Дом Морганов. Американская банковская династия и расцвет современных финансов

Для восстановления традиционных англо-итальянских отношений Ламонт проводил личную дипломатическую работу. Через свою подругу леди Астор в апреле 1938 г. он обратился к министру иностранных дел лорду Галифаксу, доказывая необходимость признания эфиопского завоевания как свершившегося факта. Его, видимо, не волновало, что передача Эфиопии Муссолини может придать ему сил. Тем временем Невилл Чемберлен направил свою свояченицу Айви - вдову сэра Остина Чемберлена - в Рим для переговоров со своим другом Муссолини в надежде отвлечь его от Гитлера. В начале 1938 г. британцы признали завоевание Италией Эфиопии в обмен на вывод итальянских войск из гражданской войны в Испании. Рассел Леффингвелл, осуждавший эфиопское вторжение как "хищническую войну", сказал Ламонту, что, по его мнению, Великобритания "бросает Эфиопию на съедение волкам". Британский дипломатический триумф оказался мимолетным: в 1939 г. Муссолини захватит Албанию и подпишет с нацистами "стальной пакт".

ГЛАВА 21. РАСТРАТЧИК

ЭМБИТТЕРИРОВАННЫЙ "Новым курсом", Джек Морган не старел изящно или счастливо и делил свое время между апатией и яростью. Он был одиноким человеком, так и не оправившимся от смерти жены. Он не женился снова и продолжал ухаживать за садами Джесси. На вечеринки в Gannochy Lodge он приглашал в качестве хозяйки сестру королевы-матери или какую-нибудь другую вдовствующую особу. Посещая регаты Йель-Гарвардского университета в своей лодке или просматривая библиотеку Моргана, он производил впечатление одинокого человека. Ощущение одиночества усиливалось грандиозностью окружающей обстановки. В Матиникок-Пойнт он жил один в доме на сорок пять комнат. Будучи вдовцом уже около десяти лет, он отказывался закрывать свои английские и американские поместья и не изменял ежегодному ритуалу, который предусматривал посещение лагеря Ункас в Адирондаках весной или Ганнохи-Лодж в августе. За непомерно высокую плату он содержал дворецких, домработниц, садовников, а также команду из пятидесяти человек на судне Corsair IV. Такая неизменная структура обеспечивала эмоциональное утешение и поддержку, но при этом растрачивала большую часть состояния, которое должно было достаться его наследникам.

Джек необычайно гордился своими внуками, которых к 1935 году у него было шестнадцать. Когда четырехлетний внук спросил, почему машинисты локомотивов подают свистки на переездах, Джек поручил поиск ответа дорогостоящим юристам компании Davis, Polk. При этом он часто казался внукам замкнутым и отстраненным. Раз в неделю он устраивал ужин для всей семьи в Матиникок-Пойнт. Он был чрезвычайно пунктуален, стоял у дверей, сверяясь с часами, и начинал точно по расписанию. Все жили в страхе опоздать. Когда он перевозил пятерых своих внуков через Атлантику на корабле "Корсар", он разрешал им читать или раскладывать пасьянсы, но не любил палубных игр. Если внутри он был чувствительным, то снаружи казался холодным и отстраненным.

Джек по-прежнему регулярно приходил в "Корнер", занимая свое место в дальнем конце двойного ряда столов с рулонными столешницами, под портретом Пьерпонта. Он был архаичной фигурой в мире, помешанном на реформах. Изменения и эксперименты были настолько чужды его натуре, что крах и депрессия не привели к эволюции его философии. В 1936 году он сформулировал свое деловое кредо следующим образом: "Делай свою работу; будь честен; держи свое слово; помогай, когда можешь; будь справедлив". Другая любимая поговорка: "Держи рот закрытым, а глаза и уши открытыми". На его философии не было следов потертостей времени, только мрачная вера в то, что при достаточном терпении и стойкости традиционные ценности восторжествуют.

Джек не общался с людьми, которые могли бы оспорить его взгляды. Он сказал председателю совета директоров U.S. Steel Майрону Тейлору, что не знает никого, кто бы выступал за принятие в 1935 г. закона Вагнера, санкционировавшего заключение коллективных договоров, и, вероятно, не знал. Так и не попытавшись расширить свой кругозор, он стал олицетворением стереотипа "экономического роялиста" Нового курса. В 1935 г. он впервые ввел личную экономию. Он сократил расходы на жизнь до 60 тыс. долл. в год и вдвое уменьшил свои взносы в церковь Святого Иоанна в Латтингтауне - церковь миллионеров, чье захоронение так щедро украшали партнеры Моргана. Такая экономия, если и была тяжела для Джека, все же оставляла ему немыслимо величественный для рядового гражданина образ жизни.

Слушания по делу "торговцев смертью", состоявшиеся в начале 1936 г., подтвердили подозрения Джека в том, что он является вечной мишенью демагогов, и привели его в состояние депрессии. Во время слушаний умер его друг король Георг V. Он написал своему британскому другу: "Смерть короля вызвала большое чувство печали как в нашей стране, так и в вашей". Словно непобедимые проклятия его дома, совместное напряжение и усталость от Пекоры и Ная оказали на Джека такое же воздействие, как слушания в Пуджо на Пьерпонта. В середине июня 1936 г. во время визита к сестре Джесси, миссис Стивен Кросби, в Массачусетс, у него случился первый сердечный приступ, осложнившийся тяжелым приступом неврита, из-за которого ему было трудно ходить.

Семья Морганов хотела перевезти его в Глен-Коув с минимальной оглаской, и он был перенесен на носилках в частный железнодорожный вагон. Его сыновья, Джуниус и Гарри, ждали его на станции Милл-Нек на Лонг-Айленде. Они беспокойно ходили по платформе, курили трубки, низко надвинув шляпы, стараясь отговорить фотографов от съемки. Когда поезд подъехал, Джек в синем шелковом халате и белом шарфе, увидев фотографов, опустил шторку на окне, и в нем вспыхнуло прежнее отвращение к прессе. К поезду подъехала спрятанная в кустах машина скорой помощи, и четверо мужчин спустили Джека в кресле на землю. Фотограф бросился к окну скорой помощи, чтобы сделать последний снимок Джека внутри, и Гарри побелел от ярости. Менее сдержанный охранник Морган ударил фотографа в челюсть.

Той зимой Джек провел две недели в круизе по Южным морям, восстанавливая здоровье с помощью кардиолога на борту. К этому времени его мировоззрение было пропитано едкой злобой. В конце 1936 г. король Эдуард VIII отрекся от престола, и Джек не увидел в его судьбе ничего романтического или жалкого, а лишь предательство доверия. Он сказал лорду Линлитгоу: "Какая жалость, что у маленького короля не хватило мужества сделать свою работу". Этот безрассудный поступок оказался весьма выгодным для дома Морганов. Всего за год до этого Джек принимал в Ганнохи герцога и герцогиню Йоркских - теперь уже короля Георга VI и королеву Елизавету - на празднике "Славное двенадцатое". Они и в дальнейшем будут гостями в Ганночи и на борту "Корсара". В конце апреля 1937 г. Джек отплыл в Плимут на коронацию, имея при себе специальное приглашение сидеть в ложе королевской семьи. Будучи сквайром Уолл-Холла, он пригласил две тысячи гостей, в основном местных фермеров, отпраздновать это событие в своем поместье. Однако он перенес второй сердечный приступ и пропустил коронацию в Вестминстерском аббатстве. Ему пришлось слушать церемонию по радио.

Когда он вернулся в Америку на борту "Куин Мэри", врач посоветовал ему не общаться с репортерами, чтобы не допустить повторного повышения артериального давления. (Когда корабль причалил в густом манхэттенском тумане, репортеры метались по всему судну, пытаясь найти Джека. В конце концов они нашли его в маленькой душной комнате и заставили говорить на тему, которая была его неизменным поражением во время "Нового курса" - о налогах. В 1935 г. он уже всколыхнул общественное мнение, заявив, что "каждый, кто зарабатывает в США хоть какие-то деньги, на самом деле восемь месяцев в году работает на правительство". Когда он это сказал, пятая часть рабочей силы бездействовала, и многие люди полагались на программы помощи или общественных работ, чтобы выжить. Теперь Джек снова засунул ногу в рот. Пока он находился в Англии, Рузвельт и министр финансов Моргентау начали кампанию против уклонения богатых от уплаты налогов, чтобы обратить вспять падение доходов федерального бюджета. Джек и не подозревал, насколько зажигательной стала эта тема. Он сказал журналистам: "Конгресс должен знать, как взимать налоги, а если он не знает, как их собирать, то человек просто дурак, что платит налоги. Если совершаются глупые ошибки, то исправлять их должен Конгресс, а не мы, налогоплательщики".

В очередной раз Джек был ошеломлен последовавшим за этим общественным возмущением; он не переставал быть политическим наивом. Ламонту пришлось терпеливо объяснять ему , насколько подстрекательски могут звучать подобные высказывания в нынешней политической атмосфере. Ламонт сказал о Джеке жене Уолтера Липпманна, Фэй: "Видите ли, на самом деле он прост, как ребенок, и когда он начинает общаться с газетчиками, то разговаривает с ними так же небрежно, как со своими партнерами". И хотя Джек поспешил отказаться от своего заявления, подчеркнув, что не испытывает симпатии к уклонистам от уплаты налогов, ущерб был уже нанесен. Через две недели Казначейство опубликовало имена 67 богатых налогоплательщиков, которые использовали законные схемы ухода от налогов. Имя Джека в этом списке не фигурировало, зато фигурировало имя Ламонта.

Для "новых дилеров" Джек Морган символизировал саморазрушительное самодовольство американских богачей, неспособных приспособиться к меняющимся условиям. Феликс Франкфуртер, читая комментарии Джека на корабле, воспринял их как доказательство упадка лидеров бизнеса, которые не могли понять, что их реальные интересы лежат в плоскости реформ Нового курса. "Какой душевный склад продемонстрировал Дж.П. Морган в утренней прессе", - писал Франкфуртер президенту Рузвельту. "Я чуть не взорвался... . . Когда самый уважаемый из финансистов проявляет такую моральную тупость и антиобщественную позицию, заново понимаешь, что настоящий враг капитала - не коммунизм, а капиталисты и их свита писарей и юристов".

Джек был гораздо более чувствителен к критике, чем это представлялось политикам. Общественность полагала, что все магнаты - это черствые, безэмоциональные и невосприимчивые к общественному гневу люди. Дж. П. Морган стал не столько личностью, сколько политическим символом для богатых и реакционных людей, выступающих против социальной справедливости. Однако после смерти Джесси Джек был эмоционально неуравновешенным, он оставался ужасно застенчивым и неуверенным в себе. Это делало его грубым, отстраненным и неуловимым. Неискушенный, он легко поддавался на уловки ловких репортеров. Одинокий вдовец в отставке, он изливал свое горе разным герцогиням, старым университетским приятелям и избранным архиепископам. Но ему по-прежнему было трудно обходиться без эмоциональной поддержки Джесси.

