Дом Хильди Гуд

ГЛАВА 8

В следующий вторник я вышла с работы в шесть и поехала по городу к дому Ребекки. Ехать-то там — просто подняться от Атлантического проспекта по Вендоверской Горке, но Ребекка говорила, что ждет к половине седьмого, так что мне нужно было убить время. И я свернула на свою старую Шляпную улицу — проулок, ведущий на холм. Некоторые мои клиенты просто заходятся от восторга, слушая названия улиц в нашем городке. Пряничный холм, Старый Погребальный холм, переулок Свиной Скалы и Шляпная улица — лишь несколько. И у всех названий — благородные истоки. На Пряничном холме стояла когда-то пекарня, Старый Погребальный холм — место древнего кладбища, а переулок Свиной Скалы, видимо, когда-то огибал скалу, похожую на голову свиньи — это когда по дороге еще ездили повозки, — но при расширении дороги для автомобилей скалу убрали. Скотту, моему бывшему, нравилась вся эта ерунда; он ведь родом со Среднего Запада — из Мичигана, из города, чья история началась с изобретения сборочного конвейера, так что он копался в местной истории куда тщательнее меня. Я и понятия не имела о скале на переулке Свиной Скалы, пока Скотт не рассказал.

На крутой Шляпной улице, где я выросла, была когда-то шляпная лавка. Даже не лавка, а просто местная женщина с чутьем на модные головные уборы работала на дому. Наш дом был номер двадцать по Шляпной улице. Сейчас на этой улице по-прежнему есть дом двадцать, но это не тот дом, где я росла. После смерти папы я продала его и поделила выручку с сестрой Лизой и братом Джаддом. Это было уже десять лет назад, покупатели снесли дом и построили то, что сейчас называют «макмэншен». По поводу сноса дома Гудов разговоров было много. Многие считали, что мне бы полагалось сильно расстраиваться, но я рассказывала им правду. Этот дом не был моим уже долгое время и красотой не отличался — старая перекошенная хибара. Папа всегда считал, что человек вправе поступать со своей собственностью как заблагорассудится.

«А воспоминания…» — отвечали мне. Не все, но большинство.

Мне едва исполнилось двенадцать, когда умерла мама. Было это давным-давно, так что мало кто у нас знал подробности.

Я редко заезжаю на Шляпную улицу, однако в тот вечер, по дороге к Ребекке, заехала и остановилась перед новым номером двадцать. Действительно, «макмэншен» — массивный и дешевка с виду. С фасада — каменная облицовка, с остальных сторон, похоже, виниловый сайдинг. След от дома моего детства поместился бы в одной гостиной этого чудища. Но в отличие от множества нынешних новостроек чудище, надо признать, вписывалось в окружение. Об этом я думала каждый раз, проезжая мимо, однако только в тот вечер, по дороге к Ребекке, поняла — почему. Дело в том, что строитель не выкорчевал все деревья на площадке, как сегодня частенько поступают многие — всегда дешевле полностью расчистить участок, чем строить среди растущих деревьев. А этот строитель оставил большинство взрослых деревьев, убрав только те, что оказались чересчур близко к дому. Я и рада бы сказать, что растрогалась до слез, узнав старый клен — у него считал водила, когда мы играли в прятки. Дерево я узнала, да; только меня не трогают подобные штуки, как трогают других. Вот дерево. Мы играли под ним. Теперь оно стоит перед домом с системой кондиционирования и гранитными столешницами. От нашей семьи в Вендовере никого не осталось — только я да призрак старого дома, рваный отпечаток под шестью тысячами квадратных футов бука, гранита и гипсокартона.

Когда я затормозила у старого дома Барлоу, честно скажу, немного оторопела. Я уже слышала, что Макаллистеры потрудились на славу, но не представляла, чтобы дом Барлоу выглядел так… мило. Между прочим, в дальнейшем я уже говорила «дом Макаллистеров».

