Дом Хильди Гуд

ГЛАВА 10

У меня есть друг. До того вечера с Ребеккой я и не понимала, что мне нужен друг. На самом деле я всегда считала, что у меня множество друзей. Большинство людей в Вендовере назовут меня своим другом. Но после реабилитации я словно живу в двух мирах. Днем я бизнесвумен, жертвователь местных благотворительных фондов, «друг» для соседей, клиентов и коллег-брокеров. Но вот ночи стали немного одинокими. Я редко общаюсь с людьми. Больше никаких посиделок допоздна с Мейми. Больше никаких обедов с выпивкой или праздничных ужинов после заключения сделки. Обычно я отказываюсь от приглашений на вечеринки, особенно после того, как снова начала пить.

Как ни странно, в первые месяцы после Хэзелдена меня совсем не тянуло к выпивке, и посещать вечеринки, где все пьют, было не так мучительно. Я потеряла одержимость алкоголем, а мысль о том, чтобы выпить, возникала редко и мельком. Я постоянно помнила о том, что стоит заказать спиртное — и я могу вернуться в Хэзелден.

А потом однажды я искала в подвале какие-то фотки, о которых спрашивала Тесс, и наткнулась на ящик вина. Мы со Скоттом не слишком жаловали вино. Ящик, видимо, остался с какой-то вечеринки. Я открыла упаковку и достала бутылку — это было «мерло». Я понянчила в руках бутылку, вынула пробку, немного раскрутила ее и смотрела, как темно-красная жидкость закружилась воронкой в горлышке и лизнула пробку. Перевернув бутылку, я увидела, что на донышке выпал осадок. Бутылка покрылась пылью, так что я протерла бутылку рукавом и сдула пыль с этикетки. Потом аккуратно поставила бутылку обратно в упаковку.

С тех пор, оказавшись дома, я думала о том, что у меня есть вино. Я думала о нем, когда просыпалась утром, и думала, возвращаясь домой с работы. Тесс и Майкл убрали (попросту увезли) все бутылки с алкоголем из моего бара. Для моего же блага — так они объяснили. Они не хотели искушать меня после удачной реабилитации. Видимо, им и в голову не пришло проверить подвал. Было так волнующе и приятно знать, что они кое-что пропустили — целый ящик вина. Я не трогала его добрую пару недель. Но однажды вечером в пятницу, вернувшись от Грейди, я чувствовала себя одиноко и немного печально. Я читала Грейди книжку, которую дочки обожали в детстве, — «Слон Хортон слышит кого-то» доктора Сьюза. Не знаю почему, но на месте, где микроскопические Кто-то кричат с пушинки «Мы — Кто-то! Мы — тут!», у меня к горлу каждый раз комок подкатывает, а я вовсе не такая сентиментальная.

Когда сказка закончилась, я положила Грейди, одетого в мягкую пижаму, в кроватку. Малыш закрыл глаза, прижимая своего «бьюки» (старое потрепанное любимое одеяло) к розовой грудке, и я позавидовала — как ему уютно. Я целую вечность прождала, пока вернутся Тесс и Майкл, — а когда вернулись, Майкл был слегка навеселе. Им хотелось поболтать, но я сказала, что совершенно вымоталась, и уехала.

Добравшись в конце концов домой, я прямиком направилась в подвал — Бабе и Молли неслись вперед меня. Бабе забавно проскакала по лесенке на передних лапах, задними прыгая сразу через ступеньку, а Молли, стараясь первой попасть на земляной пол, одним прыжком перескочила последние четыре ступеньки; обе принялись азартно вынюхивать подвальных мышей. Я прошагала прямо к пыльному ящику и достала бутылку. Я покачала ее на руках и понесла наверх. На кухне я, покопавшись в ящиках, нашла штопор, открыла бутылку и налила немного «мерло» в бокал, прекрасный хрустальный бокал из уотерфордского сервиза, который Скотт купил на аукционе много лет назад. Потом сделала глоток. Потом еще глоток — долгий — и почувствовала знакомое тепло, сначала на корне языка и в горле, а потом глубоко в животе. Еще глоток — и тепло стало везде. Тепло и уют, которых мне так не хватало, вернулись после первых глотков. Они поддержали меня и утешили, как прежде.

