Доброе слово

Имя писателя Франтишка Кубки (1894—1968) наиболее ярко зазвучало в нашей литературе после 1945 года.

Редактор международного отдела «Прага Пресс», работник министерств просвещения и иностранных дел, во время оккупации — узник гестапо, после освобождения Чехословакии от фашистских захватчиков Кубка становится во главе Комитета по культурным связям с заграницей при министерстве информации, с 1946 по 1948 год — чехословацким послом в Болгарии.

Пережитое в плену, впечатления от служебных поездок по всему миру, дипломатическая деятельность, — весь жизненный опыт обогатил и разностороннюю творческую деятельность Кубки, перу которого принадлежат стихи, рассказы, романы — исторические и современные.

К истории старой и новой Кубка обращается неоднократно, находя в прошлом, которое он умеет мастерски воссоздать, роковые ситуации, аналогичные времени, в котором он жил, — я имею в виду роман «Смех и слезы рыцаря Палечека», написанный после освобождения, или романы «Его звали Ечминек» и «Возвращение Ечминека», написанные в 60-е годы.

Большой гражданский вклад в социалистическую литературу Франтишек Кубка сделал своими мастерскими по форме «Небольшими рассказами для мистера Трумэна», раскрывающими дипломатические махинации мирового империализма вокруг Февральской революции в Чехословакии, и «Голубкой Пикассо» — рассказами, страстно зазвучавшими в период наивысшего накала борьбы за мир.

Писатель задумал создать большой пятитомный цикл романов, который охватил бы «великое столетие» — 1848—1948 годы, нечто подобное чешской саге о жизненном пути пражского интеллектуала. Цикл символически начинается с «Дедушки», который, мирно полемизируя с «Бабушкой» Б. Немцовой, «не был счастливым человеком». В последующих книгах этого цикла, в каждой по-своему, писатель доводит повествование до наших дней.

Франтишек Кубка написал и несколько томов мемуаров («Собственными глазами», «Голоса с Востока», «Лица с Запада»), Есть у него книги и «семейные», посвященные сыну или дочери, ведь собственная семья всегда брала за сердце бывшего бродягу, который часто жил без дома.

Литературная работа Франтишка Кубки в целом была отражением тревожного времени, в котором писатель жил и творил. Он написал много, и многие его произведения, особенно рассказы, исторические и современные романы, отличают глубокий профессионализм и мастерство.

Карел Цвейн

Влтавская мадонна

Правы, должно быть, были соседи, утверждая, что фламандский художник Франс ван дер Мерш поступил неразумно, взяв к себе прекрасную банщицу Мадличку. С хозяйством его вполне управлялась вдова Маржи, а если уж он хотел жениться, то вокруг было достаточно благонравных и состоятельных барышень, которые не пренебрегли бы молодым человеком привлекательной наружности, что кистью, маслом и пастелью поддерживал а освежал краски знаменитых полотен из кунсткамеры Его императорского величества Рудольфа II.

Однако можно ли было ожидать от художника, и к тому же фламандца, — происходи он даже из прославленного рода, давшего армиям Оранского и Нассау не одного капитана, — благоразумного поведения? Франс ван дер Мерш влюбился в Мадличку, которая купала его в банях у Мостецкой башни, влюбился до безрассудства, уплатил цирюльнику пять талеров, чтобы тот отпустил ее, и отвез ее к себе домой на Янскую горку, объявив ей:

— Отныне здесь повелеваешь ты, Мадличка, и все, чего ты ни пожелаешь, исполнится!

Мадличка не пожелала ничего особенного. Лишь одно новое платье по брабантской моде, два-три гребня, несколько цепочек и браслетов, инкрустированных гранеными камнями.

Франтишек, как она художника, к его удовольствию, называла, не был беден. Его работа в Пражском Граде хорошо оплачивалась, платили ему и ученики из местной знати (в их числе, между прочим, был сам граф Трчка), желавшие в его мастерской выучиться писать, по крайней мере, такие картины, какие они видели во время своих путешествий по Италии. Да и сам художник был уроженцем богатой и плодородной Фландрии, где даже крестьяне ели и пили так, что к тридцати годам у них вырастали невиданные на свете животы, — что же говорить о мелкопоместном дворянстве, которое со времен Рима сидело по своим усадьбам с башнями, придававшими им сходство с крепостями, и правило своими землями! Род ван дер Мерш, состоявший из людей тучных, рыжих и благодушных, как дед художника Андриен, погибший в борьбе с Габсбургами, продолжил неожиданно стройный, черноволосый и вспыльчивый Франс. Должно быть, причиной тому была испанская кровь его матери. Управляющий фландрского имения, при посредничестве антверпенских и пражских торговцев, заботился о том, чтобы источник талеров, снабжающий Франса, не иссякал.

