Доброе слово

Родился 22 августа 1939 года в Валашском Мезиржичи на Мораве. С девяти лет живет в Праге, где в 1962 году окончил философский факультет Карлова университета и где с 1965 года работает редактором издательства «Млада фронта». В этом же издательстве с начала семидесятых годов является одним из руководителей серии молодых авторов «Омега».

Иржи Навратил, член Союза чешских писателей, дебютировал в литературе в 1969 году книгой, состоящей из трех новелл, — «Сожженный откос». За десять лет работы в литературе (1969—1979) опубликовал семь книг: «Сожженный откос», роман «Клятва», сборник рассказов «Нитки», новеллу «Счастье», романы «Дегустатор», «Событие» и «Мечта судьи о цепях».

В своей прозе он обращается прежде всего к временам своего детства и юности. Действие большей частью происходит в его родной Моравии, на его родине, родине его отца (Келчаны у Кийова в Моравском Словацке) и на родине его матери (Голешов на Мораве, который в прозе Навратила фигурирует под названием Кржижове Заграды). Воспоминания детства составляют как бы фундамент его прозы; в его произведениях показана послевоенная Морава, жизнь маленького городка («Событие»), где тонко выписаны общественные явления в годы коллективизации (особенно в «Счастье» и в «Дегустаторе»).

Книга Иржи Навратила «Сон судьи о цепях» — синтез всего созданного автором. В ней есть и моравские мотивы, и Прага, раскрыт образ отца, прогрессивного судьи, жизнь которого в шестидесятые годы оборвала коварная болезнь.

Вино

Пошел я из Ежова в Келчаны в последний раз на танцы, а очутился у купальни на пруду. Меня привлек туда свет. Я заметил его с дороги. Подойдя к самой купальне, я узнал Зденека и Штепку. Зденек лениво поднялся с топчана и подкрутил фитиль керосиновой лампы. На столе лежали его темные очки с выбитым стеклом и закопченный котелок. Зденек через голову стянул с себя майку, взял котелок и отхлебнул воды. Штепка приподнялась на локтях и уставилась на мою тень, возникшую на стене. Она смотрела на Зденека, но мне было ясно, что она рассматривает меня, мою тень. Со стороны сахарного завода доносилась музыка. Вокруг жужжали мухи, над лампой кружили ночные бабочки. Камыши в темноте казались лесом. Я отпрянул от окна. Моя тень шевельнулась и исчезла. Штепка стремительно вскочила с топчана. Зденек удивленно поднял брови.

— Что это тебя укусило?

Я-то знал что. Чтобы успокоить Штепку, я вернулся к окну. И, снова увидев мою тень на стене, она рассмеялась. Вот так мы с ней и договорились за спиной Зденека.

Штепка заглянула в оплетенную бутыль с вином. Теперь я мог рассмотреть ее вблизи. Она мне нравилась.

— Мы уже все выпили. Я принесу еще, — сказала она и сунула ноги в старые, разношенные кроссовки Зденека.

Зденек широко зевнул и растянулся на том месте, где лежала Штепка.

— Принеси. И потуши свет!

Штепка, поднявшись на цыпочки, задула огонек лампы.

Мы встретились с ней неподалеку от купальни в высокой траве.

— Я видел вас, — выпалил я.

Штепка отнеслась к моим словам безразлично.

— Я тебя — тоже. На стене.

Она держала в руках бутыль и с любопытством рассматривала меня.

— Дай-ка, — сказал я.

Штепка подала мне бутыль.

Бутыль была полна.

— Ты нездешний?

Я покачал головой. Я был нездешний, и все это сразу отмечали.

— Как ты догадалась?

— Говоришь по-другому.

— Я работаю здесь уже целый год.

Штепку это ничуть не заинтересовало.

— И скоро уезжаю.

Мы перескочили через канаву и выбрались на шоссе. На дороге Штепка прижалась ко мне.

— Тебе понравилось у нас?

Я легонько обнял ее за плечи.

— Здесь легче дышится, не то, что в Праге.

— И за целый год ты ни в кого не влюбился?

Я отрицательно покачал головой.

— Ни разу?

— Ни разу, — повторил я за ней и почувствовал, что выгляжу глупо.

Вопрос Штепки удивил меня. О таких вещах я тогда вообще не думал. В деревне я только опомнился от того, что родители разошлись. Любви я здесь не искал. После того, что случилось дома, у меня пропал интерес к таким вещам. Я пренебрежительно посмотрел на Штепку.

— Влюбиться? Этого только еще не хватало. За что мне такое наказание?

Мы дошли до того места, где пересекались три дороги. Одна вела вверх к Келчанам, другая сворачивала к сараям и виноградникам, по третьей шли мы.