Я выбралась из машины, и меня бурным лаем приветствовал кобель немецкой овчарки. Такой пес, пожалуй, может напугать — шерсть на загривке поднялась, несется прямо на меня, — но в его прыжках я различила игривую неуверенность и увидела, что, несмотря на размеры, это всего лишь щенок — неуклюжий подросток. Когда я присела на корточки и похлопала по коленке, пес подошел ко мне, мотая хвостом и высунув язык.

— Ах-ах, как страшно, ах, напугал. Молодец, зверюга, — негромко повторяла я.

Пес плюхнулся на бок, и я начала чесать подставленный живот. Дети Ребекки играли на веревочных качелях, свисавших с дерева в саду. За ними следила молодая женщина. Ребекка вышла меня встречать.

— Ага, вы уже познакомились с Гарри, — сказала она, нагнувшись и похлопав пса по широкой груди.

Пес игриво обхватил зубами запястье Ребекки, но она коротко сказала «э-э-э», и Гарри немедленно отпустил руку и сконфуженно замолотил хвостом по земле.

Ребекка заново представила меня Лайаму и Бену и их няне, Магде. Мальчики подросли за то время, что мы не виделись. В группе я их не узнала бы; впрочем, чем старше я становлюсь, тем больше воспринимаю детей просто как детей. И не так часто обращаю на них внимание, как раньше. С другой стороны, Гарри я немедленно отличила бы от шеренги немецких овчарок одной масти, если бы понадобилось. Гарри — замечательный персонаж. А мальчики — просто мальчики.

День клонился к вечеру. Последние лучи солнца освещали верхушки деревьев. Красные, желтые и оранжевые пики деревьев в дальнем лесу сияли, как факелы на фоне темнеющего неба.

— Какой прекрасный вечер, — сказала я. Только взгляните на небо.

Ребекка улыбнулась.

— Да, золотой час.

— Золотой час?

— А, так говорят кинематографисты — и, между прочим, фотографы. Я снималась в паре фильмов давным-давно, вы наверняка про них и не слышали; так вот в одном по сценарию было нужно снимать сцену на пляже именно во время этого золотого часа. Мы три дня морозили задницы на берегу — только для того, чтобы главные исполнители могли поцеловаться в золотой час в тупом фильме.

— Значит, золотой час — закат?

— Нет, это перед закатом. Или сразу после восхода. Просто первый или последний светлый час, как-то так. Атмосфера очень… редкая и необычная. Это связано с чистотой света, углом подъема солнца и тем, как оно касается горизонта. Свет как бы фильтруется. Сейчас, конечно, я гораздо больше знаю о свете, как художник, чем когда стояла, дрожа на пляже ради того фильма. Иногда я только и думаю, что о свете.

После слов Ребекки я обратила внимание на то, как перемещается волнистыми узорами свет по дальним холмам; Ребекка, наклонив голову, смотрела на детей. Какой счастливой она выглядела, глядя, как они играют в «редкой», как она радостно говорила об атмосфере золотого часа!

— Вот посмотрите на тени мальчиков! Длинные, но не слишком темные; свет нерезкий. Меньше контраста — и все приобретает особый оттенок. Синева.

А посмотрите на цвет роз… Ой, я совсем заболталась, пойдемте в дом.

— Ничего-ничего, я очарована. Золотой час.

Час коктейля, как я всегда его называла. Настоящий золотой час.

Мы пошли к дому; хотя до Хэллоуина оставалось еще пару недель, четыре вырезанные тыквы радостно скалились нам с верхних ступеней, все с кривыми зубами, жуткими глазами-треугольниками и лицами, которые начинали морщиться под беспощадным солнцем начала осени.

