочу, — сказала Кейти.

— Ну и хорошо.

— Уж не знаю, что тут хорошего.

Плоский эссекский ландшафт плавно переходил в бурую водную гладь гавани, не давая возможности различить береговую линию; трава и живые изгороди убегали в море. Самого Харвича не было видно, и казалось, что огромный корабль покачивается на волнах, бросив якорь среди поля. А вся Англия — холм с круглящимися очертаниями, где царят мир и благодать.

— Хорошо, что ты не унываешь.

— Не унываю, говоришь? Ну а ты-то что об этом думаешь, Лялька? Я ведь столько дней была в полном упадке.

Кейти встала, ее новое платье раздувало ветром, казалось, она в нем плывет и вся пышет здоровьем.

— А не стоит ли пойти поесть? А то потом не будет свободных мест.

— Я не очень-то голодна, — сказала Лялька, но тоже поднялась.

— Когда я видела тебя в последний раз, — заметила Кейти подозрительно, — ты выглядела просто великолепно. Что случилось?

— Но мы уже уехали, разве не так?

— Так в этом проблема?

— Ну не то чтобы проблема.

— Ради Бога, ты все еще страдаешь по Мендесу?

— Не в мужчине дело. Меня, признаюсь, сейчас вообще мало интересует, с кем я сплю. И вообще, сплю ли с кем-нибудь.

Лялька не то чтобы недомогала, но при этом знала, что ее лицо, ее голос утратили живость. Она надеялась, что эта вялость гормонального толка и, во всяком случае, процесс обратим. Однако началось это больше месяца назад. Ее как бы затянуло некой защитной студенистой жидкостью, своего рода психологической лимфой, выделяемой для того, чтобы запечатать ее внутренний мир от нее же самой. Но сейчас ее мир был настолько пуст и бесцветен, что она могла лишь едва различать смутные очертания хорошо знакомых горестей и желаний. Ее мысли застыли. Казалось, в ней уже ничто не способно двигаться свободно.

Кейти нашла последний свободный столик возле иллюминатора, опередив на пару минут молодого, нахального, но при этом весьма привлекательного ирландца. Под ее пристальным взглядом ирландец опустил глаза и скромно сел за соседний столик.

Они принялись изучать меню.

— Господи, до чего жалкое заведение, — простонала Кейти.

Официанта — он уже стоял около Ляльки — передернуло. Лялька заметила это и попыталась ободрить его улыбкой. Но все внимание официанта было приковано к Кейти.

— Давай возьмем суп, — предложила она.

— Два супа, — застрочил официант в блокноте. — Дежурный или томатный?

— Какой сегодня дежурный суп?

Официант перевернул блокнот. Помолчал. Кейти явно заставляла его нервничать.

— Томатный, — признался он.

Кейти рассмеялась.

— Ну вот, очень легкий выбор.

Официант кинулся выполнять заказ. Молодой ирландец за соседним столиком попытался поймать взгляд Кейти и улыбнулся. Но она уже вскочила с места. Судно отошло от причала, и Кейти хотела посмотреть, как оно будет проплывать мимо мыса. Она была уже за стеклянной дверью, Лялька продолжала сидеть молча.

Подали бледно-оранжевый суп. Официант помедлил у столика. Он так торопился выполнить заказ, и теперь его от природы румяные щеки заливала краска смущения. Он был в тревоге: ведь суп может остыть. Он колебался. Не унести ли суп? Лялька чувствовала, что у нее у самой нервы разыгрались, ей хотелось как-то его ободрить.

— Невероятно! — сказала Кейти, вернувшись. — На это стоило посмотреть. Ну, на что ты уставилась?

На этот раз ирландцу удалось перехватить ее взгляд, и Кейти хихикнула в ответ, демонстрируя готовность к общению. Лялька старалась сосредоточиться на меню, но запах пищи вызывал у нее отвращение. Она попыталась объяснить, что надо же понять и официанта.