Доброта — внутренняя доброта, которой я была лишена столько месяцев, — снова открылась мне. Холодным вечером в конце февраля я сидела на диване в гостиной рядом с моими милыми, милыми собачками, и допила бокал, и наполнила его снова. Я не выпила всю бутылку; нет, не всю. Мне было нужно всего два бокала этого божественного красного вина; я чувствовала себя так, словно выбралась на поверхность из темного подземелья и снова насыщаю кислородом застоявшуюся кровь.

Но, только посидев наконец над вином с Ребеккой, я поняла, как устала от питья в одиночку.

Пить все время в одиночку — ненормально. Этому учили в Хэзелдене.

Я и прежде знала, что Ребекке тоже одиноко. Ее дети начали ходить в школу по системе Монтессори, а с другими мамочками, насколько мне известно, она хоть и наладила отношения, у нее не было настоящей подруги, наперсницы.

В начале ноября у нас начинается короткое бабье лето, и Ребекка несколько раз возила мальчиков на реку порыбачить. Мне полюбились юные Бен и Лайам. Согласна, я с предубеждением отношусь к возмутительно ранним продуктам местной школы Монтессори. У них нет деления на классы, они не ведут счет в играх — видите ли, потому, что это может снизить их непомерно раздутую самооценку. Взрослые — не «учителя»; а «обучающие партнеры». И говорят, что даже четырехлетки называют учителей просто по имени. Думаю, теперь понятно, почему недавно одна девочка из Монтессори сказала мне в бакалее:

— Эй, Хильди, не берите мороженое; потолстеете.

Я знаю эту семью. Я недавно сдала им дом, так что я сложила руки, ожидая, что мама приструнит семилетнюю нахалку. Но мама улыбнулась херувимчику и ничего не сказала. Ребенок продолжил:

— Зачем покупать то, от чего толстеют?

Я снова уставилась на нее.

— Ну, Эшли, это прерогатива Хильди, — сказала мама.

— А что такое прерогатива? — спросила маленькая невежа.

Я открыла холодильник и схватила еще одну большую банку мороженого.

— Если не учите ее вести себя, — сказала я матери, — то оказываете девочке плохую услугу. Ей будет трудно, когда она вырастет.

Я повернулась уходить, когда мать сказала:

— Не думаю, что вы подаете блестящий пример, игнорируя мою дочь.

Тогда я вернулась к девчонке.

— Я взрослая, поэтому более уважительно будет назвать меня «миссис Гуд». И называть людей толстыми — грубо.

— О, нет! — воскликнула мама и понеслась прочь по проходу, таща за собой дочку. Девчонка оглянулась на меня, и я послала ей угрожающий взгляд. Это моя прерогатива.

А вот мальчики Ребекки всегда называли меня миссис Гуд и разговаривали, глядя мне в глаза. Ребекка не прочь была пошутить с мальчиками, однако всегда одергивала, стоило им хоть чуть-чуть отступить от уважительного поведения, и она терпеть не могла хныканья и жалоб. Например, однажды мы сидели у реки в креслах, глядя на рыбачащих мальчиков. Семилетнему Лайаму не попалось ничего.

— Мам, почему Бен поймал три, а я — ни одной?

— О, Лайам, — рассмеялась Ребекка. — Не хнычь. Сядь ближе к тому месту, где ловит Бен.

— Действительно, Лайам, посмотри: Бен сидит в тени, — сказала я. — Форель там прячется в жаркие дни.

— Правда?

— Да. И бросай крючок ближе к берегу; рыба держится под камнями.

Через несколько минут, вытащив первую рыбу, Лайам воскликнул:

— Ого! Спасибо за подсказку, миссис Гуд! — Он понес согнутую удочку с болтающейся на крючке форелью матери. Снять добычу с крючка мальчики всегда просили Ребекку или меня.

— Нельзя быть таким брезгливым, — пожурила его Ребекка. Потом сняла рыбу с крючка. — Теперь брось ее обратно. Давай.

Лайам осторожно взял у нее добычу, добежал до берега и пустил форель в воду. Потом вытер ладони о джинсы и сказал:

— Фу, вся липкая, как змея.

Ребекка рассмеялась.

— Ночью опять змея приснится. Ему постоянно снятся змеи, это так мило.

— То есть? — спросила я, слегка озадаченная.

— Это… ну, значит, он озабочен своим пенисом. Питер сказал, что для мальчиков нормально видеть такие сны. Мне нравится рассказывать Питеру наши сны — мои и мальчиков. Он так хорошо анализирует.