Я остановился в нерешительности.

— А теперь куда?

Мы свернули на дорогу, ведущую к сараям. Из-под наших ног поднималась пыль. Лето было жаркое и сухое. Кроссовки Зденека, в которых шлепала Штепка, вызывали во мне легкую ревность; некоторое время я думал об этом.

— Работу я здесь нашел, а счастье — нет.

Я глубоко вздохнул. Бутыль с вином показалась мне тяжелой.

— Собственно, зачем мы идем туда?

Штепка тряхнула головой и рассмеялась.

— За вином.

Но она имела в виду другое. Мы шли не за вином. Вино — это был только предлог.

Я встряхнул бутыль.

— Так отпей, — предложила мне Штепка, — чтобы стало полегче.

— Что стало полегче?

— Да вино.

И опять она имела в виду совсем другое.

Я послушался. Вино нас сблизит, по крайней мере. Вынув пробку, я поднес бутыль ко рту. Впервые я пил здешнее вино. Оно пришлось мне по вкусу. Вино, не выпитое Зденеком, Штепка предложила мне. От этого оно нравилось мне еще больше. Штепка с интересом наблюдала за мной. Запрокинув голову, я пил вино.

— Ты мне нравишься, — сказала Штепка, когда я оторвался от бутылки.

— Что ты во мне нашла? — буркнул я, но мне стало приятно. Таких слов мне еще никто не говорил. Ни здесь, ни в Праге.

Мы шли к сараям вдоль посадок подсолнечника. Подсолнухи спали. Музыки с сахарного завода почти не было слышно.

— Ты красивый, — шепнула Штепка. — И от вина губы у тебя красные.

— Это ты красивая, — горячо возразил я и выпил еще для храбрости. Мы стояли друг против друга на мостике, на полдороге между деревней и сараями.

— Уж больно ты осторожничаешь, — заметила Штепка.

Так оно и было. Штепка раскусила меня, но я все же попытался защититься.

— С чего это ты взяла? Я выпил уже целую бутыль, а идем мы всего ничего.

Дело было совсем не в этом. Штепка понизила голос.

— Идем всего ничего, и вино ты уже выпил…

Я поставил бутыль на землю, и мы поцеловались. Если бы не вино, которое бурлило во мне, я бы в жизни на это так быстро не решился.

Я оторвал от себя Штепку.

— Во мне сидит черт, — сказала она.

— Это я уже видел.

Тень Зденека была тут, с нами. Штепка смотрела на меня и учащенно дышала.

О Зденеке думал только я. Штепка о нем уже забыла.

— Во мне сидит черт, — повторила она.

— Только этого мне не хватает.

Во мне кипело вино. Я весь горел. И снова склонился к Штепке.

— Черт есть в каждом. И в тебе тоже, — прошептала она и привлекла меня к себе. Я чувствовал тепло ее рук. — Просто ты забыл об этом.

Я кивнул в сторону пруда.

— Ты вернешься туда снова?

Штепка положила мне руки на плечи.

— Не упрекай себя ни в чем.

— А ты вернешься туда?

— Это зависит от тебя.

— Ты туда не вернешься, — произнес я твердо, потому что мне хотелось, чтобы она выбросила из головы Зденека и осталась со мной.

Я нагнулся и взял бутыль.

Когда мы дошли до сарая, Штепка отперла дверь и зажгла свечку. На белых стенах заколебалась ее тень. На бумажной скатерти с выцветшим рисунком выделялись красные пятна от пролитого вина. Здесь часто пили. В глубине сарая виднелся пресс для винограда. Штепка достала стеклянную трубку, которой набирают вино из бочки, и скрылась внизу в погребе. Она налила вино в стаканы и в графин. Потом поднесла трубку к губам и допила то, что там осталось.

Мы чокнулись.

Я смотрел на тень Штепки, колыхавшуюся на стене, и пил вино. Мне было хорошо.

Я посмотрел сквозь вино на пламя свечки.

— Чье это вино?

— Дедушкино.

Штепка налила мне еще.

— Теперь оно твое, — угощала она.

Я выпил.

— А теперь какие у меня губы?

Штепка пристально посмотрела на мой рот.

— Красные.

Я пил больше, чем она.

— Ты меня не перепьешь, — сказал я, потому что уже захмелел. От счастья. От того, что Штепка рядом. От вина.

— Здесь холодно, — сказала Штепка.

Это была неправда. Мы оба пылали. От вина и от нашей близости.

