Дом Морганов. Американская банковская династия и расцвет современных финансов

В культуре, которая поклонялась жестким продажам, сдержанная компания J. P. Morgan and Company вызывала недоумение. Будучи частным нью-йоркским банком, он не имел права размещать рекламу, привлекать вклады населения и выплачивать проценты по вкладам на сумму менее 7500 долл. По-видимому, получить счет в банке Morgan было равносильно тому, чтобы быть принятым в эксклюзивный загородный клуб. Даже сенатор Дункан У. Флетчер из Флориды, председатель банковского и валютного комитета Сената, был озадачен этим:

Флетчер: Но вы служите обществу?

Морган: Да; но мы обслуживаем только своих клиентов, которые являются нашими клиентами по нашему собственному выбору.

Флетчер: Но Вы не отказываете человеку, Вы не отбираете клиентов, Вы не даете им билеты и не проходите мимо?

Морган: Да, это так.

Флетчер: Правда?

Морган: Да, это действительно так.

Флетчер: Я полагаю, что если бы я пришел туда, хотя я никогда не видел ни одного члена фирмы, и у меня было бы 100 000 долларов, которые я хотел бы оставить в банке, вы бы их взяли, не так ли?

Морган: Нет, мы не должны этого делать.

Флетчер: Вы бы не стали?

Морган: Нет.

Флетчер: Я уверен, что тогда вы не...

Морган: Нет, если только вы не придете с каким-то представлением, сенатор.

Кто же тогда хранил здесь деньги? Пекора привел список компаний, которые держали миллионные балансы в Morgans -AT&T, Celanese, Du Pont, General Electric, General Mills, Ingersoll-Rand, ITT, Johns-Man-ville, Kennecott Copper, Montgomery Ward, New York Central, Northern Pacific, Standard Brands, Standard Oil of New Jersey, Texas Gulf Sulphur и U.S. Steel. Руководители этих компаний часто выбирали J. P. Morgan и для своих личных банковских счетов. Пекора располагал диаграммами, согласно которым партнеры Morgan занимали 126 руководящих постов в 89 корпорациях с активами в 20 млрд. долл. Позднее он назвал это "несравненно большим охватом власти в частных руках за всю нашу историю". Он выглядел недоверчивым, когда Джек сказал, что партнеры входят в советы директоров только по "убедительной просьбе" компании.

Если Джек пришел на слушания с безмятежной уверенностью, то вскоре его охватила проблема, которая будет преследовать его на протяжении всего "Нового курса" - подоходный налог. Пекора выяснил, что Джек не платил подоходный налог за 1930, 1931 и 1932 годы, а все двадцать партнеров Morgan не платили ничего за 1931 и 1932 годы. (За эти годы Джек платил налоги в Англии). Пекора также показал, что, сделав Паркера Гилберта своим партнером 2 января 1931 г., а не 31 декабря 1930 г., как это было принято, фирма заявила убыток в размере 31 млн. долл. за 1931 г. Неуклюжий и взволнованный, Джек не мог вспомнить деталей своей налоговой картины; такая неясность была правдоподобной для его партнеров и подозрительной для общественности. Хотя Джек и большинство его партнеров не нарушали закон и просто списывали значительные суммы с убытков по акциям, их неуплата налогов была политически взрывоопасной в условиях депрессии. Налоговые убежища еще не стали любимым развлечением американцев, а правительство отчаянно нуждалось в деньгах. На следующий день заголовки газет запестрели сообщениями об "уклонении от уплаты налогов" партнерами Моргана.

Были и другие неприятные разоблачения. Сын Ламонта Томми, ныне партнер Morgan, создал убыток в размере 114 тыс. долл. за счет продажи акций, находящихся в депрессии, своей жене, а затем выкупил их обратно три месяца спустя - такая практика известна как "вымывание". Чтобы исправить ситуацию, молодому Ламонту пришлось заплатить 3949 долл. Оказалось, что Налоговая служба не уделяла должного внимания проверке налоговых деклараций Morgan: настолько безупречной была репутация банка или настолько боялись его могущества, что агенты никогда не проверяли подготовленные там налоговые декларации. Как позже сказал Пекора: "Библия говорит нам, что лучше выбрать доброе имя, чем большое богатство. Но членам "Дж. П. Морган энд Компани" было дано право наслаждаться и тем, и другим".

Когда показания Джека приобрели карнавальную атмосферу, сенатор от штата Кентукки Альбен В. Баркли велел привратнику закрыть заднюю дверь и попросил фотографов не включать ослепляющие лампы. Какофония голосов и скрип стульев на галерее иногда заглушали мягкий голос Джека. Драчливый Картер Гласс, считавший, что допрашивать добропорядочных партнеров Morgan - пустая трата времени, испытывал нарастающее негодование. Невысокий человек с всклокоченными волосами и скупым лицом, он считал слушания "римским праздником", отвлекающим внимание от его банковских счетов. Он огрызнулся на Пекору за его отношение к партнерам Моргана. "Я не намерен допускать несправедливости по отношению к Дому Моргана", - сказал он, покраснев от гнева. "Такова моя позиция". Устав от шумихи вокруг выступления Джека на слушаниях, он заявил: "У нас тут цирк, и единственное, чего сейчас не хватает, - это арахиса и цветного лимонада".

Эта реплика изменит жизнь Джека Моргана. В одночасье она отозвалась в голове Чарльза Лифа, пресс-агента Ringling Brothers. На следующее утро он привел на Капитолийский холм тридцатидвухлетнюю карлицу по имени Лия Граф. Она была одета в голубое атласное платье и красную соломенную шляпу. Ее рост составлял всего двадцать семь сантиметров, а лицо - как у куклы Кьюпи, с яркими глазами и круглыми щеками. Чтобы оживить затянувшееся начало слушаний, Рэй Такер (Ray Tucker), новостник из Scripps-Howard, вышел в коридор и провел Лиф и Лию в зал заседаний Сената для встречи со знаменитым банкиром. "Мистер Морган, это мисс Граф", - сказал Такер. "Она работает в цирке". Граф покраснела, но Джек встал и инстинктивно пожал ей руку. Когда он сел за стол, Лиф, набравшись смелости, усадил Граф к себе на колени, к ужасу партнеров и юристов Morgan. Джек, видимо, сначала принял ее за ребенка.

"У меня внук больше тебя", - сказал Джек во внезапно вспыхнувшем свете десятков лампочек.

"Но я старше".

"Сколько тебе лет?"

"Тридцать два", - вмешался Лиф.

"Я не такой", - запротестовал Граф. "Только двадцать".

"Ну, вы, конечно, так не выглядите", - ответил Джек. "Где вы живете?"

"В палатке, сэр".

"Лия, - сказал Лиф, - сними шапку".

"Нет, нет", - сказала она.

"Не снимай его", - сказал Джек. "Она красивая".

Самые влиятельные люди с Уолл-стрит - Том Ламонт, Джон Дэвис, Ричард Уитни - с горечью наблюдали за тем, что они считали вульгарным трюком, даже жестокой попыткой опозорить Джека. Когда в зал вошли сенаторы, они были возмущены случившимся и обратились к прессе с просьбой не печатать фотографии, которую выполнила только газета New York Times. На следующий день фотографии Джека и Лии Граф появились на первых полосах газет по всей Америке. Впоследствии они станут одними из самых известных фотографий времен депрессии.

На самом деле это прекрасные снимки, яркие и причудливые, и они, вероятно, принесли больше пользы имиджу Джека, чем что-либо другое со времен съемок 1915 года. Между грузным бизнесменом и окольцованным карликом, стоящим на его коленях, возникло электрическое взаимодействие. Пока Граф держалась, Джек с восхищением наблюдал за происходящим: он был нежен с карликом и напоминал гордого дедушку. Для целого поколения американцев этот образ Джека Моргана стал неизгладимым. Эти фотографии, по общему мнению, положили начало новой эпохе в сфере финансовых связей с общественностью.

Когда его показания были закончены, Джек задремал, наблюдая за выступлениями других партнеров Моргана. В какой-то момент он резко проснулся и спросил, какой сейчас год. В душном зале слушаний сенатор предложил им снять пальто. Старомодный Джек побрезговал, а затем снял свой светло-серый пиджак, показав белые подтяжки. Он смеялся и шутил с охранниками и спросил одного из них, не нужен ли ему пистолет для защиты от сенаторов. Он показал журналистам знаменитый кровавый камень, который носил Пир-понт. Однако он не был таким спокойным и расслабленным, каким казался. Когда один из журналистов сказал ему, что такой шумихи он не видел со времен похищения Линдберга, Джек в приватной беседе сказал, что ему "стало совсем плохо" от этого замечания. Его кажущийся апломб контрастировал с глубокой досадой на то, что его выставили на всеобщее обозрение.

Джек мог бы использовать эпизод с Лией Граф, чтобы воспользоваться доброй волей. Вместо этого он был озлоблен слушаниями и дулся из-за этого инцидента. Его гордость жителя Новой Англии не позволяла ему признать, что, судя по фотографиям, он получил удовольствие от этой импровизированной встречи. Он не хотел выставлять себя в таком неприглядном свете и сказал, что инцидент был "очень необычным и несколько неприятным". В общении с прессой он старался реагировать на этот эпизод с легким сарказмом. Когда его спросили, почему он не снял женщину со своих коленей, он ответил: "Ну, понимаете, я не знал, что она может быть членом Мозгового треста или одним из членов кабинета".

Все отмечали удивительные параллели между слушаниями по делу Пуджо и Пекоры. Газетные комментарии выгодно отличали сотрудничество Джека от грубости Пирпонта, а Уилл Роджерс даже предсказал Джеку блестящую карьеру. В более мягкие моменты Джек признавал, что Пекора был не таким изнурительным, как Унтермайер. Но в целом он все равно был неумолим в своих оценках. "У Пекоры манеры прокурора, который пытается осудить конокрада. Некоторые из этих сенаторов напоминают мне подавленных сексом старых девах, которые думают, что все пытаются их соблазнить".Для такого застенчивого человека, как Лак, публичные слушания были жутким зрелищем. Он заявил: "Стоять перед толпой людей и пытаться прямыми ответами на кривые вопросы убедить мир в своей честности - это форма оскорбления, которая, как мне кажется, невозможна ни в одной цивилизованной стране".

Иногда Джек мог смеяться над своими переживаниями. Однажды на поле для гольфа он выстраивал удар, и его кэдди, Фрэнк Колби, сказал, что он должен думать о мяче как о голове Пекоры. Когда Джек сделал великолепный удар, они оба одобрительно рассмеялись. Но большую часть времени Джек размышлял о слушаниях, которые в итоге оттолкнули его от "Нового курса". После этого его навестил Уильям Джей Шиффелин, зять доктора Марко, который пытался заручиться поддержкой схемы, позволяющей бедным людям покупать страхование жизни в сберегательных банках. Джек не только отказался помочь, но и сделал показательное замечание: "Хотел бы я иметь такую способность, как у вас, - способность возмущаться возмущениями. Я был настолько возмущен, что мне становится холодно, когда я слышу, что кто-то еще возмущен". Это ощущение собственной виктимности закрывало Джеку глаза на программы Рузвельта. Все больше и больше он чувствовал отвращение к Америке, ощущение того, что его бросила собственная страна, и глубокий гнев по поводу того, что репутация его банка была запятнана.

История Лии Граф заканчивается печально. Такая же чувствительная, как Джек, она была травмирована бесконечными шутками об этом эпизоде настолько, что в 1935 г. решила вернуться в родную Германию, хотя наполовину была еврейкой: ее настоящее имя было Лия Шварц. Через два года она была арестована нацистами как "бесполезный человек" и отправлена в Освенцим, где погибла в газовых камерах. Все это стало известно только после войны, когда Нейт Игл, менеджер Ringling Brothers, ухаживавший за карликами, проследил ее историю. Джек Морган так и не узнал, что с ней стало дальше, и что ее крайнее расстройство из-за их короткой встречи привело к событиям, которые в конечном итоге привели к ее гибели.

В то время как Пекора ловко разоблачал их уловки, другие партнеры действовали не лучше Джека. Когда Джордж Уитни зачитал заявление в пользу раскрытия информации о комиссионных при размещении ценных бумаг, Пекора с сарказмом заметил, что соответствующий закон только что был принят. Вернувшись в своем вопросе к 1929 году, Пекора бросил еще одну гранату в сторону Моргана. В том году банк присоединился к увлечению созданием новых холдинговых компаний и выступил спонсором Alleghany Corporation, в которую вошли железнодорожные компании и недвижимость братьев Ван Сверинген; United Corporation, холдинговой компании по производству электроэнергии; Standard Brands, объединившей четыре компании по производству продуктов питания и товаров народного потребления.

Вместо того чтобы размещать акции только у дилеров, Morgans воспользовался британским прецедентом и разместил акции у десятков дружественных частных лиц. Эти акции были получены из пакета акций, который банк сохранил в качестве своего андеррайтингового вознаграждения. На Уолл-стрит в 1920-е годы нередко в качестве андеррайтеров выступали сотрудники компаний или состоятельные люди. Выделяя акции трех холдинговых компаний богатым инвесторам, Morgans, по его словам, пытался найти компромисс со своей обычной политикой - не втягивать частных лиц в рискованные операции с акциями. По словам Джорджа Уитни, они выбирали только тех клиентов, которые, по их мнению, были "компетентны в финансовом и умственном отношении, чтобы взять на себя риск, каким бы он ни был".

Такие самодовольные описания не отражали реальности 1929 года. В условиях разгоревшегося "бычьего" рынка акции, предлагавшиеся приближенным Morgan до публичной эмиссии, уже продавались на момент выпуска с большой премией. (Продажи при выпуске акций происходят до публичного размещения и предполагают цену, которая будет преобладать в начале торгов). Между ценой Morgan для счастливых друзей и этой предварительной рыночной ценой лежал большой разрыв - мгновенный выигрыш. Например, банк дарил друзьям акции Alleghany по 20 долл. за штуку; вскоре их можно было обналичить за 35 долл.; акции United по 75 долл. вскоре можно было купить за 99 долл.; акции Standard Brands, купленные по 32 долл., можно было выкупить всего через шестьдесят дней по 41 долл. На взлетевшем рынке 1929 г. не было большого риска нести эти акции до публичного выпуска, а потенциальная прибыль была колоссальной. Акции казались почти прямым подарком - таким королевским завещанием, которое мог дать только дом Морганов. Только по акциям Alleghany банк мог распределить более 8 млн. долл. прибыли. Эту схему назвали "подливным поездом".

