Доброе слово

Иржи Кршенек (Р. 1933) — чешский прозаик, кино- и телесценарист.

Дебютировал в 1963 году романом-хроникой о партизанском движении в Подбескидском крае. Сборник рассказов «Пропавшее воскресенье» (1967) и новелла «Синий парусник» (1968) также созданы на военном материале.

В сборнике рассказов «Время озимых» Кршенек возвращается к простому крестьянину, к его жизни, нравственным ценностям, которыми он руководствуется, — возвращается, однако, лишь для того, чтобы через этот тип людей, и прежде всего — его нравственным масштабом, измерить современный мир, его относительность и неопределенность. Измерить мерой, во всем истинной, основательной и строгой.

В сборнике рассказов «Пиво в разлив продают во дворе» (1969), так же как в романе «Дички» (1973), углублен взгляд на человека, попавшего в трагическую ситуацию, преодолеть которую ему не под силу. «Дички» (на русский переведен в 1976 г.) — не традиционный роман-хроника времен войны против фашизма, это своеобразный тип баллады, где главное — опять-таки психология, образ мыслей людей, которые по-своему, каждый индивидуально, пережили войну и конфликт уродства войны и естественной человеческой гуманности. Понимание автором значительной роли детали, ограждая его от сентиментальности, ведет прямо-таки к рассудочной конкретной предметности. Без фольклорных прикрас и региональной ностальгии, используя совершенное знание деревенской жизни, автор рисует своих героев в тот момент, когда они ощущают необходимость стать зрелыми людьми, проявить себя в действенном, для себя лично и для общества полезном поступке. Автора не страшит даже нетрадиционный конец романа. Герои Кршенека, едва успев осознать свои возможности, — гибнут.

В1975 году он опубликовал психологическую новеллу с детективной интригой — «Петля», однако вскоре вновь вернулся к родному Валашскому краю и создал хронику «Валигурки из Копечка» (1976) и роман «Время бурелома и прививок», — здесь воссоздана впечатляющая картина жизни Валашского края от первых послевоенных лет до исторических февральских дней 1948 года.

Сборник рассказов «Вечер с Мопассаном» (1977) завершает на сегодняшний день его прозу. По сборнику можно судить, какое значительное место занимают рассказы в творчестве писателя. Он умышленно создает для своих героев такие ситуации, когда они вынуждены принимать решения, действовать, чем достигается жизненная правда и пластичность образов.

Телевизионные пьесы и киносценарии, а также радиопьесы написаны им, главным образом, по мотивам собственных беллетристических произведений. Но, как заявил автор в одном интервью, прежде всего — он прозаик. Вот и сейчас он готовит к печати новые произведения: сатирический роман «Изба, которая вот-вот рухнет» и новеллу из жизни городской рабочей семьи в современной Чехословакии — «Жаворонок и сова».

Вечер с Мопассаном

Короткая автоматная очередь рассекла холодную тишину осеннего леса.

— Хальт!.. Хальт!..

Что-то ударило бегущего в лицо, и он машинально вскинул руку. Сосновая кора, понял он, кусок, отбитый пулей от грубого ствола горного дерева.

— Хальт!

В правой руке он держал ружье, на спине у него смешно подскакивал рюкзак из невыделанной козьей кожи. Он перемахнул через небольшую канаву, куда во время ливней стекала вода: успеть бы до края оврага, стучало у него в голове, к большим камням, другого шанса нет. Он чувствовал, что за ним идут по пятам, стреляют метко и знают, как его взять.

Снова пролаял автомат. Над его головой задрожали ветви пихты, задетые пулями, и в этой стрельбе, которую он воспринимал болезненно и остро, он уловил какой-то инородный звук. На бегу он оглянулся: его слух, отточенный за годы жизни в лесу, безошибочно распознавал малейшие шорохи; и на этот раз он ему не изменил. За ним гналась собака. Разъяренный пес со вздыбленной на загривке черной шерстью тянул за собой кожаный повод, в его табачного цвета глазах золотисто сверкала неутоленная, хищная жажда крови.

Не может быть! — пронеслось у него в голове. — У них же не было собаки! Он рухнул на живот и привычным движением вскинул оружие. И в это мгновение все вокруг погрузилось в тишину.

Он видел пса, как на немом экране: его оскаленные клыки, влажную, в слюне, морду, розоватый язык. Он нажал курок, и раздался глухой, словно подводный, звук — это пуля пробила тело собаки. Еще не слыша выстрелов погони, он понял, что не промахнулся.