Мы вышли из сарая и легли в траву. Асфальт шоссе отсвечивал на повороте. Только на сахарном заводе, где все еще продолжались танцы, до поздней ночи горел свет. Зденек спал в домике на пляже у пруда и ждал, когда Штепка принесет ему вина. Вместо Зденека вино пил я. Я быстро привык к Штепке. И радовался этому. Я вышиб Зденека из седла. Его больше не было рядом со Штепкой. Теперь она со мной, больше я не чувствовал себя виноватым. Келчаны спали.

— Дедушка тоже потушил свет, — сказала Штепка и показала пальцем, где их дом. Я посмотрел в сторону Келчан.

— Дедушка меня лучше понимает, чем домашние. Там меня держат, как в тюрьме.

— Это меня совсем не удивляет, — рассмеялся я.

— В каникулы я от них отдыхаю. Все время провожу здесь. И вообще всегда убегаю в деревню. От Кийова это ведь совсем недалеко.

Я задумался.

— У меня дома тоже не сахар. Родители развелись. Поэтому я туда и не рвусь. Потому и прожил здесь целый год.

— А чего они разошлись?

— Не понимали друг друга, — нехотя отозвался я, больше мне не хотелось о них говорить. — Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Я ни с кем еще об этом не говорил.

Мы помолчали.

— Как бы мне хотелось… — сказала Штепка и протянула ко мне руки. Я смотрел на ее раскрытую ладонь и ясно понимал, что она еще долго будет пустой, потому что хорошо знал себя.

— Зачем ты говоришь, когда я и сам знаю.

Трава пахла росой.

— Теперь, сейчас…

Я посмотрел на Штепку.

— Исключено, — сказал я тихо, стараясь не очень обидеть ее.

— Что, думаешь, я этого не стою?

На этот раз в сторону пруда кивнула Штепка. Когда-нибудь со мной произойдет то же, что и со Зденеком, мелькнуло у меня в голове, но я сразу же прогнал эту мысль. Я посмотрел Штепке прямо в глаза.

— Сто́ишь. Иначе меня бы с тобой вообще не было.

Но Штепке этого показалось мало.

— Ты не хочешь меня? — резко спросила она, а я и в самом деле не испытывал желания.

— Хочу!

Я сразу протрезвел. Меня лихорадило. Глаза блестели. Я сказал это серьезно. Штепка легла на спину. Я склонился над ней.

— Но еще не сейчас.

Штепка, лежа на траве, ждала.

— Почему?

Я кивнул в сторону пруда, а должен был кивнуть на самого себя.

— Я к нему больше не вернусь, — услышал я голос Штепки. Она скинула кроссовки Зденека, отшвырнула их далеко в траву.

Я пожал плечами.

— Все равно, должно пройти время.

— Но ведь завтра ты уезжаешь в Прагу, — с упреком напомнила мне Штепка и повернулась на бок, лицом ко мне.

Я посмотрел на нее.

— Кто это тебе сказал?

— Ты, — она ткнула в меня пальцем.

Я встал.

— Я остаюсь.

Я всегда быстро принимал решения, я оставался ради нее.

Штепка засмеялась. Босыми ногами она сбивала росу с травы.

— Можешь жить у нас, в Келчанах.

Я согласился. От Келчан до Ежова через сахарный завод — рукой подать. Я с благодарностью посмотрел в сторону деревни. Мой будущий дом был скрыт в темноте. Его окаймляли тополя. Над деревней низко нависли тучи. Я попросил Штепку еще раз показать наш дом.

Потом мы лежали в траве и смотрели, как начинает светать. Деревня постепенно высвобождалась из покрова темноты. Дом дедушки, прежде черный, как все остальные, заголубел. Я думал, повезет ли мне со Штепкой. Я засыпал, представляя себе это наше счастье. Оно было близко. Один год кончался, а другой только-только начинался. Штепка, с мокрыми от росы ногами, отгоняла мух, которые садились мне на лицо.

Штепка поселилась в моем сердце.

Муха долго кружилась вокруг липучки, несколько раз пролетала мимо, слегка задевала ее; казалось, муха вот-вот прилипнет, но она вдруг взмыла к самой двери и, в конце концов, все-таки пристала на бумажной цвета меда полоске между своими угасающими товарками.

