Дом Хильди Гуд

ГЛАВА 11

Тесс и Майкл пригласили меня на ужин в День благодарения. Должны были быть Тесс, Майкл и родители Майкла — Нэнси и Билл Уотсоны. Эмили приедет из Нью-Йорка, но без Адама, который почему-то решил провести День благодарения со своей семьей. И Скотт приедет. Первый раз после развода мы проведем праздник вместе и с детьми. Когда Тесс выложила идею мне, несколько недель назад, я отказалась.

— Позови только Скотта. Я поужинаю у тети Джейн. — Моя кузина Джейн жила в Вендовере, и мне уже доводилось проводить праздник с ее семьей, пока Скотт был с моими.

— Ну почему, мама? — настаивала Тесс. — Папа такой одинокий, и ты одинокая. Я знаю, вы замечательно ладите. Папа сказал, что говорил с тобой неделю назад.

Да, Скотт звонил мне из Ленокса, чтобы спросить совета: выставлять дом на продажу сейчас или подождать до весны. Они с Ричардом разошлись, и Скотт решил перебраться поближе к Марблхеду, чтобы чаще видеть Грейди. Я посоветовала ему подождать. Беркширы прекрасны весной, но осенью и зимой там, на мой взгляд, довольно одиноко.

Скотт знает, что мое мнение о Беркширских горах строится на одном-единственном визите в Ленокс в разгар лета двадцать лет назад и постоянном чтении «Итана Фрома». Однако мой совет он принял. Решил подождать до весны, а пока заезжать в Бруклин к Эмили и в Марблхед к Тесс. Он всегда был заботливым отцом.

Неделя Дня благодарения для меня означает время спада в делах. Обычно я с нетерпением жду этого времени, но сейчас все иначе, потому что предыдущие месяцы принесли очень мало. И еще: именно перед праздниками, два года назад, меня отправили в Хэзел-ден. В этом году уже начали приходить приглашения, но мне не хотелось посещать какие-то вечеринки. На праздник все напиваются. Раньше мне это нравилось; я чувствовала, что пью, как все. А теперь, строгая и трезвая, я часто вижу перед собой пьяную рожу чьего-нибудь мужа и выслушиваю бессвязную речь про Барака Обаму или про бесконечную любовь к морю. И конечно, обязательно кто-то начнет спрашивать, сколько стоит их недвижимость. Меня постоянно об этом спрашивают, порой это утомляет. Все равно что спрашивать у доктора при любом удобном случае про свой дурацкий кашель. Некоторым я сама продавала дома. Когда я пила, то обычно называла цену процентов на десять больше, чем они заплатили, — чтобы порадовались. А теперь подмывает выпалить: «И близко не лежит к тому, что вы выложили», — просто чтобы посмотреть на их лица. В общем, я отказываюсь от приглашений на праздничные вечеринки, но в конце концов согласилась поехать к Тесс и встретиться со всей семьей.

Накануне Дня благодарения я занималась в офисе бумагами, и тут явилась Ребекка. На ней были бриджи для верховой езды, сапоги и штормовка. Лицо обветрилось и будто светилось. В этот не по сезону мягкий день они с Линдой Барлоу вывезли двух коней — Серпико и Хет-Трика — на пляж Харта, размяться. Кони, непривычные к шуму прибоя, долго шли галопом. Скакали по Ветреной улице, небрежно упомянула Ребекка. Вдоль Ветреной и обратно.

— Очень повезло с погодой, — заметила я. — Прекрасный день для скачки по берегу.

Ребекка уселась в кресло перед моим столом, положила лодыжку на колено другой ноги и подалась вперед. Потом внимательно оглядела мой кабинет, словно видела его впервые.

— Отличный кабинет, — сказала она. — Ваш бывший занимался отделкой?

— Разумеется. Я сама в этом ничего не понимаю. Ребекка улыбнулась.

— А он ходил с вами по магазинам? За одеждой. Я имею в виду… за вашей одеждой?

— Да, — простонала я, и мы обе захохотали. Ребекка считала ужасно забавным, что я, имея все подсказки перед глазами, долгие годы не догадывалась, что Скотт — гей.

— Он постоянно привозил мне что-нибудь из Бостона и Нью-Йорка — я сама в жизни таких великолепных вещей не купила бы…

Я заметила, что Ребекка меня не слушает. Кто-то отпирал боковую дверь — вход к кабинетам наверху, — потом послышались шаги по лестнице. Ребекка вспыхнула — на сей раз не от ветра.

— Это, наверное, Питер, — сказала она, взяв со стола пресс-папье и внимательно его изучая.

— Вряд ли, — ответила я. — Питер редко появляется по средам. Ньюболды обычно празднуют День благодарения у сестры Элизы. Кажется, в Конкорде. А это, наверное, Патч Дуайт. Там кран протекает.

— А, — кивнула Ребекка. Ее вдруг необычайно заинтересовал хрустальный купол пресс-папье с цифровыми часами в центре. Она подняла пресс-папье к свету и глядела сквозь изогнутый хрусталь на потолок.

— Кстати, вы звонили Патчу насчет водопровода в вашей студии?

— Ага, — ответила Ребекка. — Я попросила Брайана. Вы были правы. Он взялся с удовольствием. Теперь можно мыть кисти в студии.

— Много пишете?

Ребекка просияла:

— Горы! Я сейчас работаю над целой серией больших картин маслом — луна над водой. В основном с фотографий Питера. Впрочем, одну я писала прямо с натуры. Была полная луна, и камера не передает весь размер. Когда Питер увидел ее, он позвонил мне и сказал, чтобы я привезла краски.

Мы услышали, как Патч сбежал по лестнице; Ребекка повернула голову, чтобы увидеть, как он проходит мимо окна. Потом улыбнулась мне.

— Вы правы, это Патч… Хильди, Питер недоволен мной. Вернее, нами двумя.

— Да ну? Что такое?

Ребекка принялась ковырять ноготь.

— Погодите, дайте угадаю. Он знает, что вы рассказали мне о том, что происходит между вами.