Со временем Джек стал воспринимать администрацию Рузвельта как один гигантский заговор, преследующий его. Скрежеща зубами, он говорил Монти Норману: "Положение дел могло бы быть таким удовлетворительным и таким простым, если бы у нас не было сумасшедшего человека во главе, и мое главное чувство - это негодование по поводу того, через что он нас протаскивает". Оуэну Янгу из компании General Electric мы обязаны поразительной виньеткой, которая показывает, насколько опасно были потрепаны нервы Джека в начале 1938 года. Они беседовали на 23-й стене, когда Джек разразился тирадой. Он потерял всякий контроль над своими эмоциями. Янг был настолько поражен, что сразу же после этого записал свои впечатления, дав строгое указание не публиковать их до тех пор, пока оба не умрут. Янг вспоминал, как Джек сказал:

"Я просто хочу, чтобы ты знал, Оуэн Янг, что меня нисколько не волнует, что случится с тобой или с кем-то еще. Мне все равно, что будет со страной. Все, что меня волнует", - и он стал горячим, почти страстным, - "все, что меня волнует, это этот бизнес! Если бы я мог помочь ему, уехав из этой страны и обосновавшись где-нибудь в другом месте, я бы сделал это - я бы сделал все, что угодно. Честно говоря, я хочу, чтобы вы знали, что я чувствую. И если так будет продолжаться долго, я не буду с этим мириться. Я заберу бизнес и уйду". Его рука дрожала - под сильным эмоциональным напряжением.

Пытаясь успокоить его, Янг обнял Джека и нежно напомнил ему о вере Пьерпонта в Америку, о талантах, которые Морганы вложили в их банк. Затем он попытался воспрянуть духом: "Ты останешься здесь и справишься с этими мимолетными препятствиями, потому что, если ты убежишь, ты не будешь Джеком Морганом. Ты должен это сделать для будущего и для себя". Когда я закончил, - писал Янг, - он замолчал, и я с удивлением обнаружил, что глаза его наполнились. "Ну, Оуэн, - сказал он, - наверное, мне нужен был кто-то, кто бы так со мной поговорил. И я думаю, что ты единственный, кто мог это сделать". "

Джек так и не смог обрести мир при Франклине Рузвельте, по крайней мере, до тех пор, пока Вторая мировая война не растворила вражду 1930-х годов в теплой ванне патриотического пыла. И только когда фокус национального внимания переключился с депрессии и внутреннего экономического неравенства на внешнюю угрозу, банк Моргана и "Новый курс" вновь нашли общий язык.

ЕЖЕДНЕВНО, когда Дом Моргана отражал нападки Франклина Рузвельта, он испытывал на себе гнев его преемника, сенатора Гарри С. Трумэна от штата Миссури. По словам Трумэна, во время своего первого срока в Сенате он уделял железнодорожному финансированию больше времени, чем какому-либо другому вопросу. Это привело к столкновению с Домом Моргана, который вместе с компанией Kuhn, Loeb по-прежнему доминировал в железнодорожной сфере в 1930-х годах. Железные дороги, вынужденные конкурировать с новыми грузовыми и воздушными перевозками, были неразрешимой проблемой депрессии, и банкиры обвинялись в их бесхозяйственности. В 1935 г. Трумэн вошел в состав подкомитета под председательством Бертона К. Уилера, прогрессивного демократа из штата Монтана, расследовавшего влияние банкиров на железные дороги. В ходе слушаний Уилер изучал вопрос о том, какими путами железные дороги были скованы эксклюзивными отношениями с традиционными банкирами. Со времен кампании Луиса Брандейса против господства Моргана на Нью-Хейвенской железной дороге реформаторы призывали к тому, чтобы банкиры и клиенты находились на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Теперь они вновь выступают за проведение конкурсных торгов, позволяющих всем банкирам конкурировать за тот или иной выпуск.

По любопытному историческому стечению обстоятельств Макс Ловенталь, советник подкомитета Уилера, познакомил Трумэна с вездесущим "демоном Моргана" Луисом Брандейсом, который теперь был судьей Верховного суда. В конце 1930-х годов судьи все еще принимали посетителей на чай один раз в неделю. На чаепитиях, проходивших в его доме на Калифорния-стрит, Брандейс оставлял других посетителей и часами приставал к Трумэну, расспрашивая его о слушаниях и выступая за более жесткое регулирование железных дорог и разрыв их связей с Уолл-стрит. Трумэн был обращен в евангелие Брандейса о конкурентной экономике, основанной на малом бизнесе и ревностном антимонопольном регулировании. Эта философия прочно утвердилась во время второго срока Рузвельта и, естественно, обострила конфликт с апостолом планирования крупного бизнеса и экономической концентрации - Домом Моргана.

Предвидя натиск сенатора Уилера и его комитета, партнеры Моргана в 1935 г. приняли меры, чтобы избавиться от этого большого позора эпохи джаза - обанкротившихся братьев Ван Сверинген. В течение пяти лет Морган тайно поддерживал их, предоставив "спасительный" кредит в размере 40 млн. долларов, хотя они задолжали 8 млн. долларов в виде возврата процентов. Когда в мае 1935 г. братья вновь допустили дефолт, банк решил, что было бы политическим самоубийством брать под контроль их залог - огромную железную дорогу Alleghany и их империю недвижимости. Политическая целесообразность потребовала сократить потери и продать акции Alleghany. Необходимость умилостивить Вашингтон была ярким признаком ослабления власти и престижа Моргана. Банк разместил в газете небольшое объявление о планах продажи залога на аукционе. Это было не очень приятным завершением некогда блестящих отношений банка с Ван Сверингенами.

30 сентября 1935 г. остатки империи Ван Сверингена ушли под молоток в зале аукциона ценных бумаг компании "Адриан Х. Мюллер и сыновья". Компания Mullers была известна как кладбище ценных бумаг, и из окон ее офиса открывался соответствующий вид на кладбище при церкви Святого Павла. Под голыми электрическими лампочками, в унылой комнате, заваленной пыльными картинами и бесполезным хламом, на дешевом складном стуле сидел, скрестив ноги, Джордж Уитни. Умный и хорошо одетый, он безучастно улыбался и старался выглядеть невинным в этот момент позора Моргана. Красивый светловолосый адвокат Дома Морганов, Фредерик А.О. Шварц из Davis, Polk, and Wardwell, принес с собой ценные бумаги Alleghany в двух богатых кожаных портфелях. Зал был переполнен. В задних рядах, словно воскресший призрак краха 1929 года, метался напряженный, бледный Орис Ван Сверинген. Alleghany, имея двадцать восемь тысяч миль пути, или десятую часть всей американской железнодорожной системы, стоила всего 3 млн. долларов, что означало для Morgans и Guaranty Trust убытки в размере 9 млн. долларов. И тут выяснилось, что несокрушимый Ван Сверингенс выкупил железные дороги, создав последнюю холдинговую компанию и заручившись поддержкой двух компаньонов.

После этого Джордж Уитни с натянутой улыбкой пожал руку счастливому и раскрасневшемуся Орису Ван Сверингену. "Лучше бы я оплатил счет", - шепнул Орис Уитни. Траурный зал аукциона стал достойным завершением фиаско. Но, следуя странной подражательной схеме их жизни, Ван Сверингены умерли быстро. Мантис умер в декабре того же года. Одиннадцать месяцев спустя Орис прибыл в Хобокен на встречу в Morgans и умер от коронарного тромбоза, находясь в своем личном спальном вагоне. Он оставил после себя наследство, состоящее едва ли не более чем из страховки жизни Мантиса. Железные дороги Ван Сверингена, тем временем, оставались в большом долгу перед банками.

Аукцион не успокоил следователей Уилера. Даже "Гласс-Стей-Голл" и создание Morgan Stanley не изменили убежденности сенатора Уилера в том, что J. P. Morgan and Company контролирует железнодорожный бизнес ценных бумаг. Он спросил одного из свидетелей: "Но разве в целом на улице не признается, что Morgan Stanley & Co. - это то же самое, или в ней так же доминирует Морган, как и раньше?"

В течение шести месяцев 1936 г. следователи Уиллера изучали документы на Уолл-стрит, 23: некогда священные, конфиденциальные документы становились все более запятнанными отпечатками пальцев правительственных следователей. Советник комитета Макс Ловенталь стал новым гопником Моргана, а Джордж Уитни жаловался Джеку на "еврейский адвокатский элемент", стоящий за расследованием. Уитни считал Ван Сверингенов настоящим объектом расследования, а банк - их доверенным лицом после их смерти. В 1937 г. сенатор Уилер, отвлеченный борьбой за реформу Верховного суда, назначил Трумэна исполняющим обязанности председателя комитета по расследованию деятельности железных дорог. В этот момент комитет обратил внимание на покупку Ван Сверингенами в 1930 г. компании Missouri Pacific, приобретенной на средства, полученные от андеррайтинга Alleghany в 1929 г., получившего известность благодаря привилегированному списку.

Будущий президент получил образование в области грабежа на Уолл-стрит в 1920-е годы. Как вспоминала Маргарет Трумэн, "именно расследование, проведенное моим отцом в отношении компании Missouri Pacific, по-настоящему взбесило его и навсегда убедило в том, что "команда разрушителей", как он называл финансистов с Уолл-стрит, - это группа с особыми интересами, постоянно готовая пожертвовать благосостоянием миллионов ради прибыли немногих". Под контролем Alleghany и, в конечном счете, Morgan компания Missouri Pacific превратилась в открытый скандал. С железной дороги выкачивались дивиденды, в то время как руководство увольняло тысячи работников , отказывалось от модернизации и не создавало резервного фонда. Кроме того, велись грязные политические дела с законодателями штата Миссури: один из сенаторов штата получил 1000 долларов США, которые он оформил как "оплату услуг по делу Alleghany-Missouri Pacific".

Против мощного давления Уолл-стрит Трумэн уперся и отказался от расследования. В своих бедах он обвинил Дом Моргана. Как он писал своей жене Бесс: "Это беспорядок, который произвел ужасный фурор в Нью-Йорке. Guaranty Trust и J. P. Morgan использовали все доступные средства, чтобы заставить меня уйти. Я собираюсь довести дело до конца или погибнуть при попытке". Трумэн считал себя честным деревенским парнем, которого не одурачат умные и наглые нью-йоркские типы, и у него была как культурная, так и политическая неприязнь к банку. Еще в юности он считал Пирпонта снобом, общавшимся с декадентствующими европейскими королевскими особами, и быстро уловил в Джордже Уитни чувство превосходства, презрение к маленьким сенаторам со Среднего Запада. "Мистер Уитни очень склонен чувствовать свое положение", - сказал он Бесс. "Он пришел ко мне в кабинет без четверти десять и рассказал, что собирается делать. Я просто спросил его, кто является председателем комитета, и он, как джентльмен, немедленно вышел и пошел дальше". Этот опыт оставил у Трумэна устойчивое представление о банкирах с Уолл-стрит как об умных, жадных и не понимающих опасностей, связанных с концентрацией богатства. Обычный правительственный бюрократ, по его мнению, был не более подходящим соперником для юристов Уолл-стрит, чем ягненок для мясника.