Я открыл дорожное расписание и под лампой со стеклянными подвесками стал искать ближайший автобус домой. Цифры прыгали у меня перед глазами. Я попытался следить за ними, водя по бумаге пальцем, но все равно толку не было никакого. Только странички слиплись от пота. Стараясь не задеть головой липучку, я раздвинул занавески. На улице было оживленно. Молодежь из окрестных деревень тянулась к пруду, на танцы. Сахарный завод находился поблизости. Я слышал музыку. Пронзительная, она не смолкала до ночи, и сердце у меня билось чуть быстрее. Днем было жарко. Около колодца все время кто-нибудь крутил железное колесо и пил воду из разгоряченных ладоней. На противоположной стороне улицы, возле домиков, как стража, стояли тополя. Они застыли без движения. Так же, как и я. Еще дальше, за тополями, на склонах, спали виноградники. Парни ехали на велосипедах или шли пешком. Как только они приближались к сахарному заводу, от Келчан до него — рукой подать, в них начинала бурлить кровь — примета этого края. Каждый из них мог мне повредить, но я не держал на них зла. Дело ведь было не только в них.

За окном появился дедушка Штепки. Он остановился, чтобы отбросить с дорожки упавшие сливы. Потом заскрипела дверь, и дедушка вошел ко мне в комнату.

— Ты один?

Я развел руками. Об этом можно было не спрашивать. Я был один.

— Ничего зазорного тут нет, — сказал он и отодвинул раскрытое расписание к самому окну, чтобы оно нам не мешало. Бутыль с вином старик поставил на стул. Потом вынул из ящика стола старую облупленную линейку и потянулся к занавескам. Без линейки старик не достал бы до них. Он задернул занавески, чтобы с улицы нас не было видно. На середине занавески заходили одна за другую.

Я сердито, с упреком, взглянул на старика. Хотя он ни в чем не был виноват. Просто потому, что я был зол на весь свет.

— Ваша внучка ушла на танцы. Бросила меня здесь и убежала, — пожаловался я.

Старик положил линейку на стол и, шаркая, подошел к буфету.

Я продолжал.

— Говорит, мне пора домой, — вздохнул я.

Дедушка Штепки достал из буфета стакан и поставил его передо мной. Он кипел от злости, но молчал. Подняв бутыль со стула, он поставил ее на стол под лампой со стеклянными подвесками.

— Открой!

Мне не хотелось пить. Визг музыки с сахарного завода доносился даже сюда. Штепка там уже отплясывает.

Старик посмотрел на меня. Наверно, я выглядел жалким.

— Она вернется только утром, — посетовал я, чтобы выговориться до конца.

— Вот бестолковая, — сплюнул дедушка Штепки и пододвинул бутыль ко мне. Садясь, он задел головой за липучку с угасающими мухами.

— Вот мухи — такие же бестолковые. Прямо как слепые. Видят липучку, а то и дело прилипают, одна за другой.

Оскорбившись, я снова взглянул на расписание и на сумку с вещами, стоящую у моих ног.

Старик схватил линейку и, рассердившись, замахнулся.

— Всыпать бы ей ремнем по заднице. А заодно и тебе тоже.

Швырнув линейку в ящик стола, он с силой задвинул его. Расправил скатерть и посмотрел мне прямо в глаза.

— Выпей!

Я послушался и попробовал улыбнуться. Он желал нам добра. Я вынул пробку из бутыли. Руки у меня дрожали. Я торопливо наполнил стакан той кровью, которую дедушка Штепки принес из сарая. К моему сожалению, стакан оказался слишком маленьким. Не утолил моей горечи. Я жадно влил в себя эту кровь. Старик, помедлив немного, оторвал стакан от моего рта.

— Вино так не пьют!

Меня мучила жажда. И боль в сердце из-за Штепки. И музыка с сахарного завода звенела в ушах. Некоторое время мы боролись за стакан. И эту битву я проиграл. Я откинулся на спинку стула. Я изнемог.

— Ты тоже бестолочь, — крикнул дедушка Штепки, но тут же успокоился. — Штепка — чертовка. За ней не уследишь. В прошлые каникулы такое тут вытворяла, аж сама валилась с ног. Теперь опять за старое принялась. Все равно еще год — и баста. Закончит школу и пойдет работать.

Я не слушал его. Вино ударило мне в голову. Заполнило всю комнату. Оно жгло мне язык. Этим огнем я заливал пожар, полыхавший у меня внутри.

Голос у деда был спокоен и ровен.

— Ты чего голову-то повесил? Мы не могли удержать девку дома, а ты думал — тебе это так сразу и удастся, — бранил он меня. — Вам бы обоим кнута хорошего!

Он снова рассердился. Стакан с вином, которое я не успел выпить, стоял передо мной, но я не решался даже мельком взглянуть на него.

Старик как будто читал мои мысли.

— Выпей, — миролюбиво предложил он мне. — Выпей еще вина, но не глохчи его, как воду. Этим дела не поправишь.

Я медленно потягивал кровь этого края, которой мне не хватало. А она мне была очень нужна. Нужно было как можно скорее заполнить свои жилы кровью этой земли. Старик думал так же.