Отбивных им пришлось долго ждать. Не исключено, что официант тянул время намеренно. Но все же, когда мясо подали, Кейти, не дождавшись овощей, снова выскочила из-за стола. Она жаждала увидеть новые буровые вышки, которые возводили на болотах. Так она сказала. А бедняга снова остался стоять с аккуратно расставленными на подносе посеребренными тарелками. Он вызывал у Ляльки жалость, словно растерявшееся дитя. Может, ему лучше унести поднос? Разогреть овощи?

— Ты что, не видишь, что он скоро с ума сойдет? — шепнула она Кейти, когда та вернулась.

— В самом деле? — Кейти огляделась, пытаясь отыскать официанта среди снующих туда-сюда фигур в белых форменных куртках. — Который из них наш? Тот лысый? Или безбровый? Ну так он все равно уже одной ногой в психушке.

— Не стоит его добивать.

— Полный бред. В следующий раз я напишу ему записку, чтоб не дергался. Все в порядке, вышла пописать. Что-то в этом роде.

Лялька пыталась перенять лаконичную манеру Кейти, но безуспешно. Было что-то особенное в поведении официанта, даже то, как он говорил о меню (уклончиво, но при этом с готовностью услужить), напоминало что-то давно забытое и неприятное. К тому же у него было не все гладко и со столиком в другом конце зала. Она различала нотки подобострастия в его голосе.

— Не две утки? Извините.

Каждый пойманный глазом кивок, каждое движение бровей приводили его в панику. Сквозь стеклянные двери было видно, как он кланяется и кивает, словно комик времен немого кино, и чуть ли не чумеет от напряжения.

Лялька тайком оставила ему немыслимо щедрые чаевые.

— Позвольте к вам присоединиться?

Выпить кофе они решили в голубом салоне, обитом искусственной кожей. Кейти удивленно подняла глаза: молодой ирландец тут как тут. Лялька от неловкости опустила взгляд. Мужчина был слегка, но не слишком, пьян, он держал в руке полный стакан бренди и не сводил с Кейти откровенно изучающего взгляда.

— Позвольте мне заказать вам обеим что-нибудь выпить, — предложил он.

Они все пили бренди. Под его действием Лялька погрузилась еще глубже в свою глухую белизну. Она была вдали отсюда. Отключила слух. И изумилась, когда молодой человек внезапно повернулся к ней и спросил:

— А что ваши войска делают в Ирландии?

— Мои?

— Именно. Посмотрите на нее, — сказал он, обращаясь к Кейти. — У вас в Америке при таком положении дел уже возникли бы протесты. Двадцать тысяч солдат. Вот уже два года. А она даже не знает, зачем они там. А вы знаете? Скажите мне.

— Я не… — начала Кейти.

— Посмотрите на нее. Клянусь Богом, вот в чем ужас. Она не знает.

— Не знаю, — сказала Лялька.

— Это и ужасно. Вы ведь считаетесь интеллектуалками, я не ошибся? Газеты-то, во всяком случае, читаете. Просто не удосужились это для себя выяснить. Так что, читаете? А сегодня читали об убитых детях?

— По-моему, вы уже выпили не в меру, — сказала Кейти. — Нам плыть еще пять часов, так что расслабьтесь.

— Я не уйду, пока не получу ответа.

— Что ж, — Лялька сдалась, — по-моему, большинству людей уже хотелось бы, чтобы войска оттуда вывели. Мне, во всяком случае.

— Ну да, чтобы они не пострадали, так? Ах, бедные головорезы. А что они там натворили — для вас это ничего не значит. Оккупанты, вот кто вы такие.

— Господи, что за наглость! — вскипела Лялька.

— Вот-вот.

— Слышите? — голос Ляльки зазвенел. — Не смейте говорить со мной об оккупации.

И встала.

— Идем отсюда, — сказала она Кейти.

— Вот-вот. Бегите от правды. В этом все англичане.

— Англичане? Я не англичанка, — взорвалась Лялька. — И я не для того бежала через пол-Европы, чтобы какой-то пьяный болван учил меня, что такое гонения и преследования.

— Успокойся, — сказала Кейти. — На нас смотрят.

— Пусть их. — Мысли у Ляльки смешались.