— Да, я рассказала, как вы… узнали про это… и он действительно рассердился. Он сказал, что вы использовали меня.

— Использовала? — Я с трудом сдержала смех. Я использовала Ребекку! Забавно слышать это из уст Питера Ньюболда.

— Не переживайте, Хильди. Все в порядке. Просто он думает, что вы заставили меня рассказать вам то, о чем я обычно не рассказываю. Он думает, что все ваши психологические штучки — обычная игра.

— Ребекка, это и есть игра. Я вам говорила. Я не читаю мысли — по крайней мере так, как вы представляете, но я не заставляла вас ничего рассказывать. Неужели Питер считает вас такой податливой… Впрочем, теперь я уже не удивляюсь; похоже, у него хорошо получается манипулировать вами.

— Хильди! Как вы можете? Никогда не слышала такого ужаса. Мы очень серьезно относимся друг к другу. Хильди, вы же знаете. Вы знаете о нас все.

— Ладно, скажите Питеру, что я никому не расскажу. Да и кому рассказывать? Здесь никто даже жены его не знает. И наверняка считают, что он заигрывает со всеми пациентками…

Это был удар ниже пояса.

— Простите, — сказала я. — Я не то имела в виду.

— Ничего, — ответила Ребекка. — Питер предупреждал, что вы очень рассердитесь, если я расскажу вам, но я должна была. Вы здесь мой самый близкий друг. Дело в том, что Питер боится не только того, что узнает Элиза. Он может потерять лицензию врача, если это выплывет. Психиатр не имеет права вступать в интимные отношения с клиентом. В некоторых штатах его могут отправить в тюрьму. Хоть он и был моим врачом лишь короткое время.

— Незаконно двум взрослым людям заводить отношения? Двум совершеннолетним? Может, так было в пуританские времена, но теперь можно заниматься сексом с кем хочешь, если вы оба взрослые. Не хочу говорить, но, по-моему, Питер вам вешает лапшу…

— Да с чего? Это не…

— Я плачу алименты мужчине, который два года изменял мне с другим мужчиной. Закон не видит в этом ничего неправильного. Я должна поддерживать его материально — и какое-то время его партнера, — потому что зарабатываю больше. Как может быть противозаконно то, что вы с Питером завели роман? Может, Питеру хочется, чтобы вы так думали… Ох, простите, не слушайте.

— Хильди, все нормально, но вы ошибаетесь. Я проверяла. Это действительно незаконно. Из-за того, что в прошлом какой-то нечистый на руку врач использовал пациентов. Иногда у пациентов происходит перенос, и возникает иллюзия любви к психоаналитику, но настоящей любви нет. У нас с Питером все иначе. И я никогда не была пациентом Питера. Мы любим друг друга.

Ребекка выглядела ужасно хрупкой и беззащитной. Я пожалела о своих словах.

— Знаю.

Ребекка села прямо в кресле и взглянула мне в глаза. Она ждала чтения.

Знаете? Вы знаете, что он чувствует? Скажите мне, Хильди. Не щадите меня. Мне очень нужно знать. И я знаю, что вы знаете.

— Не знаю, — вздохнула я.

Вот почему я бросила заниматься этим много лет назад. Человек хочет услышать, что он особенный; что существует космический смысл его жизненного пути и предсказуемая судьба только для него. Яркая, счастливая судьба — только для него, родного.

— Хильди, Хильди, посмотрите на меня, хоть на минутку.

Я взглянула и задрожала. Бедная Ребекка.

— Да. Да, конечно, он любит вас. Перестаньте беспокоиться. И приезжайте сегодня вечером. Когда детей уложите. Выпьем по бокальчику?

— Я бы с удовольствием, Хильди, но не могу. Брайан едет. Его родственники приедут на День благодарения. Я лучше домой, переоденусь.

— Счастливого Дня благодарения, Ребекка, — сказала я, и она пожелала мне того же.

Я видела, как она вышла из боковой двери, потом услышала, как она помедлила у лестницы к кабинету Питера. Потом по галерее разнесся звук шагов; через несколько мгновений машина устремилась прочь по улице.

В тот день я работала допоздна. Подбивала счета к концу года и покинула кабинет, когда уже стемнело. Темнота явилась для меня неожиданностью — часы на столе показывали половину четвертого. На самом деле маленькие часы в хрустальном пресс-папье с тех пор постоянно показывали полчетвертого, хоть я и пыталась несколько раз менять батарейки. Не стану утверждать, что дело в Ребекке, но невольно вспомнилось, что говорил Брайан на той вечеринке у Венди о странных магнитных полях Ребекки и их пагубном влиянии на электронику. Впрочем, часы в пресс-папье были дешевые, китайские. Наверное, они остановились за много дней до того, как Ребекка их коснулась. А я просто не заметила.

Я шла по дорожке между моим зданием и церковью; пришлось поднять воротник пальто. Когда погода поворачивает на холод, между этими зданиями дует злобный восточный ветер. Я дышала на руки и заглядывала в высокие окна церкви, ярко освещенные изнутри. Вечер среды — обычно хор репетирует перед воскресной службой. Я часто вижу их в окно кабинета через церковные витражи: Шерон Райс, Бренда Доббс из Публичной библиотеки, Фриззи Вентворт, старый Генри Маллард и еще кто-то, кого я не знаю. Если я сижу на работе допоздна, мне нравится смотреть на них из-за стола. Я часто не могу удержаться от улыбки; солидные горожане, возносящие гимны, рты открываются в четких, праведных звуках, напряженные глаза послушно устремлены на скрытого от меня дирижера. В тот вечер накануне Дня благодарения они разучивали концерт с колокольчиками, и я замедлила шаги. За толстыми и крепкими стенами церкви я не слышала ни звука, но видела, что у каждого прихожанина в руке горел медью колокольчик с дубовой ручкой. Они поднимали и опускали колокольчики — мне казалось, в случайном порядке. Я подумала, что эти вендоверские протестанты ничем не отличаются от тех, кто наполнял церковь, когда я была ребенком. Массачусетские женщины — коротко стриженные, без косметики, бесполые, словно дети или пилигримы. И мужчины — пузатые отцы семейства; все звонили в колокольчики, все и каждый. Вверх. Вниз. Снова, снова и снова — подчиняясь ритму, который задавал кто-то мне невидимый.