— По крайней мере, станешь сильнее. Пригодится, — сказал он, сложив на столе морщинистые руки.

Только теперь вино немного развязало мне язык. Но старик не дал мне говорить.

— Во всех в нас сидит черт. А в тебе — нет, ты — другой, не здешний. Такого парня у Штепки еще не было. Я-то их повидал…

Я засмеялся.

— А у меня никогда не было такой девушки.

Старик испытующе поглядел на меня и заметил:

— И ничего-то у тебя не было.

Я вытянул ноги и предпочел замять разговор.

— Все из-за того, что она меня долго ждет.

Старик удивленно поднял брови.

— Долгонько, говоришь?

— Долгонько, — кивнул я и покраснел.

Старик так ударил рукой по столу, что вино в стакане заколыхалось.

— Это мне нравится, что ты заставляешь ее ждать! Ты первый такой.

— В этом моя ошибка, — решительно признал я. — И теперь я за нее расплачиваюсь.

Старик махнул рукой.

— Не расплачиваешься. Штепка и тебя дождется. Смотри только, не сдурей совсем. Ты свихнешься, а она — нет.

— А это как понимать? — возразил я и показал в сторону сахарного завода.

Старик понизил голос.

— А никак. Это не в счет. И она перебесится, — сказал он.

Я налил стакан до краев. Разговор начинал меня занимать. Я смотрел на свои вытянутые под столом ноги.

— Тебе по вкусу наша кровь?

— По вкусу, — признался я и подумал о Штепке. Старик понял это. Глаза его заблестели.

— Это главное, что по вкусу. А ты уже уезжать собрался. И будет нравиться чем дальше, тем больше. Ты только ее не бойся.

Я положил ногу на ногу. Мы говорили о вине, но оба думали о Штепке. Я отпил глоток вина. Мне сразу полегчало. Она была здесь, с нами. Со мной.

— Девчонке нужна крепкая рука, а у тебя ее нет. Зато голова на плечах. Это у тебя есть. Так что держись.

На липучку прилипла еще одна муха.

— Посмотри, какие мухи глупые.

Я отвел взгляд от липучки.

— Какая мне польза, что у меня голова на плечах?

Старик нагнулся ко мне.

— Голова — это еще не все.

Я нахмурился. Я понимал, куда метит старик. Я не хуже его знал, что голова — это еще не все.

Старик выпрямился.

— Первая борозда у меня тоже не вышла. Руки-крюки — вот что у меня было, когда я в первый раз взялся за плуг. Ты бы видел… Она всегда у меня перед глазами. В этом году кооператив посеял там кукурузу, но я и теперь с закрытыми глазами найду это место. Без первой борозды не было бы ни второй, ни третьей.

Старик попытался пальцем изобразить мне, как выглядела эта первая борозда. Он начал ее над столом, а закончил где-то возле липучки. Я смотрел на его указательный палец, который чертил в воздухе замысловатые загогулины.

— А какой из меня вышел хозяин! — воскликнул старик с гордостью. При воспоминании о прежней славе он тронул указательным пальцем стеклянные подвески так, чтобы они зазвенели.

Я опустил глаза.

— Тогда вот и я тоже глаз от земли не смел поднять, мне тоже было стыдно, а теперь — видишь?! Теперь в кооперативе кукуруза выше тебя ростом.

Полосы на моем свитере были такого же красного цвета, как и вино, как мои щеки, как та кровь, которую я пил.

— С тобой Штепка — совсем другая. Ты уже много для нее сделал. Это сразу видно. Это — твоя заслуга. Теперь ты должен остаться с ней.

Расписание лежало у самого окна за бутылью с вином, а я все еще колебался. Старик протянул руку к липучке и чуть качнул ее.

— Те, которые называли ее своей, кончили, как эти мухи. Она еще не твоя, и у тебя все будет по-другому. Ты дождешься. Ты не муха. Ты бестолочь, но ты не муха. Наша девчонка этого стоит. Вино тоже не сразу выходит хорошим. Сколько его выльешь… Или взять нашу кукурузу. Нынче она повыше тебя. А тоже ведь не вдруг стала такая. Нужно ждать. Потом все будет хорошо. Это ты знаешь.

Старик поднял бутыль и поднес ее к лампе со стеклянными подвесками. Они все еще покачивались. Липучка почернела от мух. Ее тень равномерно шевелилась на занавесках, за которыми все еще царило оживление. Старик посмотрел на свет, сколько вина осталось в бутыли.

— Выпей, там еще порядком.

Я снова хлебнул этой их крови. Внутри она смешивалась с моей. Я чувствовал это. От этого у меня словно вырастали крылья.