На широком открытом лице мужчины отразилось изумление: с чего бы такая вспышка. Но ее уже несло. Ярость не утихала. Впервые за многие недели она вспомнила, куда они на самом деле едут. Теперь ее мысли поменяли цвет. Белизна сменилась красным. В них клокотала кровь.

— Мои войска, как же. У меня никогда не было войск, некому было меня защитить. Может быть, обменяемся мертвецами? Убитыми детьми? Целыми семьями?

— Послушай, — пыталась остановить ее Кейти, — давай поднимемся на верхнюю палубу.

Ирландец кинул взгляд на Кейти. И сочувственно постучал себя по лбу:

— Истерика.

Когда они поднимались по лестнице, у Ляльки дрожали колени. Это не был страх, скорее возбуждение. Столкновение с ирландцем доставило ей удовольствие. Она почувствовала себя гораздо лучше. Она точно знала, что к ней вернулся румянец: к мозгу прихлынула кровь.

Однако Кейти смотрела на нее довольно странно.

— Сядь, — сказала она. — Просто посиди спокойно. Мне надо поработать.

И она старательно застрочила в голубом блокноте, пока Лялька закуривала. Правая рука Ляльки задрожала. Она посмотрела на нее с удивлением.

— А теперь скажи, что за вздор: зачем ты сказала, что ты не англичанка? — спросила Кейти. — Я бы не твердила об этом там, куда мы едем.

— Сама не знаю, — Лялька опешила. — Мне это никогда раньше не приходило в голову. Я всегда чувствовала… благодарность. Знала свое место.

Ну да, кроткая. Всегда кроткая. Совсем как Клара. Англичанка, ну конечно, англичанка. Кто ж еще? Я заблудилась, думала Лялька. Почему? Ведь она всегда отказывалась слушать, когда ее уговаривали отправиться в это нелепое путешествие? Зачем возвращаться туда — в бездну, ворошить землю, кишащую червями, оживлять утраченное, что хорошего это принесет? А хуже всего, подумала она, что я бросила единственного мужчину, который захотел бы разделить со мной этот опыт. Когда-то. А сейчас уже слишком поздно. И от осознания этого ее сердце болезненно сжалось.

— Лялька, теперь тебе надо заниматься делами самой.

Вот уже несколько недель, как она не вспоминала голос Алекса.

Самой. Но кем она была, эта Лялька? Кем ей должно быть? И почему она так отчаянно хочет это узнать? Впервые она задает себе этот вопрос. Может быть, причина в том, что она внезапно поняла: терять ей почти нечего, так что она может рискнуть всем, решиться на что угодно. И не бояться. Ей даже хотелось риска. Любого. Это вернет ее к жизни. Она поймет себя. Станет самой собой. Пусть даже она всего-навсего несчастный чужак во враждебном мире.

Лялька посмотрела на Кейти. Сидит, покусывая карандаш. Строчит в блокноте. Лучистые зеленые глаза. Зеленые с голубизной. Словно глазок на павлиньем пере. Широкое лицо. Крупные зубы.

— Женщины, — Кейти подняла глаза. — Послушай, Лялька, у тебя когда-нибудь был романчик с лесбиянкой?

— Нет, конечно, — ответила Лялька. Пожалуй, несколько поспешно.

— А я всего раз влюбилась в женщину, — сказала Кейти. — Это длилось семь недель. И все — конец. Иногда я думаю, а было ли это на самом деле.

— А что было-то?

— У нее был восхитительный дом восемнадцатого века, на стенах подлинный Бэкон[41]. Переезжай ко мне, сказала она. Тебе достаточно постучать в стену, и все. Приходи и живи здесь. У нас по-прежнему могут быть мужчины, но что с того: мы не будем от них зависеть. Стоит кому-то из нас захотеть дать себе волю — достаточно постучать в стену. Вот так. Входи. Выпей вина. Прелесть что за жизнь. А я была тогда в упадке. Так вот. Сначала мы каждый день перезванивались. Но я так и не переехала к ней. Потом она охладела к этой идее. Ну точь-в-точь как охладевает обычный мужчина, черт бы их всех побрал.

— Ты мучилась?