Во времена моего детства всем заведовала миссис Хауэлл, жена священника; именно она увлекла меня музыкой. Честно, она заставила меня полюбить музыку. Миссис Хауэлл вела и взрослый хор, и детский. Иногда два хора исполняли гимны вместе; иногда мы, дети, пели свои гимны во время службы. Миссис Хауэлл говорила, что от звука детского пения она яснее ощущает присутствие Бога, и учила нас не бояться петь; не беспокоиться, что сфальшивим, а петь сердцем. Она говорила, что так не появится ни одной неправильной и фальшивой ноты.

Да, я очень, очень любила миссис Хауэлл.

Когда я была во втором или третьем классе, она поставила меня петь соло — начало «Святой ночи» во время службы при свечах в рождественский сочельник.

— Святая ночь!.. — начала я совсем одна с алтаря, и мой тонкий, дрожащий голос несся над приделами и рядами в старой церкви. На тот сочельник в церкви было темно и холодно. Привычные лица стали неузнаваемыми в колеблющемся свете и завитках черного дыма от свечей в руках. Я четко видела только миссис Хауэлл, которая стояла прямо передо мной, тихо улыбаясь; ее сложенные лодочкой ладони качали воздух гладкими движениями, губы беззвучно повторяли слова вместе со мной.

— Над нами звезд сиянье, — выводила я почти шепотом. — И в эту ночь Спаситель наш рожден.

Церковь была полна, хотя лиц я не видела. Руки дрожали; чтобы успокоить их, я вцепилась в подол красной клетчатой рождественской юбки. Потом набрала воздуха и продолжила, не сводя глаз с миссис Хауэлл:

— Томился мир греховный, прозяба… а… ая (уф). О ценности души поведал Он.

И тут (о, какое счастье!) хор, дети и взрослые, и все прихожане присоединились ко мне.

— Воспрянет мир, ведь ждет его спасенье! Рассвет святой надежду нам принес! Колени преклони! — Тут вступали баритон старого мистера Гамильтона и сладкое, яркое сопрано миссис Райли. — О, ангельское пенье! Святая ночь, когда рожден Христос…

Не описать словами, какие тепло и единение охватывают тебя, когда поешь одна, а потом вдруг тебя поддерживает весь хор. Остаток гимна я пела, широко улыбаясь и выискивая по рядам лица друзей, папы с мамой — теперь я видела их в теплом свете свечей. Они были там. Они пели с нами. Помню маму в тот вечер — как она пела, как улыбалась мне, как текли по ее лицу слезы.

Когда в воскресной школе миссис Хауэлл разучивала с нами этот гимн, она велела нарисовать картинки к каждой строчке. Мне досталась строчка «О ценности души поведал Он». Я нарисовала младенца в яслях с маленьким нимбом над головой и исходящими от него солнечными лучами. Миссис Хауэлл сказала: «Мне нравится, что ты с помощью желтых лучей солнца передала душу и ее ценность».

Я гордо улыбнулась, хотя просто нарисовала младенца Иисуса таким, каким видела повсюду — с маленьким нимбом и лучами золотого света. Душа? Божественная ценность? Можете представить, чтобы взрослый пичкал ребенка такой ерундой?

На следующий день я погуляла с собаками после завтрака, потом надела шерстяную юбку и свитер. Погода переменилась; все-таки нас ждет холодный День благодарения.

Из дома я вышла примерно в полдень. Тесс ждала всех к часу, поскольку хотела подать обед в три. Эмили и Скотт приехали еще вчера вечером, а родители Майкла жили в нескольких минутах. Когда я появилась, все были уже на месте.

Как я говорила, тяжело находиться среди людей, которые свободно пьют. Тесс и Эмили обычно при мне сдерживаются. Выпьют вина, но так, словно пьют без всякого удовольствия. Уотсоны вообще почти не пьют. Так что я подумывала, не опоздать ли немного. И даже размышляла — не выпить ли бокал вина перед отъездом из дома. Многие пьют вино за обедом, когда не работают. Но я испугалась, что они учуют запах. И потом, именно об этом говорили женщины в Хэзел-дене, вспоминая о постыдных пьяных днях, — пить для храбрости. Я не такая. Мне этого не нужно. Так что я приехала вовремя, в час, и обнаружила на крыльце старушку Бонни.

Было холодно, и я позволила ей зайти внутрь со мной. Тесс, как раз проходившая мимо двери с большим блюдом сырных закусок, сразу встрепенулась.

— Мама, я только что ее выпустила. Я все выставляю на кофейный столик — она сожрет.

— О, Тесс, на улице мороз. Может, ее пустить в вашу комнату или еще куда?

— Нет, она будет скулить и царапать дверь. Грейди спит, а она его разбудит. Выпусти ее. Пожалуйста.

— Хорошо, хорошо, — сказала я, хватая Бонни за ошейник и выводя снова на улицу. Я пообещала ей, что попозже стащу для нее кусок индюшки, и бедняжка со стоном опустилась на крыльцо.

Я пошла внутрь, и все начали крепко меня обнимать, даже Нэнси и Билл Уотсоны. Зачем все время обниматься? Скотт держал стакан с «Кровавой Мэри». Когда-то я любила «Кровавую Мэри». И когда Тесс спросила меня, что я буду пить, я хотела попросить диетическую коку, но передумала и сказала:

— Я буду «Кровавую Мэри»… только без водки.

— Значит, «Невинную Мэри»? — засмеялся Скотт. — Я сделаю, Хильди.