Со стороны лужайки дом выглядел более-менее как старый фермерский домик Барлоу. Белый, колониального стиля, с черными ставнями на окнах. Только войдя в дом можно было понять, что старый маленький домик превратился в просторное фойе, красивую переднюю комнату с открытыми балками и полированными полами. Все перегородки были снесены, и громадный камин стоял теперь в центре пространства, окруженный диванами-переростками, богато обитыми бархатом — темно-бургундским и золотым. Повсюду были разбросаны подушки и подушечки, покрытые блестящим шелком и какой-то узорчатой тканью, напоминающей индийские гобелены. Мы прошли через зал и вошли в коридор — своего рода солярий, где стены и потолок состояли из прекрасных стеклянных панелей. Пол в этой стеклянной комнате был сделан из полированного голубоватого песчаника. Вдоль стен тянулись полки, уставленные белыми керамическими горшками с душистыми травами и цветущими растениями. В углу стояло лимонное дерево.

За стеклянной галереей оказалась новая часть дома. Не огромная, но и не маленькая. Мы прошли мимо маленькой библиотеки и столовой и попали в просторную кухню — белую, прохладную и милую. На центральном островке с рабочей поверхностью из мрамора стояла открытая бутылка красного вина и рядом — два бокала. Один был наполовину полон.

— Я пью красное, но могу открыть белое, если предпочитаете, — предложила Ребекка.

Впервые за долгое время я встретилась с человеком, который не знал мою «историю». Обычно, если меня приглашают, то говорят:

— Ну, Хильди, у нас есть все, что душе угодно: диетическая кока, сельтерская…

Ребекка предложила налить мне бокал вина так просто и бесхитростно, что я чуть не согласилась и не попросила налить мне бокал замечательного «пино нуар», который пила она. Но не стала, а вместо этого сказала:

— Знаете, пожалуй, мне пока бокал воды, — и пробормотала что-то о лекарстве, которое принимаю, — пусть думает, что я не употребляю только сегодня вечером, а обычно могу выпить за компанию. Как все люди на Земле.

— У меня рагу на плите, — сказала Ребекка. — Надеюсь, вы едите говядину.

— Разумеется, — ответила я.

— Пусть Магда пока покормит мальчиков. Я покажу вам свою студию, а потом спустимся и сами поедим, — объяснила Ребекка, с улыбкой протягивая мне бокал с водой. И сделала глоток вина из своего.

Мы немного поболтали, и когда вышли из дома, чтобы посмотреть студию, было уже темно.

— Можно было бы фонарик поискать, но луна почти полная, — сказала Ребекка, когда мы вышли из двери кухни. — Хильди, вы не откажетесь дойти в темноте?

Брайан уговаривает меня поставить тут прожекторы, но я их терпеть не могу.

— И я не люблю, — ответила я. И это правда. Почему-то люди, приезжая сюда, особенно из крупных городов — Бостона или Нью-Йорка, — не любят темноты и норовят осветить свою землю, как будто хотят, чтобы их было видно из космоса. Я люблю темноту и обрадовалась, узнав, что Ребекка тоже любит.

Луна и впрямь была почти полная, приближалось осеннее равноденствие, землю вокруг исчертили тени и свет. Гарри скакал у ног Ребекки, в возбуждении от ночной экскурсии. Мы прошли по тропинке через рощицу и достигли небольшого домика, у которого одна стена была сплошь стеклянной. Ребекка открыла дверь и, пошарив мгновение по стене, щелкнула выключателем. Три стены студии были побеленными и одна, как я сказала, — стеклянная; я представила, какой вид на болота открывается днем. Картины Ребекки поражали размерами — в основном импрессионистские морские пейзажи. Я не эксперт по искусству, но моя дочь посещала Род-Айлендскую школу дизайна и занималась немного живописью, прежде чем выбрала более доходную скульптуру (она снимает — с кем-то — мастерскую без водопровода в Бруклине; оплачиваю все это я).

На картинах Ребекки было вдоволь песка и моря, и я поинтересовалась: пишет она с фотографий или прямо на пленэре? Она пояснила, что крупные полотна создает здесь в студии, а маленькие написала в конце Ветреной улицы.