Дом на Янской горке, угловой и выдающийся из ряда других строений, был в это время уже не новый. Однако именно таким он напоминал Франсу замок во Фландрии, где прошло его детство, прежде чем он, молодой художник, отправился странствовать по свету, хотя ему вполне хватило бы внимательного изучения картин фламандских мастеров, краскам которых завидовали сами итальянцы. В конце концов он через Альпы и Вену попал в Прагу и нашел в здешнем государе почитателя искусства и самого щедрого из меценатов, а в пражских художниках, ваятелях и резчиках — развеселое общество, состоявшее, правда, из представителей стольких народов, что нередко им удавалось объясниться только при помощи латыни, но в остальном — особенно в питейных заведениях — спаянное узами дружеской приязни и расположения.

Здесь он нашел и подлинное сокровище, воплощение всяческих прелестей — юную банщицу Мадличку, иначе — Магдалину, верную копию евангельской святой, впрочем, когда та еще не помышляла о покаянии. Смуглому фламандцу нравились длинные золотые косы Мадлички, алое пятнышко под левой грудью в форме маленького сердечка, овальный ее живот, округленные колени и ноги, большие пальцы которых, хотя необыкновенно крупные, были так соблазнительно подвижны, когда, лежа на спине, она болтала в воздухе ногами, как малый ребенок. Мадличка более всех женщин, которых он до сих пор знал, напоминала ему ребенка, а фламандцы, все до единого, любят детей, как это видно на старых фламандских полотнах. Экономку художник из Мадлички не сделал. Для ведения хозяйства пришлось оставить вдову Маржи, но за обильным столом и на мягком ложе банщица стала ему подругой замечательной, как никакая другая женщина.

В первом этаже дома, где Мадличка взяла в свои руки бразды правления, помещалась шумная мастерская позументщика, но наверх, сквозь толщу стен, не проникали звуки даже самых сильных ударов молотков. Внизу находилась и каморка вдовы Маржи с окошком, выходящим на широкий двор, где на куче мусора, вечно копошились принадлежавшие ей куры. Мадличке так хорошо спалось с Франсом, что ее не будило ни утреннее солнце, ни призывное пение петуха в рассветных сумерках.

Комнатка, где новая хозяйка вдовы Маржи беззаконно, но беззаботно спала со своим чужеземным мужем, была невелика. Лишь кровать, над которой, по французскому образцу, нависал шелковый балдахин, производила величественное впечатление. Около полудня к молодой паре входила пани Маржи и приносила завтрак. Мадличка была уже свежа, как теплый хлеб. Сначала она немного прохаживалась неодетой — и даже вдова Маржи не могла отрицать ее красоту. Художник, еще лежа в постели, всегда отворачивал полог и жадно наблюдал за хождением Мадлички, словно за ночь он еще недостаточно насытился ею.

Далее здесь было довольно просторное помещение, куда художник велел внести вместительную лохань с кружевом по верхнему краю. Еще до завтрака, не замочив кружева, пани Маржи наполняла лохань нагретой водой, а в воду опускала сухие веточки лаванды, которую посылали пану Франсу из той благоуханной страны, откуда он был родом. В лохань забиралась молодая пара, оба вместе, нагие, как наши райские прародители до грехопадения, и в ней, только с постели, шумно и весело купались, да так, что однажды расплескали столько воды, что она просочилась вниз, к позументщикам. Те не смолчали, и художник приказал выложить пол домашней бани каменной плиткой, ослепительно белую поверхность которой впоследствии покрыл бесстыдными рисунками.

Пока господа купались и одевались, пани Маржи убирала в спальне и парадной зале с тремя окнами, выходящими на улицу. В этой зале за перламутровым столиком происходили трапезы, а после обеда художник обучал здесь своих учеников искусству писания безбожных полотен.