Слушания по делу Уилера породили врага Моргана, который в течение двадцати лет будет досаждать и J. P. Morgan and Company, и Morgan Stanley. Роберт Янг - самозваный техасский популист, работавший в нью-йоркской компании General Motors и сделавший состояние на коротких продажах во время краха 1929 года. Он ушел и создал собственную инвестиционную компанию, покупая акции для себя, президента GM Альфреда П. Слоуна-младшего и других руководителей автомобильной компании. После покупки крупного пакета акций Alleghany в начале 1930-х гг. он и его клиенты получили отказ от Morgans и Guaranty Trust в получении места в совете директоров. Янг никогда не забудет этого оскорбления.

После смерти Ван Сверингенов Янг и его компаньон Аллен Кирби, наследник состояния Woolworth, приобрели контроль над обанкротившейся империей Alleghany, все еще заложенной J. P. Morgan and Company и Guaranty Trust. Но вместо того чтобы стать уступчивым клиентом, Янг решил использовать Alleghany в качестве плацдарма для нападения на сам дом Моргана. В то время как другие бизнесмены отвергли "Новый курс", Янг ловко подхватил его лозунги и выставил себя в роли отважного аутсайдера, провозгласив своей миссией "спасение капитализма от капиталистов". На сайте он заявил, что хочет ослабить власть Morgans и его компаньонов. Ламонт был возмущен показаниями Янга перед подкомитетом Трумэна и вызвал его на ковер в 23 Wall. Это была выволочка, которая задела Янга на всю оставшуюся жизнь. Когда он сказал Ламонту, что намерен держать его в курсе своих планов по восстановлению Аллегани, Ламонт ответил: "Вы меня не поняли. Я хочу не только быть в курсе, но и помогать вам в вашей политике".

Для Юнга все открылось во вспышке света. Он часто повторял эту историю, как грешники пересказывают моменты своего обращения. Ламонт заставил его почувствовать себя "просто деревенским мальчишкой" и "буквально поставил меня на ковер, отшлепал и выгреб все угли за то, что я имел наглость разрабатывать... план, не обсудив его с Морганом".

Подстрекаемый бесцеремонным поведением Ламонта и воодушевленный слушаниями по делу Уилера, Янг возглавил восстание против гегемонии Моргана в сфере железнодорожного финансирования. Его главной мишенью стали эксклюзивные отношения, которых джентльмены-банкиры требовали от клиентов. Дом Морганов управлял выпуском ценных бумаг для железной дороги C&.O, которая входила в империю Alleghany. В ноябре 1938 года Янг и его коллеги-банкиры Гарольд Стюарт из чикагской компании Halsey, Stuart и Сайрус Итон из кливлендской Otis and Company подготовили ловушку для интересов Моргана. Янг отправился в Кливленд в частном железнодорожном вагоне вместе с Гарольдом Стэнли из Morgan Stanley и Элишей Уокером из Kuhn, Loeb на заседание финансового комитета C&O. Нью-йоркские банкиры рассчитывали провести закрытые переговоры о новом выпуске облигаций на сумму 30 млн. долл.

Стэнли и Уокер должны были знать, что что-то затевается, поскольку им было предложено представить закрытые предложения по данному вопросу. Это было беспрецедентно, чтобы партнер Morgan Stanley таким образом прибыл на заседание совета директоров. Стенли, несомненно, посчитав это большой уступкой, сообщил собравшимся, что разрешит компании Kuhn, Loeb выступить в качестве соменеджера наряду с компанией Morgan Stanley. В этот момент Янг произнес: "Господин Стэнли, нас не интересует реклама и то, чье имя стоит над чьим. . . . Нас интересует только то, что C&O получит за облигации". Янг неожиданно сообщил, что у него есть конкурентное предложение от Otis and Halsey, Stuart, которое принесет C&O на 3,5 млн. долл. больше, чем условия, предложенные Morgans и Kuhn, Loeb. Некоторые старые приверженцы Ван Сверингена в совете директоров все еще хотели принять традиционных банкиров с Уолл-стрит. Янг привел их в замешательство, пригрозив подать на них в суд, если они отклонят более низкое предложение. Он расхаживал по комнате, напевая: "Morgan не получит этот бизнес! Morgan не получит этот бизнес!" Смущенные директора удалились, посовещались с юристами, затем вернулись и приняли более низкое предложение.

Дворцовый переворот Янга положил начало совершенно новой эре на Уолл-стрит. Вместо того чтобы джентльмены-банкиры вели частные переговоры с клиентами, все больше выпусков стало открыто для конкурентных заявок. Это, как правило, означало уменьшение "спрэдов" между ценой, уплаченной компании, и ценой, по которой выпуски перепродавались населению. При меньшей норме прибыли для инвестиционных банкиров больше денег, по идее, остается у эмитента.

В течение следующих двух лет "тройка" в составе Янга, Итона и Стюарта заставила еще две железные дороги принять конкурсные предложения. В 1941 г. Комиссия по ценным бумагам и биржам США ввела в действие правило U-50, обязывающее проводить конкурсные торги при выпуске акций холдинговых компаний коммунальных предприятий. В 1944 г. Комиссия по межгосударственной торговле приняла аналогичное постановление для железных дорог. Однако, как бы ни были заметны эти победы сил, выступающих против Уолл-стрит, они не коснулись гораздо более прибыльных промышленных вопросов, не связанных с железными дорогами и коммунальным хозяйством. Основными сторонниками старомодного банковского дела стали Гарольд Стэнли и его фирма. Стэнли выступал против "случайных прерывистых связей" между банкирами и эмитентами, возникающих в результате конкурентных торгов, предупреждая, что компании будут получать некачественные консультации и продавать выпуски по неправильным ценам. Если бы этот аргумент был откровенно корыстным, промышленная Америка охотно подчинилась бы его логике. Еще сорок лет "голубые фишки" Америки соглашались на эксклюзивные отношения с Morgan Stanley, и этот альянс не прерывался до тех пор, пока в 1979 г. не взбунтовалась IBM.

Очевидно, что если и должно было произойти сближение между Домом Морганов и "Новым курсом", то не благодаря Джеку Моргану, чья непримиримая озлобленность делала его политически бесполезным. Не исходило бы оно и от Джорджа Уитни, который являлся образцом патрицианского банкира, ненавидимого реформаторами. В любом новом подходе к Белому дому должен был участвовать Том Ламонт, который жаждал вернуться в политическую игру и страдал от своей вашингтонской ссылки.

Неспокойный 1937 год стал для банка возможным открытием. После дрейфа с весны до конца лета экономика и фондовый рынок в сентябре упали. Падение фондовых и товарных рынков было настолько сильным, что 19 октября получило название "черный вторник". Рынки упали почти наполовину до минимумов 1932 года. Инвестиционные банки так сильно пострадали по двум выпускам - облигациям Betlehem Steel и привилегированным акциям Pure Oil, что возникли разговоры о закрытии фондовой биржи. Взяв на себя роль лидера Уолл-стрит, Гарольд Стэнли вызвал к себе руководителей нескольких инвестиционных банков и провел неформальный опрос об их состоянии. Взамен он предложил им редкий конфиденциальный взгляд на бухгалтерские книги Morgan Stanley. В результате принятия закона Гласса-Стиголла в сфере инвестиционного банкинга осталось множество мелких, плохо капитализированных банков, и теперь началась неизбежная перетряска. Понеся большие убытки от андеррайтинга, фирма Edward B. Smith and Company - преемник филиала Guaranty Trust по ценным бумагам - объединилась с Charles D. Barney and Company и образовала Smith, Barney, которая вошла в группу Morgan. Это неожиданное возвращение к нестабильной ситуации на финансовых рынках начала 1930-х годов пошатнуло доверие к "Новому курсу".

В промышленном секторе также происходили волнения. В январе и феврале 1937 г. зарождающаяся организация United Auto Workers парализовала работу General Motors сидячими забастовками. Во Флинте (штат Мичиган) полиция открыла огонь по забастовщикам, вооруженным только рогатками. С 14% в 1937 году безработица выросла до 19% в следующем году. Эти события не только создали ощущение, что "Новый курс" застопорился, но и обострили конфликт между двумя главными фракциями администрации. Одна группа, вдохновляемая Луисом Брандейсом и идентифицируемая с Феликсом Франкфуртером, Томасом Г. Коркораном и Бенджамином В. Коэном, обвиняла крупный бизнес в том, что Америка не смогла избавиться от депрессии, и выступала за создание более конкурентных рынков. Их союзник Роберт Х. Джексон, начальник антимонопольного отдела Министерства юстиции, утверждал, что монополисты "сами вытеснили себя с рынка и сами втянули себя в спад". Вторя ему, министр внутренних дел Гарольд Икес предупреждал о пагубном влиянии шестидесяти правящих семей Америки. Рузвельт любил эксперименты, и в его политической церкви было много скамей. В данный момент он поддерживал антитрестовскую фракцию и сказал "мозговому" руководителю Рексфорду Г. Тагвеллу, что это может "напугать этих людей [т.е. бизнес], чтобы они что-то сделали"

Было и другое крыло "мозговых трестов", которые пользовались влиянием во время так называемого "первого Нового курса" в 1933-1935 годах. Они восхищались технологической эффективностью крупного бизнеса и считали точку зрения Брандейса на малую конкурентную экономику причудливым пожеланием для ушедшей Америки. Они признавали неизбежность экономической концентрации и выступали за государственный контроль над крупными экономическими единицами, а не за тщетные попытки их разрушить. Они осуждали выступления Джексона-Икеса как демагогические и контрпродуктивные. К концу 1937 г. они были готовы перейти в контрнаступление, когда Рузвельт сказал Тугвеллу, что "возможно, послание, адресованное ему смешанной группой лидеров труда и бизнеса, станет одним из способов, с помощью которого он сможет найти средства для отступления и изменения политики".

Создавая свою группу, эти левые "Новые дилеры" нашли общий с Морганами. Это не так противоречиво, как кажется. Со времен Пирпонта дом Морганов поддерживал промышленное планирование, хотя и под частным контролем. Чем были железнодорожные ассоциации и U.S. Steel, если не плановыми экономическими системами? (Вспомним скрытую идеологическую связь между банком и прогрессистами, олицетворением которой стала дружба Тедди Рузвельта и Джорджа Перкинса). В то же время партнеры отнюдь не были противниками любого федерального вмешательства в борьбу с депрессией. Придерживаясь догмы сбалансированного бюджета и выступая против повышения налогов, Ламонт, Леффингвелл и Паркер Гилберт в то же время выступали за удешевление денег для борьбы с дефляцией. Американская ассоциация банкиров, напротив, выступала против политики низких процентных ставок, проводимой Рузвельтом. Мракобесие их коллег-банкиров иногда беспокоило людей Моргана. "Иногда я думаю, стоит ли нам продолжать молчаливо поддерживать Американскую ассоциацию банкиров, продолжая оставаться ее членами", - сказал Леффингвелл, обвиняя жесткую политику ФРС в 1936-37 гг. в спаде экономики в том году. Говоря современным языком, партнеры Моргана симпатизировали макроэкономическому управлению экономикой в целом, даже если они осуждали микроэкономическое регулирование отдельных отраслей.