Только теперь до меня дошло, что старик, сидя со мной, не выпил ни капли. Мне стало его жалко. Я вел себя грубо, а ведь он действительно ни в чем не виноват. Я встал и достал из буфета стакан. Старик не успел опомниться, как он стоял перед ним полный.

— Не найдется ли у тебя сигаретки?

Когда старик просил сигарету, он стал вдруг похожим на Штепку. Раньше я этого не замечал.

Я вытащил из кармана пачку «Спарты» и чиркнул спичкой. Старик глубоко затянулся.

— Покойница жена меня бы выдрала за это. Я ей тут все прокоптил. Вот таким я был, парень. Щепоткой табачку меня с ног не свалишь. Да что там табачок! Скорее винца стакан!

Я смотрел на вино.

— Зачем вы его делаете, если не можете его пить?

Мне было очень интересно, что он ответит. Я все еще думал о танцах. Зачем мне понадобилась Штепка?

Старик задумался.

— Я пью виной вместе с тобой. Оно ударяет в голову и греет кровь — тебе и мне заодно. Оно тебе пришлось по вкусу. От этого и мне хорошо. А то зачем бы я ползал на солнце по холмам? Вот видишь, как оно выходит.

Я взял свой стакан и осторожно чокнулся с его стаканом. Потом медленно выпил вино — из одного и из другого. Вот так. Глаза старика покраснели, и он чуть заметно покачнулся. Это вино заиграло и в нем тоже.

По улице со стороны сахарного завода тянулись парни с девушками. Я хотел посмотреть на них, но старик остановил меня.

— Сиди! Сейчас ничего не поправишь. Какое тебе до мух дело?

Я смотрел на дверь и глубоко дышал. Музыки не было слышно. Может, Штепка уже досталась кому-нибудь из парней, которые вечером сходились к сахарному заводу?

— Сиди! Нет еще в твоих жилах настоящей крови. За вечер ты выпил достаточно, но сейчас был бы смешон.

Старик тщательно загасил сигарету, встал и потянулся.

— Время — лучший лекарь. Не все заканчивается перед алтарем.

Я тоже встал. Я был на две головы выше Штепкиного дедушки. Но кооперативная кукуруза меня укрыла бы с головой. Сознавать это было приятно. Я такой же, как и они, твердил я себе.

— В тебе тоже сидит черт, но другой. Ты твердый орешек, раз ей не поддаешься. Ты крепкий орешек. Ты не прилипнешь, как другие. Тебе нужно больше. Ты знаешь, что делаешь.

Я все еще не понимал этого. Слова старика не слишком-то меня успокоили. Наступила ночь, танцы кончились, а Штепка все еще не возвращалась домой.

Старик указательным пальцем начертил в воздухе извилистую линию. Наверно, на моем лице отразилось недоумение, поэтому он снова напомнил о своей первой борозде. Потом постучал пальцем по лбу.

— И у тебя однажды все сладится, парень. Не важно где. Здесь или в другом месте. Все будет в порядке. Как и у меня. Прежде про меня этого тоже никто бы не сказал.

Старик зажег свет в коридоре.

Я закрыл расписание, а сумку задвинул ногой под стол.

На дворе было темно, хоть глаз выколи. На липучке дохли мухи. Старик на веранде пил воду из ковшика. Я подошел к нему.

— Я лягу здесь, чтобы услышать, как придет Штепка…

— Возьми вино. Время пройдет быстрее. Я принес вина на троих, а пока что пьешь ты один.

Он взялся за ручку наружной двери, потушил свет и подошел ко мне пожелать доброй ночи.

— Не бей ее, — произнес он тихо. — Добро обернется добром.

Лавка была твердая и короткая, но зато достаточно широкая. Несколько раз мы со Штепкой уже лежали на ней, но только держались за руки. Ноги у меня на лавке не поместились. Я закрыл глаза и снова принялся думать о нас со Штепкой. Бутыль с вином я поставил на пол так, чтобы легко дотянуться. Через окно с поля проникал холодный воздух. На дворе стоял сентябрь, ярко-пестрый сентябрь со сборами перелетных птиц, и ночью уже чувствовалось присутствие осени. Где сейчас Штепка? Мне было хорошо слышно, как мухи, прилипшие вчера к липучке на веранде, — отсюда было ближе всего к улице, — бешено шелестели крылышками. И этот шум мешал мне заснуть. Мухам, не клюнувшим на приманку, летавшим на свободе, тем было славно. А потом мне пришло в голову другое. Вместо крылышек мух я вдруг увидел на тихом пруду за сахарным заводом вскинутые руки утопающих, они отчаянно стараются удержаться на поверхности. Я поднес к губам бутыль, которую мне оставил старик. Бутыль стояла у меня на груди, я, крепко обхватив ее, наклонял до тех пор, пока не почувствовал во рту вкус вина, Я уже не спрашиваю, где Штепка. Она тихо идет по дорожке, к ее подошвам прилипли сливы, которые дедушка не успел отшвырнуть в траву. До утра еще далеко, а Штепка уже здесь Я рад. Она тихо, на цыпочках приближается ко мне.