Беспутные ученики — всегда с уличными девицами — оставались затем у фламандца и Мадлички до глубокой ночи, ели, пили, пели и бренчали на арфе, развалясь на кушетках и коврах.

Но во все это пани Маржи не вмешивалась и была бы довольна, если бы утренняя уборка, в добавление ко всем прочим ее занятиям — стряпне, мытью полов и тасканию горячей воды, не была столь утомительной, что после этого у нес часто ломило спину. Но труд должно нести как крест! Это внушал ей и капуцин патер Антон, которому Маржи на исповеди открыла, что служит в сущем логове разбойничьем. Скоро она поняла, что грех, если его не скрывать, перестает быть грехом, как только люди к нему привыкнут. Помимо того, грешная Мадличка была смиренная, прелестная и обаятельная девушка — ну, совсем, как дева Мария.

Малый город Пражский превратился в царствование Его императорского величества Рудольфа II в средоточие волокитства, пьянства, ростовщичества и шулерства. Случилось так потому, что рыба гниет с головы, а Его императорское величество сам был до известной степени чернокнижник, а возможно, и помешанный, со всей его сворой золотых дел мастеров, звездочетов и алхимиков, с его иноземными художниками, со стойлами арабских жеребцов и кобыл, с диким заморским зверьем в Королевских садах, с его огромными кружевными воротниками, на которых возвышалась испанская голова с шапкой закудренных, как у мавра, седин, с массивным красным носом, налитыми кровью глазами и губой, закрывающей половину подбородка. Несомненно, государь он был необычный и мог равняться с Екатериной Медичи и Елизаветой Тюдор, но лишь как ценитель искусства. Правителем он был посредственным, и мудрых советчиков в его окружении не было. Магия, астрология, алхимия и коллекционирование разных диковинок поглощали все его время. О расстроенном уме его вслух не упоминалось, но нунций, папский посол, сосед императора по Градчанам, знал (и написал об этом в Рим), что по ночам самодержец пугается собственной тени.

Так почему бы ввиду всего этого на Янской горке не могли жить фламандский художник с пражской банщицей, и кому было дело до того, что у них днем и ночью происходило?

Век был с самого начала неспокойный и развращенный, впоследствии — кровавый. Денег было у одних предостаточно, у других же так мало, что на улицах и на мосту часами простаивали толпы обозленных голодающих. Иезуиты и лютеранские проповедники в своих храмах взаимно поносили друг друга, в кабаках и трактирах хозяйничали сплошь иноземцы, много было грабежей и убийств и прочих безобразий в дневное и ночное время — словом, Содом, чреватый великой войной и ничем иным. Да она постепенно и надвигалась, и затянувшимся ее предзнаменованием была братская размолвка Его императорского величества с венским великим князем Матвеем.

Все это, однако, нимало не заботило художника Франтишка, продолжавшего усердно служить прелестям Мадлички, которые ему в ней открывались. Что хотела она, то он и делал. Она же хотела любить его. Ее любовь была верная и постоянная, что редко встречается у банщиц, даже бывших.

В это время, так как она очень любила чистоту, ей вздумалось отремонтировать и покрыть белоснежной штукатуркой обветшалые стены старого их жилища, прежде всего мастерской, служившей также и трапезной.

Франтишек тут же нанял пятерых каменщиков, которые оббили потрескавшиеся стены во всей квартире, так что обнажились камень и дерево, и заново покрыли их чистой побелкой, затем разровняли зернистую известь, и через три дня все было готово. Два дня пани Маржи с Мадличкой — а она при желании умела усердно работать — выметали оббитую штукатурку, мыли плиты, которыми был вымощен пол, открывали окна, чтобы выпустить пыль, и завершили труд. Маржи слегла — ее ломало, а затем в сверкающем белизной жилище все пошло по-прежнему, только теперь, бог знает почему, Мадличка не пускала Маржи в трапезную, а сама убирала в ней, даже за гостями, которые продолжали являться и творить свои чудеса.

Что-то происходило.