Обнародование так называемого списка друзей Дома Морганов подтвердило циничное отношение жителей Главной улицы к Уолл-стрит как к месту легкого обогащения и распущенности нравов. Для критиков Моргана это стало, наконец, "дымящимся пистолетом", вещественным доказательством коррупции. Потрясающий список адресатов охватывал всю американскую деловую и политическую элиту. Все началось с самого верха. После ухода из Белого дома Калвин Кулидж получал консультации по финансовым вопросам от партнера Morgan Тома Кохрана и получил три тысячи акций Standard Brands; несколько пристыженный этим открытием, он сказал друзьям, что его огорчает то, что он оказался в списке привилегированных, в то время как они были в списке благосостояния. Среди других республиканских бенефициаров были Чарльз О. Хиллес, председатель Республиканского национального комитета, и Чарльз Фрэнсис Адамс, гуверовский министр военно-морского флота и тесть младшего сына Джека, Гарри.

Делая ставку, Morgans также занимался поддержкой демократов. Эта сторона бухгалтерской книги была еще более неудобной для ее получателей, среди которых был Уильям Г. МакАду, бывший министр финансов, наставник Рассела Леффингвелла. Особый ужас положению МакАду придавало то, что, будучи сенатором, он теперь входил в комитет Пекоры. В список также входил Джон Дж. Раскоб, председатель Демократического национального комитета. Список доходил до самого "Нового курса". В 1929 году Уильям Х. Вудин (William H. Woodin), ставший теперь министром финансов Рузвельта, будучи президентом American Car and Foundry Company, принял предложение Morgans.

Помимо политики, список привилегированных лиц раскрывал поразительный спектр корпоративных контактов Моргана. Среди них были вожди бизнеса - Оуэн Янг из General Electric, Майрон Тейлор из U.S. Steel, Уолтер Тигл из Standard Oil of New Jersey, Уолтер Гиффорд из AT&T и Состенес Бэн из ITT; финансисты - Альберт Виггин из Chase, Джордж Ф. Бейкер из First National, Ричард Уитни из Нью-Йоркской фондовой биржи и Бернард Барух; герой войны генерал Джон Першинг; национальный герой Чарльз Линдберг; выдающиеся юристы Джон В. Дэвис и Альберт Г. Милбанк; выдающиеся семьи Гуггенхаймы, Дрексели, Бидди и Бервинды.

Дом Морганов был потрясен разоблачениями и обвинениями в нечестности. Нанимая партнеров, Пирпонт и Джек всегда делали одно и то же заявление: "Я хочу, чтобы мои дела велись там", - поднимая руки вверх, - "а не здесь", - указывая на землю. Джек говорил людям, что при первых признаках неэтичного поведения они должны сразу обращаться к нему. Теперь же банку пришлось столкнуться с обвинениями в том, что он недобросовестно добивался расположения широкого круга деловых и политических лидеров. Как защитить неоспоримое?

Задача была возложена на Джорджа Уитни, чья браминская внешность и лакированные черные волосы делали его прототипом красивого партнера Morgan своего поколения. Он и сам пользовался щедростью Alleghany, выручив 229 000 долл. от продажи восьми тысяч акций. Жесткий и непреклонный свидетель, Уитни придерживался той точки зрения, что банк ограждал мелких инвесторов от риска. "Они рисковали прибылью, - сказал Уитни о привилегированных клиентах, - они рисковали убытками". Позднее Пекора возразил: "Многие из них с радостью помогли бы им разделить эту ужасную опасность!". В некоторые моменты даже самоуверенный Уитни выглядел растерянным, заикаясь: "Я не знаю, сенатор Кузенс. Трудно сказать, почему мы так поступили. Еще труднее сказать, почему мы этого не сделали".

Несмотря на то, что партнеры Morgan отрицали факт распространения акций с целью оказания влияния на людей, Пекора обнародовал вызванные в суд банковские документы, подтверждающие не совсем ангельские намерения . В 1929 году партнер Morgan Уильям Юинг написал Уильяму Вудину письмо, в котором уклончиво признал, что ему предлагается выгодное предложение:

Я полагаю, что акции продаются на рынке в районе 35-37 долл. за штуку, что мало что значит, кроме того, что люди хотят спекулировать. Мы резервируем для Вас 1 000 акций по цене 20 долл. за акцию, если Вы хотите их получить. Эти акции не имеют никаких обязательств, и вы можете продать их, когда пожелаете. . . . Мы просто хотим, чтобы вы знали, что мы думали о вас в этой связи и решили, что вы, возможно, захотите иметь немного акций по той же цене, которую мы платим за них".

Другие документы свидетельствовали о том, что операция проводилась тайно. Партнер Артур Андерсон сказал юристу Альберту Милбанку: "Наверное, нет необходимости добавлять, что я надеюсь, что вы не станете упоминать об этой операции". В некоторых случаях в переписке использовались лукавые намеки. Играя в гольф в Палм-Бич, Джон Дж. Раскоб, бывший казначей Du Pont и директор General Motors, поблагодарил Джорджа Уитни за его акции, искренне надеясь, что "в будущем мне представится возможность ответить взаимностью".

Ламонт был возмущен обвинениями в торговле влиянием. Тем не менее, в его личном деле содержится служебная записка от февраля 1929 года, которая, возможно, является самой разрушительной из всех. В постскриптуме, написанном на имя Артура Андерсона, рассказывается о том, как распределяемые акции обсуждались внутри компании: "Сегодня утром мне пришло в голову поинтересоваться у Вас, не выделили ли мы при распределении акций Al-leghany что-нибудь Фредерику Штраусу. Он был настолько полезен и принес себя в жертву, отправившись в Вашингтон для дачи показаний по вопросу о выпуске акций, что я совсем не уверен, что мы не должны попытаться сделать что-то для него даже в столь поздний срок". Очевидно, что привилегированный список был связан не столько с защитой мелких инвесторов, сколько с вознаграждением важных друзей.

Привилегированный список появился в самое неподходящее время как для администрации Рузвельта, так и для банка Моргана. Высокие финансы находились под судом, а бункеры Конгресса были завалены законопроектами о реформе ценных бумаг. В течение часа кабинет министров решал, следует ли Вудину оставаться на посту министра финансов. Вице-президент Джон Нэнс Гарнер выступал за его отставку, чтобы убедиться, что администрация свободна от влияния Моргана, но Рузвельт боялся бросить друга под обстрелом. "Президент придерживался той позиции, что многие из нас до 1929 года делали то, что сейчас и не подумали бы делать; что наш этический кодекс радикально изменился", - записал в своем дневнике министр внутренних дел Гарольд Икес. Вудин оставался в кабинете до ноября 1933 г., когда его, тяжело больного, сменил Моргентау. Кабинет также был встревожен появлением в списке предпочитаемых кандидатур Нормана Дэвиса, своего бродячего посла. Некоторые опасались, что если администрация Рузвельта пойдет на сближение с Лигой Наций или британским правительством, то общественность припишет эти действия влиянию Моргана на Дэвиса. Несмотря на это, Дэвис представлял Вашингтон на нескольких европейских конференциях высокого уровня в 1930-х годах.

Общественность отреагировала на скандал со списками привилегированных клиентов с крайним разочарованием: самый светлый ангел Уолл-стрит пал. Банк избежал вопиющих злоупотреблений других банков - даже Пекора назвал Morgans "консервативной" фирмой, - но список привилегированных клиентов бросил его в грязь вместе с другими банками. Ошеломленный Уолтер Липпманн заявил друзьям Моргана, что ни одна группа людей не должна обладать такой частной властью без подотчетности обществу. Это была горькая пилюля для Липпманна, который часто обедал за столом Ламонта. Его биограф Рональд Стил считает, что он и другие журналисты были усыплены Ламонтом, чье "обаяние и знакомство с профессией позволили ему убедить многих журналистов смотреть на деятельность фирмы Моргана не более критически, чем он сам".

Липпманн был не единственным потрясенным журналистом. Как будто было предано некое могущественное общественное доверие, газета New York Times написала элегическую редакционную статью: "Перед нами банкирская фирма, возможно, самая известная и могущественная во всем мире, которой, конечно же, не было необходимости заниматься мелким ремеслом мелких торговцев. И все же она не выдержала испытания своей гордостью и престижем. . . . Они дали повод своим самым близким друзьям почувствовать, что каким-то образом все сообщество, а также многие люди, которых все с удовольствием почитали, оказались вовлечены в некое общественное несчастье".

Прочитав это, Ламонт пришел в смятение. Из всех партнеров Моргана он больше всех нуждался в восхищении. Он написал своему другу Адольфу Очсу, издателю газеты Times, пытаясь смягчить скандал. По его словам, Морган не ожидал, что люди из списка будут снова занимать государственные должности. Он сослался на риски, связанные с владением обыкновенными акциями, и сделал вид, будто в список входили только члены семьи и друзья. Объяснения звучали натянуто: "Мы, естественно, обратились к людям, обладающим достаточными средствами и понимающим природу обыкновенных акций - мужчинам , готовым рискнуть своими деньгами". Все его искусство не могло скрыть того, что превратилось в безусловный скандал, подготовивший почву для законопроекта, который расчленит Палату Морганов.

Автором закона Гласса-Стиголла был сенатор от штата Вирджиния, который относился к 23 Wall с большей теплотой, чем любой из его коллег по банковскому комитету Сената. Невысокий и бойкий Картер Гласс был бывшим редактором газеты из Линчбурга, не получившим формального образования. Будучи конгрессменом, он участвовал в разработке закона о Федеральной резервной системе и выступал за жесткий контроль над банками. Будучи министром финансов при Вильсоне, он был начальником Рассела Леффинга-Уэлла. В начале 1933 г. он представлял собой массу противоречий. Поддержав Рузвельта на выборах, он быстро превратился в ярого критика Рузвельта. Он отклонил предложение президента стать министром финансов и атаковал активистов "Нового курса" с позиции Джефферсона; он был единственным сенатором-демократом, выступившим против девальвации золота. Гласс стал автором своего знаменитого законопроекта, не испытывая никакой личной неприязни к Уолл-стрит. Более того, он и Леффингвелл часто обменивались ностальгическими, сиропными записками о годах работы в Министерстве финансов. Хотя Леффингвелл назвал их дружбу одной из самых дорогих для себя, весной того года он не смог извлечь из нее выгоду: когда члены подкомитета, работавшие над законопроектом о банковской реформе, поклялись не обсуждать его с посторонними, Глассу пришлось подчиниться этому решению.

В процессе разработки закона Гласса-Стиголла многое зависело от судьбы. Хьюи Лонг и другие популисты в Конгрессе хотели включить в законопроект федеральное страхование вкладов, а также ограничения на межштатные филиалы. Оба этих элемента были неприемлемы для Рузвельта, который выступал за создание национальной банковской системы, которая вывела бы из бизнеса мелких городских банкиров-республиканцев, а не поддержала бы их. Как и Гувер, он опасался, что страхование вкладов потянет сильные банки вниз вместе со слабыми, и считал, что оно "ставит на первое место небрежное банковское дело и наказывает хорошее банковское дело".

Рузвельт заставлял прессу гадать, поддержит ли он законопроект Гласса-Стиголла. Слушания в Пекоре, безусловно, способствовали поддержке законопроекта общественностью. Но решающим фактором в его судьбе стал поток писем, направленных в Конгресс в поддержку страхования депозитов. Включение страхования депозитов было важно еще и потому, что никто не хотел страховать филиалы банков, связанные с ценными бумагами; если бы они получили федеральную страховку, то были бы вынуждены придерживаться консервативного кредитно-депозитного банкинга. Наконец, законопроект устанавливал предельные процентные ставки по сбережениям. Закон Гласса-Стиголла был подписан 16 июня 1933 г. президентом, который даже не предполагал, что общество особенно жаждет банковских реформ. Отныне банки должны были либо принимать вклады и выдавать кредиты, либо торговать ценными бумагами, но не тем и другим.

В последнюю минуту в законопроект было неожиданно включено положение, одобренное президентом Chase Уинтропом Олдричем, которое вынуждало частные банки выбирать между депозитным бизнесом и бизнесом ценных бумаг. Это был удар по Дому Моргана. Позже Картер Гласс рассказал Леффингвеллу, что Олдрич разработал это положение и что Рузвельт навязал его ему. Раскрытие Пекорой информации об уклонении партнеров Моргана от уплаты подоходного налога сделало невозможным исключение этого положения, настолько силен был гнев общественности. Дополнительным фактором давления стало решение Чейза распустить свое подразделение по ценным бумагам, беженцы из которого объединились с перебежчиками из Первого национального банка Бостона и образовали First Boston, первый современный американский инвестиционный банк.

Закон Гласса-Стиголла был направлен против Дома Моргана. Ведь именно этот банк наиболее эффектно соединил две формы банковского дела. По иронии судьбы, именно он доказал, что оба вида услуг могут успешно сочетаться; Kuhn, Loeb и Lehman Brothers занимались не столько депозитным бизнесом, а National City и Chase имели скандальные филиалы по ценным бумагам. Активную двойную угрозу представлял Дом Моргана, имевший миллионные корпоративные балансы и занимавшийся андеррайтингом.