— Ага, — кивнула я. — Красивая улица. А вы знаете, что там в конце дом Питера Ньюболда — около пляжа?

Я спросила, не подумав, и на миг забеспокоилась: вдруг Ребекка смутится, что мне известно, что Питер — ее психиатр, но она просветлела лицом, услышав его имя, и ответила:

— Знаю. — Потом вытянула большой холст из угла. — Эту картину я написала с фотографии, сделанной на его лужайке.

— Прелестно, — сказала я. — Значит, вы были дома у Питера и Элизы?

Я никогда не ходила к психотерапевту и поэтому не представляла — принято или не принято пациентам общаться с доктором. Но мне показалось разумным, чтобы Макаллистеры с Ньюболдами подружились парами.

— Да… верней, я не заходила в дом, но фотографировала там, а Питер гулял по пляжу. Оказалось, я прямо перед его домом. Я и понятия не имела.

В этот момент я смотрела на Ребекку и видела, что она говорит неправду. Я ждала продолжения, но она замолкла и прикусила губу. Потом улыбнулась:

Ну, если в двух словах, выяснилось, что Питер тоже страстно увлекается фотографией, и он разрешил мне делать снимки с его лужайки.

— Ой, а вот эта мне очень нравится! — Я подошла ближе к полотну, которое держала Ребекка. Я могла бы и приврать. Мы все время от времени говорим неправду; обычно без всякой цели. Но я не могу лгать об искусстве. Не могу солгать, что мне что-то нравится, если на самом деле я равнодушна. Лучше я промолчу. И мне правда понравилась картина Ребекки. Я буквально почувствовала запах моря.

— Вообще-то это Питер сделал фото, — ответила Ребекка. — Он отдал снимок мне, когда я его похвалила, и я написала картину.

— Я восхищаюсь Питером, — сказала я. — Он такой милый. И наверняка прекрасный психотерапевт…

Меня интересовала реакция Ребекки, но она ответила, стоя ко мне спиной, — ставила картины на место у стены:

— Да… ну, он для меня не совсем психотерапевт. Он выписал мне нужное лекарство, вот и все. И… оно мне очень помогло. Я видела много психиатров, и мне выписывали разные антидепрессанты… Господи, мы с вами еле знакомы, а я все выкладываю! — воскликнула Ребекка. Она повернулась и улыбнулась мне. Ребекка прихватила бокал из дома и теперь подняла его с заляпанного краской столика и отпила. Мне было приятно смотреть, как Ребекка наслаждается вином. Я всегда наблюдаю за тем, как люди пьют. И радуюсь, если нахожу, как мне кажется, любителя качественного спиртного. Я подумала, что мы с Ребеккой — родственные души.

— Не беспокойтесь. Мне вообще рассказывают все. Но я не сплетничаю.

Я правда не сплетничаю. О серьезных вещах.

— Да не о чем рассказывать. Питер прописал лекарство, которое мне помогло. Теперь у меня нет депрессии.

— А мне всегда было любопытно про эти антидепрессанты, — сказала я. Мои обе дочки принимают их. А я таблетки в рот не возьму. — Они успокаивают? Дают кайф?

— Нет, от большинства, честно говоря, просто дерьмово. Бултыхаешься, как дурень в жиже. Но то, что мне предложил Питер… Постепенно мне становилось лучше и лучше. Однажды я вдруг обратила внимание на вкусную еду. Ела что-то совсем простое, кажется, булочку с начинкой, и вдруг подумала: «Ничего вкуснее в жизни не ела». Вот поэтому и набрала несколько фунтов. Я снова чувствую вкус еды.

Это правда, Ребекка чуть-чуть поправилась, но ей и нужно было набрать вес.

— Потом я гладила пса и подумала: «Как я раньше не замечала, какая мягкая у него шерстка?» Никогда не чувствовала ничего мягче.