Впрочем, не происходило ничего особенного. Художник рисовал и писал красками. Правда, рисовал и писал он совершенно обнаженную Мадличку, поэтому-то вдову Маржи в комнату и не впускали — как будто пани Маржи и раньше, да не однажды, не видела эту особу в чем мать родила. Художник рисовал Мадличку сначала на листах бумаги — больших и малых, желтоватых, серых и чисто белых, целиком, с головы до пят, по частям: руки, плечи, живот с пупком, груди, на удивление маленькие, пятнышко под левой из них в форме алого сердечка, волосы, заплетенные в косы. Потом он складывал и вновь разъединял эти части, и, наконец, велел Мадличке встать посреди комнаты, а сам острым резцом начал на стене справа, в самом углу, набрасывать ее фигуру — обнаженную, как она стояла. Он изобразил Мадличку стоящей во весь рост на каменном Карловом мосту, но на мосту маленьком, протянувшемся наискось через нижнюю часть картины. Под уменьшенным мостом виднелась зыбь на реке. И оба большие пальца ног Мадлички он тоже вырезал: сплющиваясь, они давили на облицовку моста. Руки Мадлички свисали на картине вдоль тела, к широким ее бедрам, потому что ей не нужно было соединять их на затылке, чтобы приподнять груди. Косы ее были распущены, надо лбом, посередине, она расчесала пробор, и тяжелые волосы стекали по ее плечам и рукам до самых колен.

Это резание по белой стене заняло шесть дней. Потом художник взял ведерко с черной краской и кисть. Все борозды: тело Мадлички, ее лицо, глаза, нос, рот и уши, — он заполнил этой краской и ею же заполнил борозды, обозначавшие мост и рябь воды в его арках. Лишь сердечко под левой грудью Мадлички он напитал красным.

После он резцом и черной краской очертил изображение тонкой рамкой и в небесах, полукругом над головой обнаженной женщины, написал старинными строгими буквами: «Notre Dame de Prague»[4]. Это был грех, в котором Мадличка была уже неповинна.

Однако не описание жизни фламандского художника Франса ван дер Мерш является задачей нашего повествования.

Современники не видели в нем особенно значительного живописца. Соотечественники его, уроженец Антверпена Спрангер, де Монте из Гента, а также скульптор Адриен де Фриз и даже Ян Брейгель, сам подражавший великому Питеру, считали его скорее копировщиком и реставратором, чем мастером оригинального замысла, рисунка и цвета, а потому никто не дал себе труда проследить и описать его путь как художника. Самое крупное его произведение, «Пражская Богоматерь», будучи настенным изображением, не было выставлено на обозрение, не попало оно и на глаза мантуанца Джакопо Стради, управляющего императорской кунсткамерой, а те, кто видел картину у художника на квартире, рассматривали ее скорее как шутку живописца.

Стало, однако, известно, что между г-ном Франсом ван дер Мерш и г-ном Миссерони, хранителем императорских коллекций, возникли разногласия из-за чрезмерных сумм задатка, полученных художником, которые поставляемая им продукция далеко не оправдывала.

Наверное, еще и поэтому художник оставался в Праге лишь до смерти Рудольфа II, а после, ни дня не помедлив и ни с кем не простясь, покинул Мадличку и однажды ночью бежал, как вор, в компании других художников в Вену. Из квартиры он ничего с собой не взял, так как уже три месяца был должен хозяину дома, позументщику с первого этажа.

Пани Маржи вскорости уехала к своим родным в деревню Мотола присматривать за детьми. Мастерскую позументщика распустили из-за внезапного прекращения заказов, а старший мастер, владелец этого дома, переехал, предварительно условившись с Мадличкой, что вплоть до возвращения Франса он, по доброте душевной, прощает ему долг за аренду, если та будет стеречь дом и заботиться о жильцах, которым позументщик сдаст квартиру наверху.

Мадличка перебралась на первый этаж и обосновалась в каморке, освободившейся после отъезда пани Маржи. В квартире над ней, где она когда-то счастливо жила с Франсом, поселился старичок, бывший писарь господ Смиржицких, чье имя в актах Малого города Пражского не сохранилось.

Мадличка у него прибиралась и мыла полы, а старичок тем временем сидел перед картиной на стене и наслаждался зрелищем, даже не догадываясь о том, что исхудавшая и заплаканная Мадличка позировала автору прекрасной Влтавской мадонны.