В чем заключалась теория принятия закона Гласса-Стиголла? Прежде всего, он должен был вернуть американским финансам определенную трезвость. В 1920-е годы банкир превратился из человека трезвой рассудительности в мошенника, который подбивал людей играть в рискованные игры с акциями и облигациями. Как отмечал Пекора, мелкие инвесторы отождествляли коммерческие банки с надежностью, поэтому продавцы акций National City "приходили к ним, облеченные всем авторитетом и престижем магического имени "National City"." Утверждалось также, что объединение депозитных операций и операций с ценными бумагами создает потенциальный конфликт интересов. Банки могли брать плохие кредиты, оформлять их в виде облигаций и передавать инвесторам, как это делала National City с латиноамериканскими кредитами. Они даже могли одалживать инвесторам деньги на покупку облигаций. Последняя проблема брокерских филиалов банков заключалась в том, что они вынуждали Федеральную резервную систему стоять на стороне как вкладчиков, так и спекулянтов. Если бы филиал банка по ценным бумагам потерпел крах, ФРС пришлось бы спасать его, чтобы защитить материнский банк. Другими словами, государству пришлось бы защищать спекулянтов, чтобы спасти вкладчиков.

В конечном счете, закон Гласса-Стиголла был в равной степени как попыткой наказать банковский сектор, так и мерой по его реформированию. Это была попытка "главной улицы" нанести ответный удар по "Уолл-стрит", завершившая катастрофу 1929 года. У законопроекта были сторонники и среди мелких инвестиционных банков, стремившихся исключить из своей сферы деятельности крупные коммерческие банки. Многие историки экономики отмечают, что связь между крахом и последующими банкротствами банков весьма непрочна. Банкротства банков были сосредоточены в тысячах сельских банков по всей Америке, в то время как крупные банки с Уолл-стрит и филиалами, занимающимися ценными бумагами, пережили депрессию относительно благополучно. Однако закон Гласса-Стиголла и другие реформы Нового курса были направлены против Уолл-стрит и изолировали небольшие банки на перекрестках от конкуренции в крупных городах. Это имело политический, но не экономический смысл. Спекулятивная лихорадка 1920-х годов поразила все банки, занимающиеся ценными бумагами, независимо от того, являлись ли они дочерними структурами депозитных банков или нет. Эпоха джаза на Уолл-стрит могла бы быть не менее бурной, если бы уже существовала система Гласса-Стиголла.

У Палаты Морганов были весомые аргументы против законопроекта, но их никто не слушал. После слушаний в Пекоре даже хорошо аргументированные доводы финансовой элиты стали похожи на корыстную болтовню. Ламонт обратил внимание на то, что вопиющие скандалы 1920-х годов были связаны с розничными инвестиционными филиалами. Почему же тогда оптовые банки, такие как J.P. Morgan, не могут распространять ценные бумаги не среди частных лиц, а среди дилеров и крупных организаций? Партнеры Моргана также утверждали, что требования к раскрытию информации в новом Законе о ценных бумагах 1933 г. заставят банки указывать любые непогашенные кредиты странам или компаниям, чьи облигации они выпускают, - гарантии для инвесторов в облигации, отсутствовавшие в 1920-е годы.

Ламонт утверждал, что в хрупкости американской банковской системы виноват не столько ее размер, сколько раздробленность. В стране насчитывалось более двадцати тысяч банковских учреждений, что обусловило своеобразную финансовую историю с паниками, крахами и бегством. В Англии, Франции и Канаде, напротив, было небольшое количество крупных национальных банков, и они прошли через депрессию в гораздо лучшем состоянии. Так почему бы не создать более крупные банки с лучшей капитализацией? Чтобы освободить банки от зависимости от одной отрасли - будь то техасская нефтяная промышленность или сельское хозяйство Канзаса, - Ламонт выступал за создание межгосударственных банков. Рассел Леффингвелл также утверждал, что отстранение крупных коммерческих банков от андеррайтинга приведет к появлению инвестиционных банков, испытывающих дефицит капитала, - пророчество, которое в полной мере сбылось лишь спустя десятилетия.

Однако в 1933 году такая перспектива оказалась бесполезной. Публика хотела видеть гигантов, и ей не было дела до пыльных мелких банков, потерпевших крах из-за невезения или неэффективного управления. Атомизированная банковская система Америки, возможно, и внесла свой вклад в ее бурную финансовую историю, но политическая реакция всегда была направлена на ее дальнейшее сегментирование. С принятием закона Гласса-Стиголла Америка испытала катарсис, которого ждала со времен "черного четверга". Как сказал Леффингвелл, "голод и бедствия настолько велики, что вполне естественно, что люди обвиняют банкиров и обрушивают свой гнев на величайшее имя в американской банковской системе ". При этом партнеры Моргана все время чувствовали, что страдают за грехи, совершенные другими. Джордж Уитни позже заметил, что "мы никогда не занимались розничной торговлей, пока я работал в нашем офисе, но именно с этого начались проблемы, и "Новый курс" был достаточно умен, чтобы понять, что если они смогут разрезать бизнес по обеспечению безопасности на части, они заберут эту власть, что они и сделали".

ГЛАВА 19. ВЗЛОМ

После принятия закона Гласса-Стиголла наступил льготный период, в течение которого Дом Моргана должен был сделать выбор между депозитным и инвестиционным банкингом. Партнеры все еще надеялись, что эта мера будет отменена. Но после непревзойденного политического влияния в 1920-е годы банк казался парализованным, неспособным оказывать влияние. Как отмечал Артур Шлезингер-младший, ни одна группа не потеряла в общественном уважении и не оплакивала свое отстранение от Вашингтона так остро, как банкиры. Они превратились в касту неприкасаемых в самом начале "Нового курса". Для Дома Морганов были моменты, когда разгром вражескими войсками казался ужасающе полным. Его старые враги закрепились в Вашингтоне. Для подготовки проекта нового закона о раскрытии информации о ценных бумагах Белый дом обратился к Сэмюэлю Унтермайеру (Samuel Untermyer), известному как Pujo. Однако Унтермайер потерял авторитет у Рузвельта, когда стал слишком хвастаться своей предполагаемой близостью к президенту.

Интеллектуальным наставником многих законодательных актов был бич Нью-Хейвенской железной дороги Луис Брандейс, ныне судья Верховного суда. В мае 1933 г. его наставления, которые он излагал Ламонту в Университетском клубе за двадцать лет до этого, стали законом в виде Закона о ценных бумагах. Этот закон "О ценных бумагах" требовал регистрации новых ценных бумаг и полного раскрытия информации о компаниях и андеррайтерах. Философия регулирования была заменена принципом Caveat vendor на caveat emptor. Когда Рузвельт выступал за принятие этого закона, он ссылался на книгу Брандейса о железной дороге Нью-Хейвен "Чужие деньги"; закон, по словам Рузвельта, должен был воплотить "древнюю истину о том, что те, кто управляет банками, корпорациями и другими организациями, работающими с чужими деньгами или использующими их, являются доверенными лицами, действующими в интересах других людей".

Для Дома Моргана Луис Брандейс был не просто критиком; он был противником почти мифического масштаба. В начале 1934 г. Леффингвелл сказал Ламонту, что ему следует прочитать новое издание книги "Чужие деньги", и обвинил Брандейса в разработке положения Гласса-Стиголла, касающегося частных банков: "Я почти не сомневаюсь, что он вдохновил его или даже разработал. Евреи не забывают. Они неумолимы. . . . Причина, по которой я так много об этом говорю, заключается в том, что, как мне кажется, вы недооцениваете силы, с которыми мы враждуем. . . Я считаю, что мы столкнулись с глубокой политико-экономической философией, созревавшей в лесу в течение двадцати лет, самого тонкого ума и самой сильной личности в Демократической партии, которая, как оказалось, является судьей Верховного суда". Несмотря на разделение властей, Брандейс консультировал Рузвельта через своего эмиссара - дочь, Элизабет Раушенбуш. Рузвельт обращался к Брандейсу под кодовым именем Исайя.

В 1934 г. Дом Морганов вместе с президентом Нью-Йоркской фондовой биржи Ричардом Уитни предпринял рьяные лоббистские усилия, чтобы отклонить Закон о биржевых операциях с ценными бумагами. Действуя из таунхауса в Джорджтауне, прозванного "посольством Уолл-стрит", они предупреждали, что федеральное регулирование превратит улицу в "заброшенную деревню". Эта кампания была настолько мощной, что, несмотря на антиуолл-стритовские настроения, авторы законопроекта были удивлены своей победой. Один из них, Томас Г. Коркоран, ликовал: "Рэйберн и я стояли одни против всех батарей юристов, посланных Морганом и Фондовой биржей, и мы победили!" Другой хобгоблин Моргана, Джозеф Кеннеди, которого Джек обошел стороной перед крахом, стал первым председателем Комиссии по ценным бумагам и биржам. Фердинанд Пекора, работавший над законопроектом, был назначен членом комиссии. Обменщики денег действительно были изгнаны из храма ирландцами, итальянцами и евреями - группами, исключенными из Уолл-стрит в 1920-е годы.

Партнеры Моргана прибегали к гиперболической критике, когда следовало бы проявить примирительную позицию. Джек Морган выступал против "абсурдного" федерального страхования вкладов и предупреждал о гибели рынков капитала в случае принятия законов о ценных бумагах. Столкнувшись с падением могущества банка, он излучал атмосферу сдержанного поражения. Друзьям он жаловался, что стал грушей для битья для каждого политического пропагандиста. Как и другие партнеры, он чувствовал себя скованным в борьбе с "новым курсом" - возможно, именно поэтому он не присоединился к своему другу и юристу Джону Дэвису в создании в 1934 г. Лиги свободы, выступающей против "нового курса". "Если кто-то поднимает голос в знак протеста... его сразу же презирают как эгоистичного, хваткого индивидуума, совершенно невосприимчивого к новому мышлению", - говорил он.5 заявлял он. Он был легкой добычей для критиков. Он часто досаждал журналистам, отрывисто отказываясь от интервью: "Я не думаю, что мое мнение чего-то стоит". В других случаях он выступал с осуждением прогрессивного подоходного налога или занимал другие подстрекательские позиции. В любом случае его популярность падала.

Тедди Рузвельт был мучителем Пирпонта, а теперь другой Рузвельт выполнял ту же роль для Джека. В некоторые моменты семья Рузвельтов казалась одной большой толпой ненавидящих Моргана гарпий. Когда кто-нибудь упоминал Рузвельта, Джек восклицал: "Черт бы побрал всех Рузвельтов!". Он любил цитировать Ричарда Хукера, английского божества эпохи Возрождения, о том, что жизнь по воле одного человека - это несчастье каждого. Для Джека таким человеком был Рузвельт, которого он считал пугающим левым шарлатаном, стремящимся уничтожить свой собственный класс. В 1934 году он сказал: "Я постепенно прихожу к мнению, которого у меня не было вначале, что Соединенные Штаты, вероятно, переживут даже нападки на них со стороны Франклина Рузвельта, и мне особенно приятно видеть растущую волну оппозиции его яростным методам и его повальному уничтожению репутации". Ненависть к Рузвельту стала навязчивой. Когда у Джека развилось сердечное заболевание, его внукам было приказано не упоминать имя президента в его присутствии. Другие рассказывают о том, что слуги вырезали фотографии Рузвельта из утренних газет Джека, учитывая высокое кровяное давление хозяина.

Вместо того, чтобы сгибаться под влиянием времени, консерватизм Джека стал жестко оборонительным. Старые выпады в адрес Конгресса превратились в уродливые диатрибы против демократии и всеобщего избирательного права. Конгрессмены были "дикими людьми", которые распоряжались его судьбой, в то время как интеллигентные, состоятельные люди были подчинены прихотям переменчивого, эмоционального большинства. Он рассматривал "Новый курс" не столько как комплекс экономических реформ, сколько как прямое, злобное нападение на социальный порядок, направленное на "уничтожение всех богатств и способности зарабатывать". Несмотря на 25-процентный уровень безработицы, он хотел сбалансированного бюджета и низких налогов. "Чем больше я вижу "Новый курс", - говорил он, - тем больше понимаю, что в нем нет ничего нового, кроме названия".

Будучи главным банковским лоббистом, Ламонт не был рефлексивно настроен против "Нового курса" и приветствовал меры по борьбе с дефляцией, такие как операции ФРС на открытом рынке (покупка и продажа государственных ценных бумаг). В некоторые моменты 1930-х годов Морганы поддерживали политику "легких денег", в то время как скованная Уолл-стрит беспокоилась об инфляции. Но даже Ламонт так и не представил программу реформ, которая могла бы украсть у критиков банков гром; Уолл-стрит позволил своим врагам писать новые законы.

Как это было свойственно ему, Ламонт использовал разные голоса в разговорах с разными людьми. На частном обеде в 1934 году он сказал администратору по чрезвычайным ситуациям Гарри Хопкинсу: "Ну, если страна готова потратить тридцать миллиардов долларов за год, чтобы попытаться подлизаться к немцам, то я не вижу причин, по которым люди должны жаловаться на то, что она тратит пять или шесть миллиардов долларов на то, чтобы люди не голодали". Здесь он звучал как свободолюбивый либерал. Однако в беседе с канцлером казначейства Невиллом Чемберленом в том же году он похвалил Великобританию за то, что она преодолела депрессию благодаря разумной, старомодной политике, а не дефицитным расходам. Он пошутил: "Полагаю, я не должен считать вас лично ответственным за то, что вы прислали Кейнса и заставили нашего президента потратить еще Vi млрд. долл. на общественные работы".

Лучшим оружием, которым располагал банк Morgan для изменения политики "Нового курса", был Рассел Леффингвелл. С белыми волосами и носом Буратино он был похож на мудреца или старшего государственного деятеля. Он был всеядным читателем, человеком с широким кругозором, способным высказать убедительное мнение по любому вопросу. Леффингвелл наиболее взвешенно относился к "Новому курсу" и часто говорил друзьям, что Рузвельт спас Америку от революции в 1933 году. Он не боялся скандализировать Уолл-стрит, поддерживая отношения с президентом. Иногда он использовал своего друга Морриса Эрнста, либерального юриста, в качестве посредника в Белом доме, чтобы Уолтер Уинчелл и другие обозреватели не пронюхали о его влиянии. Однако даже Леффингвелл не смог сделать интеллектуальную перестройку, которую требовала чрезвычайная экономическая ситуация. Когда в октябре 1934 г. Рузвельт пригласил его в Белый дом для обсуждения новой программы общественных работ, Леффингвелл отверг этот план с ритуальными утверждениями, что он вызовет инфляцию и вытеснит частный капитал с финансовых рынков. Однако главной проблемой была дефляция, а рынки капитала были отнюдь не переполнены, а пусты. Леффингвелл был либералом XIX века и с трудом одобрял многие формы государственного вмешательства в экономику.