— Серьезно? Вы рассказываете ему свои сны? Когда вы… вместе? — прошептала я.

— Конечно. Сны — это так увлекательно. В них полно информации.

— В моих нет. Мне постоянно снятся дома. Думаю, потому что я риэлтор.

— Нет! — воскликнула Ребекка. — Однажды Питер дал мне книгу о снах, и я прочитала, что дом во сне означает самого человека. Если вам снится, что вы на чердаке или на верхнем этаже — это означает ваш разум или поиск духовности. Подвал относится к вашим подсознательным импульсам, примитивным желаниям, сексуальности. Когда вам снится дом, где вы находитесь?

— Пожалуй, все время на кухне.

— Значит, у вас на что-то аппетит. Вы хотите заполнить какую-то пустоту.

Я весело рассмеялась. Ребекка говорила как профессиональный психоаналитик, потому что у нее роман с Питером. Я взглянула на часы:

— Пять часов. Может, по бокалу вина?

— Только по одному.

Вечерами, по крайней мере дважды в неделю, когда Брайан оставался в городе, Ребекка, уложив детей спать, оставляла их на няню, и мы сидели у камина и пили вино. Обычно по вторникам и средам. Четверг она отдавала Питеру. В пятницу на выходные приезжал Брайан.

Ребекка составляла такую приятную компанию, что я буквально купалась в нашей дружбе. С ней было весело. Свежий взгляд со стороны: у нее накопилось множество потрясающе смешных наблюдений за людьми, которых я знала всю жизнь, людьми, чьи странности настолько вплелись в ткань города, что я не видела ничего необычного, пока меня не ткнули носом. Например, парни Уинстоны — Эд и Фил. Неразличимые близнецы, которые до сих пор — а им уже глубоко за восемьдесят — надевают одинаковую одежду, собираясь на вечернюю прогулку по Кроссингу. Старая анорексичка Диана Мерчант, несмотря на солидный возраст, даже в бакалею надевает легкомысленный топ с бретелькой и каблуки. И безумная Нел Хэмлин, чьи козы постоянно сбегают с привязи и пугают лошадей Ребекки. Еще Ребекка бесподобно изображала Линду Барлоу, которая помогала ей с садом и конюшней. Я знаю Линду всю жизнь и никогда не замечала, как она похожа на мужчину, пока Ребекка не протопала по моей гостиной, гулко покрикивая на меня в резкой манере Линды.

Мы с Ребеккой хохотали до слез. Она была недовольна мужем и рассказывала истории о его невероятном эгоизме так смешно, что мы иногда чуть не захлебывались вином. Еще Ребекка поведала мне об истинной причине ее недовольства: он бабник и обманщик. За год до переезда к нам у него был роман с молодой моделью. Фотограф из «Бостон геральд» заснял их вдвоем, на скамье у площадки в «Гардене» на игре «Селтике». Брайан уверял Ребекку, что все кончено, но она не поверила. И как ни странно, похоже, не особенно страдала. Ребекка рассказала, что сначала ужасно нервничала. Это стало еще одной из причин ее депрессии после переезда сюда — неверность мужа и ее многолетние мучения по поводу собственной бесплодности. Ребекка боялась, что Брайан бросит ее, и считала, что все ее действия только отдаляют и отдаляют его. Переехав сюда, она немедленно пожалела, что не сможет пристально за ним приглядывать. Сейчас она со смехом вспоминала, как ночами звонила мужу в Бостон и обвиняла в том, что он сейчас с подругой, а потом сообщала, что продаст дом Барлоу и вернется.

— Представляете, — усмехалась она теперь. — О чем я думала? Переезд сюда — самое лучшее в моей жизни!

Я почувствовала, что Ребекка считает брак с Брайаном Макаллистером неудачной попыткой любви. Попыткой подлатать что-то. А теперь, конечно, она нашла все, что искала, в Питере Ньюболде.