Три года спустя Мадличка обнаружила старика висящим на крюке в темной подворотне. Он повесился, потому что ему опротивела жизнь в одиночестве. И может быть, как это иногда случается, в своей больной фантазии он безнадежно влюбился в чувственное изображение.

Похоронили его у стены Малостранского кладбища. Похороны самоубийцы были печальные, и у гроба его стояла единственная скорбящая фигура — его служанка Магдалина.

Месяц спустя после этого события пришло известие, что художник Франс ван дер Мерш после попойки в корчме «У Шотландских ворот» был заколот другим фламандским художником, которому задолжал много денег, так как из дому ему перестали их посылать.

Оставшись одна, Мадличка какое-то время слонялась по пустому дому. Она не сетовала, не жаловалась на судьбу. Потом ее долго никто не встречал у колодца, и тогда соседи вошли в дом и под картиной на стене, изображающей нагую куртизанку, обнаружили мертвое тело Мадлички.

Когда и кем была похоронена самоубийца, которая, несомненно, приняла яд, неизвестно: люди опасались места, где вот уже второй человек наложил на себя руки.

Дом с просторной квартирой во втором этаже и с чуланом и мастерской в первом остался стоять покинутый. Каждый старался обходить его. Старший мастер-позументщик умер бездетным и не оставил вдовы, так что дом, как выморочное имущество, подлежал передаче городским властям. Магистрат Малого города, законный наследник, распорядился, чтобы парадный вход и ворота во дворе, а также все окна забили досками.

В конце концов, во второй этаж вселилась набожная и обедневшая вдова шляхтича Зерзавого из Рдесно со своей теткой Востровской. Картину на стене дамы прикрыли лиловым покрывалом с золотой бахромой. Здесь они пережили вторжение саксонцев и другие беды, которые бог, не вняв их молитвам, ниспослал на чешскую землю, на благочестивую чешскую шляхту и на ее духовных пастырей из Общества Иисуса.

Сведения о том, когда обе дамы умерли и которая из них отошла в мир иной раньше, а которая позже, имеются лишь в регистрационных записях близлежащей Влашской больницы, где они скончались в христианском смирении. Попечителю больницы они оставили свою запущенную, но просторную квартиру. Тот распорядился поставить в бывшей трапезной и одновременно мастерской фламандца двенадцать коек для детей, страдающих от лихорадки. Дети хотя и заглянули под вылинявшую лиловую тряпицу, но в остальном изображением Мадлички на стене не интересовались. Не мешали им и поблекшие рисунки на плитке в ванной.

О художнике и Мадличке напоминала лишь огромная лохань, уже без кружева, в которой дети, когда жар спадал, весело плескались.

О том, как долго продержалось здесь отделение Влашской больницы, можно судить, исходя из того, что в 1648 году здесь короткое время проживал полковник Кенигсмарка, швед Адельсверд со своей пфальцской любовницей в окружении мебели, привезенной откуда-то с Малой Страны. Адельсверд убрал полинявшую лиловую занавесь, и Влтавская мадонна развлекала этого лютеранина до тех пор, пока его пфальцская возлюбленная не пригласила каменщиков побелить трапезную, а вместе с ней и изображение голой женщины на стене. Картина тоже может возбуждать ревность…

Так случилось, что Мадличка исчезла со света и в образе картины.

После шведа Адельсверда и его любовницы дом снова опустел. Вновь надолго закрыли и заперли все ворота, но окна досками забивать не стали. Это привело к тому, что стекла в них повыпадали, и уже ничто не мешало ветру гулять по дому так же свободно, как и по всему Малому городу, где вплоть до окончания Тридцатилетней войны хозяйничала солдатня.

Но вот однажды вечером в покинутый дом на Янской горке проник через окно со двора старый бродяга с благородным именем Фердинанд, в прошлом — солдат Галласа. Он переночевал в опустевшей каморке пани Маржи. Осмотр дома он отложил на утро, потому что свечи у него не было, а если бы и была, он побоялся бы зажечь ее, чтобы снаружи не заметили света.

Утром бродягу не испугали ни прогнившие ступени, ни заброшенные залы и комнаты, ни паутина, ни дырявая крыша. Трапезная ему так даже очень понравилась, а от обломков мебели он пришел в настоящий восторг. Усевшись в расшатанное кресло, он задремал. Затем поднялся и снова через окно отправился в город.