Адольф А. Берле был важным теоретиком государственного планирования, а в 1932 г. в соавторстве с экономистом Гардинером Минсом он написал классический труд "Современная корпорация и частная собственность". Берле и Минс настаивали на том, что крупная корпорация является неизбежным фактом современной экономической жизни и что правительство должно подстраиваться под нее. Берл, обеспокоенный выступлениями Роберта Джексона, начал переписываться с Ламонтом, который, разумеется, доброжелательно отзывался о крупном бизнесе, который, по его утверждению, имеет более высокие этические стандарты, чем малый бизнес. Он также подчеркивал свою приверженность внешней политике Рузвельта и значительной части его внутренней политики. Здесь не обошлось без поэтических прикрас. Незадолго до этого Ламонт жаловался своей близкой подруге леди Астор на "экстравагантность, расточительство и распущенность администрации" Белого дома Рузвельта. Но какой бы лицензией он ни пользовался, Ламонт, по крайней мере, был готов разговаривать и торговаться с "новыми дилерами", что значительно лучше, чем бесплодная ярость Джека Моргана и остальных приверженцев Уолл-стрит. Ламонт заключил сделку с Берлом: он поддержал бы льготные выплаты и расходы на покрытие дефицита в обмен на отмену налогов на сверхприбыль и прирост капитала. В то же время политические нападки на бизнес, особенно коммунальный, должны были прекратиться. Это была та политическая сделка, которая так явно отсутствовала в предыдущих попытках Моргана повлиять на "Новый курс".

Во второй половине дня 22 декабря 1937 г. восемь членов новой консультативной группы собрались в нью-йоркском клубе Century Club под председательством Берле. Ламонт и Оуэн Янг из General Electric представляли крупный бизнес, Рексфорд Тагвелл и Чарльз Тауссиг выступали от имени "Нового курса", а Филипп Мюррей, президент профсоюза сталеваров, Джон Л. Льюис из Конгресса промышленных организаций и советник Конгресса Ли Прессман представляли рабочее движение. В десятилетие, сильно поляризованное классовым конфликтом, это был уникальный момент. Восемь человек совместно выступили против антитрестовского преследования Роберта Джексона и одобрили общие контуры соглашения, которое уже было разработано Берлом и Ламонтом. В конце встречи Тагвелл пообещал организовать встречу с Рузвельтом для обсуждения пакта.

Будучи существом тени, Ламонт представлял себе встречу с Рузвельтом 14 января 1938 г. как частное, незаметное дело. Вместо этого участникам встречи пришлось пройти через цепь фотографов и репортеров. В прессе появлялись шутки по поводу "экономического зоопарка мистера Берла", а на первых полосах газет появлялись несимпатичные утечки из Белого дома. Тем не менее, это была продуктивная встреча, участники которой одобрили расширение покупательной способности за счет федеральных расходов, а не старый дефляционный подход к трудным временам, заключающийся в сбривании заработной платы. Несмотря на желание Рузвельта провести еще несколько встреч, эксперимент не удался. Регуляторы администрации, находившиеся под влиянием Брандейса, такие как Томас Коркоран и Бен Коэн, разработавший закон о ценных бумагах, выступали против подобных уступок бизнесу. А крайне левая фракция в CIO была не прочь разрушить зарождающийся триумвират "бизнес - труд - государство".

В свою очередь, Ламонт выразил сожаление, что встреча в Белом доме превратилась в дешевый политический театр и что предложенное им и Оуэном Янгом сотрудничество "было использовано для проведения третьесортной политики". В период политической инвективы это была упущенная возможность, которая продемонстрировала потенциальную пользу практических дискуссий между бизнесом и рабочими. Для Дома Моргана это был особенно непоправимый шанс, поскольку встреча в Белом доме произошла накануне скандала с Морганом, который отбросит время назад, к мрачным дням 1933 г., поставив под сомнение мнение партнеров о себе как о просвещенных и благожелательных к обществу финансистах.

Для Дома Морганов зима 1937-38 гг. стала временем бедствий и траура. В феврале 1938 г. умер сорокапятилетний С. Паркер Гилберт, измученный ответственностью и трудами ранней взрослой жизни. Вундеркинд, руководивший казначейством Меллона в двадцатилетнем возрасте, страдал гипертонией; причиной его смерти стали проблемы с сердцем и почками, но многие считали, что он довел себя до смерти. Годы работы в казначействе до двух часов ночи и годы жизни в Веймарском Берлине, где немцы отмечали его неустанную преданность работе, взяли свое. Ранее Гилберт и его невеста, Луиза, красавица из Кентукки, чьи нескромные высказывания повторялись по всей Уолл-стрит, отложили свой медовый месяц на пять лет. После прихода в банк в 1931 г. - Паркер не просил об установленной зарплате, отмахиваясь от нее как от детали, - партнеры Моргана оберегали его, постоянно призывая отдыхать и беречь силы. За свой огромный труд и преданность делу он был награжден орденами Франции, Бельгии и Италии, а также почетными степенями Гарварда и Колумбийского университета. Через год после его смерти симпатичная, круглолицая Луиза вышла замуж за Гарольда Стэнли, первая жена которого умерла в 1934 году. Это не только создало новую связь между Дж. П. Морганом и Morgan Stanley, но и означало, что сын Луизы, С. Паркер Гилберт-младший, председатель совета директоров Morgan Stanley в 1980-х годах, будет претендовать на уникальную родословную Морганов.

Смерть Паркера Гилберта произошла за две недели до разразившегося скандала. Если Дом Моргана потерял свой инвестиционно-банковский бизнес после принятия закона Гласса-Стей-галла, то, возможно, он потерял свою честь в связи с делом Ричарда Уитни. Если Фердинанд Пекора разоблачил сомнительную практику - вещи законные, но сомнительной мудрости, - то скандал с Уитни стал для Дома Моргана более близким столкновением с законом. Это дело стало моральной игрой старого и нового Уолл-стрита, частного и общественного доверия. Это дело не только сорвало бы попытку Ламонта примириться с "Новым курсом". Оно также ускорит реформирование Нью-Йоркской фондовой биржи.

Будучи президентом биржи с 1930 по 1935 год, Ричард Уитни был самым высокомерным противником федерального регулирования ценных бумаг на Уолл-стрит. Для новых дилеров он был олицетворением самодовольной наглости "старого режима" на Уолл-стрит. Когда в 1932 г. он давал показания по реформе рынка ценных бумаг в Банковском и Валютном комитете Сената, он читал сенаторам лекцию о необходимости снижения сенаторской зарплаты. Выступая против создания SEC, он сказал следователям Пекоры: "Вы, господа, совершаете большую ошибку. Биржа - это совершенное учреждение", и он не позволил брокерам отвечать на вопросы анкет Пекоры. В 1937 г. он встретил свою пару в лице председателя КЦББ Уильяма О. Дугласа, который в том же году сменил Джо Кеннеди. Дуглас вел переговоры с президентом биржи Чарльзом Р. Геем о реформе биржи, а Уитни возглавлял фракцию совета директоров, выступавшую против таких усилий. Осенью 1937 г. Дуглас жестко отчитал руководителей биржи: "Работа по регулированию должна быть выполнена. Сейчас она не выполняется, и, черт возьми, либо вы ее сделаете, либо мы". Смирившись с необходимостью перемен, Гей назначил комитет под руководством Карла К. Конвея из Continental Can для изучения реформ. В январе 1938 г. комитет рекомендовал полностью перестроить работу биржи, введя должность президента с полной занятостью, штат профессиональных сотрудников и управляющих, не являющихся членами биржи. Именно на фоне таких яростных разборок и разразился скандал с Ричардом Уитни.

Джордж и Ричард Уитни были высокими, внушительными и патрицианскими. Сыновья президента банка, они получили бостонское браминское воспитание, учились в Гротоне и Гарварде. Люди обращали внимание на золотую часовую цепочку с порцелиевой свиньей, которую Ричард носил со времен учебы в Гарварде. Партнер Моргана Джордж питал неприязнь к своему гротонскому однокурснику Франклину Рузвельту, которую так и не смог изжить. "Мы с братом учились в колледже, и нам всегда было комфортно", - говорил он. "В этом не было ничего плохого". Джордж пришел в Morgans через Kidder, Peabody и стал партнером в 1919 году.

Джордж с грубым красивым лицом, массивной челюстью и элегантной внешностью был олицетворением банка Morgan тех лет. Один из британских посетителей позже заметил: "Джордж Уитни - высокий, стройный, с железной седой головой, очень симпатичный и совершенно очаровательный - мисс Мейси считает его опасным как для мужчин, так и для женщин!" Он увековечил традицию Моргана по подбору партнеров. По удивительному совпадению, он женился на Марте Бэкон, дочери Роберта, греческого бога Уолл-стрит, который так очаровал Пьерпонта.

К концу 1930-х гг. Джордж Уитни управлял банком Morgan и был директором Kennecott Copper, Texas Gulf Sulphur, Johns-Manville и Guaranty Trust. Будучи главой отдела андеррайтинга на внутреннем рынке, он больше других партнеров Morgan пострадал от закона Гласса-Стиголла и наблюдал, как его бизнес переходит в руки Гарольда Стэнли. Он пользовался большим уважением на Уолл-стрит и, несмотря на свою замкнутость, был очень популярен в банке. Из всех партнеров Morgan, приехавших в Вашингтон отвечать на вопросы, Джордж Уитни часто выглядел самым снобистски возмущенным, как бы не желая признавать законность происходящего. Как раз в тот момент, когда казалось, что нападки "Нового курса" могут ослабнуть, разразившийся скандал означал появление новых правительственных инквизиторов, пытавшихся пробить его отполированную защиту.

Джордж рос в тени своего старшего брата Ричарда, звезды семьи. Ранняя карьера Ричарда на Уолл-стрит, казалось, оправдывала большие ожидания его семьи. В "черный четверг" 1929 г., будучи вице-президентом фондовой биржи, он совершил легендарную прогулку, выставив на торги акции U.S. Steel и других компаний; весной следующего года он был назначен президентом биржи, став самым молодым человеком в истории, занимавшим этот пост. Он стал известен как человек, который остановил панику 1929 г., и превратился в своего рода народного героя. Холодный и напыщенный, он был мистером Уолл-стрит, председательствующим в черном сюртуке в своих роскошных апартаментах на последнем этаже биржи. В атмосфере закрытого клуба он представлял реакционные элементы - биржевых трейдеров и специалистов, сопротивлявшихся федеральному регулированию, - против относительно более либеральных розничных брокеров.

Ричард был связан с Дж. П. Морганом не только как его брат. Его фирма "Ричард Уитни и компания" была основным брокером, обслуживающим золотые облигации банка. Даже если бы никто из Morgans не был замешан в скандале, это отразилось бы на банке. Как сказал журналист Джон Брукс, "когда боги со Стены материализовались на земном рынке через дорогу, их телесной формой был Дик Уитни". В целом банк держался в стороне, не вмешиваясь в споры на бирже, и был обескуражен тем, что в народе сложилось впечатление, будто Ричард Уитни представляет его точку зрения. К тому времени, когда разразился скандал, было уже слишком поздно исправлять это впечатление.