Я отправилась за ним на кухню. Было приятно увидеть Скотта, честно признаюсь. Он мне нравится и всегда нравился. Выйдя замуж за Скотта, я вышла за лучшего друга. Наши худшие годы — когда он поют, что гей, но не хотел мне признаться. После развода, когда прошли первая боль от разрыва и финансовые споры, я признала в Скотте старого доброго друга; и он ко мне относится так же.

Тесс суетилась на кухне с Нэнси Уотсон; когда мы вошли, она показалась мне сердитой.

— Ну, мама, папа, у нас тут все в порядке. Почему бы вам не пойти в гостиную к остальным?

— Я только приготовлю маме выпивку, — сказал Скотт.

— А, ладно, — ответила Тесс, поливая птицу жиром; я заметила, как она уголком глаза следит, что наливает Скотт.

— Когда Грейди должен проснуться? — спросила я у Тесс.

— Обычно он встает примерно в два — теперь он спит один раз в день, — доложила Нэнси.

Я улыбнулась ей, подумав про себя «Да знаю я, пух-лик. Ты нянчишь его каждый день».

Скотт выдавил лимон в мой стакан и добавил несколько лишних капель табаско, именно так, как мне всегда нравилось. Мы вернулись в гостиную. Майкл с Биллом смотрели футбол. Мы со Скоттом никогда не увлекались спортом, но постояли рядом несколько минут. Майкл и Билл затаили дыхание.

— Нет, нет, не-е-ет! — внезапно завопил Майкл, хлопнув по дивану кулаком. Мы со Скоттом посмотрели на экран, пытаясь понять, из-за чего шум. Я смотрю спортивные передачи примерно, как кошки смотрят телевизор: мне нравится движение, я могу следить за фигурами на экране, но понятия не имею, что к чему.

— Ну, вот и все, — вздохнул Билл.

Майкл зарычал.

Мы со Скоттом улыбнулись друг другу.

— Пойдем в столовую, посмотришь стол, — сказал он. — Я сервировал его утром.

Мы прошли в столовую и увидели стол для ужина на День благодарения, достойный шоу Марты Стюарт. Скотт собирает французский фарфор, красивые старинные скатерти и салфетки и всегда щедро делится с девочками. Он и мне оставил сказочную коллекцию, но я никогда не сумею сервировать стол, как это делает Скотт. Он расставил букеты в вазах, в центральной композиции использовал сосновые шишки и охапки разноцветных листьев и создал маленькие праздничные подсвечники из малюсеньких тыкв.

Мы отодвинули два стула от стола и, присев, чокнулись.

— Твое здоровье, — сказала я.

— Твое. здоровье, Хильди, — ответил Скотт.

Мы сделали по глотку.

— Ты надолго в Марблхед? — спросила я.

— Собираюсь уехать завтра, с самого утра. Не могу найти надежного человека в магазин, пока меня нет. Зимой я работаю только по выходным.

— Ну конечно, завтра большая продажа, да?

— Может, в «Гэпе». В антикварном деле не то. Однако у нас — у меня — обычно день удачный.

Бывший бойфренд Скотта, Ричард, был и партнером по магазину, но вернулся в Нью-Йорк после разрыва. Мы сделали еще по глотку и улыбнулись друг другу. Скотт выглядел… тучным. Ну, давайте честно. Он выглядел старым. И наверняка думал то же самое про меня.

— По-прежнему в завязке? — спросил Скотт.

— Не в завязке. — Я шутливо нахмурила брови. — На восстановлении.

— Точно, извини, — кивнул Скотт. Потом тихонько спросил: — Ты ходишь на собрания анонимных алкоголиков?

— Ты совсем сбрендил? — прошептала я, и он расхохотался.

— Девочки докладывали, как хорошо идет «программа». В конце концов пришлось спросить, что за программа. Я было подумал, что ты устроила себе какое-нибудь телешоу. Они сказали «папа, это анонимные алкоголики», как будто я идиот. Кажется, они и меня хотят поприжать.

— Ну, если они пригласят тебя на обед без всякого праздника, вот мой совет: спасайся.

Скотт засмеялся:

— Если честно, Хильди, я думаю, ты большая молодец. То, что остаешься трезвой и прочее, молодец. Знаю: это все ради девочек, но и тебе самой это на пользу. Я вижу в тебе перемены. Правда.

«Наверное, это не первая его «Кровавая Мэри», — подумала я. «Перемены». Люди видят то, что хотят видеть.

Грейди проснулся, как по расписанию, в два. Нэнси побежала к нему по лестнице и вскоре принесла — в крошечных серых брючках и крошечной белой оксфордской майке.

— Боже милостивый, — пробормотал мне Скотт. — Только посмотри на маленького республиканца!

— Все нормально, — прошептала я. — Это официальный прием. Ты перепил.

Скотт рассмеялся чересчур громко; Тесс и Эмили бросили на нас строгий взгляд и дружно потащились на кухню.

Все начали играть с Грейди. Он в таком милом возрасте: и ходит, и говорит, и всех очаровывает.

Нэнси требовала от него повторить все буквы в алфавите, которым она его научила. Потом начала:

— А это кто? — И показала на Майкла.

— Папа, — радостно отозвался Грейди.

— А это кто? — Она показала на Билла.

— Деда.

— Правильно. Деда, слышишь, что Грейди говорит?

— Мм-м-м, — согласился Билл, поворачиваясь и подмигивая Грейди, прежде чем снова уставиться в телевизор.

— А это кто? — спросила Нэнси, указывая на меня. Грейди уже отвлекся на стопку галет на сырной тарелке, стоявшей перед ним на кофейном столике.

— Грейди, кто это? — повторила Нэнси, пытаясь заставить Грейди посмотреть на меня. Она хотела развернуть внука, но он вырвался из ее рук и сунул галету в рот. Потом потянулся за сыром бри.

— Нет, Грейди! — закричала Нэнси, схватив его и убирая прочь от соблазнительной тарелки, полной смертельных молочных продуктов. — Пойдем посмотрим, что мамочка тебе приготовила. Только сначала поцелуй бабушку Хильди.

Грейди ревел по сырной тарелке, и когда Нэнси поднесла его ко мне, тряс головой и кричал:

— Нет, нет, нет, нет!