Через окно он вечером и вернулся и остался жить здесь, потому что в этом доме он, наконец, обрел святой покой.

Он был счастлив. На старости лет ему принадлежал целый малостранский дворец! Стояло лето, и было тепло.

Он жил подаянием и скудными обедами для бедных, раздача которых происходила в городе. Он не привык есть много. Не будь он так худ, он не протиснулся бы через окошко во дворе.

Эта блаженная жизнь продолжалась лишь до наступления зимы. Бродяга замерзал. Ветер с Петршинского холма дул во все щели и продувал весь дом, от крыши до самого подвала. К холоду старый солдат был тоже привычен, но тут его неудержимо потянуло к теплым деревенским ригам, где он всегда спал прежде. Он даже соломы не мог принести сюда, боясь быть замеченным. Ведь солома тоже оставляет следы, которые могли бы привлечь любопытных!

Так как печи в обоих этажах пришли в негодность, он не мог затопить и обломками деревянной мебели.

Фердинанд был человек озлобленный. Он разозлился на весь дом и решил уйти отсюда, снова в вольный свет, в овины и стога и логова лесные, перед которыми можно развести костерок и обогреться ночью. Но этот дом, где летом ему так хорошо жилось, он никому не уступит! Мысль о костре в лесу подсказала ему, как отомстить ледяной крепости на Янской горке, а тем самым и всему свету, который превратил мушкетера в бродягу.

Окоченевшими руками он выломал доски из единственного оставшегося в прежней мастерской стола и отнес их в трапезную. За этим занятием он согрелся. Злорадно посвистывая, он на мелкие куски раздробил ногами все кресла, кроме одного, в которое осторожно опустился.

В голову ему пришло, что плохо вести себя так в отношении убежища, где он так долго жил в довольстве. Но он тут же сказал себе: «На неблагодарности мир держится!» Не может же он быть лучше Неблагодарности, этого столпа мира! А поскольку, бродя с нищенской сумой, он уже поджег, намеренно или ненароком, несколько сараев и стогов, в которых ночевал перед этим, он не мог не поджечь и этот холодный дом.

Уже не колеблясь, он поднялся с кресла и небольшими, изящными штабелями уложил разбросанные дрова. Тщательно высек искру, поджег штабеля дров и терпеливо ждал, пока они займутся. Когда взвились язычки пламени, он медленно спустился вниз, выскользнул через окно во двор, прокрался через небольшую площадь по круто поднимающейся вверх Влашской улице к самой Петршинской лестнице и оперся о стену. На улице было не так холодно, как в доме, хотя шел снег.

Вид на заснеженные Градчаны, на ощерившиеся башнями подступы к замку и на белые окраины города вдалеке за Влтавой оставил бродягу равнодушным. Не взглянул он и на розоватые кольца голубей, круживших в лучах утреннего солнца. Горделиво он ожидал, когда взметнется пламя над старым домом, осужденным им на погибель. Могущественным властелином чувствовал он себя.

Наконец, показался огонь. Было слышно, как падали балки. Рухнула крыша. Повалил серый, а затем черный дым.

Со всей округи сбегались местные жители с ведрами воды, опасаясь, как бы пожар не перекинулся к ним. Ферда тоже перебежал площадь и смешался с толпой. Мужчины топорами выламывали запертые ворота. Тем временем все внутри дома обвалилось. Было дымно, как в аду, лопались окна, и из них вырывались языки пламени.

Но из одного окна во втором этаже выплыла, не смешиваясь с дымом, сплошная огненная завеса, а в ней можно было различить нечто, напоминающее вытканный силуэт женского тела. Узким облаком завеса поднималась все выше, дрожала и колебалась, но не расплывалась в воздухе, — и не скоро, уже высоко в небе, ее подхватил ветер и унес далеко, за самый Каменный мост.

Все — в том числе и Фердинанд — раскрыли от удивления рты. Все забыли о пожаре и лишь глядели вослед странному облачку.

Их изумление возросло бы еще более, если бы они знали, что это — воскресение, а может быть, и вознесение Мадлички, последнее чудо, которое случилось в безбожной Праге.

Франтишек Кубка, «Поющий фонтан», 1970.

Перевод С. Скорвида.