Я рассказала ей, как Скотт ушел от меня к Ричарду. Она и понятия не имела. Всем в городе известно, что Скотт променял меня на мужчину, но Ребекка не подозревала. Не знала она и про маленького сына Линды Барлоу, погибшего в автокатастрофе, в которой сама Линда, сидевшая за рулем, отделалась несколькими царапинами. Об этом я решила не рассказывать; Ребекка могла бы смутиться, что смеялась над Линдой. Ребекка не желала никого обидеть. Она словно плыла по городу своим курсом, не тем, что остальные горожане, и не замечала подводных течений, известных всем нам всю жизнь. Она знала только то, что могла увидеть — поверхность вещей, — и я поняла с помощью Ребекки, как смешны могут иногда быть вещи, если смотреть поверхностно.

В то время я стала замечать, что Питер Ньюболд иначе стал вести себя со мной, когда мы сталкивались на работе. Не думаю, что мне показалось. Питер всегда был разумным и ответственным соседом и арендатором, но он стал особенно внимательным после того, как Ребекка впервые приехала в мой дом. Однажды утром в пятницу мы появились в офисе одновременно, Питер придержал для меня дверь, а потом, вместо того чтобы как обычно взбежать по лестнице, остановился, чтобы спросить, как у меня дела.

— Прекрасно, Питер. А у тебя как? — Честно говоря, я была с похмелья.

— Хорошо, Хильди, хорошо.

— Элиза и Сэм приедут на выходные?

— Думаю, они приедут завтра вечером. Элиза ведет семинар в субботу утром, а Сэм хочет потусить в Кембридже с друзьями…

— Ну и правильно, — ответила я. Я заподозрила, что накануне вечером Питер был с Ребеккой. И подумала — чувствует ли он от меня запах вчерашнего вина. Мне было одиноко, и я выпила чуть больше, чем обычно. Голова раскалывалась. Разыскивая ключи, я вдруг поняла, что сержусь на Питера. Я винила его в моем похмелье, — он похитил мою собутыльницу, именно поэтому я пила еще долго после того, как могла бы лечь в постель.

«Да кого ты пытаешься надуть?» — подумала я, разглядывая его растрепанные волосы и слегка помятое лицо. В то же время я чувствовала странное возбуждение от того, что знала: вчера он был с Ребеккой. Он был с моей Ребеккой. И никто этого не знал, только Питер, Ребекка и я.

Я знала, хотя никто мне не говорил. Я наконец нашла ключи и собиралась повернуться к двери, но сказала Питеру:

— Тебе, конечно, известно, что мы с Ребеккой часто видимся в последнее время.

Голова трещала. Наверное, я еще была немного пьяна после вчерашнего, поэтому и сказала.

— С Ребеккой… — произнес Питер.

— Да, как я понимаю, ты по доброте позволил ей сделать несколько картин на твоем пляже.

— А. Да. Ребекка Макаллистер. Да, — повторил Питер. — Да.

— Я так рада, что они к нам переехали. Хотя его я совсем не знаю. Брайан Макаллистер. Похоже, он тут не часто бывает.

— Разве? — спросил Питер. Я пыталась читать. Он держался спокойно, хотя должен был бы потеть вовсю. Наверное, в мозгоправной школе этому учат — держаться спокойно и не выдавать чувств.

— Ну, удачных выходных, — сказала я наконец, достав нужный ключ и открыв дверь.

— И вам, Хильди, — ответил Питер; я оставила его и вошла в офис.

Моя подруга Элли Дайер присматривала за Питером Ньюболдом с тех пор, как он научился ходить, почти до его восьмого дня рождения. У отца Питера, Дэвида Ньюболда была большая местная практика. Мать Питера, Колетт, вела бурную общественную жизнь. Казалось, ее и дома-то не бывает, особенно в летние месяцы. И она наняла в няньки Элли Дайер. Колетт Ньюболд каждый день играла в теннис, и еще в бридж и гольф, а в Вестфилдском охотничьем клубе у нее была лошадь. Колетт состояла в многочисленных городских комитетах, активно участвовала в Анавамском пляжном клубе и Вендоверском яхт-клубе. Именно она завела благотворительные обеды на августовском Вестфилдском конном фестивале.

Когда Питер был маленький, Элли сидела с ним в доме Ньюболдов на Ветреной улице. Каждое утро, стоило Колетт упорхнуть — в теннисном костюме или верховых бриджах, — Мейми, Линдси и я прикатывали на велосипедах и жарились на пляже перед домом Ньюболдов, попутно опустошая их холодильник. Колетт не возражала. Похоже, ей было все равно, кто сидит с Питером — лишь бы не она сама.