— Он всегда спросонья немного капризничает, — улыбнулась Нэнси.

— Знаю, — сказала я сквозь зубы. Честно, не будь у нее на руках мой внук, влепила бы ей по лицу. Можно ли быть более ужасной бабушкой для Грейди? Никогда не любила Нэнси Уотсон. Дуреха. Если она не сидела с Грейди, то занималась «альбомами» — такое у нее хобби; Тесс часто подсовывает мне приторные альбомы, посвященные Грейди, — похоже, Нэнси выпускает по альбому в неделю. Я улыбаюсь, когда Тесс листает передо мной страницы, и говорю что-нибудь вроде «надо же, столько времени уделять всему подобному!». Или «Наверное, лучше бы здесь были одни фото, без сердечек, вырезанных медвежат и прочего». Новейшее изобретение Нэнси в деле альбомострое-ния заключалось в «пузырях», выходящих из головы Грейди. Подразумевалось, что это смешно. Например, Грейди, завернутый в полотенце после купания, — и пузырь с надписью «А-а-ах, еще один день в спа!» Я старалась сохранять каменное лицо, когда Нэнси или Тесс подсовывали мне альбомы. Наверняка сами они содрогались от хохота, тыкали в фото пальцами и кивали, переворачивая страницы.

Обед все не начинался. Голова раскалывалась. Я пришла к выводу — в течение последних недель, — что нужно переходить с красного вина на белое. От красного ужасно болит голова. Я читала, что тут дело в танинах. Они так действуют на некоторых — вызывают головную боль.

Мы целую вечность болтали со Скоттом, и наконец пришла пора садиться за стол. Эмили открывала на кухне вино.

— Мама! Ты что будешь? — спросила она.

Меня подмывало попросить пакетик сока Грейди. Я чувствую себя инфантильной (этому слову учат в клинике), когда меня спрашивают, чего бы я хотела выпить. Я заметила, что Билл и Нэнси улыбаются мне ужасно покровительственно.

— Скотт, сделай мне еще «Невинную Мэри», — попросила я.

Он смешал мне невинное питье.

Питье для озорных девочек, которым отказано в праве пить взрослые напитки.

Скотт протянул мне стакан, а потом мы все понесли на стол индейку и гарнир: картофельное пюре, брюссельскую капусту и горошек, тыкву и специальные макароны без клейковины — единственное блюдо из ограниченной диеты Грейди, которое он соглашался есть.

Началась обычная беготня — искали соусник, выясняли, какая из солонок работает, пытались определить, откуда запах горелого, — и в конце концов я осталась на кухне одна со своей «Невинной Мэри». Когда все расселись, выяснилось, что Тесс забыла поставить пироги в духовку.

— Я поставлю, — сказала я, поворачиваясь кругом. Я одна еще не села. Поставив в духовку яблочный и вишневый пироги, я плеснула чуть-чуть водки в «Мэри». Немного. Но и не слишком мало. Право слово, День благодарения — тяжелое испытание для трезвого. Нужно расслабиться.

Я уселась, Билл Уотсон прочитал молитву, и мы, подняв бокалы, чокнулись друг с другом. Я глотнула своего напитка. Я не пила ничего, кроме вина, с тех пор, как снова начала пить. По мне, все-таки вино — не совсем питье. Вот водка, решила я после второго глотка, это да.

Ну и что?

Мы пытались скормить Грейди кусочек индюшки. Скотт и я уговорили Тесс поставить высокий стул Грейди между нами. Я собралась дать внуку немного картофельного пюре, но Майкл воскликнул:

— Нет, Хильди! В пюре масло и молоко.

Я перехватила взгляд Скотта над головкой Грейди, и мы оба едва не рассмеялись. У Скотта дрожат ноздри, когда он сдерживает смех, на это просто невозможно смотреть. Отвернувшись, я кашлянула в салфетку, на глаза навернулись веселые слезы. Майкл рявкнул так, словно я норовила скормить ребенку ложку мышьяка.

Эмили повеселила нас историей про свою соседку, которая пыталась найти парня через Интернет. Мы хохотали, как безумные. Эмили очень, очень веселая. Это у нее от Скотта. Я пошла налить себе еще «томатного сока». И снова сделала «Мэри» для взрослых. Когда я села за стол, Грейди начал барабанить ладошками и мычать, и я заметила:

— Знаете, по-моему, у Грейди врожденный дар к музыке.

— Мама, только подумать! — обрадовалась Тесс. — Именно так. Я только на днях об этом кому-то говорила.

— Разумеется, — подтвердил Скотт. — Грейди, какие песни ты знаешь?

Майкл и Тесс пытаются пичкать сына песнями из детских передач. Все уже приканчивали по второму бокалу вина и принялись дразнить их, что это глупая музыка.

— Я научила его нескольким хорошим песням, — сказала я. — Песням, которые мы с папой пели вам, девочки…

— Прекрасно. Грейди, наверное, учит песни «Грейт-фул дэд», — скривилась Эмили.

— Что? — сердито воскликнули мы хором со Скоттом; словно в старые времена, когда были только Скотт, Тесс, Эмили и я.

— Я всегда ненавидела «Грейтфул дэд», — заявила я, отхлебнув «сока», и засмеялась.

— И я… — сказал Скотт. — Грейди, вот песня великой Нины Симон…

— Папа, нет! — взвизгнули одновременно девочки. Я чуть не захлебнулась от хохота, представив, что Скотт исполняет Нину Симон в присутствии Уотсонов.

— Нет, — сказала я, наконец. — Грейди любит Саймона и Гарфункеля. Мы выучили «Ярмарку в Скарборо».

— Правда, Хильди? — спросил Скотт, ласково улыбнувшись мне. — Спой. Спой ему сейчас.

— Нет, — засмущалась я.

— Давай, мам, — сказала Эмили.

— Я не могу одна. Там на несколько голосов.

— Папа… — взмолились девочки.