В 1930-е годы Ричард Уитни вел двойную жизнь. Защищая пулы, короткие продажи и другие спекулятивные операции от нападок Вашингтона, он в то же время боролся с пристрастием к азартным играм. Он был приверженцем "быстрых денег". Он купил акции компании по производству удобрений во Флориде как раз перед тем, как экономика этого штата рухнула, и вложил деньги в бутлежный яблочный джек под названием "Джерсийская молния". При этом он жил как деревенский сквайр. Женившись на дочери-наследнице бывшего президента клуба Union League, он разводил породистых лошадей в поместье площадью пятьсот акров в Нью-Джерси, руководил собачьим клубом Essex Fox Hounds, владел таунхаусом на Пятой авеню и разъезжал по городу как магнат.

Хронически задолжав, Ричард постоянно брал в долг и привлекал людей к совместным инвестиционным схемам. В 1929 году он попытался заманить своего дальнего кузена Джока Уитни в инвестиционное партнерство. Но к тому времени репутация Ричарда была уже достаточно сомнительной, и адвокат Льюис Касс Ледьярд отговорил Джока от этой затеи. (Позже, вместе со своим другом Дэвидом О. Селзником, Джок купит права на экранизацию "Истории Ричарда Уитни"). Удивительно верный Джордж поддерживал платежеспособность Ричарда и потакал его фантазиям о финансовой славе. Перед крахом Джордж одолжил Ричарду 500 тыс. долл. для покупки места на фондовой бирже. После этого займы стали более частыми, и Ричард задолжал своему брату ошеломляющую сумму в 3 млн. долл. Эти займы позволяли другим; когда Ричард промышлял на Уолл-стрит, люди полагали, что Джордж стоит за ним. Страх и уважение к дому Морганов были таковы, что на протяжении всего затяжного финансового кризиса Ричарда никто никогда не требовал возврата долга.

В 1931 г. банк Morgan предоставил Ричарду кредит в размере 500 тыс. долл., который должен был постоянно возобновляться. Партнеры признавались, что им нравится плутовской стиль Ричарда, но с глубокими, негласными оговорками. В свое время они пытались уговорить одного из ветеранов фондовой биржи объединить свою фирму с фирмой Ричарда, чтобы обуздать излишества последнего. Несколько раз Ламонт предупреждал Джорджа, что пронзительно снисходительные нападки Ричарда на реформу ценных бумаг контрпродуктивны. Джордж и сам понимал, что Ричард поступает безрассудно. И когда в 1934 г. Morgans подвергся первой проверке со стороны государственных банковских экспертов, Джорджу пришлось предоставить свои собственные ценные бумаги в качестве обеспечения кредита Ричарда.

К середине 1930-х гг. Ричард, отчаявшись, стал обращаться за кредитами к членам Еврейской биржи, несмотря на то, что они были исключены из высшего эшелона биржи. В 1936 г. Джордж попросил партнера Генри П. Дэвисона-младшего, сына Гарри, проверить финансовые дела Ричарда. В ходе вежливой и несерьезной беседы с Ричардом Дэвисон заметил, что его кредиты не имеют достаточного обеспечения. Хуже того, Ричард использовал заемные ценные бумаги в качестве залога для получения новых кредитов - широкая и открытая дорога к финансовому краху, которую за поколение до него так памятно проложил Уильям Крапо Дюрант.

На этом этапе Ричард перешел от неразумных поступков к откровенному преступлению и начал грабить два учреждения "голубой крови". У фондовой биржи был фонд Gratuity Fund, который выплачивал семьям членов биржи пособия в случае смерти, и Ричард присвоил себе ценные бумаги на сумму 1 млн. долл. в качестве обеспечения кредитов для себя и своей фирмы. Будучи казначеем Нью-Йоркского яхт-клуба, он присвоил себе ценные бумаги на сумму 150 тыс. долл. Скандал был раскрыт, когда Ричард Уитни пропустил заседание попечителей Gratuity Fund, и нерадивый клерк разгласил пропажу ценных бумаг. Внезапно Ричарду пришлось заменить "одолженные" акции. В числе прочих он обратился к Аверелу Гарриману за 50 000 долларов, но ему потребовались более крупные суммы. 23 ноября 1937 года он обратился к Джорджу за срочным кредитом в размере 1 млн. долларов. Формальная вина банка началась именно здесь, поскольку Ричард признался брату в своих преступных действиях. Для Джорджа, который много лет провел в Вашингтоне, горячо защищая Дом Морганов от обвинений в нечестности, это был, наверное, кошмар. Как сказал Ричард о Джордже: "Он был страшно встревожен и возмущен тем, что это могло быть сделано, и много раз спрашивал меня, почему я это сделал, и просто не мог понять этого - он был поражен, как и имел основания быть".

Не имея готовых денег, Джордж отправился к Ламонту и сообщил ему, что Ричард попал в "очень серьезное затруднение". (Он признался в присвоении биржевых ценных бумаг и сказал, что их нужно заменить на следующий день. Ламонт с прохладцей, но сочувственно сказал: "Ну и дьявольская же это заметка, Джордж. А что, Дик Уитни в полном порядке; как он мог хоть на мгновение неправильно распорядиться ценными бумагами, каким бы ни был затор?". На следующий день, совершив необычайный акт страха или дружбы, Ламонт сел за стол и выписал персональный чек на 1 млн. долларов; Джордж передал его Ричарду. Через две недели, расплатившись с Ламонтом, Джордж спросил Джека Моргана, может ли он снять деньги из своего партнерского капитала, неопределенно упомянув о том, что Ричард попал в "ужасную передрягу". Джек не стал выяснять причину. Позже он сказал, что полагал, что деньги нужны для решения деловых вопросов.

Поскольку Ламонт и Джордж не сообщили о преступлении Ричарда, они были виновны в преднамеренном совершении преступления. В течение трех месяцев они знали, что Ричард - мошенник, но никому не сказали об этом на бирже и отнеслись к хищению как к вопросу, который лучше всего решить в частном порядке между джентльменами. Перед ними встала мучительная дилемма. Партнеры Моргана никогда не давали взяток и гордились своей честностью, но теперь возникло сильное искушение замять скандал. Джордж, естественно, не хотел раскрывать преступления своего брата. К тому же в банке знали, что "новые дилеры" с удовольствием воспользуются скандалом для проведения дальнейших реформ на Уолл-стрит. Они не хотели бросать Ричарда на растерзание либеральным демократам, особенно Уильяму О. Дугласу, который был готов наброситься на дом Моргана и фондовую биржу.

Ревностный регулятор, питавший бездонную ненависть к Уолл-стрит, Дуглас был законченным ненавистником Моргана. Он называл "влияние Моргана ... самым пагубным в современной промышленности и финансах". Он ненавидел "проклятых банкиров" и порицал "финансовых термитов", движимых жаждой немедленной наживы. Он постоянно забрасывал Рузвельта записками о необходимости создания новых региональных промышленных банков, чтобы "вытеснить влияние Моргана в различных регионах [с помощью] нового и просвещенного руководства в бизнесе". Дуглас также вел свой крестовый поход против Нью-Йоркской фондовой биржи, которую он рассматривал как архаичный частный клуб. Фактически он угрожал захватить биржу в том же месяце, когда Ричард обратился к Джорджу за срочным займом.

Сейчас, перед тем как рассмотреть последний акт скандала с Уитни, уместно рассказать о небольшом анекдоте, который заслуживает места в летописи Morgan. В феврале 1938 года Ричард взял кредит в размере 100 тыс. долл. у некоего Уолтера Т. Розена. Очевидно, Розен был хорошо осведомлен о Моргане, так как, давая согласие на кредит, он сказал Ричарду: "Мне всегда импонировала позиция старшего мистера Моргана, который считал, что личная честность заемщика имеет гораздо большую ценность, чем его залог". Ричард ответил: "Мистер Морган был совершенно прав". К этому моменту Ричард получил 27 млн. долл.

5 марта 1938 года, когда Джордж восстанавливал силы после болезни во Флориде, Ричард неожиданно появился в клубе Links. Он прервал партнера Моргана Фрэнка Бартоу за игрой в бридж. "Я в затруднительном положении", - заявил он и попросил Бартоу о займе. Он признался, что присвоил акции Нью-Йоркского яхт-клуба. Бартоу сказал: "Это серьезно". Ричард ответил: "Это преступно". Ричарду предстояло выступить перед следственной комиссией фондовой биржи, и он остро нуждался в деньгах. Бартоу отказался предпринимать какие-либо шаги до консультации с адвокатом. На следующий день он и Джек Морган встретились с Джоном Дэвисом, который предупредил, что любая попытка одолжить деньги Ричарду может погубить дом Морганов. Их отказ от помощи предрешил судьбу Ричарда. Когда они позвонили Джорджу во Флориду и сообщили ему о грядущем крахе брата, Джордж просто задохнулся: "Боже мой!".

7 марта 1938 г. совет управляющих Фондовой биржи вынес на голосование обвинения в неправомерных действиях против Ричарда Уитни. На следующее утро представитель биржи подал сигнал в гонг и объявил о приостановке деятельности компании Richard Whitney and Company в связи с ее неплатежеспособностью. Последовало столпотворение, и цены на акции упали. Вскоре после этого окружной прокурор округа Нью-Йорк Томас Дьюи предъявил Уитни обвинения в крупных хищениях и краже ценных бумаг, в том числе в краже 100 тыс. долл. у его жены. Это стало большим потрясением для американской аристократии, включая президента Рузвельта. Когда Уильям О. Дуглас принес ему эту новость во время завтрака в постели, у президента на глазах выступили слезы. "Только не Дик Уитни!" - воскликнул президент; "Дик Уитни - Дик Уитни. Я не могу в это поверить!" На мгновение экономические роялисты показались столь же бессовестными, как утверждали лозунги "Нового курса".

Дом Морганов был возмущен спешно организованным расследованием SEC скандала с Уитни. Многолюдные нью-йоркские слушания проходили на Бродвее, 120, рядом с "Корнером". Дин Ачесон из Covington, Burling представлял интересы биржи, а молодой юрист SEC по имени Герхард А. Гезелл вел допрос. Когда Гезелл спросил Джека Моргана, считает ли он себя ответственным перед биржей в этом деле, Джек ответил: "Нет, вообще никаких". Когда Гезелл спросил, почему Морганы одолжили деньги Ричарду, Джек ответил, что никогда не интересовался причиной. "Ну, вы же не думали, что дело в вине, женщинах и лошадях?" - спросил Гезелл. спросил Гезелл. Когда Джек ответил, что нет, что сумма слишком велика для этого, все рассмеялись. Уставший и побежденный, Джек просидел с закрытыми глазами большую часть свидетельских показаний, как будто это был дурной сон, от которого он скоро, к счастью, проснется . Позже Гезелл отзывался о нем как о "совершенно восхитительном старом джентльмене... мягком и всегда правдивом".