Во многих отношениях Дом Моргана был гигантом с мускулами, боявшимся, что его лоббистские усилия будут превращены оппонентами в доказательство коварной власти. К концу 1933 г. эфир заполнили демагогические голоса, приписывающие депрессию монетарной политике, проводимой под влиянием Уолл-стрит. Отец Чарльз Э. Кофлин, священник радио, разжигал старые костры прерий, разожженные когда-то Уильямом Дженнингсом Брайаном. Из своего храма Маленького цветка под Детройтом он вдохновлял свою общенациональную аудиторию рассказами о банке, который поработил Америку золотым стандартом, долгое время состоял в сговоре с британской короной и навязывал фермерам долги и дефляцию. То, что этот же банк приветствовал отказ Британии и Америки от золота, не имело ни малейшего значения. В ноябрьской передаче 1933 г., озаглавленной "Так идет битва!" Кофлин развенчал старые мифы о доме Морганов: "Кто, ради Бога, когда-либо обвинял Морганов в том, что они патриотизм этой страны? Кто не знает, что они уже много лет играют в британскую игру; что они платят налоги Англии и не платят Америке?"

Затем он привел в пример футбольную команду политиков - истуканов Моргана, которые ввергли Америку в депрессию:

А в сторонке сидит Дж. Пирпонт Морган - Кнут Рокне из старой гвардии, разведчик на жалованье Англии, мастер уклонения от налогов, стратег финансовых разборок... .

Есть два могущественных поколения Морганов - старшее, продававшее солдатам Гражданской войны оружие, которое не могло стрелять, и младшее, которое в последней войне выбивало деньги на еще большее количество оружия, которое стреляло безрезультатно. . . . Так на чем же вы остановились? Выбирайте между Рузвельтом и Морганами! Выбирайте между этими помазанниками рэкетиров с Уолл-стрит... и "новой сделкой"!

Отец Кофлин просил своих слушателей присылать по почте долларовые купюры. Позже выяснилось, что часть этих денег он использовал для спекуляций фьючерсами на серебро через личный счет в компании Paine Webber.

В этих грязных нападках Кофлина, прессы Херста и других изоляционистских органов прослеживалась мощная тема: Первая мировая война и Депрессия были спровоцированы одними и теми же банкирами с Уолл-стрит. Аргумент заключался в том, что банкиры втянули Америку в войну, чтобы защитить свои союзнические кредиты, а долги и репарации, вызванные войной, привели к депрессии, следовательно, Морганс и другие международные банкиры виноваты в участии Америки в войне и в депрессии. Для англофобских популистов это было удобное уравнение. Они могли использовать недовольство Уолл-стрит для аргументации против сближения с Великобританией, а также использовать изоляционистские настроения для давления на ужесточение банковского контроля. Дом Морганов был естественной мишенью для этой атаки.

Рузвельт был в таком же недоумении и раздражении от банкиров с Уолл-стрит, как и они от него. Он видел себя в том, чтобы спасти пациента с помощью радикальной операции, а не убить его. Его талант к экспериментам, к подхватыванию новых идей вызывал глубокую тревогу у банкиров, живших по священным, незыблемым законам. Чтобы попытаться наладить отношения, Рузвельт пригласил лояльного Моргану Джорджа Харрисона, преемника Бена Стронга в ФРС Нью-Йорка, в круиз на выходные на борту своей яхты Sequoia. Комментируя недоверие банкиров, Рузвельт с горечью сказал: "Они противятся всему, что я делаю, даже если это делается с намерением помочь им".

Стремясь к посредничеству, Харрисон организовал выступление Рузвельта на заседании Американской ассоциации банкиров в Вашингтоне. На встрече присутствовали Ламонт и Паркер Гилберт, что стало первым случаем присутствия партнеров Morgan на заседании АБА. Попытка посредничества только усугубила ситуацию. Джексон Рейнольдс из Первого национального банка Нью-Йорка выступил с программной речью, в которой восхвалял Рузвельта. Но когда выяснилось, что Рузвельт сам проверял эту речь, банкиры почувствовали себя обманутыми, и перемирие между "Новым курсом" и банкирами было прекращено. Обе стороны ушли в горькое противостояние.

Пожалуй, самая изощренная атака на дом Моргана была предпринята теми, кто добивался изменений в Федеральной резервной системе. Малозаметное положение закона Гласса-Стиголла запрещало ФРС Нью-Йорка вести переговоры с иностранными банками. Это был ответ Вашингтона на тщательно продуманное попустительство Бену Стронгу и Монти Норману - отношения, столь важные для Дома Моргана. Безобидная на первый взгляд мера стала одним из самых грубых шагов Вашингтона против банка.

В 1934 г. молодой банкир из штата Юта Марринер Стоддард Экклз консультировал администрацию Рузвельта по вопросам пересмотра Закона о Федеральной резервной системе. Экклз хотел ослабить ФРС Нью-Йорка и передать власть Федеральному резервному совету в Вашингтоне, чтобы устранить из системы влияние банкиров с Уолл-стрит. Леффингвелл был особенно возмущен этим шагом, поскольку винил в крахе 1929 г. вмешательство вашингтонского совета в работу ФРС Нью-Йорка, которая хотела повысить процентные ставки и остановить спекуляцию. Джордж Харрисон попытался собрать достаточное количество консервативных сенаторов, чтобы отклонить Закон о банковской деятельности 1935 г., но его усилия оказались тщетными. В соответствии с законом Экклза окружные банки потеряли значительную часть своей автономии; власть теперь принадлежала совету из семи человек в Вашингтоне. Два символических шага, подчеркивающих новую независимость ФРС, привели к тому, что секретарь Казначейства был выведен из состава совета, а ФРС, которая до этого работала в помещениях Казначейства, получила собственное здание.

Позже Экклз попытался ввести Паркера Гилберта в состав реорганизованного правления ФРС, но партнеры Моргана отвергли этот шаг как поблажку, понимая, что теперь ФРС подчиняется новым политическим хозяевам. Во многом реформы Экклза запоздало достигли целей прогрессивных сторонников ФРС, которые хотели, чтобы американский центральный банк сдерживал власть Уолл-стрит. Отказ республиканцев от международной роли в 1920-х годах позволил Бену Стронгу и дому Моргана подорвать это намерение. Теперь, более двадцати лет спустя, призрак денежного треста был окончательно изгнан.

Среди банков Уолл-стрит ни один не мучился больше, чем Дом Моргана, над тем, что выбрать - депозитный или инвестиционный банкинг. Он отложил принятие окончательного решения до лета 1935 года. К тому времени он уже год как был юридически лишен возможности работать с ценными бумагами. Картер Гласс, обеспокоенный недостатком промышленных выпусков на Уолл-стрит, внес поправку в предложенный Закон о банковской деятельности 1935 года, которая возвращала депозитным банкам ограниченные полномочия по работе с ценными бумагами. Партнеры возлагали на эту поправку свои последние надежды.

Джордж Уитни, возглавлявший отдел корпоративного андеррайтинга, испытывал все большее давление, требуя проинформировать клиентов Morgan о решении банка. В условиях снижения процентных ставок многие компании хотели вернуть погашенные облигации по более низким ставкам. Они постоянно спрашивали Уитни, что делать. В конце июля Чарльз Митчелл, бывший председатель правления Национального городского банка, а ныне партнер компании Blyth and Company, обнаружил, что Уитни все еще надеется на отмену закона Гласса-Стиголла в последнюю минуту. "Я думаю, что они ждут... чтобы узнать, пройдет ли поправка об андеррайтинге в банковском законопроекте, - сказал Митчелл своему партнеру, - и в отношении этого они настроены более оптимистично, чем раньше". В конце августа банковская поправка попала в конференц-комитет Палаты представителей и Сената. Однако президент Рузвельт, обрушив свой кулак в последнем ударе на Дом Моргана, вмешался, чтобы зарубить эту поправку. Он отказался рассматривать любые модификации закона Гласса-Стиголла.

Словно не желая смотреть правде в глаза, Джек продолжал уверять Тедди Гренфелла, что поправка будет принята. Однако загадочные события на рынке произведений искусства в начале 1935 г. выдали его скрытый пессимизм. Ссылаясь на налоги на наследство и желание привести в порядок свое имущество, Джек продал шесть великолепных картин за 1,5 млн. долл. Фрицу Тиссену, немецкому сталелитейному магнату, достался портрет Джованны Тор-набуони работы Доменико Гирландаджо, а Метрополитен-музей получил триптих Фра Филиппо Липпи и "Анну Австрийскую" Рубенса. Через лондонский аукцион Christie's Джек выставил на торги семь ящиков с желанными миниатюрами, собранными за тридцать лет. В гнетущую июльскую жару, с медсестрой на случай обморока, Christie's продал портрет Ганса Гольбейна Младшего, золотую подвеску с профилем королевы Елизаветы и другие раритеты. Только проницательные комментаторы в прессе связывали эту внезапную потребность в деньгах с предстоящим решением относительно дома Морганов. Как показал опыт, полученный после смерти отца, Джек был готов безжалостно сократить свою коллекцию произведений искусства, если бы потребовалось сохранить капитал банка.

Прежде чем J. P. Morgan and Company приняла решение, в июне 1934 г. было разработано новое соглашение с Morgan Grenfell, чтобы соответствовать требованиям закона Гласса-Стиголла. Британский дом стал компанией с ограниченной ответственностью, в которой нью-йоркская фирма владела одной третью акций. Это было сделано для того, чтобы оградить новый коммерческий банк J. P. Morgan and Company от работы с британскими ценными бумагами, что было предпочтительно и для Банка Англии. Нью-Йорк теперь выступал в роли пассивного инвестора. "Это была определенно ситуация "руки прочь", - отметил Тим Коллинз, впоследствии председатель совета директоров Morgan Grenfell. Между 23 Wall и 23 Great Winchester сохранились близкие, родственные отношения, и лондонская газета Times назвала это лишь "небольшим техническим изменением". Однако для фирмы, которая всегда подчинялась Нью-Йорку, это изменение означало новый уровень британской автономии. Кроме того, это произошло в тот момент, когда Сити уже не мог размещать огромные иностранные займы, как это было до войны, за исключением Британской империи. Морган Гренфелл и другие лондонские торговые банки вместо этого сосредоточились на работе с ценными бумагами и слияниями для отечественных компаний.

В августе 1935 года Том Ламонт собрал на своей островной ферме у побережья штата Мэн руководителей компании J. P. Morgan. В состав группы входили партнеры Моргана - Леффингвелл, Уитни, С. Паркер Гилберт и Гарольд Стэнли, а также Лансинг Рид из Davis, Polk, and Wardwell. На этом секретном совещании Дом Моргана принял бесповоротное решение остаться депозитным банком и выделить из него инвестиционный банк Morgan Stanley. Протоколов этого совещания не сохранилось, что оставляет без ответа ряд важнейших вопросов. Почему Морган, не имеющий аналогов среди андеррайтеров, выбрал "коммерческий", а не "инвестиционный" банкинг? Почему предпочтение было отдано депозитам и кредитам, а не ценным бумагам и брокерской деятельности? Почему поступок, который в ретроспективе кажется провальным?

Пятьдесят лет спустя такой выбор кажется странным. В период между 1919 годом и слушаниями по делу Пекоры Morgans спонсировал выпуск ценных бумаг на сумму 6 млрд. долл. для компаний "голубых фишек" и иностранных правительств. Клеймо Morgan на выпусках облигаций приносило сопутствующий банковский бизнес, например, выплату дивидендов по облигациям. Как сказал Ламонту Рассел Леффингвелл, "я считаю, что наш бизнес по ценным бумагам является необходимым дополнением к нашему банковскому бизнесу, и что без него банковский бизнес со временем иссякнет". За исключением Brown Brothers Harriman, большинство известных партнерств - Kuhn, Loeb, Goldman, Sachs и Lehman Brothers - выбрали "инвестиционный банкинг" (неверное название бизнеса ценных бумаг, обозначаемого этим термином). Мир коммерческих банков с его аккредитивами, кредитами, валютными операциями и операциями по переводу акций казался прозаичным для банка с такими изысканными вкусами и такой активной тайной дипломатией, как J. P. Morgan and Company.

На этот выбор в значительной степени повлияло неблагоприятное состояние рынка ценных бумаг. Андеррайтинг ценных бумаг стал наименее прибыльным видом деятельности компании, а новые законы о ценных бумагах накладывали на андеррайтеров большие потенциальные обязательства. Возможно, Джек Морган, уязвленный скандалом с привилегированными списками, отдавал предпочтение коммерческим банковским операциям как более стабильным и стабильно прибыльным, чем инвестиционные. Призывая к отмене закона Гласса-Стиголла, Леффингвелл написал письмо Рузвельту, которое показывает, как относились к работе с ценными бумагами в период депрессии:

Андеррайтинг выпусков капитала является и должен быть побочным бизнесом. Он носит эпизодический и спорадический характер. Никто не может позволить себе заниматься этим бизнесом, если у него нет хорошего бизнеса на хлеб с маслом. Дом, занимающийся исключительно андеррайтингом, испытывает слишком большую нагрузку в связи с накладными расходами и расходами на проживание, чтобы выбирать, какие выпуски он будет андеррайтить.

Одна из причин столь хороших результатов... может заключаться в том, что у нас нет продавцов, очень мало накладных расходов, связанных с андеррайтингом, и что у нас хороший банковский бизнес, приносящий хлеб с маслом. Поэтому мы могли отказаться от половины Европы и Южной Америки.

