Доброе слово

Написать о себе несколько слов — труднее, чем написать много слов о ком-нибудь другом. Труднее, чем написать рассказ или роман. Впрочем, — надо сознаться, и я сознаюсь, — писать о других, в общем-то, значит писать в каком-то смысле и о себе.

Я родился в Праге шестьдесят семь лет назад. Тогда Прага была совсем другой, и мир был другим, не скажу, однако, что он был лучше. Говорят, когда человек молод, он и тяготы мира переносит с легкостью, когда же становится старым, то с раздражением воспринимает и в общем вполне удачные дни. А поскольку мне и нынешние дни очень нравятся, я думаю, что, несмотря на почтенный возраст, я не так уж стар.

Я люблю писать, то есть я люблю писать, если я уже начал писать и знаю, о чем писать и как писать. Но пока мне это не ясно, я мрачен и угрюм, более того, по мнению моей жены, просто невыносим. Дело в том, что писать совсем не легко, я вообще считаю, что труднее всего сесть за первый белый лист бумаги и заполнить его своими мыслями.

Однажды у меня спросили, о чем я больше думаю, когда пишу, — о форме или о содержании. Это глупый вопрос, а потом — я прежде всего думаю о читателе и ничуть этого не стыжусь.

Я написал около тридцати пяти книг рассказов, романов, репортажей (в большинстве своем — путевых, среди них — три книги об СССР), книжки для детей. Это — не считая кино- и телесценариев и радиопьес. Был я учителем, работником просвещения, директором «Чехословацкого фильма», журналистом и сейчас снова читаю лекции на филологическом факультете. Я знаю мир и людей — и очень люблю их.

Маленькие истории из Апокалипсиса

Маленькая площадь, скорее просто перекресток улиц, где под худосочным деревом стоит скамейка. Сейчас, в начале весны, дерево покрыто молодой трепещущей листвой, а вечер ласковый, словно и нет войны. Трамвай останавливается на углу, и тот, кто сидит на скамейке, легко видит всех выходящих. Здесь их немного. Старые дома дышат плесенью; некоторые окна еще заклеены белыми полосками.

Мужчина опустился на скамейку точно в восемь. Так было условлено: девятого, восемнадцатого и двадцать седьмого каждого месяца ровно в восемь часов… Из трамвая должен выйти человек и неторопливым шагом, не спеша приблизиться к скамейке. Для того, кто сидел на ней, это означало, что за человеком, вышедшим из трамвая, не следят. Если подошедший садился, им предоставлялась возможность обменяться несколькими словами. То были лишь краткие сведения и приказы, потому что мужчина, поджидавший на скамейке, непосредственно выходил на связь с Центральным Комитетом. Иногда связной получал маленькую бумажку с зашифрованными инструкциями…

Но вот уже три недели никого не было, поэтому мужчина сидел на скамейке, беспокоясь и волнуясь. Если у связного возникли осложнения, это очень серьезно. Значит, придется перестраивать всю сеть.

Весенний вечер дышал трепетным нетерпением. Голоса детей, бегущих по улице, звенели радостными фанфарами. Молодая пара, распахнув окно, глядела на улицу. Есть вещи, которых не в силах победить даже война.

Трамвай подошел сразу после восьми. Мужчина на скамейке, прищурившись, следил за малейшей переменой вокруг.

Вышли две женщины с хозяйственными сумками. Потом — какой-то мужчина…

Взволнованный человек облегченно вздохнул. Он узнал того, кого ждал. На нем была мягкая шляпа, надвинутая на самый лоб; шел он медленно и тяжело… Все в порядке, сказал себе мужчина на скамейке. Все плохо, отметил он, увидев, что из трамвая вышли еще двое. Один — следом за связным, другой — из прицепного вагона. Первый остался на остановке, как бы раздумывая, куда идти. Второй делал вид, что ищет в карманах сигарету.

Связной, как кукла, шагал к скамейке, его лихорадило, а глаза были пустые и застыли, словно от непреходящего ужаса. Мужчина на скамейке понял и хотел было подняться. Но не стал делать этого, заметив в начале улицы, по которой можно скрыться, еще двоих. Наверху, у трамвайных путей, остановилась машина. Сомнений не оставалось. Западня захлопнулась.

Человек с застывшим взглядом, как манекен, сел на край скамейки. Послышался глухой стон. Руки в перчатках он держал на коленях.

— Попался? — произнес мужчина на скамейке.

Пришедший ничего не ответил — так сильно у него тряслась челюсть. Мужчина на скамейке вынул маленький листок. Связной протянул руку. Но мужчина не отдал ему записку. Быстро сунув в рот, он стал ее жевать.

Пришедший смотрел на него с ужасом, а потом произнес:

— Они били меня…

Мужчина на скамейке кивнул.

— Что ты им сказал?

Связной не ответил. Те, в конце улицы и у трамвайной остановки, ждали. Они получили приказ доставить второго живым. Он был для них очень ценным.

— У меня разбиты пальцы, — сказал связной и приподнял руку в перчатке. — Я не мог этого выдержать.