— Какое-то время. Видимо, привыкла к мысли, что она на самом деле в меня влюбилась.

— Поэтому ты называешь это романом?

— Разве не так принято считать?

— Для меня это не так.

— Да, ты другая. Тебе не нужна поддержка. Да и денег у тебя хватает. По-твоему, люди неправильно относятся к деньгам, разве нет? Все эти грубоватые миллионеры в грустях, что мелькают на экранах, только и делают, что ноют, как они несчастны. Полный бред. Что ж, хоть мне и приходится зарабатывать на жизнь, но ты, по крайней мере, можешь мне помочь. — Кейти положила путеводитель на колени и взяла вторую чашку кофе. — Послушай, они все отстроили заново. Я о Варшаве. Восстановили ее в том виде, в каком она была в начале девятнадцатого века. А ты помнишь, какой была Варшава до войны?

К удивлению Ляльки, подвалы памяти тут же открылись. Они были полны, даже переполнены. Источающими аромат духов женщинами, мужчинами с военной выправкой. Совсем еще ребенок, она, держась за чью-то заботливую руку, переходит улицу, по которой едут дрожки и торговцы толкают перед собой ручные тележки. Она сидит за мраморным столиком, залитым желтым светом. Даже запах вернулся. И вкус. Медовая коврижка. Вишня. Анис.

— Что ты сказала? — нетерпеливо переспросила Кейти.

— Я? Не знаю, — ответила Лялька. Все еще во власти удивления. — Я понимаю, что мы вернемся вовсе не в город, превращенный в развалины. Прошло тридцать лет.

— Похоже, тебя укачало, — сказала Кейти. — Прими «куэллз»[42].

— Нет, дело не в этом.

Лялька оглядела помещение, набитое прилично одетыми пассажирами. Стояла весна, пассажиры были бодры, упитанны и полны ожиданий. Лялька зажмурилась. Против ее воли мысли текли, как река. Под кожей каждого упитанного тела она различала синие жилки, отечные мешочки. Вены, кишки, кровь. Она потрясла головой, чтобы избавиться от этих картин. Плоть, ожидающая часа, когда она будет брошена в могилу. На мгновение ей с поразительной ясностью представилось, что все, сидящие за столиками, могли уже быть мертвецами.

— Не так бы надо начинать отдых, — сказала она без всякой логики.

— Не следовало брать эти отбивные, — заметила Кейти. — Ну да ладно, если теперь там все расчищено, ничего не поделаешь. — И продолжила переворачивать страницы. — Надеюсь, в деревнях все будет иначе, — предположила она. Корабль качнуло. — Да, в деревнях. А ты как думаешь?

Деревни. Узкие улочки, деревянные дома. Запахи подопрелой картошки, лука, керосина. Они прячутся. Глаза мамы голубые, полные слез. Лялька вспоминает. Они в пристройке. Вот она стоит у раковины, в ней старые кастрюли и тарелки с оббитыми краями. Где они? Паутина. Позеленевшая от мха вода в большой бочке. Ночь. Слышно, как дышат лошади, они больны. Едкий запах пропотевших попон.

— Прости, что ты сказала?

— Я спросила про Пилсудского. Я правильно выговариваю фамилию? — Кейти говорила немного раздраженно.

— А. Что ж, пришедшие ему на смену полковники были хуже.

Но кто был тот человек, что нашел их в этой пристройке? Черный, тощий, с испуганными глазами. Он повел их дальше. Она ощутила запах мокрых штанишек. Наверно, она несла Клару.

Она ничего не сказала. Кейти продолжала молча читать.

Лялька вспомнила: конечно же, отец к тому времени покинул страну.

Судно пришвартовалось. Их уже ожидал поезд. Однако предстояло еще выгрузить автомобили, и освещение выключили до того, как они успели сойти на берег и найти свой вагон.

Они вошли в купе, обитое красной искусственной кожей, и Кейти потянула носом.

— Пепел и молотый кофе.

— И апельсиновая кожура, — продолжила Лялька. За дверями купе промелькнули какие-то лица. Она услышала возню в коридоре. И Tak. Tak-tak[43] — польский говор.