Этот подход, предполагающий низкие накладные расходы, отсутствие продавцов и выбор только первоклассных клиентов, определил философию Morgan Stanley на последующие 45 лет.

Человеческий фактор, несомненно, также сыграл важную роль при выборе коммерческого банка. В 1935 году около 20% американских рабочих были безработными. Отказаться от трудоемкой деятельности в коммерческом банке было бы сложно. Переход в инвестиционный банк означал бы массовые увольнения - вопиющее предательство для патерналистской фирмы. В официальной истории Morgan говорится следующее: "На момент принятия этого решения в партнерстве J.P. Morgan &. Co." насчитывало около 425 сотрудников. Если бы фирма решила остаться исключительно в сфере ценных бумаг, значительная часть этого персонала, вероятно, стала бы лишней. . . . Примерно 400 человек были заняты в коммерческих банках и других видах деятельности и остались в фирме; около двадцати человек ушли, образовав Morgan Stanley & Co.".

Были и менее благовидные мотивы. Партнеры Morgan хотели сохранить возможность когда-нибудь воссоздать Дом Моргана, не потеряв при этом своих клиентов. В конце 1934 года Ламонт писал своему партнеру Чарльзу Стилу: "Мы все считаем, я думаю, что будут найдены пути и средства, чтобы вернуть нас в бизнес ценных бумаг, либо путем внесения поправок в существующие законы, либо с помощью какого-то отдельного корпоративного плана, либо иным способом. Мы сейчас рассматриваем все эти вопросы, но ни в коем случае не смирились с мыслью о том, что... мы должны быть исключены из бизнеса ценных бумаг". (курсив добавлен). Ссылка на отдельный корпоративный план намекает на генезис Morgan Stanley. Ламонт, судя по всему, считал, что они смогут остаться в сфере ценных бумаг без изменений в системе Гласса-Стиголла, а значит, у него в рукаве была припасена пара хитростей.

Как на 23 Wall, так и в других местах Morgan Stanley рассматривался как филиал основной магистрали, фирма-преемник. Как объяснялось в телеграмме, направленной в Morgan Gren-fell, "тот факт, что это отделение, по-видимому, хорошо осознается. В то же время все надеются, что новая компания продолжит традиции фирмы". Дом Морганов, вероятно, хотел создать фирму, которую впоследствии, при дружественной республиканской администрации, можно было бы аккуратно объединить в J. P. Morgan and Company. Возможно, Ламонт вспомнил о рождении Bankers Trust как "кэптивного" банка, который вежливо возвращал клиентов, направленных к нему для ведения трастовых операций. Если бы Morgans выбрал инвестиционный банкинг и отпустил 90% своих сотрудников, то в случае отмены закона Гласса-Стиголла восстановить Дом Моргана было бы невозможно.

В четыре часа дня 5 сентября 1935 года, накануне шестьдесят восьмого дня рождения Джека Моргана, в доме Морганов произошел официальный раскол. Ламонт, Уитни и Стэнли стояли перед камином в конце длинной узкой комнаты партнеров, под портретом Пирпонта, написанным маслом. Они объявили двум десяткам журналистов, что несколько человек из отдела облигаций Morgan уйдут и образуют Morgan Stanley. В новую фирму войдут три партнера J. P. Morgan - Гарольд Стэнли, который присоединился к фирме в конце 1927 г. после назначения Дуайта Морроу послом в Мексике, младший сын Джека, Гарри, и Уильям Юинг, а также два партнера Drexel - Перри Холл и Эдвард Х. Йорк. Ламонт заявил, что новая фирма будет заниматься операциями с ценными бумагами "того же характера, что и раньше".

Джек и Гарри Морганы отсутствовали на конференции, отказавшись от удовольствия пострелять по тетеревам даже по такому историческому поводу. Это был скорбный момент. Один из репортеров, заметив торжественные лица, заметил: "Разделение старой фирмы было воспринято так же серьезно, как разделение любой частной семьи". И все же, как бы ни было печально для Morgan, новый Morgan Stanley был воспринят как знак возвращающегося процветания, как тонизирующее средство для настроения Уолл-стрит.

Morgan Stanley выглядел не столько дальним родственником, сколько богатым пасынком J. P. Morgan and Company, которая практически полностью его финансировала. Сотрудники Morgan Stanley владели практически всеми обыкновенными акциями на сумму 500 тыс. долл. и сохранили за собой право голоса. Но реальный стартовый капитал составил 7 млн. долл. в привилегированных акциях без права голоса, 6,6 млн. долл. из которых принадлежали партнерам J.P. Morgan. Джеку и его семье принадлежало около 50% привилегированных акций, Тому Ламонту и его семье - более 40%. Неудивительно, что новое подразделение вызвало недовольство со стороны некоторых конкурентов, считавших, что J. P. Morgan and Company соблюдает букву, но нарушает дух закона Гласса-Стиголла.

16 сентября 1935 г. Morgan Stanley открылся в доме 2 по Уолл-стрит, примерно в ста ярдах от дома 23 по Уолл. Из окон офиса этого великолепного бастарда открывался вид на шпиль церкви Троицы, а его оформление напоминало о его голубых кровях. Стены украшали гравюры старого Нью-Йорка, а фирменные столы с роликовыми столешницами стояли в ряд, как в офисе 23 Wall. Все это напоминало настроение филиала банка J. P. Morgan. "Моей первой работой в банке было посещение Morgan Stanley", - вспоминал Эллмор К. Паттерсон, впоследствии председатель совета директоров Morgan Guaranty. "У них не хватало сотрудников. Было очень много работы, и они взяли двоих из нас на год".

16 сентября был один из самых странных дней открытия в истории американского бизнеса: он ничем не напоминал день открытия нового предприятия. Накануне вечером Перри Холл попросил уборщика накрыть стол на случай, если кто-нибудь пришлет цветы. Когда он пришел на работу, то обнаружил две сотни цветочных композиций. "По сути, весь наш офис занимал один ряд за другим из этих великолепных цветов в вазах. . . . Почти все они были от наших конкурентов и партнеров на улице". По словам одного из репортеров, это напоминало выставку цветов. Газета "Нью-Йорк Таймс" отметила жуткое ощущение преемственности: "Торжественное открытие бизнеса проходило так, как будто это было начало очередной недели в любой старой устоявшейся фирме". Одна из легенд Morgan Stanley, возможно, апокрифическая, утверждает, что в первую неделю в компанию пришло так много компаний, что когда председатель совета директоров одной из коммунальных компаний пришел обсудить вопросы финансирования, Стэнли сказал: "Скажите ему, чтобы он пришел на следующей неделе".

В новой фирме ведущими фигурами стали узнаваемые типажи Моргана. Пресса, словно освещая дебют нового загородного клуба, показывала их играющими в гольф или выходящими из прибоя. Гарольд Стэнли, специалист по облигациям коммунального назначения, был красив и знатен, с густыми, преждевременно поседевшими волосами, длинным лицом и твердым взглядом. В свои почти пятьдесят лет он был президентом и главным государственным деятелем фирмы, а также фигурой огромного масштаба на Уолл-стрит.

Сын инженера компании General Electric - изобретателя бутылки-термоса - Стэнли имел очень моргановскую родословную: он был епископалом из Массачусетса, звездой хоккея и бейсбола в Йельском университете, членом клуба "Череп и кости" ( Bones). Он владел домом в Гринвиче, штат Коннектикут, и квартирой на Саттон Плейс. Как переговорщик он был жестким и упрямым, но честным. "В то время как другие стучали по столам для переговоров, он робко сидел в стороне; но в споре он редко уступал", - писал Newsweek. Обладая хладнокровной дипломатичностью, он прекрасно справлялся с политическими атаками, которые на протяжении двадцати лет преследовали Morgan Stanley.

На празднике открытия отсутствовал новый казначей фирмы - тридцатипятилетний Гарри Морган, возвращавшийся из Англии на круизном лайнере. Отстраненность Гарри от участия в делах фирмы предвещала дальнейшее развитие событий. Однако для новой фирмы было важно не только имя и деньги Моргана, но и реальный, дышащий Морган в помещении.

У Гарри Моргана были блестящие волосы с начесом, острый подбородок и напряженные глаза. Он был грубоват и агрессивен, как его дед, и обладал некоторой эпатажностью Пирпонта. Он купил полуостров Итонс-Нек на северном побережье и добирался до Уолл-стрит на гидросамолете. Как и в случае с Джеком в отношении Пьерпонта во время слушаний по делу Пуджо, Гарри был глубоко озлоблен отношением к его отцу в ходе слушаний по делу Пекоры. Это событие станет определяющим в его жизни, сделает его фанатично замкнутым и отстраненным от любой общественной роли, кроме мира яхтинга. Кроме того, в сравнении со старым домом Морганов, Morgan Stanley стал гораздо менее склонен заниматься политикой или стремиться к публичности. В 1935 г. пресса представила Гарри как истинного наследника деловых талантов Морганов, и он блистал на фоне своего более вялого и мягкого старшего брата Джуниуса, который остался работать в J. P. Morgan and Company. Гарри выполнял скорее роль "совести" Morgan Stanley, хранителя ее традиций, чем повседневного руководителя. Он также имел важные деловые контакты благодаря своей дружбе с европейскими банковскими семьями, включая Валленбергов и Хэм-бро. Свою роль он объяснил следующим образом: "Мой отец, по мере того как мой дед становился старше, привел в свою фирму несколько очень блестящих и желанных новых партнеров. Он создал команду и добился огромного успеха в этом деле, а также в роли модератора и капитана команды. Во многом, когда создавалась эта фирма, я думал о том, что в ней есть место и для меня в таком качестве".

Основатели Morgan Stanley романтизировали свои первые дни, подчеркивая, на какие опасности они шли. "Мы выходили в бурное море на маленькой гребной лодке", - говорит Перри Холл. "Мы не знали, как нас примут". На самом деле они были приняты как члены ренессансного двора в изгнании. Между J. P. Morgan и новой фирмой существовало множество связей. Закрытие сделок Morgan Stanley, т.е. оплата и поставка ценных бумаг , происходила на Уолл, 23. А Джордж Уитни, выступая в роли "семейного врача" для клиентов, направлял их в Morgan Stanley. Morgan Stanley начинал с нескольких сделок, перетекавших из Corner, но зато каких! Джордж Уитни привел к Гарольду Стэнли таких клиентов, как Венделл Вилки, председатель совета директоров Consumers Power; не успел закончиться сентябрь 1935 г., как Morgan Stanley провел свой первый крупный выпуск акций электроэнергетических компаний. В начале лета Уолтер Гиффорд из AT&T спросил Стэнли о слухах, что партнеры Morgan собираются создать фирму по ценным бумагам. Когда Стэнли подтвердил это, Гиффорд сказал: "Это решает мою проблему". Затем он надел шляпу и ушел. AT&T нуждалась в новом финансировании, и Комиссия по ценным бумагам и биржам с нетерпением ждала возвращения AT&T на рынки капитала, чтобы доказать свою состоятельность в условиях новых правил. После консультаций в Вашингтоне между Стэнли и председателем Комиссии по ценным бумагам и биржам Джозефом П. Кеннеди компания Morgan Stanley опубликовала первый газетный проспект, соответствующий законам "Нового курса" о ценных бумагах, что стало историческим событием для Illinois Bell Telephone.

Несмотря на предсказания Дома Моргана о том, что "Новый курс" погубит рынки капитала, в 1935 г. они пережили бум, а объем андеррайтинга вырос в четыре раза. В первый год своей работы Morgan Stanley осуществил эмиссию на сумму 1 млрд. долл., заняв четверть рынка. Forbes провозгласил чудо: "Большинство фирм, учреждений и компаний начинают со скромных успехов. Уникальным является рекорд Morgan Stanley & Co. ...ни одна другая вновь созданная организация и близко не подошла к этому". Фирма выступала инициатором выпусков, но, как правило, не принимала участия в выпусках других компаний. Правила SEC ограничивали размер андеррайтинговых пакетов по отношению к капиталу фирмы, поэтому синдикаты становились огромными. При телефонных эмиссиях Morgan Stanley мог объединить до ста андеррайтеров и пятьсот-шестьсот дистрибьюторов. Его полномочия по исключению фирм из эмиссии вызывали опасения. Постепенно большая часть клиентуры J. P. Morgan, которую с любовью называли "франшизой", перешла к новой фирме. К концу 1930-х гг. к работе с ценными бумагами пришли New York Central, AT&T, General Motors, Johns-Manville, Du Pont, U.S. Steel, Standard Oil of New Jersey, а также правительства Аргентины и Канады. Morgan Stanley был силен в тех же областях, что и объединенный банк до Глэсса-Стиголла: коммунальные услуги, телефонные компании, железные дороги, тяжелая промышленность, горнодобывающая отрасль и правительства иностранных государств.

Остальная часть Уолл-стрит предположила, что Morgan Stanley унаследовал мантию авторитета своего родителя. Чарльз Блит и его партнер Чарльз Митчелл стремились завязать отношения с новыми лидерами. "Наша главная задача - проникнуть к ним как можно ближе", - сказал Блит Митчеллу. Чтобы сблизиться с Morgan Stanley, он предложил открыть счет в J. P. Morgan and Company. "Правда, наш счет не будет очень важным, - сказал он Блайту, - но он покажет, что наши сердца находятся в правильном месте". Такова была вера в любую фирму, носящую имя Моргана.

Реформаторам "Нового курса" также было трудно поверить в то, что J. P. Morgan and Company не скрывается где-то в тени. То, что в Morgan Stanley работало так много бывших клиентов J.P. Morgan, порождало подозрения. Одним из влиятельных врагов, решительно отслеживавших завоевания Morgan Stanley, был министр внутренних дел Гарольд Л. Айкес. После создания фирмы он записал в своем дневнике: "Тем временем, воспользовавшись депрессией, люди Моргана расширили свое финансовое господство. Приказав прекратить андеррайтинг своего банка, они организовали отдельную компанию, которая занимается еще большим бизнесом, чем сам банк в этой сфере". Айкес и другие враги выжидали. Но вскоре они нанесут ответный мощный удар через Конгресс и суды.