Когда Элли доросла до водительских прав, мы повсюду с Питером ездили. Ему было пять или шесть, когда мы начали брать его с собой на пляж Норт-бич — там мы встречались с мальчиками, заигрывали, лакали коку, курили сигареты и бегали в волнах прибоя в бикини. Элли получала доллар в час, пока Питер был с нами, так что мы повсюду таскали его с собой. Питер впитал весь наш жаргон, что нас очень забавляло. Мы научили его призывно свистеть на симпатичных девиц, незнакомых нам, а когда девицы оборачивались, мы корчились от смеха, а малыш Питер хохотал громче всех. Мы научили его показывать пальцами «мир» в окошко машины Элли. Мы научили его выставлять средний палец и вчетвером визжали от хохота, глядя на вытянутые лица маленьких старых леди, увидевших его жест. Мейми все еще хранит фото, где Питер в темных очках и со свисающей с губы сигаретой — ему едва исполнилось семь. А еще как-то раз мы сфотографировали его на мотоцикле дружка Мейми. Мы повязали Питеру бандану на голову, и он стал похож на Питера Фонду в «Беспечном ездоке». Питер любил болтаться с нами, а мы даже забывали про его нежный возраст и пол, когда оставались только Питер и мы, девчонки. Девчонки, раскинувшись на песке в бикини, болтали о мальчиках, о том, кто с кем, а Питер сидел себе да слушал. Мы жаловались на месячные, на родителей и школу, а Питер копался рядом в песке, все впитывая. Часто днем мы обсуждали планы на вечер, и Питер иногда просился с нами, чем вызывал веселый смех. Но бывало, что Колетт требовалась ночная няня, тогда мы брали его на вечеринки на пляже, в кино или к кому-то домой. Мы ощущали, что ему одиноко дома с родителями. Друзей-одногодков у него почти не было — когда мы спрашивали, он отвечал, что его сверстники незрелые. Чему удивляться? Большую часть своих ранних лет он провел в компании кучки подростков. Иногда, когда он считал, что наверняка будет участвовать в нашей затее, приходилось напоминать ему, что он все-таки не наш друг.

— Ты сможешь пойти, пока Элли платят, — говорила обычно Мейми, а Элли награждала ее недовольным взглядом. У Питера было своего рода влечение к Элли. Мы знали это, а замечания Мейми могли ранить его чувства.

— Это же правда, — ворчала Мейми. — Ему же восемь, черт побери. А мы его друзья на жалованье.

— Мейми, — строго говорила Элли, чуть приобняв Питера.

Но правда есть правда. Питер и сам понимал.

Вот очень милая история про Питера Ньюболда: однажды на день рождения он получил десятку от бабушки с дедушкой. Мама спросила его, на что он потратит деньги. Он ответил, что хочет на них провести десять часов с Элли. Миссис Ньюболд пересказала историю Элли, когда Питер не слышал, они обе посмеялись и согласились, что это мило, однако позже Элли призналась мне, что ей было неуютно. Вскоре после этого случая семья Элли переехала в Нью-Гемпшир, а остальные девчонки получили работу в Вендоверском яхт-клубе, так что мы редко видели Питера. И все же, наверное, именно те годы, когда он слушал нас, девочек, наши безумные разговоры, подготовили его к профессии психотерапевта.

Когда Питер открыл частную практику в Вендовере, он сначала работал в кабинете над своим гаражом, а потом, лет десять назад, начал снимать офис надо мной. Однажды вечером, в феврале, несколько лет назад, нас замело, и мы ждали парней Фрэнки на снегоочистителе. Мы сидели в моей приемной, открыв бутылку шампанского, присланную мне клиентом. Питер рассказывал о работе в больнице Маклина. Он уехал туда годы назад, чтобы окончить резидентуру, а потом остался штатным психиатром. В начале карьеры он очень увлекся шизофренией — собственно, это была его специализация. Питер опубликовал множество работ по этой теме — клинические отчеты, предназначенные, следовательно, для таких же специалистов. При этом у него постоянно была частная практика в Кембридже и у нас, с «ипохондриками», как он часто говорил.