— Ушам не верю. Вы терпеть не могли, когда мы пели вместе, — засмеялась я.

— Неправда! — заявила Тесс.

— Мы терпеть не могли, только когда вы пели в машине, — добавила Эмили.

— Это и правда ужасно. Не надо петь, — сказала Тесс.

И конечно, мы запели. Мы пели замечательно. Мы пели, улыбаясь друг другу через головку Грейди, которая вертелась то к Скотту, то ко мне, то снова к Скотту. Мы взяли несколько фальшивых нот, Скотт путал слова, но, дойдя до припева, мы сделали его правильно. Вышло очень мило. Невообразимо прекрасно. И в конце Грейди заколотил ладошками по подносу своего высокого стула, лг Еще, — сказал он. — Еще!

Все засмеялись его словам, а Эмили улыбалась, качала головой и утирала слезы салфеткой. Она всегда была самой чувствительной из нас.

— Не заставляй нас начинать, Грейди. Пожалеешь, — сказал Скотт.

— Я и не представляла, что у вас такие голоса, — сказала Нэнси Уотсон.

— Девочки тоже замечательно поют. Тесс, гитара еще сохранилась? — спросила я. Тесс как раз наливала себе еще вина.

— Да, где-то на чердаке, наверное. Могу поискать. Но с вами, ребята, я петь не буду.

Когда мы расправились с десертом и убрали гору тарелок, все расселись у камина, пока Тесс настраивала гитару. Мне наконец разрешили впустить Бонни; я отвела ее на кухню, чтобы покормить, и подлила еще немного в свой стакан. Больше ни капли. Мне еще домой ехать. Скотт вошел как раз, когда я выдавливала маленький лимон.

— Старая добрая Бонни, — сказал он. — А как твои «семейные ду'хи»?

Скотт всегда называл наших собак моими «духами». Это часть нашей ходячей шутки о моем ведовстве — собак он называл моими фамильными духами. Когда девочки были маленькие, у нас был пес — помесь хаски — Лука, который привык писать в самые ценные вещи Скотта; и жевал он только туфли и ремни Скотта. Скотт часто сердито заявлял, что пес выполняет мои приказы. Мне было приятно.

— Бабе и Молли не «ду'хи». У них ничего нет общего с Лукой. Он был похож на меня.

— Ты на себя наговариваешь, — сказал Скотт.

— То есть? Лука был прекрасным псом. Преданным, героическим, умным…

— Злобным, мстительным и разбалованным, — засмеялся Скотт.

— Вот видишь: совсем как я. А две теперешние — не мои «ду'хи». Разве только Бабе, самую малость.

— Бабе — это отвратительная мелкая кусака? По-моему, ты больше похожа на другую. Добрую, улыбчивую. Ты просто не хочешь, чтобы об этом знали.

— Нет! Я ничуть не похожа на Молли с ее беспомощностью, — засмеялась я.

Скотт попросил меня сделать с Бонни фокус, который я когда-то делала на вечеринках. Я способна заставить собаку выполнять простые команды без голоса или заметных жестов. И не обязательно знакомую собаку; я просто привлекаю внимание собак кусочком пищи, и потом они меня слушаются. Я достала кусок индюшки из раковины и подозвала Бонни; потом подняла руку с мясом на несколько дюймов. Собака села. Подождав, пока она переведет взгляд с индюшки на мое лицо, я стала смотреть на нее, медленно выдыхая и еле заметно приближаясь к ней. Пауза — и Бонни выполнила команду «лежать». Я бросила ей кусок.

— Мама, папа! — Эмили звала из гостиной. — Что вы делаете?

— Ничего, милая. Просто мама заколдовала собаку, — ответил со смехом Скотт, и я пихнула его, пока мы шли в гостиную.

Через несколько минут я качала Грейди на коленях и напевала:

В начале последней строчки Грейди всегда настораживался и начинал повизгивать от возбуждения, потому что на слове «бух» я раздвигала колени, его попка проскакивала вниз на мгновение, и Грейди понимал, что может упасть на пол. Но тут я снова поднимала его на колени. Грейди всегда это обожал; он смеялся и требовал еще. Девочкам тоже когда-то нравилась эта забава.

Скотт наконец настроил гитару. Уотсоны допивали кофе и доедали пироги. Скотт — потрясающий имитатор, поет точь-в-точь, как сам исполнитель. И сегодня он начал с «Милой Лоррейн» — и пел совсем как Нэт Кинг Коул. Представьте «Милую Лоррейн» под гитару. Вы поразитесь, как мило это звучит, когда играет Скотт. Потом он начал упрашивать меня спеть песню вместе.

— Только одну, — уступила я. Мы спели «Море любви» — очень медленный вариант, как пели когда-то в кофейне. Мы придумали навязчивую, печальную версию. Уже много лет мы ее не пели. И когда мы закончили, слезы стояли у меня в глазах. Скотт потянулся и поцеловал меня в щеку. Тут настала пора укладывать Грейди.

— Я отнесу его, — сказала Нэнси.

Грейди сидел у меня на коленях. Я поднялась с ним на руках и заявила:

— Нэнси, не говорите глупостей. Вы сегодня всем занимались. Просто отдохните.

Все словно оторопели от моих слов, и до меня дошло, что я говорила немного громковато.

— Просто я знаю весь ритуал, — пояснила Нэнси.

— Ну и что, — ответила я с шутливым негодованием. — Я укладываю его каждую пятницу.

— Я сам уложу Грейди! — заявил Майкл.

Тут уж мы засмеялись вместе с Нэнси. И все подхватили. Мы действительно склочничали, как две старые няньки, и я отдала Грейди. Но сначала немного потискала. Я ткнулась лицом в пухлый изгиб его шейки и пощекотала поцелуями. Грейди зашелся в хохоте. Я снова пощекотала его.

— Хватит, мама, — вмешалась Тесс, внимательно глядя на меня. — Не надо разгуливать его перед сном.

