Девушка с ароматом ночи

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сейчас

Столовая для нуждающихся. Осталось пять месяцев и одна неделя.

Я пыталась забыть о визите Коула. До конца недели он больше не приходил, и я думала, что, может быть, он сдался. По крайней мере я на это надеялась.

В субботу начиналась моя работа в бесплатной столовой. Я была рада, что меня привлекли к делу. Я не могла исправить все то зло, что причинила родным, и возможность поработать на благо других людей была для меня чем-то вроде последнего шанса искупить свою вину, если это вообще было возможно.

Когда я добралась до места, управляющий столовой встретил меня в дверях, там же меня ждал человек с профессиональной фотокамерой. Мне захотелось развернуться и уйти, но я не могла снова разочаровать отца. Надо было пройти через это.

Управляющий подошел ко мне и протянул руку.

— Ты — Никки, правильно? Твой отец сказал, что ты придешь. Я — Кристофер.

Улыбка. Щелк. Фотограф снял, как Кристофер пожимает мне руку.

— Приятно познакомиться, — сказала я.

Кристофер наклонился ко мне и сказал негромко:

— Не обращай внимания на этого парня. Важно лишь то, что ты здесь, чтобы сделать доброе дело.

Кристофер мне сразу понравился. От него пахло мятой и табаком, из-за воротника рубашки выглядывала татуировка в виде виноградной лозы, обвивающей его шею. Не обращая внимания на фотографа, он провел меня в здание столовой, где стоял запах кафетерия вперемешку с комиссионкой.

Управляться в столовой оказалось несложно: налив несколько мисок супа, я начала делать это на автомате. Фотограф несколько раз сфотографировал меня с половником в руках и потом ушел.

Очередь все росла, и мне надоело изучать лица и думать о том, как они дошли до того, чтобы получать бесплатный суп в столовой для бедных. Я просто работала половником и старалась, чтобы руки поменьше тряслись.

Большинство людей продвигались в очереди молча, поэтому я удивилась, услышав старушечий голос:

— Ты абсолютно прекрасна.

Я подняла глаза от кастрюли с супом.

— Я?

— Да, — сказала старуха. Глубокие морщины покрывали каждый сантиметр ее лица. Кожа вокруг глаз у нее сморщилась, будто она щурилась годами. Несмотря на это, сами глаза смотрели ясно и живо. Она протянула иссохшие руки за тарелкой супа, они казались такими хрупкими, что я испугалась, не окажется ли тарелка слишком тяжелой для них.

— Ты не старая, — сказала она.

— Э-э-э… — проговорила я, несколько озадаченная этим замечанием. — Наверное, нет. Мне семнадцать.

— А мне восемнадцать, — ответила она. Сказав это, она расправила плечи и стала немного выше.

Кристофер, стоящий рядом со мной и раздающий хлеб, усмехнулся:

— Привет, Мэри? Как поживаете?

Эта женщина — Мэри — все еще смотрела на меня, отвечая ему:

— Прекрасно. Смотрите-ка, как молодо она выглядит.

Я повернулась к Кристоферу, а он ободряюще подмигнул мне.

— Да, она выглядит на семнадцать.

Громкий звон заставил нас снова взглянуть на Мэри, которая уронила свою миску с супом на пол.

— Мне восемнадцать, — ее нижняя губа дрожала. — Мне восемнадцать, мне восемнадцать… Или, может быть, девятнадцать. Подождите-ка, кто сейчас президент? — Ее слова прерывались всхлипываниями, казалось, она забыла, где находится. — Кто сейчас президент? — вопила она. Потом вдруг вскинула голову, посмотрела на меня спокойными сухими глазами и ни с того ни с сего сказала: — Ты разбила сердце.

У меня перехватило дыхание. Она сказала это так убежденно, что на мгновение я поверила, что это не просто случайная реплика. Она будто видела меня насквозь, видела вину, грызущую меня изнутри. Но она ведь не могла знать. Это невозможно.

Кристофер обошел прилавок и положил руку ей на плечо.

— Пойдем, Мэри, — сказал он. — Пойдемте сядем и поедим. Вместе.

Одна из волонтеров — девушка на пару лет старше меня с двумя французскими косами по сторонам головы — дала мне тряпку, и мы с ней вместе вытерли пол.

— Не беспокойся о ней, — сказала девушка.

— Что с ней?

— Старческий маразм или что-то в этом роде. Когда я в первый раз встретилась с ней, она все повторяла, что потерялась. Снова и снова просила меня помочь ей найти чью-то дочь. Я понятия не имела, о чем она говорит.