Его работа с серьезными больными побудила его написать книгу о «фиксации». Называлась она «О человеческих узах». Книга предназначалась для широкой публики, наверное, в стиле науч-попа. Он подарил мне копию с автографом, но признаюсь, я не читала ее до всей ситуации с Ребеккой, а тогда уже изучила от корки до корки, отчаянно пытаясь узнать все, что только можно, о Питере Ньюболде. Обычно я читаю только романы. Однако в тот вечер, в ожидании снегоочистителя, я спросила Питера о книге — она только несколько месяцев как вышла. Он немного рассказал о связи родителя и ребенка. О том, как она важна. Это в общем-то всем известно. Питер рассказал о детских травмах. А в середине разговора вдруг спросил: «Вот например, когда ваша мать совершила самоубийство, вам было… десять? Одиннадцать?»

Он меня ошарашил. Я не удивилась, что Питер знает о моей матери. Большинство горожан знает, так что он должен был слышать. Тем не менее никто, даже спустя столько лет, так напрямую не поднимал тему ее смерти. Люди обычно говорили о «трагической» или «безвременной» кончине, но никогда, никогда — о самоубийстве. Даже отец. Даже Скотту я рассказала только после нескольких лет брака, одним вечером после выпивки, как умерла моя мать. И тут же пожалела об этом — Скотт, большой любитель историй, начал выпытывать все подробности. Он удивился, что я не обращалась в то время к консультантам или психотерапевтам.

Разумеется, когда мы со Скоттом разошлись, мы водили девочек к психотерапевтам, чтобы помочь «справиться с горем». Так посоветовал их школьный психолог. Тогда Тесс было четырнадцать, а Эмили двенадцать. И с тех пор они то и дело обращаются к психотерапевтам. Я по-прежнему оплачиваю их счета за лечение, хотя мне все сложнее это делать. Я говорила девочкам, что считаю это капризами. Сама в жизни не обращалась к психотерапевтам и как-то справляюсь. По-моему, если терапия и дала что-то девчонкам, особенно Тесс, — то лишь задумчивость и замкнутость. Тесс как раз проходила стадию, когда ей позарез требовалось выяснить все подробности о моей матери.

— Так что на самом деле с ней было не так? — приставала она ко мне, а я, если немного выпила, выкладывала, что знала.

— У нее был маниакально-депрессивный психоз. Так сказали папе врачи — «маниакально-депрессивный».

— Биполярный, — взволнованно объявляла Тесс. — Сейчас его называют «биполярный».

— Ладно. Прекрасно, — отвечала я.

— Наверное, тебе тяжело было жить с матерью, у которой непредсказуемое настроение, — говорила Тесс.

— Честно говоря, я и не замечала ничего особенного. Полагаю, не обращала внимания. Мы весь день были в школе. А летом почти все время на улице…

— Потому что твоей маме было трудно управляться?

— Нет, потому что все дети так росли в те времена. Я пыталась сменить тему, но Тесс не позволяла себя сбить.

— Мне важно знать. Мой психотерапевт хочет знать мою историю. То есть если твоя мама была душевнобольной и столько пила и со стороны родни твоего отца известны случаи помешательства, начиная с Сары Гуд…

— Пожалуйста, не заводи все сначала, — восклицала я. — Несчастную каргу повесили. Пусть покоится с миром.

Скотт и наша младшенькая, Эмили, придерживались теории насчет моей прародительницы, Сары Гуд. Эмили в старших классах даже написала сочинение о Саре Гуд, назвав его «Добрая Гуд». Вот что они выяснили со Скоттом: отец Сары Гуд покончил с собой, когда она была маленькой; когда мать снова вышла замуж, новый муж унаследовал ее имущество. Сама Сара вышла замуж в шестнадцать, овдовела и снова вышла замуж — за мужчину по фамилии Гуд. Подозреваю, что Сара была не в себе, поскольку каким-то образом довела семью до нищеты и долгов; Гуды — включая четырехлетнюю дочку, Доркас, — вскоре стали бездомными попрошайками. Сара Гуд не была милой, скромной нищенкой. Она была скандальной и воинственной. Она стучала в дома деревни Салем и, получив отказ, разражалась серией невнятных проклятий. Они с дочерью ходили немытые и в чужих обносках.