Он вскочил, в несколько прыжков покрыл расстояние до оврага. Торопливо сбросил егерскую куртку, рюкзак и остался в одном свитере из овечьей шерсти грязно-серого цвета. Его натренированное сердце быстро успокоилось.

Вдруг снова воцарилась гнетущая тишина. Рукавом свитера он очистил затвор. Это было охотничье ружье семимиллиметрового калибра, совершенное и мощное оружие с оптическим прицелом и современным спуском курка. В последний год перед войной он вложил в него все свои сбережения, но никогда не пожалел об этих деньгах, как не пожалел и расходов на подгонку ложа, чтобы сделать ружье прикладистей: он был охотник! Это стало его судьбой, уделом жителя гор, где мелкого зверя подстерегают рыси, куда порой забредают и волки, и их протяжный, подобный стону, вой носится в тиши темных ночей. Ствол стреляет, приклад обеспечивает надежность боя — это он помнил со времен лесного техникума.

Он натянул рукав свитера на ладонь и тщательно протер стекла прицела. Осмотрелся через щель между камнями. Убитый пес валялся в нескольких шагах от оврага. Из его груди, пробитой жаканом, текла и пропитывала мох алая кровь.

Он понял, почему так тихо: его окружают. Это — круговой гон, когда стрелки расходятся, чтобы сбить с толку зверя облавной охотой — ложными кругами, из которых выхода нет. Но он не терял надежды и не хотел сдаваться. У него хорошее укрытие, изощренные профессией зрение и слух и прекрасное ружье.

Овраг слева от него переходил в склон, усеянный мелкой кремнистой галькой, отшлифованной весенними ливнями. Этот склон не пройти — выдадут камни. Один неосторожный шаг, стоит оступиться — и каменный поток придет в движение, увлекая за собой всю лавину гальки, осыпи и желтого грунта. Его могли обойти также по низкорослому ельнику справа. Могли проползти там, где валят деревья, в высокой траве и кустах ежевики, пробраться в ельник и напасть на него сзади. Но он верил, что здесь их не пропустит: место повала у него как на ладони. Метелки прошлогодней травы с хохолками на высоких стеблях, покрытых пушком, в безветрии неподвижно торчали между папоротниками, обожженными первыми заморозками.

Он припал к прицелу, внимательно просматривая открытый ему полукругом рельеф. Нитевидный крестик оптики, оснащенный антирефлекторной подкладкой, медленно двигался по высоким стеблям травы. Прицел сужал видимое ему пространство, и стрелок понимал всю невыгоду своего положения. В тягостной тишине что-то встревожило сойку. Птица вскрикнула и прошумела крыльями в ветвях. Резкий птичий крик прозвучал не случайно: к опушке приближалась тень.

В прицеле обрисовался тупой обрез автомата, предохранительный обод мушки, воротник шинели. Его средний палец лег на дужку курка. Стрелок чувствовал, как повинуется ему спуск… раздалось тихое металлическое щелканье. Он знал, какой он стрелок, но в человека он никогда не целился, он лишь несколько недель находился в отряде. У него была твердая рука, но теперь, когда нитевидный крестик прицела рассекал силуэт солдата, какое-то беспокойство шевельнулось в нем. Он целился в пуговицу шинели и, может быть, не понял, что нажал курок. В глазах у него потемнело, он видел, как в высокой траве тело солдата будто вскинуло мощной пружиной, и сразу загремели выстрелы, которые слились в жалобный стон.

«Я не должен подпускать их ближе, я не должен их подпускать», — твердил он себе пересохшими губами. Он немного отполз. Стрелять он не мог. Тот, с автоматом, приковал его к месту. Стрелок залег за поваленным стволом, и нависшая над ним ветка прикрыла его. Едва он сжал приклад ружья, как что-то резануло его над глазом. Боли он не чувствовал, но рана кровоточила. Горячая кровь, заливая глаз, мешала целиться. Он пошарил рукой, не зная, чем залепить ранку, и в тот момент, когда винтовка была в одной руке, увидел, как над стволом выставился гребень каски. Ружье дрогнуло, приклад больно ударил его в плечо.

Он услышал резкий вскрик солдата, но в последнюю минуту удержал винтовку. Глаз, раздраженный стекавшей кровью, невыносимо жгло.

Он залепил ранку пушистым листком ежевики. Он знал, что солдат было четверо, но сейчас он сам себе не верил. Странная усталость разливалась по всему его телу, отделившемуся от камней. Он вытирал все время слезившийся глаз, как бы говоривший о том, что он не выдержит. Лес быстро погружался в сумерки, впрочем, стрелок знал, что его левый глаз слабее, он им никогда не целился. Он терял уверенность в себе. Его снова охватили сомнения: не допустил ли он какого-то просчета, не забыл ли что-нибудь. Пусть самое незначительное, но как раз то, что может сейчас решить его участь. В грохоте перестрелки можно было не услышать звука осыпающихся по склону камней, и это значило бы, что остальные зайдут на него с тыла.