Мужчине на скамейке стало жаль его. Черные тени людей сдвинулись с места.

— Больше тебя не будут бить, — пообещал он тихо. — Беги к ним!

Тот послушно поднялся. Но заметил, что мужчина на скамейке вынул пистолет.

— Они убьют нас! — выкрикнул он в ужасе.

Мужчина на скамейке посмотрел на него с состраданием. Те, что перекрыли все подходы к площади, прибавили шагу. Мужчина выстрелил. Первым упал связной. Потом мужчина выстрелил еще дважды — в ближайших.

Выстрелы трещали сухо и коротко, где-то с грохотом закрывались окна, сыпалось стекло. Мужчина, начавший перестрелку, вдруг ощутил жгучую боль в ногах и рухнул на скамейку, потому что ему прострелили обе ноги.

Но этого он, собственно, уже не знал. Помнил лишь одно: он — последнее звено в цепи. Последнее, потому что за ним — только Центр…

И выстрелил в себя.

Дерево с трепетной молодой листвой окутала ночь, которая пришла на смену весеннему вечеру…

Это была просто глупая случайность, и он долго упрекал себя в том, что не был достаточно осторожен. В сарае его дома хранились некоторые важные бумаги, список членов районной парторганизации и красное знамя, с которым они ходили на демонстрацию. Однажды он не запер дверь сарая, и мальчик вошел как раз в то время, когда он перепрятывал тайник, стараясь сделать его как можно более незаметным. Он даже не знал, как долго мальчик стоял в дверях, наблюдая за ним.

— Об этом ты должен молчать, — сказал он потом сыну. — За это нас обоих могут убить. Ты должен молчать, понимаешь?

Мальчик был маленький и не понимал, что такое убить. Зато он понимал, что значит молчать. И втайне радовался, что ему известно нечто такое, чего не знает никто в мире, кроме них.

Однажды отец не вернулся с работы. Вечером приехала машина и двое парней; ворвавшись в дом, они там все перевернули. Мальчик, пораженный, сидел посреди разоренной комнаты, ничего не понимая. Они вспороли перины, перевернули постели и выбросили все из ящиков. Парни разломали кроличьи клетки, и кролики носились по двору. Он пытался переловить их, чтобы они не убежали на луг.

Когда все утихло, пришла тетя, — она жила на другом конце деревни, — и сказала:

— Все время я твердила твоему отцу, чтобы он, наконец, угомонился. Так нет же, теперь вот добился своего. И что с тобой станется, деточка?!

Она заплакала, а мальчик спросил:

— Когда же папа вернется?

Тетя уже не смогла сдержать слез и плакала навзрыд.

С тех пор мальчик жил в доме один; сосед поправил поломанные кроличьи клетки, и мальчик опять ходил за травой для кроликов. О нем поочередно заботились то соседи, то тетя. Мальчик ждал. И молчал.

Иногда ему приходило в голову, что, может быть, надо признаться и сказать людям: дескать, главное, что искали эти парни, укрыто в безопасном месте. Но отец ясно велел ему молчать… Поэтому он будет молчать.

Через полгода от отца пришло письмо. Пять написанных крупными буквами строчек. Мальчик не умел читать, и письмо ему прочитали. Отец писал, что работает и что живется ему хорошо.

Если бы ему жилось хорошо, он бы приехал за мной, решил мальчик, и ему было странно, что отец лжет.

Письма приходили раз в полгода. Мальчик рос и ходил в школу, многое забывал, только не о тайнике в сарае. Иногда он проверял, все ли там в порядке, но всегда запирал двери, чтобы туда никто не вошел.

Спустя два года отец перестал писать, и однажды тетя пришла с опухшими от слез глазами.

— Вот до чего довела его эта политика!

— Что такое политика? — спросил мальчик, но тетя не ответила.

Когда закончилась война, в деревню пришли русские. Они расположились лагерем на опушке леса, пасли коней на лугу, а один часто сидел с мальчиком и гладил его по голове:

— Твой отец был героем!

Мальчик удивлялся, откуда ему известно об этом.

Потом учитель в школе сказал, что на их доме будет укреплена мемориальная доска в память об отце.

Мальчик дождался и этого торжества. Впереди шли школьники, и он среди них; люди несли знамена. Все остановились возле их домика, и пан учитель произнес речь. Мальчик уже знал, что красным полотном прикрыта доска, где высечено имя его отца, секретаря подпольного районного комитета Коммунистической партии Чехословакии.

Никто больше не знал об этом, людям пришлось ждать, пока учитель не договорит и не снимет с доски покрывало. Меж тем мальчик незаметно исчез, обежал вокруг дома, вошел в сарай и разгреб старые доски и всякую рухлядь. Он вынул из тайника жестяную коробку, до отказа набитую бумагами, и сверток, завернутый в клеенку. Развернув его, он увидел красную расшитую материю и золотую бахрому.