Сара Гуд стала одной из первых трех жительниц Салема, обвиненных в колдовстве, когда началась массовая истерия; муж и маленькая дочь Доркас дали показания против нее. И вот что очень, очень печальное узнала я о деле Сары: четырехлетнюю Доркас тоже обвинили в колдовстве, и она, по малолетству и невежеству, созналась. Ее приковали цепями в подземелье, как остальных, а когда через несколько дней после ареста ее допрашивали в суде, она рассказала, что мать дала ей змею и что змея укусила ее в палец и сосала кровь. Власти решили, что змея — ее «семейный дух»; это во многом решило участь Сары Гуд. Она была беременна во время ареста; после рождения ребенка (который впоследствии умер) ее повесили. Доркас Гуд позже освободили. Ее так потрясло время, проведенное в подземелье закованной, что отец получил возмещение за пострадавшее потомство. Все же кому-то она оказалась годной, какому-то мужчине, и вот я — ее потомок, как и мои дочери.

В сочинении Эмили написала, что живи Сара Гуд сегодня, ей бы поставили диагноз — биполярное расстройство, или шизофрения. Эмили цитировала, как свидетели описывали странное поведение Сары Гуд — склонность бормотать что-то себе под нос, враждебные и антисоциальные вспышки. У этих душевных заболеваний есть генетический компонент, писала Эмили и упоминала отца Сары Гуд, склонного к суициду. Скотт помог Эмили в исследованиях, и она получила «отлично». Сочинение вышло на конкурс сочинений штата. Первое место Эмили не получила, но удостоилась похвалы.

Скотта всегда привлекала эта теория по поводу двойной линии сумасшествия в моей семье. Его крайне занимало то, что он называл «иронией» в ситуации моей мамы. Например, то, что большую часть моего детства она провела в Дэнверсской больнице штата, заведении для душевнобольных. Не всем известно, что салемский процесс над ведьмами в самом деле проходил в деревне Салем (теперь это Дэнверс), совсем рядом с больницей, куда мама попадала не раз. Скотт просто с ума сходил, что Дэнверсская больница штата, построенная в конце девятнадцатого века, изначально называлась «Психиатрическая больница штата в Дэнверсе» и стояла на горе Готорн, названной в честь Джона Готорна, одного из судей салемского процесса над ведьмами.

— Они называли ее психбольницей! — восклицал Скотт, читая одну из библиотечных книг. — Когда твоя мама была там, больницу еще называли так?

— Нет, конечно, нет, — нетерпеливо отвечала я.

Почти все, что было известно Скотту о моей матери, он узнал в те моменты, когда мы оба были здорово в подпитии. Питье развязывает мне язык. Видимо, на мать так же действовало. По словам папы, когда мама была «на взводе» — я-то с трудом припоминаю ее маниакальные периоды, наверное, они случались не часто, — она пила, чтобы немного «притормозить», поспать, но, думаю, перебарщивала. Однажды (я была еще совсем маленькой) мне сказали, что она в Дэнверсе, потому что прикатила на машине в дом преподобного Хауэлла, тогдашнего священника конгрегационной церкви (еще одна забавная, по мнению Скотта, подробность: в бывшей столовой преподобного Хауэлла теперь мой офис). Она прошла в столовую, где преподобный сидел с женой и тремя маленькими детьми, и спросила, почему он продолжает насиловать ее и занимается содомией с детьми прихожан. Я не знала об этом, пока тётя Пег не рассказала мне, запинаясь, вполголоса — за несколько дней до моего отъезда в колледж. В моем детстве мы ходили в церковь каждое воскресенье. Миссис Хауэлл преподавала в моем классе воскресной школы и взяла нас в детский хор. Она была всегда добра ко мне. А я и не подозревала.

Насколько я помню, первый раз мать отправилась в больницу в Дэнверсе после рождения моего брата, Джадда. Мне было шесть; моей сестре Лизе четыре. Думаю, мама впадала в послеродовую депрессию после каждого из нас — просто в те времена об этом не задумывались. Тетя Пег приехала и осталась у нас после рождения Джадда. Моя кузина Джейн всего на год моложе меня, а Яппи на три года старше, так что жить с ними все время было весело. Однажды Пег что-то делала на кухне и пыталась заставить мою маму взять на руки Джадда. Мама отказывалась и ревела. В конце концов она прошептала Пег на ухо, что боится брать его, потому что может отнести в ванную и утопить. Мама не мылась неделями. Как выяснилось, она боялась подходить к ванне — ее преследовали видения того, как она топит ребенка.