Кейти сняла жакет и, поразмыслив, отколола брошь и убрала ее в сумку.

— Хотелось бы знать, как превратить эти штуки в постель? — спросила она.

— Proszę pań?[44] — Крупный седой поляк сконфуженно просунул голову в дверь купе, лицо его раскраснелось.

— Господи, неужто с нами поедут мужчины?

— Думаю, да.

— И что он сказал?

— У него пошаливает сердце, — ответила Лялька, — и он хотел бы пораньше лечь спать.

— Спать? Но сейчас еще семи нет.

— Он покажет нам, как управиться с полками.

— Ну хорошо.

— В коридоре его жена. Она там спорит с проводником.

— А как насчет еды? Мне говорили в Лондоне, что в каждом вагоне проводник может что-то приготовить.

— Ну да, чай с лимоном, наверное.

— Я умру с голоду.

Лялька промолчала. Запахи и польская речь снова разбудили память. Она в другом поезде. Он забит чемоданами, корзинами, мешками. Пассажиры пытаются уснуть, откинув голову на подголовник, кисло-сладкий запах человеческих тел. Все заливает желтый свет. А снаружи не Голландия, не спасительная Голландия, а длинная река. Висла. Свет идет от заводских фонарей, на воде он отражается язычками пламени от свечей. Поезд мчится, покачиваясь. Детский плач. И грубые голоса:

— Żydy. Żydy[45].

Силой воли она заставила себя очнуться. Уйти от воспоминаний. Глаза матери. В их нежной голубизне сияла надежда.

— Поесть, поесть.

— Ладно, — сказала Кейти, — сдаюсь. Признаю свое поражение. Пусть он входит. Я даже не понимаю, как закрепить эту лесенку.

Наконец они устроились на своих местах. Поезд набрал скорость. Лялька, лежа на спине, уставилась на верхнюю полку. Пыталась отогнать сон.

Кейти беспокойно крутилась.

— Господи, я не переживу эту ночь. На этом матрасе невозможно спать.

— Да ты же спала.

— Разве? А поляки здесь?

— Здесь. На верхних полках. По крайней мере, он.

— Одеяла такие колючие. Там не может быть клещей, как ты думаешь? Неужели ты можешь здесь спать?

— Я не сплю.

Немецкая граница.

— Паспортный контроль.

Никаких чувств. Лялька протянула документы.

— Жаль, что не удастся взглянуть на Восточный Берлин, — брюзжала Кейти. — Если бы не дождь, можно было бы хоть что-то увидеть из окна.

Она потерла запотевшее стекло.

— Мы еще не доехали до Берлина, — успокоила ее Лялька.

— Я знаю.

— Паспортный контроль!

На этот раз Лялька, по-видимому, спала, потому что, проснувшись, почувствовала, что при звуке этого голоса сердце забилось чаще. Здесь говорили иначе. Голос звучал подозрительно. В чем дело?

Однако вошедшего, похоже, интересовали только документы Кейти.

— Извините.

— Какого черта?

Таможенник вежливо поклонился и закрыл дверь. На периферии Лялькиного сознания промелькнуло, что поляка на верхней полке он не заметил. Она промолчала.

— Журналистка? — Немецкий офицер вернулся, с некоторым неудовольствием помахивая паспортом Кейти. — Какой газеты?

— А, так вот что вас волнует, — нашлась Кейти. — Расслабьтесь. Я веду колонку для женщин.

Ответ, похоже, удовлетворил таможенника.

— Посмотри в окно, — вдруг сказала Лялька, когда поезд тронулся. Плохо освещенная, мрачная и прекрасная, отгороженная стеной часть Берлина, которую можно было видеть из окна поезда, разворачивалась перед ними, как короткий кинофильм.

Кейти присвистнула. Затем сказала:

— Ты могла бы ответить так же, когда мы приедем в Польшу? Если их опять насторожит, что я журналистка?

— Стыда у тебя нет, — поддразнила ее Лялька. — И это после всего, что ты говорила весь месяц.

— Видимо, нет, — ответила Кейти. — Я люблю спокойную жизнь.

Снова они проснулись уже в Познани.