Для партнеров J. P. Morgan, расположенных на соседней улице, внезапный бум на рынке ценных бумаг был горькой иронией, поскольку в конце 1930-х годов головная фирма спала. Почти весь банк был втиснут в здание 23 Wall, а некоторые разрозненные офисы располагались в соседнем здании 15 Broad Street. Обладая суммарными ресурсами в 430 млн. долл. США, J. P. Morgan and Company по-прежнему оставался крупнейшим частным банком в мире. Однако "Гласс-Стиголл" означал не только потерю бизнеса, денег и власти. Он лишил банк некой непередаваемой тайны, которая его окружала. После слушаний по делу Пекоры банк впервые опубликовал балансовый отчет. Теперь фирма должна была публиковать отчетность и сдавать ее на государственную экспертизу. Точно так же в Лондоне в 1936 году Монти Норман впервые обратился к Тедди Гренфеллу за балансом фирмы. Медленно, постепенно мир джентльменов-банкиров бюрократизировался, и финансисты, ошеломленные и моргающие, выходили на непривычный солнечный свет.

ГЛАВА 20. ВОЛШЕБНИК

Для Дома Морганов наступили сумерки дипломатической эпохи. Он уже не пользовался привилегированным доступом к Белому дому, как это было в двадцатые годы, а нес на себе особое клеймо. Эта новая отстраненность от Вашингтона стала наиболее очевидной, когда банк решал судьбу огромных немецких кредитов 1920-х годов - знаменитого кредита Доуза 1924 года и кредита Янга 1930 года. Хотя эти кредиты были предоставлены под квазигосударственной эгидой, Вашингтон теперь уклонялся от ответственности за их погашение и даже демонстрировал бесцеремонное безразличие. Новые дилеры не хотели ставить под угрозу торговлю и интересы безопасности, чтобы добиться погашения долга, а партнеры Моргана чувствовали себя обманутыми. Ведь еще со времен первого китайского консорциума они сотрудничали с правительством, предполагая, что получат официальную поддержку в переговорах с неплательщиками. Таково было условие "услуга за услугу". Теперь же Дом Моргана, выполняя поручения своих политических хозяев, почувствовал себя брошенным на произвол судьбы, поскольку в 1933 году Германия оказалась перед угрозой дефолта с приходом Гитлера на пост канцлера.

Чтобы проследить историю участия Моргана в выплате репараций Германии, полезно проследить одиссею доктора Хьялмара Шахта, который попеременно представлялся то другом, то врагом Дома Моргана. В 1930 году он ушел из Рейхсбанка в знак протеста против окончательных условий "плана Янга". После успеха нацистов на выборах 1932 г. он встал на сторону этой партии и убеждал коллег-банкиров из Дойче и Дрезднера оказать финансовую поддержку. Среди представителей промышленного класса Германии доктор Шахт придал легитимность гитлеровским головорезам. В начале 1933 г. в доме Германа Геринга он помог Гитлеру собрать у бизнесменов 3 млн. марок. Кульминацией встречи стало обещание Густава Круппа фон Болена и Хальбаха от имени богатых гостей оказать нацистам твердую поддержку. Шахт даже согласился на просьбу Гитлера поручить ему управление новым предвыборным фондом.

Гинденбург, уступив желанию Гитлера, восстановил Шахта в должности президента Рейхсбанка. После 1934 г. Шахт стал также министром экономики. В качестве финансового владыки Третьего рейха Шахт курировал общественные работы, в том числе строительство автобана, а его заслуги снискали ему репутацию злого волшебника нацистских финансов, банкира, способного творить финансовое волшебство для фюрера. По словам Уильяма Ширера, "ни один человек не нес такой ответственности, как Шахт, за экономическую подготовку Германии к войне, которую Гитлер спровоцировал в 1939 году". В одном из своих панегириков Гитлер заявил, что за три года Шахт добился большего, чем вся нацистская партия вместе взятая.

Будучи военным преступником в Нюрнберге, Шахт представлял себя как раннего противника Гитлера, осажденного человека, пытавшегося остановить безумный прогресс военной машины. Он никогда не вступал в нацистскую партию и утверждал, что выступал против преследования евреев. Но в Шахте было много юмора, он любил притворяться, что его чистые намерения подрывают недобросовестные немецкие политики. В своем двуличном стиле он говорил еврейским банкирам, что Гитлер - это временное зло, необходимое для восстановления порядка, и резко выступал против преследования евреев. (Он опасался, что такие преследования запятнают имидж Германии в зарубежных банковских кругах). Затем в частном порядке он хвастался Гитлеру, что заблокировал счета евреев в банках и направил деньги на перевооружение Германии. Поскольку в его самозащите была доля правды, его история сложнее, чем история его безоговорочно дьявольских соратников. По словам нюрнбергского прокурора Телфорда Тейлора, "этот самодовольный и жесткий человек был и остается самой загадочной и противоречивой личностью предвоенных лет".

Доктор Шахт был аномалией среди высокопоставленных немецких чиновников. Он оставался джентльменом-банкиром старой школы, придавая нацистским финансам налет достоинства. В очках без оправы, с разделенными посередине седыми волосами, курящий сигары, носящий полоски и подтяжки, он был незаменим для Гитлера не только благодаря гениальному способу, с помощью которого он приспособил немецкое банковское дело к военной экономике, но и благодаря респектабельности, которую он завоевал за рубежом. Покончив с гиперинфляцией 1923 г., Шахт смог обмануть международных банкиров, заставив их думать, что в Берлине у них есть друг, который придерживается их собственных финансовых стандартов. К тому же он уже завоевал прочную дружбу Монтагу Нормана. Там, где другие видели пособника нацистов, Норман видел мужественного центрального банкира, борющегося с инфляцией и противостоящего перевооружению Германии из-за его несовместимости с разумным финансированием. Однажды Шахт сказал Гитлеру: "Только две вещи могут привести к краху национал-социалистического режима - война и инфляция". Таким был Хьялмар Шахт, которого предпочитал видеть Монти Норман. Партнеры Morgan разочаровались быстрее, полагая, что Шахт никогда не хотел выплачивать репарации и ввел их в заблуждение.

В отличие от многочисленных прихлебателей, окружавших Гитлера, высокомерный Шахт обладал реальной властью; финансы были областью, не подлежащей одержимости фюрера. Поначалу он дал Шахту карт-бланш на управление Рейхсбанком. "Он ничего не понимал в экономике, - объяснял позже Шахт. "Пока я поддерживал торговый баланс и обеспечивал его валютой, его не волновало, как я это делаю". Упрямый и самодовольный, Шахт не стеснялся кричать на Гитлера и допускал вольности, которые другим стоили бы головы. Однажды фюрер преподнес ему в подарок картину, но Шахт вернул ее, заявив, что это подделка. Его ничто не смущало, и самоуверенный банкир немного одурманил Гитлера. Альберт Шпеер заметил о Гитлере: "Всю свою жизнь он уважал, но не доверял таким профессионалам, как ... Шахт". Шахт".

С политической точки зрения в доме Морганов не прозвучал сигнал тревоги, когда в 1933 г. Гитлер вступил в должность и получил право править по указу. Джек Морган все еще лелеял старую обиду на гуннов, но его сомнения в отношении Гитлера носили не столько моральный, сколько националистический характер. Как он сказал своей подруге графине Бакстон: "Если бы я мог спокойнее относиться к вашим друзьям, бошам, я бы считал, что мы все прекрасно поладим; но, за исключением его отношения к евреям, которое я считаю здоровым, новый диктатор Германии кажется мне очень похожим на старого кайзера".

Тем не менее, сдвиг в политике Германии в отношении внешнего долга наметился быстро. В мае 1933 г. Гитлер направил Шахта в Вашингтон для восьмидневных переговоров. Чтобы отвлечь его во время трансатлантического перехода, Ламонт прислал биографии Наполеона и Марии-Антуанетты - тома, которые, возможно, содержали негласное послание о порочности абсолютной власти. На встрече с Рузвельтом и госсекретарем Корделлом Халлом Шахт бурно отстаивал мнение о том, что истории о преследовании евреев сильно преувеличены, и говорил, что протесты иностранцев приведут лишь к обратному результату. Он также предупредил, что Германии не хватает валюты для обслуживания долга американских инвесторов в размере 2 млрд. долл. Эта встреча в Белом доме произошла во время слушаний по делу Пекоры, и Шахт записал любопытную реакцию президента: "Рузвельт звонко шлепнул себя по ляжке и воскликнул со смехом: "Вот так банкиры с Уолл-стрит!". Опасаясь, что Шахт воспримет это буквально, советники Рузвельта предупредили президента о возможном вреде его маленькой шутки. На следующий день Халл поспешил сообщить Шахту, что Рузвельт действительно был шокирован угрозой дефолта. "Мне пришло в голову, что президент не выразил никакого шока, пока не прошло двадцать четыре часа", - заметил Шахт. Позиция Рузвельта вполне могла подтолкнуть Шахта к решительному отказу от германских долговых обязательств, хранящихся в Америке.

В июне этого года Шахт объявил мораторий на долгосрочные зарубежные займы. Крупные немецкие займы были многонациональными - например, заем Young был размещен на девяти рынках и в девяти валютах, - но различные страны-кредиторы не смогли выступить с единой защитой. Скорее, они вели себя как паникующие кредиторы в переполненном суде по делам о банкротстве, каждый из которых пытался заставить Германию погасить в первую очередь свои собственные облигации. В американской прессе появились статьи о том, что европейские кредиторы хотят заключить с нацистами отдельные сделки. В качестве рычага, позволяющего открыть внешние рынки для немецких товаров, Шахт предпочитал заключать сделки со странами, имеющими положительное сальдо в торговле с Германией. Неявное послание гласило: покупайте у нас больше, и мы будем более благосклонно относиться к вашим облигациям. Это была политика выборочного дефолта, умная стратегия "разделяй и властвуй", которая разрушала единство кредиторов и настраивала их друг против друга. Шахт надеялся, что, задерживая кредиторов и снижая цену на немецкие облигации, он сможет выкупить их по цене значительно ниже номинальной стоимости - тактика, которая, очевидно, устраивала Гитлера.

Когда в 1934 г. Ламонт узнал, что Шахт рассматривает возможность выборочного отречения, он напомнил ему, что Morgans предоставил более половины фондов Dawes и треть фондов Young. С извинительным преувеличением он заявил, что банк всегда выступал за умеренность в отношении Германии. Более всего Ламонт возвышенно апеллировал к международному праву, обещаниям вкладчикам, что эти кредиты имеют приоритет перед всеми другими и пользуются особой политической защитой. Ламонт рассуждал разумно с человеком, уже погрязшим в дьявольских махинациях: "Конечно, мы ожидаем, что обязательства Рейха по [займу Янга], как и по займу Доуса, будут выполнены. В противном случае все международные соглашения могут быть с таким же успехом разорваны".

Из ответа доктора Шахта следовало, что обычные нормы делового поведения в Германии больше не действуют. Письмо, написанное в экстравагантном, истеричном стиле, было не из тех, что обычно отправляют в спокойные кабинеты "23 стены". Шахт начал с того, что проблема Германии заключалась не в дефолте, а в трудностях с переводом средств, вызванных нехваткой иностранной валюты. Затем он перешел к напыщенности и безумному капризу:

Угрожаете ли вы мне смертью или нет, это не изменит ситуации, потому что вот очевидный факт: у меня нет иностранной валюты, и можете ли вы называть меня аморальным или глупым или как вам угодно, я не в силах создать доллары и фунты, потому что вам нужны не фальшивые банкноты, а хорошая валюта. . . .

Я готов продать свой мозг и свое тело, если кто-либо из иностранцев заплатит за это и передаст вырученные деньги в руки Попечителей займов, но боюсь, что даже вырученных от такой продажи средств будет недостаточно для покрытия существующих обязательств.

Возможно, Шахт хотел вбить клин между Англией и Америкой, увековечив напряженность в вопросе о военных долгах и репарациях. Угрожая заключить отдельную сделку, по которой британские держатели облигаций получат часть выплат (хотя и по более низким процентным ставкам), а американские - нет, он нанес удар по англо-американским отношениям. (Шахт утверждал, что положительное сальдо торгового баланса Германии с Англией позволяет ей осуществлять процентные платежи.) Борьба за неравное обращение сначала с немецкими, а затем с австрийскими долгами станет самым большим разногласием между J. P. Morgan and Company и Morgan Grenfell.

В основе англо-американской империи Моргана всегда лежало скрытое противоречие. До тех пор пока интересы США и Великобритании совпадали, ее можно было разделить. Однако когда эти интересы расходились, британские и американские партнеры были вынуждены следовать желаниям своих правительств. Они были слишком глубоко погружены в политику, чтобы поступить иначе. Поскольку J. P. Morgan and Company теперь являлась миноритарным акционером, а не партнером Morgan Grenfell, между двумя компаниями возникла новая структурная дистанция.

Более двадцати лет Тедди Гренфелл был послом Моргана при британском правительстве. Теперь он, сам того не желая, передавал жесткие протесты своих нью-йоркских партнеров на Уайтхолл. Когда по Уолл-стрит поползли слухи об отдельной сделке Германии с Англией, Ламонт составил письмо британскому правительству с требованием взять на себя ответственность за американских держателей немецких долговых обязательств. Партнеры Моргана Гренфелла возражали против его резких формулировок, но Ламонт и Леффингвелл отказались отступить. Прикусив язык, Гренфелл передал телеграмму премьер-министру Рамзи Макдональду. Для письма, адресованного главе государства, в нем прозвучал едва заметный высокомерный аккорд, тон легкой угрозы:

До выпуска Внешнего займа 1924 года мы не были связаны с германскими финансами, государственными или частными, и мы осмеливаемся с большим уважением напомнить Вам, что в качестве премьер-министра Вы оказали нам честь, обратившись в нашу фирму..., где Вы передали нам просьбы правительства Его Величества о том, чтобы мы взяли на себя размещение займа Доуза в этой стране. . . . Между тем, по причинам, указанным выше, мы полагаем, что правительство Его Величества ... . пожелает всячески использовать свои добрые услуги для защиты интересов всех держателей этих займов, независимо от их национальности. . . .