Казалось, он уже не может размышлять трезво. Ему хотелось кричать как сумасшедшему, его мучила нестерпимая жажда. Он оторвал от куста ежевики несколько листков и жевал их, чувствуя на языке пряный, слегка терпкий привкус, от которого у него во рту появилась слюна. Он прижался к холодным камням, поросшим серебристым лишайником; как все-таки это комично, промелькнуло в голове, в одну секунду какая-то ничтожная, жестокая случайность может решить судьбу человека.

Он осторожно протер слезящийся глаз. Засвистал ветер, и между елями появились слабые проблески угасающего света, проходившего сквозь золотисто-красные облака. Еще не очень поздно, — подумал он. — Ведь ветер — с польской стороны, а он никогда не дует до наступления сумерек.

Это его немного успокоило. Сколько все это могло продолжаться. Минуту… час? Он не знал. Он потерял чувство времени. Пусть только начнут, пусть уж стреляют…

Не так уж безвыходно его положение. Он все-таки дома. Он все выдержит, только бы не допустить просчета. Он живет, а они умирают, хотя и пришли убивать. Они одиноки и в свой смертный час, а с ним его лес, стебельки его трав, муравьи и сойки, высоко парящие над кронами деревьев. С ним те, кто ждет его, он не может их подвести. Не имеет права.

Всегда, когда он, охотник, бил зверя, он испытывал не́что подобное жалости, в чем была и доля его ответственности за сохранение всего принадлежащего природе, пусть иногда и сурового ее уклада, в котором как железными тисками стиснут мир. Это предостережение — mene tekel — было в глазах угасающей косули и во взгляде обезумевшей рыси, которой капканом раздробило лапы. Это было и в скорбном, светлом, расщепленном молнией дереве, что нередко заставляло охотника размышлять о непостижимых тайнах человеческого сердца. Но теперь, казалось, его сердце оледенело. В нем не осталось места ни чувствам, ни страху. От него веяло холодом, подобным тому, какой он ощущал в своих руках, сжимая ружье.

Он терпеливо ждал. У него было время, и наступающий вечер стал его союзником. Он осторожно коснулся пальцем брови, присохшего листка ежевики. Он подполз к рюкзаку и перекинул через него свою куртку, когда раздался треск ломающихся веток, и вслед за тем из-за деревьев показалось какое-то неуклюжее, нелепое существо. Бежавший солдат стрелял куда попало и петлял, пробираясь к спасительному ельнику, длинная, с неровным подолом, шинель путалась у него в ногах.

«Бежит», — холодно сказал себе стрелок.

Он выстрелил как будто бы из дробовика навскидку. Солдат запрокинулся назад и отбросил автомат. Стукнулся головой о ствол, зашатался и, сделав еще несколько шагов, напомнил зверя, взятого на мушку. Потом он рухнул, и на мох около стрелка упала горячая гильза.

И тут стрелок услышал нечеловеческий крик.

— Партизан… снайпер… nicht schisn… nicht schisn…[3]

К стрелку приближалась шатающаяся фигура. Поднятые руки напоминали букву «V», будто они хотели подпереть небосвод.

— Nicht schisn… nicht…

«Их было четверо», — сказал себе стрелок. А его голову, как железным обручем, сжимала тупая боль. Он не ошибся.

Они обошли мертвых, пленный вскидывал на плечо ремни их автоматов. Приклады и стволы, сталкиваясь, издавали бряцающий, металлический звук.

Через два часа они были на месте. Он вынул из рюкзака бинты, лекарства, буханки хлеба, несколько книжек, обернутых газетой.

— С учителем все в порядке?

Он кивнул.

Они расхватали книжки.

— Ты посмотри, — сказал кто-то на певучем чешском языке. — Мопассан… этого я люблю…

Это странное слово стрелок слышал впервые. Он посмотрел на книжку, буквы запрыгали у него перед глазами. Он вышел из бункера. Падал снег. Крупные хлопья, кружась, опускались на голую землю, цеплялись за пушистые ветви елей и вились около дымящейся трубы землянки.

Первый снег в этом году, еще не загрязненный, искрящийся снег, который всегда наполняет человеческие сердца удивительной грустью.

Иржи Кршенек, «Вечер с Мопассаном», 1977.

Перевод Ю. Шкариной.