На улице раздавались аплодисменты, а потом — гимны. И в это время появился мальчик, он нес старое знамя, на котором золотыми буквами было вышито: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Седой мужчина, приехавший на торжество из города, подошел к мальчику и поднял знамя.

— За это знамя умер твой отец, — произнес он тихо, но не настолько, чтобы нельзя было расслышать, как дрожит у него голос. Мальчик с удивлением увидел, что седой мужчина плачет. Мальчик не понимал, почему плачет этот взрослый человек, но был рад, что сдержал слово и молчал все эти годы.

Эти двое были соседями в рабочем поселке и спорили практически всю жизнь. Их споры не были обычными соседскими дрязгами, они касались политики. Они начали ссориться в двадцать первом году. Оба были социал-демократами, но один вышел из организации.

— Ты разбиваешь рабочее единство!

— А мне чихать на рабочее единство с паном Тусаром и Соукупом!

— Вы создаете собственную партию и разрушаете то, что завоевали наши отцы!

— Наши отцы гнали бы вас с вашей коалиционной политикой в шею!

Они ссорились и из-за знамени. Но его получили социал-демократы, а коммунисты вышили себе другое. Перед выборами на заборах своих садов они писали номера партий, чтобы каждый знал, где живет настоящий социал-демократ, а где — несгибаемый коммунист.

Ссорились они и во время забастовки, решая, чья тактика более правильна. Они могли бы и помириться, потому что забастовка-то, можно сказать, была проиграна, но они этого не сделали.

Только при встрече в тридцать девятом году они молчали; сидели перед домом, уставившись в землю, обоим было тоскливо.

Во время оккупации их арестовали. Один вернулся через полгода, так как фашистам позарез нужны были специалисты. На допросе ему сломали руку, поэтому прошло много времени, прежде чем он сумел взяться за инструменты. Коммунист вернулся через год, вернее, его отправили домой умирать, но он выкарабкался. Ему нужна была сытная нища, и его сосед, у которого были родственники в деревне, доставал ему еду. Он достал даже собачье сало, которое, как известно, творит чудеса.

На сталелитейном заводе действовал подпольный революционный комитет. Весь завод был разделен на участки, и каждый член комитета отвечал за свой. Они не собирались вместе, в конспиративных целях связь поддерживалась только через связных.

Впервые по-настоящему они встретились в начале сорок пятого года. Даже не удивились, что оба состоят в одном комитете.

— Мог бы и сказать!

— Я молчал, как и ты!

— Это на тебя похоже!

В марте сорок пятого уже был слышен гул фронта. Немецкие охранники стали еще более высокомерными, но скоро поутихли. Потом на заводе появились эсэсовцы, а их боялась и сама охрана.

Тогда комитет узнал, что части СС должны выполнить только один приказ: полностью подготовить завод к уничтожению и в случае, если они его не удержат, взорвать.

Ночью на заводе гудели грузовики: сгружали взрывчатку.

Сталелитейный завод и все соседние предприятия не спали. Ночная смена получила задание внимательно наблюдать за тем, где будут уложены заряды, куда ведут провода, где находится взрывное устройство. О работе не могло быть и речи.

В час ночи сосед постучал в окно.

— Вставай! Пора!

Потом они вместе молча шли темной ветреной ночью сквозь редкий снег. На сапоги налипала грязь. Они должны были лечь в эту грязь, потому что попасть на завод можно было только через дыру в заборе.

Взять кусачки и перерезать электропровода, ведущие к зарядам, не составляло труда. Но это следовало сделать в последнюю минуту. Иначе эсэсовцы могли изменить расположение мин.

— Ну вот и дождались, — заметил один. Он глядел в редкий туман, клочья которого развеивал ветер. Второй вытирал мокрое от дождя и снега лицо. Потом он обеими руками сжал кусачки. Провод лопнул.

— Давай тоже действуй!

В темноте гудела моторы. Части СС покидали завод. Низко над землей пронеслись истребители с красной звездой на крыльях.

Они ползали друг возле друга, с трудом переводя дыхание. Все-таки им было под пятьдесят.

— Ты можешь себе представить, что войне конец?

— Почему бы и нет… Вот только не могу представить, как будет потом.

— Как будет? Мы сразу заберем все в свои руки. Не то что во времена первой республики…

— Ну еще бы, ты — да не одержал верх! Одни только вы, коммунисты, и больше никто, да?!

— Нет, мы, коммунисты, но с нами — все!

— Это ты так думаешь… А я думаю…

Он не договорил. Из задних ворот завода с грохотом вылетел бронированный автомобиль. Он был последним и торопился.

Пулеметчик случайно заметил фигуры двух мужчин, которые, согнувшись, бежали вдоль стены, и, почти не целясь, нажал на гашетку. Прогрохотала очередь. Вскоре бронированный автомобиль исчез в тумане.

Завыла сирена, задрожала земля — это где-то, за горизонтом, двинулись танки.

А эти двое лежали рядом на мокрой земле, тихие, помирившиеся.

Мертвые.

Иржи Марек, «Творба», 1976, № 10.

Перевод И. Безруковой.