Обычное хладнокровие Ламонта покинуло его. На слушаниях он признался, что ему и в голову не приходило, что Ричард - вор, что он одолжил деньги Джорджу и что он предполагал, что сотрудники фондовой биржи знают о сделках с акциями. Он возмущенно спросил: "Неужели вы ожидаете, что я, мистер Гезелл, скажу мистеру Джорджу Уитни: "Да, Джордж, я помогу тебе вылечить этот дефолт, который, по твоему мнению, совершенно единичен, но я должен немедленно отправиться в офис окружного прокурора и донести на твоего брата?"". Ламонт сказал, что поступил так, как поступил бы любой друг. Точно так же Джордж Уитни сказал, что поступил так, как поступил бы любой брат.

Документы Ламонта подтверждают его чувство недоумения. Даже перед своей подругой леди Астор он чувствовал себя обязанным заявить о своей невиновности:

По-моему, все это напоминает Алису в стране чудес. Неужели мы все должны забыть принципы, на которых нас учили помогать друг другу, прощать и пытаться дать человеку еще один шанс? . . .

Разумеется, как показали факты, Дик был отъявленным мошенником. Он лгал Джорджу до последнего момента, фальсифицировал бухгалтерскую отчетность, обманывал жену и детей и т.д. и т.п. Но все это было неизвестно Джорджу в ноябре прошлого года, когда он пытался помочь Дику исправить то, что он натворил.

Хотя Ричард Уитни признал себя виновным в крупной краже, Джордж и Ламонт избежали наказания. Возможно, прокурор Дьюи посчитал, что богачи уже достаточно настрадались. Но в отчете Комиссии по ценным бумагам и биржам США они подверглись резкой критике и заявили, что им было известно о преступном поведении Ричарда и его финансовых трудностях. (Еще не видя отчета, Джек сказал Ламонту и Джорджу, что это будет еще один "ядовитый" документ SEC.) Жесткий и неумолимый Уильям О. Дуглас жаждал крови Моргана. Во время слушаний он вызвал Гезелла в свой кабинет и сказал: "Пресса говорит мне, что вы проявляете мягкость по отношению к Джорджу Уитни". Гезелл ответил: "Билл, это ниже твоего достоинства. Я привожу факты, но я не собираюсь марать Джорджа Уитни лицом в грязь только потому, что он помог своему брату. И я не отношусь к нему мягко". Уитни уважал Гезелла и впоследствии советовал Covington, Burling нанять его. "Но вам лучше избавиться от этого парня, Ачесона", - сказал он Гарри Ковингтону. "Он никуда не годится".

Дуглас обратился в Министерство юстиции с просьбой проверить Джорджа Уитни и поведение Ламонта на предмет возможного злоупотребления служебным положением при совершении преступлений. Когда прокурор Министерства юстиции Брайен Макмахон отказался возбуждать против них уголовное дело, Дуглас увидел в этом злонамеренный заговор. Позднее он говорил, что Макмахон "выбросит наши отчеты в мусорный ящик". . . . Где-то на заднем плане находилась влиятельная фигура с деньгами и политическими связями". Когда он попытался добиться от биржи преследования партнеров Моргана, за осуждение проголосовал только президент Чикагского университета Роберт Хатчинс.

Дуглас воспользовался скандалом, чтобы провести новую конституцию и реформы на бирже. Хищения продемонстрировали необходимость большей открытости биржи. К середине мая реформы, рекомендованные комитетом Конвея, были приняты. Совет управляющих был расширен за счет включения в него общественных членов, а тридцатичетырехлетний секретарь комитета Конвея Уильям Макчесни Мартин из Сент-Луиса был избран первым президентом биржи, получающим зарплату. Таким образом, Дуглас превратил биржу из частного клуба в орган, подчиняющийся диктату Комиссии по ценным бумагам и биржам. Он также продвигал другую программу реформ - проведение конкурсных торгов по выпуску ценных бумаг. В декабре 1938 г. он одержал частичную победу, когда SEC постановила, что инвестиционные банки не могут взимать комиссионные за андеррайтинг с коммунальных предприятий, если они не участвуют в переговорах на расстоянии вытянутой руки. Позор Уитни не остался без внимания и других борцов за финансовое положение. Железнодорожник Роберт Янг позже говорил, что у него хватило мужества противостоять оппозиции Ламонта после того, как он прочитал об аресте Уитни, который он расценил как доказательство упадка власти Моргана.

А что случилось с Ричардом Уитни? После ареста он вел себя как французский дворянин, которого ведут на гильотину. Решив противостоять своим палачам, он обругал Герхарда Гезелла за пятиминутное опоздание на один из допросов. Он возражал против того, что его назвали неплатежеспособным: "Я все еще могу занимать деньги у своих друзей". Тем временем состоятельные сочувствующие складывали цветочные венки перед его особняком на Восточной Семьдесят третьей улице. После того как он был осужден за кражу в особо крупных размерах, его отправка в тюрьму Синг-Синг на срок от пяти до десяти лет проходила в атмосфере цирка. Пять тысяч зрителей на Центральном вокзале увидели, как высокого человека в шляпе-котелке полицейские ведут к поезду. Он был прикован к двум другим заключенным - вымогателю и человеку, осужденному за нападение. В отличие от этих двух преступников, бесстрастный Уитни не пытался скрыть свое лицо от фотографов. Он стал заключенным № 94835 в тюрьме Синг-Синг и первым президентом фондовой биржи, когда-либо отбывавшим там срок.

В конечном счете, настоящим бенефициаром скандала, возможно, стал Джордж Уитни. В течение многих лет он извлекал выгоду из сравнения с Ричардом и стал милым честным братом Уитни, смягчив свой имидж защитника привилегий. Его преданность Ричарду взволновала даже "новых дилеров". На протяжении многих лет Герхарда Гезелла трогали фотографии из новостей, на которых Джордж передавал Ричарду перчатку или биту, чтобы тот мог играть в тюремной бейсбольной команде. (Ричарда также навещал его старый директор школы в Гротоне, преподобный Эндикотт Пибоди). К августу 1941 г. Ричард получил право на условно-досрочное освобождение, и Джордж приехал встретить его у ворот тюрьмы. После этого Ричард стал управляющим молочной фермой в Барнстейбле, штат Массачусетс. Больше он никогда не вступал в мир финансов и общественной жизни.

ГЛАВА 22. УМИРОТВОРЕНИЕ

С самого начала своего существования Дом Морганов был англо-американским по духу и характеру. В частности, Великая война объединила лондонские и нью-йоркские банки в убеждении, что англо-американцы несут ответственность за мир и процветание во всем мире. Партнеры Моргана поддерживали идею, высказанную Уолтером Липпманном в 1915 г., о том, что внешняя политика США потерпит "крах", если не будет опираться на "видение англо-американского будущего". Это видение стало догмой Моргана, основой политических убеждений партнеров. Однако Вторая мировая война - как ее прелюдия, так и ранние этапы, до Перл-Харбора, - оказалась расколом, обнажив непризнанные или долго подавляемые противоречия между Нью-Йорком и Лондоном.

Англо-американское товарищество всегда было несколько односторонним. Партнеры с Уолл-стрит были ярыми англофилами, почитали британскую культуру и совершали ежегодные поездки в Лондон. Снимая шотландский замок или покупая картины сэра Джошуа Рейнольдса, они отождествляли себя с англичанами и перенимали их манеры. Такие пробританские настроения во многом объяснялись тем, что в период ранней взрослости большинства партнеров Лондон занимал главенствующее положение в мировом банковском деле. Партнеры 23 Wall принадлежали к поколению, которое в начале 1900-х годов охотно садилось на трансатлантические лайнеры класса люкс, чтобы приобщиться к британской изысканности. О своем первом посещении Лондона Ламонт вспоминал: "Для меня Лондон был самым захватывающим местом, о существовании которого я когда-либо знал или мог себе представить". Настоящий партнер J. P. Morgan должен был определить, считает ли он Сити своим родным домом.

Джек Морган предпочитал находиться в Англии, где его не изображали карикатурным плутократом. Он наслаждался уединением в Уолл-Холле за пределами Лондона и имел отделанный деревянными панелями офис на Грейт-Винчестер-стрит, 23. Англия уважала его частную жизнь и была идеальным убежищем от яростных обличений "Нового курса". В то время как Франклин Рузвельт преследовал его, британская королевская семья превозносила его. По словам Георга V, он чувствовал себя комфортно только с двумя американцами - Джеком Морганом и послом Уолтером Хайнсом Пейджем. (Внучка Джека Джейн вышла замуж за внука Уолтера Пейджа, который носил фамилию посла и стал послевоенным председателем Morgan Guaranty). После съемок в Ганнохи в качестве гостя Джека Георг VI сказал сэру Джеральду Кэмпбеллу: "Я считаю мистера Моргана величайшим джентльменом в мире. Всякий раз, когда он входит в комнату, я инстинктивно чувствую, что должен встать". Когда Ламонт сообщил об этом, Джек смущенно сказал, что это заставило его почувствовать "некоторую робость; но мне, естественно, очень приятно слышать такие приятные слова от человека, которого я знаю уже значительное количество лет". Джек усадил на свое колено дочь короля, будущую королеву Елизавету, а его дружба с королевской семьей стала одним из факторов, повлиявших на то, что Морган Гренфелл впоследствии распорядился значительной долей личного состояния Елизаветы II.

Партнеры Morgan Grenfell так и не смогли в полной мере ответить на это восхищение. Несмотря на реальную привязанность к нью-йоркским партнерам, они не были увлечены американской историей и, вероятно, находили эту страну очаровательной, но провинциальной. К концу 1930-х гг. несколько лондонских партнеров стали высокопоставленными персонами, пэрами королевства - Гренфелл (лорд Сен-Жюст), Смит (лорд Бистер), Том Катто (лорд Катто). Институциональные связи связывали их с британской властью так же прочно, как и их нью-йоркских собратьев. Смит был управляющим Королевской биржевой страховой компании и председателем Ассоциации консерваторов и юнионистов лондонского Сити. Гренфелл, страдавший в то время от проблем с сердцем и легкими и лежавший с пластырем на легком, был членом парламента и директором Банка Англии, а в свой герб включил символ Банка Англии.

J. П. Морган и компания всегда нанимали талантливых аутсайдеров - Перкинса, Дэвисона, Морроу, Ламонта и Леффингвелла, которые поднимались благодаря своему интеллекту. Morgan Grenfell набирала сотрудников из более узкого круга членов семьи и друзей. Это придало фирме врожденные черты, атмосферу тепличного уюта и душного самодовольства, что к 1950-м годам привело к ее опасному окостенению. Сын лорда Бистера Руфус стал партнером, а Фрэнсис Родд, сын бывшего британского посла в Риме, был женат на сестре Руфуса. Партнеры Morgan Grenfell отличались замкнутостью высшего сословия. Первый лорд Бистер, Вивиан Хью Смит, является лучшим примером. Будучи сквайром Тасмор-парка в Оксфордшире, он предавался безумной страсти к скачкам. Каждый год он ездил в Ирландию, чтобы купить их, но так и не смог реализовать свою амбициозную мечту - выиграть Grand National. В ответ на замечание, которое кто-то, возможно, счел бы оскорбительным, но Бистер, несомненно, оценил, Ламонт сказал ему: "Вы ведете прекрасную жизнь. Вы - мой идеал английского джентльмена Викторианской эпохи". Это были не те люди, которые были увлечены американской культурой.