Через две недели после этого Ламонт встретился с Невиллом Чемберленом, в то время канцлером казначейства. Это было типичное выступление Ламонта - жесткая решимость под обходительной вежливостью. Он заявил, что Morgans начал работать с Германией только потому, что Банк Англии хотел поставить Веймарскую Германию на ноги и дать ей возможность выплатить репарации. Приветливый и немногословный, Чемберлен спросил, что бы он мог посоветовать. Ламонт спросил, не отменит ли Чемберлен отдельное соглашение с Германией, если не будет восстановлена справедливость в отношении американских инвесторов.

Чемберлен: Я не считаю себя вправе пойти на отмену договоренностей с Великобританией, если она не выполнит мою просьбу в отношении США.

Ламонт: Нет, я не согласен и не ожидаю этого от вас. Я полагаю, что сделанные вами заявления будут настолько ясными и сильными, что позволят добиться аналогичного отношения к нам.

Британцы так и не пришли на помощь. Ламонта это особенно возмущало, поскольку он всегда считал, что инициатором сделки с Шахтом была Великобритания. Партнеры Morgan были поражены британским цинизмом и концом финансового лидерства, которое они всегда ассоциировали с Сити. Сам Шахт, похоже, не стал оспаривать версию Ламонта. Когда Джордж Харрисон отправился в Германию с поддержкой Рузвельта, Шахт выразил недовольство по поводу дискриминации американских держателей облигаций. Он сказал, что англичане шантажировали его своей сделкой, и постоянно говорил Харрисону "Да благословит тебя Бог!" за то, что тот выразил протест министру иностранных дел. Харрисон вернулся в Нью-Йорк очень встревоженным. "Он совершенно не согласен с Монти по поводу Гитлера и гитлеризма", - сказал Леффингвелл Ламонту о визите Харрисона. "За два дня в Германии он не увидел улыбки ни на одном лице".

Чтобы доказать свою правоту, Ламонт заставил госсекретаря США Корделла Халла высказаться по поводу дискриминационного отношения к американским держателям облигаций. Как он сказал Гренфеллу, "американское правительство очень сильно чувствует, что американское инвестиционное сообщество было обмануто". Джек Морган обратился к Монти Норману, который, по его мнению, был единственным человеком за пределами Германии, имевшим влияние на Шахта.

Норманн не был так расстроен действиями Германии и готов был сделать поблажки нацистам. Он продолжал испытывать больше враждебности к Франции, чем к Германии. В июле 1934 г. он прибыл в Нью-Йорк, выглядел больным и подавленным. Он сразу же позвонил Расселу Леффингвеллу и на такси отправился на улицу 23 Wall. Леффингвелл подвел итог их встречи для Ламонта: "Монти говорит, что Гитлер и Шахт - это оплот цивилизации в Германии и единственные наши друзья. Они ведут войну нашей общественной системы против коммунизма. Если они потерпят поражение, в Германии наступит коммунизм, а за ним может последовать что угодно в Европе". Такое высокое уважение к немецкой культуре заставило Нормана поддержать кредит Доуза 1924 года. Но теперь это восхищение сохранилось в изменившихся обстоятельствах. Как мы увидим, большинство партнеров Моргана относились к намерениям Германии относительно благожелательно, хотя с самого начала были и скептики. Цинично острый Гренфелл первым разобрался в маскировке Шахта, уже в 1934 г. полагая, что тот создает запасы сырья для подготовки Германии к войне.

Встретившись с Шахтом в Баден-Бадене в 1935 г., Ламонт выработал соглашение о погашении долга, которое обеспечивало около 70% процентов по двум крупным немецким займам. После этой встречи Ламонт и Шахт продолжали выступать по почте странным дуэтом. Они притворялись обычными банкирами в обычное время, хотя поведение Шахта становилось все более нестабильным. В 1936 году партнер Morgan Grenfell Фрэнсис Родд посетил Шахта в Берлине и застал его в безумно шутливом настроении. Он довольно легкомысленно попросил Родда "передать привет" Ламонту и расхваливал Morgan как лучший банк мира. Шахт даже пригласил Ламонта посетить Олимпийские игры, которые в том году проходили в Берлине.

В борьбе за власть Шахт в итоге уступил своему заклятому сопернику Герингу. Его падение началось после того, как он отказался от закупок иностранной валюты для нацистской пропаганды за рубежом и попытался ограничить военный импорт сырья до того, что можно было получить по бартеру. В конечном счете, Шахт был слишком ортодоксальным банкиром, выступавшим за замедление роста и гражданское производство, а не за постоянную военную экономику. В 1936 году, сидя на террасе в Берхтесгадене, Альберт Шпеер подслушал, как Шахт спорил с Гитлером в его кабинете. Как вспоминал Шпеер: "Где-то в 1936 году Шахт пришел в салон "Бергхофа", чтобы доложить. . . . Гитлер кричал на своего министра финансов, очевидно, в крайнем возбуждении. Мы слышали, как Шахт громко и твердо отвечал ему. Диалог становился все более жарким с обеих сторон, а затем резко прекратился. Взбешенный, Гитлер вышел на террасу и разразился бранью в адрес этого недостойного, ограниченного министра, который срывает программу перевооружения.

Геринг был назначен ответственным за сырье и иностранную валюту. Хотя вскоре Шахт уступил министерство экономики Герингу, он сохранил за собой пост президента Рейхсбанка до января 1939 года.

Шахт еще не раз появится в саге о Моргане во время аншлюса Австрии. Однако сейчас достаточно сказать, что ссора по поводу германских долгов оставила глубокие раны по обе стороны Атлантики и подняла старый вопрос о военных долгах. Британцы считали, что США должны были списать старые военные долги; американцы, даже партнеры Моргана, полагали, что Британия могла бы приложить более решительные усилия для их погашения. Теперь, когда депрессия окончательно отбросила затянувшиеся вопросы о долгах и репарациях, новый комплекс проблем, связанных с урегулированием дефолтных долгов, стал разрывать англо-американскую финансовую гармонию. Напряженность сохранится вплоть до самой войны.

В середине 1930-х годов звучали обвинения в том, что ради защиты займов союзников Дом Морганов втянул Америку в Первую мировую войну. Изоляционисты использовали эту ложь для того, чтобы попытаться обеспечить нейтралитет Америки в любой будущей европейской войне. Они сплотили страну против Уолл-стрит, пропагандируя упрощенный взгляд на историю, который приравнивал крупный бизнес к жажде кровавых военных прибылей. Конгрессмен от штата Висконсин Томас О'Мэлли внес законопроект, согласно которому самые богатые американцы должны быть призваны в армию в первую очередь - по его мнению, это надежный способ прекращения войн. "В следующей войне будут участвовать рядовые Форд, Рокфеллер и Морган", - говорил он.

Предвестники войны были видны повсюду - для тех, кто хотел их увидеть. В марте 1935 года Гитлер разорвал Версальский договор и ввел обязательную военную службу. Он похвастался министру иностранных дел Великобритании сэру Джону Саймону, что люфтваффе достигли паритета с Королевскими ВВС. Через год фюрер оккупировал Рейнскую область, не получив военного отпора со стороны союзников. Однако сэр Энтони Иден, государственный секретарь по иностранным делам, считал, что лучший способ удержать Германию от войны - это укрепить гитлеровскую экономику. В 1936 году Чарльз Линдберг по приглашению Германа Геринга посетил Германию и восхитился ее авиационными заводами и технологиями, а позже призвал Великобританию и Францию отступить в порядке самообороны за вереницу британских дредноутов и линию Мажино.

Изоляционисты могут представить партнеров Моргана как поджигателей войны, но они не были встревожены событиями в Германии. Более того, они были настроены весьма оптимистично. После оккупации Рейнской области Ламонт сказал доктору Шахту: "Американская общественность в значительной степени прониклась идеей, что Европа вот-вот погрузится в пучину новой всеобщей войны. . . . Возможно, я слишком большой оптимист, но я не разделяю эту точку зрения". Даже поддерживая сотрудничество с Англией, банк упорно отказывался трактовать перевооружение стран оси как прелюдию к новому европейскому конфликту. При всей риторике о наемниках-банкирах партнеры Моргана были склонны скорее к умиротворению, чем к "ястребиной" позиции.

В начале 1936 г. призрак Первой мировой войны был воскрешен в ходе сенатского расследования, посвященного боеприпасам, которое возглавил сенатор Джеральд П. Най, республиканец из Северной Дакоты и приверженец отца Кофлина. Со своим драчливым лицом и вскинутым подбородком Най, как и Пекора, составлял живописный контраст с величественными партнерами Morgan, которых он вызвал в суд. Он стремился доказать, что J. P. Morgan и другие банки втянули Америку в войну, чтобы сохранить кредиты и процветающий бизнес по производству боеприпасов. В очередной раз робкий Джек Морган превратился в корыстного, рычащего монстра. Как писал журнал Time, "перед Комитетом по урегулированию стоял скандальный вопрос: следует ли ненавидеть Дж. П. Моргана как разжигателя войны, уступающего лишь кайзеру Вильгельму?". Для Джека, который так искренне ненавидел немцев, это сравнение было просто убийственным.

И снова свита Моргана отправилась в Вашингтон, заняв целое крыло восьмого этажа отеля Shoreham и забаррикадировавшись за фалангой охранников в штатском. (В том же году основатель компании Polaroid Эдвин Х. Лэнд посетил Джека в доме 23 по Уолл и обнаружил, что его охраняют люди с автоматами). Как бы демонстрируя свое возвышенное презрение к слушаниям и пренебрежение к глупостям мелких людишек, партнеры одевались в пиджаки для вечернего ужина. Газеты показывали Джорджа Уитни, который, сложив ноги, элегантно читал газету в пиджаке для курения, спальных тапочках и галстуке-бабочке перед тем, как уйти на ночь. И снова сотрудники Morgan были отвлечены правительственным расследованием. Из склада в Бруклине они извлекли документы банка времен войны - двенадцать миллионов, которых хватило бы на сорок грузовиков.

Слушания по делу Nye оказались неудачными. В отличие от слушаний по делу Пекоры, где партнеры защищались и заикались, давая порой бессвязные ответы, комитет по делу Ная предложил им пережить свой звездный час. Мы были "за" по наследству, по инстинкту, по мнению", - хвастался Ламонт, признавая, что партнеры были рады вступлению Америки в войну. На заре дипломатического века, утверждал он, банк неукоснительно выполнял пожелания Вашингтона, дожидаясь, пока Роберт Лансинг, сменивший Уильяма Дженнингса Брайана, одобрит кредиты союзников.

Джек не казался воинственным, он выглядел как сонный, благодушный старик. Когда Ламонт сказал, что деньги - корень всех зол, Джек лукаво перебил его: "В Библии не сказано "деньги", - усмехнулся он. Там сказано: "Любовь к деньгам - корень всех зол". И пока Ламонт парировал вопросы, Джек дремал или болтал с журналистами в перерывах. Действительно, он был потрясен началом войны и еще в 1914 году выступал с призывами к воюющим сторонам прекратить боевые действия. Когда же речь зашла о поддержке союзников, он гордо занял свою позицию. "То, что союзники сочли нас полезными и оценили нашу помощь в решении их задач, - это факт, которым я горжусь больше всего за всю свою более чем 45-летнюю деловую жизнь". Его личная защита была прямолинейно эффективной: "Вы полагаете, что из-за того, что дела шли хорошо, я хотел, чтобы мой сын пошел на войну? Однако он пошел".

Слушания были связаны не только с войной, но и с депрессией, и вызвали бурную реакцию после классического ляпа Джека: "Если вы уничтожите класс досуга, вы уничтожите цивилизацию". Когда журналисты попросили его дать определение этому классу, Джек запнулся: "Под классом досуга я подразумеваю семьи, в которых работает один слуга, 25 или 30 миллионов семей". Критики из Лиги домохозяек Америки с ликованием указали редакторам газет, что в США насчитывается менее тридцати миллионов семей, и только в двух миллионах из них есть повара или слуги. Как социолог-любитель Джек оставлял желать лучшего.

Хотя партнеры Моргана считали эти споры побочным явлением, они оказали на них неизгладимое влияние, способствуя смягчению их взглядов в пользу союзников и заставляя их опасаться политических разногласий в преддверии Второй мировой войны. В 1934 г. сенатор от Калифорнии Хайрам В. Джонсон, сторонник изоляции, выступил автором "Закона Джонсона", который запрещал предоставлять кредиты иностранным государствам, не выполняющим свои долларовые обязательства. Также были приняты законы о нейтралитете, которые запрещали воюющим странам закупать оружие и привлекать кредиты в США. Это было сделано для того, чтобы в случае войны не допустить повторения ситуации с экспортным департаментом Моргана или англо-французским займом, а также для того, чтобы добиться неуклонного отстранения США от участия в европейских делах.

В то время как Америка обсуждала свою позицию в гипотетической европейской войне, Муссолини в октябре 1935 г. начал полномасштабное вторжение в Эфиопию. У II Дуче была мания величия - объединить эту территорию с колониями Эритрея, итальянский Сомалиленд и Ливия, чтобы создать восточноафриканскую империю. Около пятисот тысяч эфиопов были принесены в жертву в ходе кампании, печально известной своим жестоким применением иприта. Как и японцы в Маньчжурии, армия Муссолини делала вид, что действует в целях самообороны, и имела наглость осудить агрессию Эфиопии. Пятьдесят государств Лиги Наций осудили нарушение суверенитета Эфиопии и проголосовали за введение экономических санкций. Рассчитывая на добровольное подчинение американского бизнеса, госсекретарь Корделл Халл потребовал ввести "моральное" эмбарго на продажу Италии военных материалов - нефти, металла и машин. Эти призывы часто игнорировались американской промышленностью. Хотя Великобритания и согласилась с экономическими санкциями Лиги, она не пошла на более жесткие меры, такие как прекращение всех поставок нефти. Премьер-министр Стэнли Болдуин дал указание своему министру иностранных дел сэру Сэмюэлю Хоару: "Не втягивай нас в войну, Сэм. Мы к ней не готовы".