— Ладно, — послушалась я и отдала Грейди Майклу. Майкл — замечательный, замечательный отец. Я часто забываю об этом — и теперь обняла Майкла и Грейди и сказала:

— Мне пора, так что, если не спуститесь до того, как я уйду, спокойной ночи, милые мальчики, и спасибо, Майкл, за чудесный, чудесный День благодарения. — И я снова обняла их.

— Мы всегда рады вам, Хильди, — сказал Майкл.

— Вы чудесный, чудесный отец! Надеюсь, вам это известно. — Я не удержалась и слегка обняла их еще раз.

— Ох, спасибо, Хильди. Грейди, скажи «спокойной ночи» бабуле!

— Поконоси, — сказал Грейди.

Майкл понес Грейди наверх; я, Билли и Нэнси взяли пальто. Я обняла дочек, моих милых, милых дочек, и сказала, что очень их люблю. Они в ответ пробормотали мне что-то о любви. Потом я обняла Нэнси и Билла. Действительно, несмотря на то что они скучные и пытаются объявить Грейди своим личным внуком, нельзя не любить Нэнси и Билла Уотсонов. Они — настоящая соль земли. Вам не найти другого такого добродушного человека, как Билл Уотсон. А Нэнси всегда желает только добра. Тесс повезло, что у нее такие чудесные свекор и свекровь. Я так и сказала им.

Скотт проводил меня до машины и открыл мне дверцу.

— Было здорово, — сказал он. — Снова вместе. Как семья.

— Это да, — расчувствовалась я и обняла его. Мы поцеловались. По-настоящему, в губы.

Потом я спросила:

— И зачем тебе надо было оказаться драным геем?

Это насмешило Скотта; я села в машину, очень медленно проехала по дорожке — я знала, что чуть выпила и осторожность не помешает, — и поехала домой.

Мне потребовалось сорок пять минут, чтобы добраться до дома. Я ехала медленно. Но была на подъеме. Сегодня я получила подтверждение тому, о чем думаю уже некоторое время. Дочки уверены, что алкоголь мне вредит. Сегодня я доказала обратное. Он помогает. Всем лучше, когда я выпью. И девочки, и Скотт, и я сама давным-давно столько не смеялись. Если мое питье так пугало девочек, я буду поступать, как сегодня. Чуть-чуть. Просто расслабиться.

Когда въезжаешь в Вендовер, можно ехать в Кроссинг, а потом по переулку Свиной Скалы — к Речной улице, где я живу; а можно поехать на Горку и потом кружным путем. Я решила поехать через Горку. Любопытно было взглянуть, каких гостей принимает Ребекка на День благодарения. Проезжая мимо ее дома, я заметила пять-шесть машин на дорожке. Спускаясь с Горки, я проехала мимо дома Фрэнка. Он разжег камин; дым спиралью поднимался из трубы в лунном свете. Горел свет в одной из комнат на первом этаже. На дорожке стоял только грузовик Фрэнка. Я попробовала представить, с кем он мог бы обедать на День благодарения, — не смогла. Признаюсь, у меня возникло желание подъехать и постучать в дверь. Но я проехала мимо. Этому меня научили в клинике: избегать срывов.

В Хэзелдене люди много говорили о срывах, случавшихся в то время, когда они пили. Они рассказывали историю своего пьянства, читали свой «алкодневник» и говорили что-нибудь вроде «у меня все было, отличная работа, прекрасные дети. Два-три месяца я держался, выпивал только за компанию, а потом произошел новый срыв».

Срыв означал арест за вождение в пьяном виде или публичный скандал. Увольнение за появление пьяным на работе. Для женщины — проснуться в незнакомом месте рядом с незнакомым человеком. Одна женщина из Хэзелдена пошла в бар залить горе после разрыва, а когда пришла в себя после отключки, оказалось, что она на курорте на Багамах с мужчиной очень милым, но, увы, женатым. Бывали истории смешные. Все смеялись, даже сами рассказчики. Они не плохие и не сумасшедшие, у них просто было заболевание, под названием алкоголизм. И было решение, под названием анонимные алкоголики. И плюс подразумевались «высшие силы».

Бог.

Каждому полагалось рассказать свою историю, начиная с первой выпивки и до того, как он оказался в Хэзелдене. Когда пришла моя очередь, где-то через неделю после моего появления в группе, я начала примерно как все. Рассказала, как, начиная с первого глотка пива на пляже Норт-бич в компании старшеклассниц, мне нравилось действие алкоголя. Вспоминала, как он помогал побороть смущение в колледже. Как я казалась себе красивее, смешнее, умнее и гораздо милее, когда выпью. Все кивали, слушая. Возникала «идентификация». Сначала алкоголь на всех так действовал. Все спокойно ждали, когда я начну признаваться в том, как все пошло наперекосяк. Они хотели услышать о моих срывах. А я продолжала рассказывать о хороших временах. О кофейне, в которой мы играли со Скоттом, о том, как алкоголь снимал страх перед сценой и помогал лучше петь. Я объяснила, как помогли мне мои беременности. Как я со многим распрощалась. Как бросила сигареты и марихуану. Как расслабляло меня спиртное на вечеринках, особенно когда Скотт бросил меня одну в бурном море.

«Больше всего, — закончила я, — мне не хватает выпивки с любимыми. От нее я люблю их еще больше».

И это все. Обычно люди начинают аплодировать после таких «алкодневников», но теперь возникла пауза, потом раздалось несколько деликатных хлопков — от моей соседки по комнате и новенькой женщины, которая пришла на собрание впервые.

Селия, консультант и ведущая группы, откашлялась и сказала:

— Мне кажется, вы что-то упустили из вашей истории, Хильди.

— А, — сказала я и задумалась. — Ну, я пила годами, не могу уже вспомнить все, что происходило.

Люди засмеялись, мне стало приятно.

— И вас не арестовывали за вождение в нетрезвом виде?

— Ну, да. Но, честно говоря, меня не арестовали бы, если бы я случайно не въехала в зад патрульному полицейскому.