И она вернулась в больницу штата. Этот раз я точно помню — мы ездили ее навещать. Скотт после нескольких рюмок обычно начинал уговаривать меня, чтобы я ему об этом рассказала. Мне запомнился главным образом запах. Он пропитал воздух в больнице — запах мочи, фекалий и аммиака, какое-то странное сочетание химии и телесных запахов. В этот смрад попадаешь, едва открыв дверь в отделение. И от него не отделаться; нужно спешить домой, и отмокать в ванне час, и промывать волосы шампунем снова и снова. Мать во время наших визитов смущалась и молчала. Наверное, ее пичкали лекарствами. Но другие женщины в палате кудахтали и ругались, а одна сказала мне, что видит дьявола над моей головой. Он всегда там, в дыму, сказала она. Она уставилась куда-то над моей головой, широко раскрыв глаза, а потом посмотрела на меня с жалостью. Больше мы не приезжали. В конце концов мама вернулась домой.

Скотт и девочки всегда хотели знать о моей маме больше, но я помнила мало. Она любила животных. Наша кошка, Пятнашка, была одной из немногих, кто всегда вызывал у нее улыбку. Мама научила меня вязать. Она любила читать. Любила тишину. Когда мне было двенадцать, она покончила с собой.

Только началось лето. Мы с братом и сестрой с ума сходили от восторга, что утром не надо в школу. Мама осталась в постели — это было необычно. Мы поехали на велосипедах на рынок, и папа купил нам на завтрак пончики. Потом мы отправились к тете Пег — она жила недалеко от нас — и играли с кузенами Джени и Эдди. В конце концов Пег отвезла нас домой. Ближе к ужину Пег сказала, что у нее предчувствие. Она хотела убедиться, что с мамой все в порядке.

Дверь в спальню была заперта. Пег стучала, не переставая. Потом позвонила папе, который приехал домой и приставил лестницу к стене дома; я поднялась по ступенькам до маленького верхнего окна. Папа был слишком большой и не пролез бы в оконную раму; тетя Пег всхлипывала и ломала руки, умирая от тревоги. Так что я залезла в окно, пробежала к двери спальни и отперла ее. Помню, что бежала по комнате, почему-то затаив дыхание, словно переплывала под водой бассейн от стенки до стенки. Только уголком глаза заметила силуэт матери. Она свернулась клубочком, лицом к стене. Я отперла дверь и промчалась мимо отца. Не знаю, откуда я знала, что мама мертва. Просто знала. Она проглотила все таблетки в доме, а их было предостаточно.

Потом долгие годы я ощущала странную вину за то, что так пробежала через комнату. Нужно было подойти к маме. Вообще-то все люди, которые знали эту историю, полагали, что я так и сделала — подошла и попыталась как-то разбудить маму. Не знаю, почему я чувствую вину. Просто чувствую. Глубоко внутри я думаю, что если бы поднесла ладонь к ее носу, проверить, дышит ли она (так сделал отец, когда вбежал в комнату), она могла бы выжить. Силой моего желания. Как та кобыла, которую спасла Ребекка в первый же день, выжила только благодаря присутствию жеребенка, благодаря его простому и несомненному желанию.

Мама знала, что нужна нам, когда глотала те таблетки. Она не забыла о нашем существовании. Мы больше не были крохами. Мы были дикими — брат, сестра и я. Мы носились по дому. Ябедничали друг на друга, затевали драки, которые кончались в маминой комнате. Прыгали на ее кровати, выкрикивая обвинения в адрес друг друга. Джадду постоянно доставалось в школе; сейчас он служит копом в Суомпскотте. Мы с сестрой Лизой (она визажист в Лос-Анджелесе) выли, дрались, визжали и обзывались перед матерью. Иногда она принимала чью-то сторону. Чаще, впрочем, говорила нам, что ей нужен покой. Что она очень устала. И хочет, чтобы мы убрались из комнаты.

«Вы сводите несчастную мать С ума», — обычно кричала на нас тетя Пег, когда заезжала «проверить, как дела». Она была права. Мы словно загоняли ее в саму себя, она становилась холодной и печальной. Но однажды она дошла до такого состояния, — что даже не замечала нас. Можно было прыгать вокруг нее по постели, визжать, ругаться и пинать друг друга, а она лежала лицом к стене.

«Мы — кто-то, мы — тут!» — вот был наш непрерывный какофонический клич.

«Да плевать», — был, похоже, ее ответ.