К середине 1980-х гг. энтузиазм Дома Морганов по отношению к "дуче", как и Уолл-стрит в целом, угас. Один из исследователей поддержки Муссолини со стороны американского бизнеса описывает отношение к нему после 1934 г. как "громкое отречение от всего фашистского эксперимента". Закон Джонсона не только блокировал новые итальянские кредиты, но и поведение Муссолини отпугивало американских инвесторов. В высших англо-американских кругах к диктатору относились с опаской. Посетив Стэнли Болдуина на Даунинг-стрит, 10, в июле 1935 г., Джек Морган обнаружил, что тот "ужасно встревожен и опасается, как и все здесь, Муссолини и Абиссинии". Ламонт предупредил римского агента банка Джованни Фамми, что африканская кампания, о которой ходят слухи, поставит под угрозу любое возобновление кредитования Банка Италии.

Как и прежде, банк Моргана представлял Джованни Фамми как нефашиста, имеющего необыкновенный доступ к Муссолини. За его услуги ему платили солидные деньги - около 50 тыс. долл. в год, или столько же, сколько получал Паркер Гилберт в качестве генерального агента в Германии. Но Фумми не был расстроен кровопролитием в Эфиопии и высоко оценивал экономический потенциал страны. Он передал сообщение 23 Wall, в котором говорилось, что Муссолини надеется на привлечение американского капитала в этот регион. На это Ламонт ответил, что Эфиопия надолго подорвет финансовые перспективы Италии за рубежом. В 1936 г. Муссолини направил в Нью-Йорк нового итальянского посла Фульвио Сувича, чтобы заручиться поддержкой в получении итальянского кредита. Когда летом того же года Италия направила свои войска для участия в гражданской войне в Испании вместе с повстанцами Франко, эта попытка была обречена (хотя Ламонт поддерживал Франко и горячо ссорился по поводу войны со своим сыном Корлиссом). Осенью того же года Гитлер и Муссолини объединились в ось Рим-Берлин.

После Эфиопии отношения между Муссолини и Ламонтом на некоторое время приостановились. В апреле 1937 г. Ламонт посетил Рим, якобы с развлекательной поездкой. Однако за этим визитом скрывалась какая-то тайная цель. Ламонт связался с британскими официальными лицами, которые выразили надежду, что Муссолини удастся отлучить от Гитлера. Он также общался с Корделлом Халлом по поводу программы последнего по снижению мировых тарифов. В 1934 г. Конгресс принял Закон о взаимных торговых соглашениях, призванный положить конец экономическому национализму времен депрессии путем снижения тарифов до половины уровня 1930 г. при условии, что правительства других стран ответят взаимностью на американский экспорт. Наряду с Германией, Италия находилась на пути к автаркии, т.е. экономической самодостаточности, и Халл был встревожен ее отходом от мировой экономики. Он считал, что если Соединенные Штаты смогут заключить торговые соглашения с державами "оси", то это позволит избежать войны. Ламонт пообещал, что на переговорах с Англией, Францией и Италией он будет продвигать любимую идею Халла о снижении тарифов. Для Ламонта это был кратковременный возврат к его пьянящим республиканским миссиям 1920-х годов.

Действуя за завесой тайны, Том Ламонт часто имел несколько причин для своих поступков. Он, несомненно, хотел предотвратить войну и уничтожить дух "нищего соседа", символом которого стал Закон о тарифах Хоули-Смута 1930 года. Но он также был готов простить Муссолини его жестокие эксцессы и вернуться к прежнему положению вещей. Недавно он начал размышлять над тем, как реабилитировать Муссолини в глазах англосаксов, сказав корреспонденту за две недели до своей апрельской поездки в Италию: "Должен сказать, что из двух зол я предпочитаю фашистов, которые развязывают войну, коммунистам, которые стремятся свергнуть наши правительства. . . . Дуче должен быть представлен публике не как воин и не в военном образе, а в пасторальном, сельскохозяйственном, дружеском, домашнем и мирном". Это было бы новостью для полумиллиона погибших эфиопов.

Вскоре после прибытия Ламонта в Рим о его визите узнал Винченцо Аццолини, управляющий Итальянским банком. II Дуче, всегда стремящийся продемонстрировать свою популярность среди мировых бизнес-лидеров, пригласил Ламонта и Фамми на частную аудиенцию. Это произошло на фоне сообщений в прессе о том, что Муссолини посетит Гитлера в конце лета - начале осени. Это была первая беседа Ламонта с итальянским лидером с 1930 года. В бумагах Ламонта сохранилась стенограмма встречи 16 апреля 1937 года. Муссолини начал с истерических призывов к сочувствию:

Дуче: Мы совершили великое завоевание в Африке - теперь с этим покончено - я за мир, я за мир во всем мире - я очень силен за мир. Мне нужен мир, мне нужен мир, я очень силен за мир. Мы удовлетворены.

Ламонт: Я верю Вам, Ваше Превосходительство, когда Вы это говорите, я знаю, что это должно быть так, но в Америке создается совсем другое впечатление. Там Вас представляют как человека, который хочет войны, а не мира; это впечатление надо исправить. Очень важно, чтобы в Америке поняли Ваше истинное отношение.

Как и обещал Халлу, Ламонт рассказал о политике свободной торговли, а Муссолини намекнул, что хотел бы получить в обмен щедрую порцию американских денег: "Америка, мистер Ламонт, держит ключ к экономическому сотрудничеству. Видите ли, мистер Ламонт, Америка обладает огромным количеством золота, слишком большим количеством золота для всего мира". Муссолини также выразил желание улучшить отношения с Великобританией, в отношении которой его политика была крайне противоречивой. В один день он говорил о новых соглашениях, а на следующий день выступал по радио с антибританской пропагандой. Более того, за месяц до этого он тайно сообщил своим армейским офицерам, что планирует уничтожить Великобританию. (Позже выяснилось, что он был в курсе британской дипломатии, заставляя своих помощников рыться в мусорных корзинах британского посольства в Риме). Призыв Муссолини к улучшению англо-итальянских отношений был омрачен комичным промахом:

Дуче: Я делаю все возможное для укрепления дружбы с Великобританией, все, но Великобритания всегда с подозрением относится к тому, что мы говорим или делаем, и приписывает нашим словам и действиям неверные причины.

Ламонт: Мне очень приятно слышать от Вас слова о том, что Вы делаете все возможное для укрепления дружбы с Англией. В июле прошлого года в Лондоне я услышал важные высказывания в том же духе. Случилось так, что, находясь там, я обедал с тогдашним королем Эдуардом VIII, и он сказал мне: "Теперь, когда санкции должны быть отменены, мы должны вернуться к основам нашей традиционной дружбы с Италией". Г-н Невилл Чемберлен, канцлер казначейства, который должен сменить г-на Стэнли Болдуина на посту премьер-министра, высказал мне те же чувства. (На мгновение Дуче показалось, что я упомянул покойного сэра Остина Чемберлена, дружба которого с Италией была хорошо известна, но он вспомнил и поправил себя: "О да, я знаю, что господин Невилл Чемберлен хорошо к нам относится")".

Беседа началась неловко, как будто Ламонт хотел зафиксировать свое моральное неодобрение для протокола. Затем он заметно потеплел и прибегнул к старой придворной манере, заявив, что итальянцев и американцев объединяют такие черты, как промышленность, бережливость и воображение. Он похвалил туберкулезный санаторий в Риме и выразил сожаление, что американцы не замечают подобных чудес. "Мы слишком много времени проводим, глядя на то, что делали римляне в 100 г. н.э., и недостаточно времени, глядя на то, что делают римляне в 1937 г. н.э." В смутно сюрреалистичный момент он сказал Муссолини, что туризм в Италию после Эфиопии может быть значительно расширен. В качестве показательного напоминания о былых временах Ламонт сказал, что он записал свежие соображения о том, как Муссолини может справиться с общественным мнением. "Да, - сказал Муссолини, - я очень благодарен вам за совет... Не стесняйтесь давать мне прямые советы по этим вопросам. Один из моих девизов - "совет от каждого, сотрудничество от многих, решение и ответственность от немногих". "Ламонт и Фамми приветствовали такую формулировку.

Ближе к концу встречи, возможно, опасаясь, что отношения стали слишком дружелюбными, Ламонт вернулся к американским страхам перед итальянской агрессией. Он сказал - возможно, с ледяной улыбкой: "Американский народ, Ваше Превосходительство, безмерно восхищается чудесными достижениями, которых Вы добились для Италии с 1922 г., безмерно восхищается этими великими материальными достижениями, но что касается Вас, Ваше Превосходительство... они действительно боятся Вас". Улыбаясь, Муссолини сказал, что впечатление должно быть исправлено. Он призвал Ламонта сделать заявление для итальянской прессы, от которого тот отказался. После этого Ламонт проинформировал Уильяма Филлипса, американского посла в Риме, который, казалось, был в восторге от этой беседы.

Очевидно, что частью итальянской программы Ламонта было сдерживание воинственных наклонностей Муссолини и его сближение с США и Великобританией. Его визит получил официальное одобрение. Однако вскоре после этого Ламонт вернулся к пропагандистской работе, которая вряд ли могла быть санкционирована Вашингтоном и напоминала его отношения с "иль дуче" в 20-е годы. Верный своему обещанию, Ламонт направил Муссолини меморандум, призванный помочь ему "просветить американское и британское мнение" о своих мирных намерениях. Она была похожа на записку, составленную для фанносукэ Иноуэ после вторжения Японии в Маньчжурию в 1931 г., в которой проводились нелепые аналогии между действиями Муссолини и американской историей, а история о резне эфиопов пыталась превратиться в утешительную сказку о покорении итальянцами диких земель. Как Муссолини должен был успокоить беспокойство? Уподобив эфиопскую кампанию американской экспансии на запад: "В своих предыдущих выступлениях за последние несколько месяцев дуче говорил о росте новой империи в Африке. Цели его правительства были достигнуты. Теперь остается задача сельскохозяйственного и экономического развития Эфиопии. Это обширный и плодородный регион, до сих пор практически не заселенный и не возделываемый. Он поддастся упорному труду и разумному возделыванию итальянскими эмигрантами, подобно тому, как полвека или более назад огромные ресурсы Западной Америки были освоены американскими эмигрантами".

Какую именно цель преследовал Ламонт? Пытался ли он подтолкнуть Муссолини к новой политике или просто придумывал ловкие реплики, чтобы обмануть английское и американское мнение? Не было ли у него сомнений в том, что он приравнивает пионеров, заселяющих американский Запад, к итальянским войскам, применяющим иприт? Трудно представить, что Госдепартамент или МИД Великобритании пошли бы на это, несмотря на формальные заявления о необходимости мирового экономического сотрудничества. После Ливии, Корфу, Эфиопии и Испании эти попытки перевоспитать Муссолини выглядят крайне неуместными. Ловкие рекламные реплики Ламонта теперь так же пусты, как и речи самого диктатора:

Безусловно, каждая из великих стран мира должна иметь адекватную оборону. Но подготовка к этому завершается со всех сторон, включая оборону самой Италии, так что сегодня и завтра главной целью должно быть поддержание мира во всем мире. . . . Италия была неизмеримым лидером эпохи Возрождения, великого возрождения искусства и образования, которое вывело весь мир на новый путь просвещения и прогресса. И сегодня итальянскую расу отличает та же энергичная жизненная сила. . . . Италия приветствует изучение своего прошлого и знает, чем привлекательны ее галереи, ее памятники, ее города для друзей из-за рубежа. Они должны изучать также современную Италию, материальное развитие последних пятнадцати лет, общественные работы, проекты мелиорации, промышленную и сельскохозяйственную политику, и, возможно, прежде всего систему социального обеспечения с ее замечательной работой, показанной в больницах, санаториях и т.д. Тогда друзья Италии действительно будут впечатлены тем, что здесь достигнуто.

Последняя интрижка Ламонта с Муссолини еще раз показывает его готовность отказаться от принципов ради удобства. Самый изысканный человек на Уолл-стрит, известный своими продуманными подарками и утонченными любезностями, стал жертвой собственной маскировки. Ничто уже не имело значения, кроме поверхности; его моральный центр с годами размывался и ускользал. Задиристый диктатор и красноречивый банкир уже не казались такой противоположной парой, как в начале их дружбы, когда Ламонт только начинал свою карьеру под руководством Вудро Вильсона. Газета "Нью-Йорк Таймс" как-то сказала, что Ламонт "был человеком, который ненавидел, когда дружба заканчивалась". Его отношения с Муссолини, наоборот, подтвердили эту мысль.

Однако существовал еще один постоянный аспект участия Morgan в делах Италии - счет Ватикана, который процветал даже в условиях застоя в государственном бизнесе. Ламонт и другие партнеры Morgan давали рекомендации по портфелю ценных бумаг Фамми, который, в свою очередь, консультировал Ватикан по вопросам владения американскими ценными бумагами. В банке хранились папские ценные бумаги. (Фамми иногда неточно реагировал на сигналы с Уолл-стрит, посоветовав Ватикану в 1938 г. продать американские акции как раз в тот момент, когда Ламонт прислал обновленный отчет с призывом к их покупке. Тогда Ватикан набросился на американские акции, ожидая отмены Закона о нейтралитете, что вызвало бурный рост на Уолл-стрит). Суждения Моргана всегда принимались с уважением. Как сказал однажды Фамми Ламонту, "я надеюсь, что вы одобрите мою вышеприведенную аргументацию, поскольку не сомневаюсь, что она в значительной степени повлияла на решение, принятое Amministrazione Speciale della Santa Sede".