Время танцев прошло. После бурного лета природа утихла, приникла к земле, дороги побелели. Пруд замерз, и пока я не затопил печурку в домике на пляже, изо рта у нас валил пар. Я был здесь впервые. В начале зимы расстояния как бы сократились. Сахарный завод и черные с белым кучи грязи. Келчаны, мой новый дом, сараи, поле, слегка припорошенное снегом, голые виноградники с торчащими подпорками (ветер сметал с них снег), замерзший пруд, липучка с угасающими мухами — все казалось более близким. Это относилось и к нам. Штепка тоже стала мне ближе. И вино, которое я пил для храбрости, зимой на вкус сделалось не такое, как летом. В лесу рубили новогодние елочки и возили их в Кийов и дальше в Брно.

После Зденека в домике на пляже осталась лишь пара ненужных вещичек: старые рваные кроссовки, закопченный котелок, темные очки без одного стекла и майка, в которой он, изо дня в день сидя на складном стульчике, с легкой задумчивостью следил за поверхностью пруда. Работа у Зденека была легкая, за целое лето никто не утонул. Я подкладывал в печку веточки и думал при этом о том огоньке, который разгорелся между мною и Штепкой. Штепка, лежа на топчане, с упреком поглядывала на меня. В четыре часа в домике уже было темно. Я машинально потянулся за оплетенной бутылью с вином, отпил немного и поставил ее рядом, а не на стол. Я посмотрел на Штепку, потом открыл дверку печурки и уставился на огонь. Полосы на моем свитере стали еще краснее. Так же, как и я.

— Теперь тебе уж не выдумать отговорок, — сказала Штепка и собрала то, что осталось после Зденека. Я ждал, что она помянет Зденека хоть одним добрым словом, что при воспоминании о нем чуть улыбнется, что какую-нибудь из оставшихся вещичек ласково погладит или спрячет, но Штепка была так равнодушна, что я застыл, как от холода. Никаких нитей, никаких нитей, стучало у меня в голове. Ничего. Совсем ничего. Кроссовки и майку Штепка, не моргнув глазом, бросила в печку, очки сунула в котелок и открыла окно. Со стороны Келчан дул холодный ветер. Штепка замахнулась, и котелок с очками, описав большую дугу в ледяном воздухе, пронизанном тонким снегом, звякнув, ударился оземь там, где мы со Штепкой впервые встретились, там, где в конце лета была высокая трава. Этот звук колокольным звоном отозвался в округе. Так на моих глазах Штепка похоронила Зденека. Мне хотелось упрекнуть ее, но я ничего не сказал. А что будет со мной? Я тут же прогнал эту мысль. Штепка резко захлопнула окно и легла на топчан. Снег на полу растаял, комната снова прогрелась.

— Ты когда-нибудь выходила замуж?

— Раза три, — похвасталась Штепка.

Я и бровью не повел.

— Наверно, это весело, — усмехнулся я, но мне было несколько неприятно слышать это. Однако я не подал виду. Я простил ей все. Теперь она была со мной.

— Да, весело. А ты?

Я махнул рукой. Не стоило говорить об этом.

— Я не женился ни разу, — произнес я с легким сожалением, потому что для меня это имело значение.

Штепка прыснула. Она это хорошо знала.

Я вытянул ноги и принялся рассматривать полосы на своем свитере.

— Но теперь я женюсь. На тебе!

Я много выпил, но сознавал, что говорю.

Штепка тоже сделалась серьезной.

— Я выйду за тебя, Юро.

— Это будет твоя четвертая свадьба, — пошутил я.

Штепка ничего не ответила.

Сложив свитер ровно пополам, я перекинул его через спинку стула. На минуту сжал в руках бутыль с вином. Потом снял с керосиновой лампы стекло и чиркнул спичкой. В домике давно не топили. На улице был мороз. Фитиль никак не загорался. Ладонь Штепки все еще оставалась пустой. Я вынул из коробка еще одну спичку, но раздумал зажигать ее.

Я привстал с топчана, и Штепка приподнялась на локтях. С третьей или четвертой спички фитиль, наконец, загорелся.

Штепка взметнулась с топчана и заглянула в бутыль.

— Чего ты? — спросил я.