Тут уже вся группа захохотала. Это правда смешно. Я и сама засмеялась. Селия продолжила:

— По-моему, Хильди, вам надо прочитать главу пятую в «Большой Книге». О том, как необходима честность. Первый шаг к честности, без которой не победить нашу болезнь, алкоголизм, — признать, что мы бессильны перед алкоголем, что наша жизнь стала неуправляемой.

— Я продала недвижимости на семь миллионов только за прошлый год. Я вырастила двух чудесных дочек. Моя жизнь не была неуправляемой, пока я не приехала сюда…

«Ну что тут непонятного?»

Парень, который мне нравился в группе, темнокожий Раймонд, сказал:

— А я не понимаю, зачем вы приехали сюда, Хильди.

Пришлось признаться, что мои дочки считали меня алкоголиком. И что они устроили «интервенцию». Все время спотыкаюсь на этом слове — хочется сказать «инквизицию». И тут вся группа решила помочь мне преодолеть «отрицание». Если хочешь выйти через двадцать восемь дней, лучше прекратить «отрицание» и начать рассказывать страшилки. Да, у меня было несколько срывов. Пару раз в колледже я просыпалась утром в незнакомом месте. Потом этот случай с пьяным вождением и смутные деловые обеды, несколько пьяных речей на вечеринках. И еще тот случай с Фрэнки Гетчеллом. Но его я оставлю при себе.

Срыв с Фрэнки Гетчеллом случился задолго до того, как я попала в Хэзелден. Сразу скажу, что наш со Скоттом брак в тот момент трещал по швам. У нас шесть лет не было секса. Он утверждал, что у него «пониженное либидо». Как ни странно, я поверила. Вернее, частично поверила, а частично решила, что стала такой непривлекательной, что Скотту уже не хочется секса со мной. Винила во всем себя. Так вот, я была на рождественской вечеринке у Мейми и Боти. У них всегда не меньше сотни гостей и гигантский праздник. Однажды Мейми прицепила пару оленьих рогов на шетландского пони своей дочери Лекси и привела на вечеринку. Кончилось тем, что перепуганный толпой пони лягнул Мейми в бедро, сорвался с привязи и ринулся на кухню, растоптав тарелки и до полусмерти перепугав нанятых официантов.

Словом, в тот раз разыгралась настоящая снежная буря. Я здорово напилась. Скотта со мной не было. Он остался в Нью-Йорке, занимался «антиквариатом». Только позже я узнала, как «антиквариат» влияет у некоторых на либидо. Вечеринка подошла к концу, я села в машину, и она застряла на заледенелой подъездной дорожке. Все уже разъехались, а моя машина блокировала гаражную дверь, так что Мейми и Боти не могли вывести свою машину. Боти позвонил Фрэнку узнать, нет ли у него парня на снегоочистителе — чтобы довезти меня домой.

Они уговаривали меня остаться, но девочки тогда еще жили со мной, и мне не хотелось, чтобы они утром проснулись — а меня нет.

Приехал снегоочиститель, я обняла на прощание Мейми и Боти и заскользила по льду к грузовику. Водитель выскочил, чтобы помочь мне забраться на пассажирское сиденье, и я увидела самого Фрэнка. Фрэнк Гетчелл. Я была в черном обтягивающем платье и на высоких каблуках — и выглядела тогда получше, — и Фрэнку действительно пришлось постараться, запихивая меня в большую замусоренную кабину грузовика. Потом он уселся на водительское место.

— Салют, Хильди, — сказал он, включая заднюю скорость.

— Салют, Фрэнки. Я не ждала, что ты сам приедешь… Думала, пошлешь кого-нибудь из своих…

— Не-а. Сам.

Мы двинулись через бурю. Дороги не было видно. Ветер бросал снег нам в стекло, и казалось, словно мы летим через космос, пронзая водоворот звезд. Я сказала Фрэнку, что если прищуриться, как я, такое впечатление, что мы на космическом корабле, а мимо пролетают звезды и крохотные планетки. Фрэнк засмеялся, и я посмотрела, прищурился ли он, как я предложила. И я увидела не взрослого Фрэнка — толстого и лысого, хромого и с тощим хвостиком, в машине, пропахшей мусором. Я увидела Фрэнки, который крепко обнимал меня жаркими, скользкими, солеными ночами на чужих яхтах много лет назад.

«Еще, — шептала я ему тогда. — Еще».

Фрэнк всегда заставлял поверить, что у меня все будет. А я жила в браке, который обернулся сексуальной катастрофой. Мой муж был прекрасным другом и прекрасным отцом, но я хотела хорошенько потрахаться. Все это я высказала Фрэнку, примерно такими словами. Он смотрел на меня, улыбался и качал головой. Все помню мутно, постыдно мутно (где эти «отключки», когда они нужны), но помню, что он чуть покраснел.

— Давай заедем к тебе, Фрэнк, ну просто для… просто на несколько минут.

На мне были тонкие черные колготки «Донна Каран», я скинула туфли и начала гладить пальцами ногу Фрэнки.

Фрэнки остановился-таки у начала своей подъездной дорожки и спросил:

— Хильди, ты всерьез?

— Да, — ответила я и разревелась.

— Тогда ясно. Я отвезу тебя домой.

— Ты считаешь меня отвратительной? — всхлипнула я.

— Нет, Хильди, тебе просто тяжело. Ляг и поспи. Завтра все будет иначе.

Разумеется, проснувшись на следующий день, я чувствовала себя совершенно иначе — униженной. Как бывало иногда, я проснулась в тисках полного ужаса, дикого понимания, что мое пристрастие к алкоголю вышло из-под контроля. Я не первый раз проснулась с такими ощущениями. Я часто так просыпалась до Хэзел-дена.

Теперь у меня такого утром не бывает — как я уже говорила, нельзя доводить дело до «срывов». Я разобралась с этим. И пью весьма умеренно, чтобы предвидеть срывы и избегать их.

В ту ночь я проехала мимо дома Фрэнка Гетчелла и забралась в постель с Молли и Бабе, моими милыми крошками, и сразу уснула, еще полная Днем благодарения.