После принятия закона Гласса-Стиголла компания J. P. Morgan and Company не только стала миноритарным акционером Morgan Grenfell, но и стала более дистанцированной от ее дел. Как пояснил Ламонт, "Morgan Grenfell & Co. считает, что бизнес, осуществляемый через них, - это их бизнес". После того как Дж. П. Морган сделал выбор в пользу коммерческого банкинга, Нью-Йорк и Лондон уже не могли совместно выпускать ценные бумаги, как это было в 1920-е годы. А иностранное кредитование сокращалось на протяжении всей депрессии. Утомленные слабым фунтом стерлингов и правительственными ограничениями на зарубежное кредитование, торговые банки Сити, уставшие и лишенные воображения, погрузились в глубокий сон, от которого они не пробудились до алюминиевой войны конца 1950-х годов.

Наиболее серьезную угрозу единству J.P. Morgan-Morgan Grenfell представлял внешний долг, который, как тяжелое похмелье, остался от кредитного загула 1920-х годов. Первый раскол произошел с немецким долгом. Нацистская политика выборочных дефолтов породила неприязнь между домами Моргана в Лондоне и Нью-Йорке. Затем в марте 1938 года, казалось, история повторится. Гитлер ввел свои войска в Австрию и триумфально въехал в Вену, приветствуемый восторженными толпами. Исполняя пророчество "Майн Кампф", он превратил Австрию в немецкую провинцию, а гестапо развязало волну насилия против евреев и других неугодных.

Партнеры J. P. Morgan and Company сразу же опасались дефолта по огромному займу на восстановление Австрии 1930 года. Не меньше, чем во времена Пирпонта, банк испытывал фанатичное чувство ответственности за выпущенные им облигации. Британская часть займа находилась под управлением нескольких лондонских банков, в том числе Morgan Grenfell. Стали бы нацисты выполнять австрийский долг? Или они отнесут его к репарационным займам Германии и заявят, что он был навязан Австрии союзниками? И самое главное - пойдет ли Германия на сепаратную сделку с Англией?

Власть Хьялмара Шахта продолжала ослабевать. Все больше недовольный нацистами, он опасался инфляционных последствий наращивания военного потенциала Германии: он дерзко заявил своему заклятому сопернику Герингу: "Ваша валютная политика, ваша политика в отношении производства и ваша финансовая политика [являются] несостоятельными".

По словам Шахта, после аншлюса Австрии он втайне потерял всякую симпатию к Гитлеру и стал подумывать о его свержении. Однако его отступничество было тщательно замаскировано. Шахту было поручено возглавить Национальный банк Австрии и подчинить его финансовую систему немецкой денежной политике . Через две недели после бескровного вторжения он собрал сотрудников центрального банка и произнес устрашающую речь: "У нас не найдет будущего ни один человек, который не был бы всей душой за Адольфа Гитлера. . . . Рейхсбанк всегда будет только национал-социалистическим, иначе я перестану быть его руководителем". После произнесения клятвы верности фюреру он возглавил бодрое скандирование сотрудниками банка "Зиг хайль!". Шахт уволил доктора Кинбока, австрийского банкира, который в начале 1920-х годов предложил Морганам гобелены Гобелина в качестве залога по кредиту. Позднее Шахт с присущим ему самодовольством объяснял: "Я позаботился о том, чтобы он смог уйти на пенсию в полном составе и с отличием, хотя было известно, что он частично еврейского происхождения". Старые еврейские венские банки были разорваны на части. Барон Луи фон Ротшильд был арестован, заключен в тюрьму и освобожден только после того, как передал все активы Ротшильдов в Австрии государству.

Дом Моргана внимательно следил за немецкими выступлениями по поводу австрийского долга. Вальтер Функ, сменивший Геринга на посту министра экономики незадолго до аншлюса, делал заявления, в которых австрийские кредиты приравнивались к немецким, и утверждал, что и они были предоставлены союзниками лишь для обеспечения репараций. Он разглагольствовал об интригах банкиров и коварных политиков, которые сговорились втянуть Германию в "долговое и процентное рабство". В Нью-Йорке Ламонт нервно следил за признаками сделки между Англией и нацистами. 25 апреля 1938 г. его сын Томми заметил в лондонской финансовой прессе заметку, предупреждавшую о предстоящем урегулировании. "Другими словами, - сказал Томми, - "наши добрые друзья из Банка Англии и Сити собираются провернуть быструю сделку в ущерб американским держателям австрийских облигаций".

Ламонт был в ярости: человек, который никогда не сердился, пришел в ярость. Сэру Фредерику Лейт-Россу, эксперту по репарациям из Британского казначейства, он написал письмо в остроумной прозе. Вспомнив о сделке с Германией, заключенной в 1934 году, он сказал:

Я вспоминаю обо всем этом, мой дорогой Лейт, не по доброй воле, указывая Вам на преимущество учета американских интересов в связи с австрийским займом 1930 года. Новая мода в мире состоит в том, что каждая страна должна развивать свой собственный национализм до последней степени. Но здесь, когда наши люди слушают вежливые расспросы наших британских друзей о том, каково будет отношение Америки в случае вовлечения Великобритании в общую войну, возникает желание немного удивиться, почему британцы иногда упускают из виду эти вопросы (например, вопрос о займе Доуза и Янга ), которые сами по себе незначительны, но постоянно вызывают раздражение.

В заключение Ламонт упомянул о "глубокой заинтересованности" Госдепартамента в австрийском кредите.

Изысканная вежливость Ламонта по отношению к англичанам теперь превратилась в элегантные насмешки и оскорбления, а его предупреждения оказались безрезультатными. Шахт и Монти Норман продолжали свой таинственный диалог, ежемесячно встречаясь в Базельском банке международных расчетов. В июне в парламенте было объявлено об урегулировании англо-германского долга, и декларации о британско-американской финансовой солидарности уступили место наглому оппортунизму. Интересно отметить, что Невилл Чемберлен, стремясь умиротворить Германию, равнодушно отнесся к сообщениям о тайном отступничестве Шахта от Гитлера. Летом того же года в Базеле Шахт сообщил Норману о своем решении отказаться от Гитлера и добиваться его свержения. Когда Норман повторил это Чемберлену, премьер-министр ответил: "Кто такой Шахт? Я должен иметь дело с Гитлером".

Как Великобритания оправдывала свою сделку? Норман рассказал Ламонту, что Великобритания пыталась урегулировать австрийский долг на беспристрастной международной основе, но нацисты настаивали на дискриминационном режиме. В то же время британцы, повторяя точку зрения Шахта, заявили, что у них дефицит торгового баланса с Германией и что погашение австрийского долга вернет Британии часть денег, которые она платила за немецкие товары. Это был удручающий разворот от дипломатического века 1920-х годов. Монти Норман - человек, который хотел поднять финансы над грязной сферой политики на чистый воздух, - теперь подчинился националистическому давлению. Со свойственной ему театральностью он написал Ламонту лакричное объяснение: "Ибо немногие страны-должники сегодня готовы относиться к долгам с точки зрения этики и справедливости, а не с точки зрения политики и удобства. . . . Вы не можете ответить на это, потому что я уезжаю надолго, чтобы залечить свою рану, и пишу только для того, чтобы очистить Ваши взгляды и свою совесть!"

Вражда между Дж. П. Морганом и Морганом Гренфеллом еще не утихла; то, что последний ставил британские интересы выше совместных интересов Моргана, не могло быть легкомысленным. В тоне, который он обычно использовал для запугивания должников, Ламонт предупредил лондонских партнеров, чтобы они не считали англо-американское сотрудничество чем-то само собой разумеющимся в случае войны - а угроза была шокирующе серьезной. Он писал: "Должны ли мы согласиться с тем, что высокая санкция Великобритании будет дана растущей привычке игнорировать международные связи и права собственности?" Подобная отповедь удивила бы изоляционистов, которые видели лишь сговор между домом Морганов и Англией.

Очевидно, опасаясь, что австрийская вражда поставит под угрозу англо-американские финансовые отношения, Фрэнсис Родд распространил письмо Ламонта в Британском казначействе без согласования с Нью-Йорком. Узнав об этом, Ламонт взорвался, полагая, что его письмо было отправлено в строгом секрете и может повредить отношениям Моргана с Казначейством и Банком Англии. Он направил по адресу Грейт-Винчестер-стрит, 23 резкий упрек:

Вы знаете, что на протяжении многих поколений партнеры нашего дома всегда считали, что для обеих наших стран выгодно, чтобы между ними существовали самые дружественные отношения. . . . Как Вы теперь знаете, мы не имели в виду, что наше письмо будет передано в Британское казначейство. . . . Есть много вещей, которые можно сказать человеку, но нельзя написать ему, и это в тысячу раз более верно в отношении правительств". Бесценная ценность Morgan Grenfell & Co. для нас ... заключалась именно в способности партнеров Morgan Grenfell & Co. интерпретировать нас для Британского казначейства и Британское казначейство для нас. Мы никогда не думали о Morgan Grenfell & Co. как о почтовом отделении для передачи наших писем британскому правительству".

Здесь проявились все подводные камни англо-американских отношений: представлял ли Морган Гренфелл британское правительство для Дж. П. Моргана или Дж. П. Моргана для британского правительства? Как могли нью-йоркские партнеры ожидать от Моргана Гренфелла столь тесного общения с Уайтхоллом и в то же время отстраненности? На эти вопросы не было ни адекватной постановки, ни тем более ответа, поскольку в 1920-е годы, в период расцвета финансового интернационализма, серьезных конфликтов не возникало. Теперь же националистические разборки 1930-х годов разрушили многие иллюзии относительно предполагаемой верности лондонских партнеров J. P. Morgan and Company. Стратегия "троянского коня", которой придерживались с начала 1900-х годов, - придание лондонскому дому британского облика и характера - в конечном итоге обернулась для нью-йоркского дома неудачей.

Нью-йоркские партнеры вращались в аристократических кругах Великобритании и были частыми гостями в поместье Асторов в Кливленде. Не в меньшей степени, чем сам дом Морганов, Нэнси Астор представляла собой брак американского капитала и британской аристократии. Урожденная Нэнси Лэнгхорн из Вирджинии, она стала первой женщиной, занявшей место в Палате общин (агитировала за должность в жемчугах и в сопровождении кучера с ливреей). Стильная, красивая женщина с острым языком и изюминкой в политических разборках, она любила подшучивать, дразнить и спорить. Однажды, будучи в гостях у своего противника Уинстона Черчилля в Бленхейме, Астор сказала: "Если бы я была замужем за вами, я бы подсыпала яд в ваш кофе". Черчилль ответил: "А если бы я был женат на вас, я бы выпил его".