— Ты уже все выпил. Я принесу из сарая еще, — сказала она.

— Это будет уже свадебное вино, — воскликнул я, и глаза у меня заблестели.

Пока она одевалась, я растянулся на ее месте. Мне было хорошо. Потом я приподнялся на локтях. Этому я научился от Штепки.

Когда Штепка открыла дверь и морозный воздух дошел до меня, я, быстро вскочив, схватил Штепку за руку. Ладонь ее была горячая.

— Я пойду с тобой.

Штепка вырвалась.

— Не нужно. Я сама.

И ушла.

Мы с дедушкой Штепки сидели на кухне в Келчанах под лампой со стеклянными подвесками. Старик вытащил из ящика стола старую облупленную линейку и потянулся к занавескам. Без линейки он бы до них не дотянулся. Потом задвинул занавески, чтобы нас не было видно с улицы. Посередине одна занавеска заходила за другую.

— Когда ты был в поле, возил кукурузу, она была тут с ним, — сказал он.

Я махнул рукой.

— Ты был ей только любопытен, — продолжал старик.

Я снова махнул рукой. Меня это больше не интересовало.

— Тебе нужно было уехать летом. Не стоила она этого, бестолочь, — облегчил себе душу старик, погрозив кулаком в сторону Кийова. — Уж больше-то она ко мне не приедет. Пусть с ней возятся родители.

Старик вытащил пробку из оплетенной бутыли и налил мне вина.

— Выпей!

Я посмотрел на вино. Оно было красное, как кровь, как полосы на моем свитере. Напрасно я пил в Келчанах вино. Оно мне не помогло. Я отрицательно покачал головой и не дотронулся до стакана.

Старик опустил голову. Ему нечем было мне помочь. Это его расстроило. Я сунул руку в карман куртки.

— Вот вам «Спарта», пожалуйста.

Старик оживился. Сигаретой я его всегда мог уважить. Я подождал, пока он докурит сигарету до конца. Разглядывал стеклянные подвески. Они поблескивали, и дым задерживался между ними.

— Я думал, что у вас я, наконец, найду дом.

— На рождество будешь дома, — уверенно произнес старик.

Дома! Это должно было быть здесь. В Келчанах. У Штепки.

— Да, на рождество, — вздохнул я.

Мне нравилось здесь, в Моравии, я совсем не спешил в Прагу. За год я привык к этим местам, эти нити не так-то легко было порвать.

— Работу я здесь нашел, а счастье — нет, — снова подвел я итог.

Старик поднял вверх указательный палец и посмотрел мне прямо в глаза.

— От любви не умирают.

Я бросил на него колючий взгляд. Штепка все еще жила в моем сердце.

Старик встал и вышел. Я обвел взглядом кухню. После меня здесь ничего не должно остаться, говорил я себе и представлял, как Штепка бросает в огонь и в окно вещи Зденека.

В дверях я столкнулся со стариком.

В каждой руке он держал по бутылке красного вина. И протягивал их мне. Руки его дрожали.

— Это вино я готовил вам на свадьбу. Ты его заслужил.

Я насупился. Подарки меня не интересовали. А свадебное вино тем более.

— Что мне с ним делать? — пробормотал я, но тут же все понял.

Старик искренне желал нам со Штепкой счастья.

— Возьми. Наверное, мы больше не увидимся. Дома, на рождество, ты меня вспомнишь, — проговорил он, глаза у него заслезились, потому что он был очень старый. Он был похож на Штепку. Мне снова стало жарко: от любви к Штепке, от вина, от этого края, от его земли — от моего счастья. Я смягчился и засунул бутылки в сумку.

Потом вернулся в кухню, где горела лампа со стеклянными подвесками, и с каким-то восторженным чувством набрал на лопатку черного угля. Уголь блестел так же, как стеклянные подвески над столом. Я бросил уголь в печку и вспомнил тепло Штепкиных рук.

Старик с недоумением посмотрел на меня.

— После меня пусть останется тепло. Хоть до утра. Хоть что-нибудь, — объяснил я, аккуратно положив лопатку на место. Мне снова стало хороню.

Старик тоже выпрямился.

— Ты поедешь из Кийова?

— Из Влкоши, — отрезал я, потому что в Кийове жила Штепка.

Старик понял это.

— Спасибо, — сказал я и быстро вышел на морозную улицу.

Падал снег.

Вечером снег был чистый. Он освещал мне дорогу. Я шел, и в сумке одна об другую позвякивали бутылки со свадебным вином. За воротником и в волосах снег, а в сердце…

Около леса я свернул.

К Кийову.

Иржи Навратил, «Нитки», 1975.

Перевод А. Лешковой.