— Чью-то дочь? — спросила я.

— Да… Пенелопы или Присциллы, не помню точно. — Она закончила вытирать пол и скатала тряпки в комок. — Она не переставала об этом твердить.

— А что это за дочь Пенелопы?

Она пожала плечами.

— Она так и не сказала. Может, это ее подруга. Бедная женщина.

Дочь Пенелопы. Странно. Может, девушка с косами права и это действительно ее подруга. А может, это просто бред.

Когда обед закончился и стулья убрали, Кристофер сказал мне, что Мэри ходит в приют уже месяц и, похоже, страдает от маразма.

Кажется, я понимала, что она чувствует. Но я решила, если снова ее встречу, расспросить о дочери Пенелопы. Может, я могла бы помочь ей найти того, кого она ищет.

Конечно, я не могла исправить всего, что натворила, но если бы я могла помочь хотя бы одному человеку закончить эти полгода лучше, чем он их начал, это было бы уже хорошо.

Дома.

В воскресенье утром мама всегда пекла блины. После того как она умерла, папа старался вообще не заходить на кухню. Вернувшись домой, я решила возродить нашу воскресную традицию.

Я поставила чайник на плиту и выглянула в окно. Томми сидел на ветке каштана с удочкой в руках.

Томми. Я подумала о том, сколько ему пришлось узнать за свою короткую жизнь, сколько потерь пережить. Он был совершенно сбит с толку тем, что я куда-то исчезла, а потом неожиданно вернулась. Я была в неоплатном долгу перед ним. Невозможно было все объяснить ему, но надо было попытаться сделать его жизнь лучше.

Я смотрела, как он раскачивается на толстой ветке, поднимает удочку и со свистом рассекает ею воздух. С десяти утра до двух. Я улыбнулась. Он тестировал свою последнюю партию самодельных мух.

Я положила чайный пакетик в кружку и поставила ее на стол. Потом вышла из дома и направилась к каштану, возвышающемуся над деревянным забором.

Томми сначала не заметил меня. Я смотрела, как он закидывает удочку, мастерски избегая веток. Мне казалось, не найдется второго десятилетнего ребенка, которому такой способ провести воскресное утро показался бы оптимальным, но Томми всегда отличался от других детей, и иногда его дразнили за это.

Я посмотрела на грубую кору дерева и вбитые в ствол перекладины для лазанья. Я тоже раньше любила забираться на это дерево вместе с Юлес. Мы залезали наверх, там на обрезанных ветках было очень удобно сидеть. Мы рвали колючие каштаны и, не снимая зеленой скорлупы, бросали в соседских мальчишек.

Я всегда особенно старалась попасть в голову Джеку. Позднее он сказал мне, что нарочно ездил на велике мимо моего дома. Я спросила, любит ли он боль.

Джек, Уилл, Юлес и я были неразлучны. Это продолжалось долго, пока Уилл не ушел на войну прямо перед Рождеством.

Крючок с наживкой опустился к моим ногам.

— Эй, Никки! — прокричал Томми из своего убежища. — Что думаешь? Снимешь пробу?

Я подняла муху и прищурила один глаз, чтобы рассмотреть ее. Рука начала трястись, и муха выскользнула из пальцев.

— Все ясно. Летать может.

— Хочешь залезть и побросать со мной?

Я подумала о своих трясущихся руках и о спазмах в мышцах, которые не прекращались с моего возвращения. Перспектива упасть с дерева меня не прельщала.

— Спасибо, дружок, но мне сейчас не до лазанья по деревьям.

— Ты стала скучной, — сказал Томми разочарованно.

— Мне жаль, Томми.

— Всем жаль, — сказал он. — Я устал от того, что всем очень жаль. Я просто хочу, чтобы все было нормально.

Я промолчала, потому что первой реакцией было желание снова извиниться.

— Теперь ты дома, у нас будет все нормально?

Что я могла ответить на это? Я знала, что возвращение будет трудным, но, глядя, как Томми играет во дворе, и надеясь на то, чему никогда не бывать, я чувствовала непреодолимую боль. Боль при мысли о той жизни, что могла бы быть у меня.

— Будет, Никки? — не унимался Томми. — Будет нормально?

— Да.

Я уже уходила, когда он добавил:

— Можешь взять муху. Из моей коллекции у меня в комнате.

Я знала, как дорога ему коллекция. Я попыталась улыбнуться.

— Спасибо, Томми. Что, если я заплачу тебе за нее?

Он широко улыбнулся и начал сматывать удочку.