— Ого, вам надо сниматься в рекламе для компании, которая производит то, что вы принимаете, — улыбнулась я, и Ребекка засмеялась.

Она действительно говорила завлекательно. Получалось, словно все время пьешь второй бокал. Не пьянеешь, но и не совершенно трезвая. Мы еще посмотрели картины, а потом решили идти в дом — ужинать.

— Ваше вино, — напомнила я. Она чуть не забыла его на столе.

— Ой, точно, — ответила Ребекка и схватила бокал. Остатки вина в этом бокале она допила, подав рагу, и потом мы за едой пили воду. Ничего не могу с собой поделать, подмечаю, как люди пьют. И всегда удивляюсь людям, способным выпить бокал-два вина — и перейти на воду.

Распрощавшись с Ребеккой в тот вечер, я поехала по Вендоверской Горке, но вместо того, чтобы повернуть к реке и дому, решила проехать мимо бухты Гетчелла — посмотреть на полную луну над водой. Несколько лодок были все еще пришвартованы к пирсу. Вот старый «крис-крафт» Оти Кларка, парусная лодка Стейна, катер Вестона… Я смотрела, как они качаются вверх-вниз в золотом свете луны, как мягко блестит вокруг вода, и думала о маленькой парусной лодке, которую когда-то привязывала здесь в бухте. Ее мне отдал Фрэнк Гетчелл в то лето перед колледжем. Старый «уиджон» Фрэнк нашел на свалке, спас и отремонтировал. Он поставил заплату на корпус, выкрасил в ярко-красный цвет и научил меня управляться с парусом. Кажется, «уиджо-нов» больше не производят. Их теперь не встретишь, а это прекрасный маленький парусник. Можно поставить кливер и главный парус; места хватает на двоих, но лодка маленькая, можно справиться и в одиночку. Мы назвали ее «Сара Гуд», в честь моей прародительницы, и много вечеров провели под парусами в гавани Вендовера; я — в полосатом бикини, в котором проходила все лето, Фрэнк — без рубашки, в мешковатых штанах. Наши конечности переплетались, мы ругались и смеялись, пока я изучала галсы и поворот фордевинд; и не раз я опрокидывала лодку. «Уиджон» не так просто поставить на киль, но Фрэнк научил меня залезать на шверт, чтобы переворачивать лодку весом своего тела. Он научил меня делать это самой — на случай, если окажусь в лодке одна. Я стала яхтсменом. Мы шли с легкостью, Фрэнк и я, даже почти не разговаривали — не было нужды. Мы вели лодку в молчании; Фрэнк откидывался спиной к корме, держа румпель под мышкой, с улыбающихся губ свешивалась сигарета. Я прислонялась к его крепким бедрам, зажав в руке шкот кливера и повернувшись лицом к солнцу. Так продолжалось всего одно лето. А потом я отправилась в колледж. Но «Сару Гуд» сохранила. У одного моего друга был трейлер, и мы в конце лета вытащили лодку; я хранила ее на папином заднем дворе — корпус просвечивал сквозь снег, словно широкая спина красного кита, окруженного бушующим белым морем.

Скотт первый раз навестил меня в Вендовере летом, когда я окончила девятый класс. Я обычно брала ялик Батчи Хаскелла, чтобы догрести до причала; когда мы добрались до моей маленькой побитой лодки, Скотт, вспомнив фильм «Филадельфийская история», разразился криком восторга:

— Да она просто яр!

Мы расхохотались и до вечера ходили под парусом по гавани Вендовера, разговаривая, как Кэтрин Хэпберн и Кэри Грант. Естественно, мы оба хотели быть Кэтрин Хэпберн. Понимаю, что трудно поверить, но пока Скотт не признался мне, что он — гей (почти через шестнадцать лет после свадьбы), я не испытывала ни малейшего подозрения.