Нэнси была замужем за богатым, но непутевым Уолдорфом Астором, вторым виконтом и внуком Джона Джейкоба Астора III. Основную часть своего дохода Уолдорф получал от сдачи в аренду недвижимости на Манхэттене, поэтому трансатлантическая структура Дома Морганов идеально соответствовала его деловым потребностям. Уолдорф также консультировался с Томом Ламонтом по поводу своих личных финансов, и после краха 1929 года Ламонт перевел его из американских ценных бумаг в канадские муниципальные облигации. Ламонты и Асторы общались и даже отдыхали вместе.

Леди Астор околдовала Тома Ламонта, и в течение двадцати лет они вели оживленную переписку. Между ними было сходство. Оба были романтиками со вкусом к noblesse oblige, самозваными аристократами, воплотившими в жизнь экстравагантные мечты и уверенно занявшими свои места. Из правительственных кабинетов, кают-компаний Cunard, гостиничных номеров - даже однажды, когда Астор укладывала волосы, - они обменивались длинными, часто восторженными письмами. Они обменивались сплетнями, личными признаниями и политической информацией. После скандала с Ричардом Уитни Ламонт прислал ей вырезки из газет, чтобы доказать свою невиновность, на что Астор ответила: "Дорогой Том, мне не нужно читать твои вырезки или что-либо еще, чтобы понять, что ты никогда не поступишь неправильно. Такова моя привязанность к вам!"

Их переписка имела неопределенно-романтический оттенок. Ламонт называл леди Астор "самым добрым сердцем и лучшим другом в мире" и называл ее "девушкой, которую я люблю больше всех". В своей неподражаемой манере он осыпал ее подарками и благодеяниями. Он мог сломить сопротивление любого человека, покорить своим обаянием любого, таков был его гений в воспитании друзей. Играя с ним в гольф в Кливленде в 1930 г., она восхищалась клюшками, принадлежавшими другому гостю, Фрэнку Келлоггу, до недавнего времени государственному секретарю США. Вернувшись на Уолл-стрит, Ламонт разыскала оригинального производителя и изготовила для нее идентичные клюшки. "Я очень рада и благодарна", - написала она в ответ. В другой раз Ламонт ускользнул с Уолл-стрит, отправился в верхний город и купил ей два платья в магазине Saks Fifth Avenue. Это была действительно теплая дружба.

Накануне Второй мировой войны дружба Ламонта с Асторами приобрела важные политические аспекты. Кливден, поместье Асторов на берегу Темзы, стал местом сбора политиков и интеллектуалов, выступавших за умиротворение нацистов. Они считали, что Англия может сосуществовать с Гитлером, боялись, что война разрушит Британскую империю, и поддерживали политику умиротворения Стэнли Болдуина и Невилла Чемберлена. Со временем название Cliveden стало синонимом фобической ненависти к России, благосклонного или даже восхищенного отношения к намерениям фашистов и неприятия предупреждений Черчилля о перевооружении Германии.

Как и его друзья из Кливдена, Ламонт верил, что европейских диктаторов можно удержать в узде с помощью дипломатии и что войны можно избежать. Он также считал, что Великобритания и Франция совершенно не готовы к войне. В какой-то степени Ламонт и его партнеры все еще были подавлены обвинениями комитета Ная в том, что они были "торговцами смертью" в Первой мировой войне. Они не желали выпячивать свою шею в поддержку новой войны. "Что касается наших диктаторов, Гитлера и Муссолини, - писал Ламонт леди Астор в 1937 г., - то они, похоже, не очень изменились, но мне кажется, что ярость против них не принесет ничего хорошего, и если есть возможность применить методы умиротворения, то это наш единственный шанс". Ранее Ламонт попросил леди Астор лоббировать в Министерстве иностранных дел признание завоеваний Муссолини в Эфиопии. Когда Гитлер захватил Австрию, Ламонт заверил ее, что его итальянские друзья были "в ужасе" от этого переворота, и сказал, что их мнение, несомненно, отражает ужас самого иль Дуче. Вплоть до войны он считал, что Италия перешла на сторону немцев только в условиях крайней необходимости.

Ламонт придерживался более тревожного взгляда на события в Тихоокеанском регионе. Он так и не смог полностью оправиться от чувства предательства со стороны японских милитаристов, и это только усилило его ощущение их злонамеренности. Во время яростной агрессии Японии против Китая в июле 1937 г. и убийства тысяч китайских граждан в ходе Нанкинского изнасилования он разглядел в них замысел подчинить себе всю Восточную Азию. Он не скупился на слова с японскими бизнесменами, которые делали предложения банку. В сентябре 1937 г. он заверил японского генерального консула, что "не найдет ни одного американца из ста тысяч, который не был бы потрясен и не был бы огорчен до крайности" японскими военными операциями в Шанхае и его окрестностях. (На самом деле, несколько недель спустя Рассел Леффингвелл заявил Ламонту, что Китаю будет лучше под японским господством.) В отличие от легковерного восприятия Мукденского инцидента 1931 г., разгневанный Ламонт теперь протестовал перед Банком Японии, что Япония распространяет по всему миру "фальшивые истории" о Китае.

В сентябре 1938 г. Невилл Чемберлен прилетел в Мюнхен и капитулировал перед требованием Гитлера о предоставлении Судетской области. Гитлер отказался от дальнейших территориальных амбиций, и Чемберлен надеялся, что раздел Чехословакии умерит завоевательный аппетит диктатора. Принимая Мюнхенский пакт, британский кабинет не был абсолютно наивен в отношении намерений Гитлера: многие считали, что Англии необходимо время для осуществления дорогостоящей программы перевооружения и что война с Германией была бы самоубийственной. Вернувшись на Даунинг-стрит с речью о "мире с честью", Чемберлен получил бурный прием. Лондонская газета "Таймс" писала: "Ни один завоеватель, вернувшийся после победы на поле боя, не был украшен более благородными лаврами". На фоне восторженных приветствий в Палате общин Черчилль прозвучал одиноким и кислым голосом несогласия, назвав Мюнхен "полным и безоговорочным поражением". Его предсказуемо перекричала Нэнси Астор.

Дом Морганов решительно поддержал Мюнхен. В порыве фантазии Ламонт предсказал новый немецкий режим в течение двух лет. Джек Морган был уверен, что в конце концов Гитлера придется остановить силой. А пока он считал, что его друг Чемберлен выиграл драгоценное время. "Какое достижение!" - писал он премьер-министру, затаив дыхание. "Я и подумать не мог, когда вы сидели за чаем в Ганнохи и я сказал, что у меня есть предчувствие, что войны не будет, а вы ответили, что предчувствия - это единственное, на что можно ориентироваться, и что у вас такое же предчувствие, как и у меня, что именно у вас хватит воображения и мужества воплотить это предчувствие в жизнь! Мне и в голову не приходило, что один человек может сделать так много благодаря простому мужеству, справедливости и разумности". С довольно тяжелым смешком Джек сказал, что если бы Черчилль или Ллойд Джордж были у руля, то мир уже давно был бы в состоянии войны. Вивиан Смит, ныне лорд Бистер, был более сдержан в своей поддержке Мюнхена, предупредив, что Гитлер был "фанатиком", а Геринг и Геббельс - "гангстерами", использовавшими нацистов в качестве маскировки для своих злодеяний. Поздравляя партнеров Моргана Гренфелла с тем, что Чемберлену удалось предотвратить войну, Рассел Леффингвелл в частном порядке сетовал Ламонту на то, что Великобритания поддалась шантажу.

Гитлер был воодушевлен успехом своего шантажа. В марте 1939 г. он поглотил остатки Чехословакии, и немецкая армия вошла в Прагу. Уничтожение Чехословакии разрушило движение за умиротворение. Близкий друг Нэнси Астор лорд Лотиан отправил Ламонту отчаянную записку, в которой сообщал, что оставил надежду на достойное поведение этого бандита Гитлера. Через два дня леди Астор сама призвала Чемберлена осудить Германию. К концу месяца Чемберлен изменил свой курс и гарантировал независимость Польши.

Британская общественность жестоко расправилась с самоуверенностью, которую проявили Болдуин и Чемберлен перед лицом германской угрозы. Политическое восхваление превратилось в яростную критику, когда британцы сплотились вокруг решительного ответа Гитлеру. В Америке, однако, разделение общественного мнения по поводу европейских потрясений только усиливалось. Для партнеров Morgan в Нью-Йорке этот спор был особенно проблематичным. Как предупреждал Ламонт, Морган Гренфелл и британское казначейство не могли не испытывать враждебности со стороны Америки, оставшейся после финансовых споров 1930-х годов. А сила американских изоляционистов была такова, что банк не мог сразу же заявить о своей гордой и безоговорочной поддержке Великобритании, как это было в 1914 году. J. P. Morgan and Company оказался бы в неудобном положении, когда изоляционисты враждовали бы с ним за то, что он слишком много делает для Британии, а британцы разочаровывались бы за то, что делают недостаточно.

Косвенной жертвой Мюнхена стал Хьялмар Шахт, который в сентябре 1938 г. присоединился к тайному генеральскому заговору с целью свержения Гитлера. Позднее он заявил, что заговорщики были разочарованы трусостью союзников в Мюнхене. В конце 1938 г. положение Шахта в нацистской Германии стало шатким. На рождественской вечеринке в Рейхсбанке, состоявшейся через несколько недель после сожжения еврейских магазинов и синагог в "Хрустальную ночь", он выразил сожаление по поводу подобных действий. В начале 1939 г. заблуждающийся Шахт все еще выпускал записки Рейхсбанка о необходимости сокращения инфляционных расходов на вооружение, как будто Гитлеру было дело до неоклассической экономики. В декабре того же года в Лондоне он представил план эмиграции пятидесяти тысяч евреев из Германии, которая должна была быть оплачена всем их имуществом и выкупом со стороны мировой еврейской общины. В первую неделю января Монти Норман совершил последнюю поездку в Германию, чтобы присутствовать на крестинах своего крестника - внука Шахта Нормана Хьялмара, названного в честь него. Когда 20 января Гитлер уволил Шахта из Рейхсбанка, Норман с запозданием осознал весь ужас нацистской угрозы.

Задолго до начала Второй мировой войны состоялся первый государственный визит британского монарха в США, в котором принял участие Дом Морганов. Вдохновителем поездки стал Джозеф Кеннеди, который в 1938 году стал послом при Сент-Джеймсском дворе. Как и многие другие назначения Рузвельта, это привело в ярость 23 Уолла. Джек Морган заявил Монти Норману: "Я разделяю ваше удивление по поводу того, что ирландский папист и игрок с Уолл-стрит должен был быть выбран для работы в лондонском посольстве. Конечно, вы должны были ожидать, что он должен быть New Dealer, потому что Франклин не назначил бы никого другого". Хотя Норман покровительствовал Кеннеди как светскому льстецу из неполноценной ирландской семьи, они встречались еженедельно, и Норман разделял его пессимистические взгляды на перспективы Англии в войне против Германии.

Назначение Кеннеди было вдвойне неприятно для Джека тем, что в качестве посла ирландец жил в Princes Gate, который Джек передал Госдепартаменту в качестве резиденции посла в 1920-х годах. (Джо Кеннеди отомстил Моргану: сегодня синий маркер у дома напоминает о кратковременном пребывании в нем Джона Ф. Кеннеди и ничего не говорит о том, что Морганы изначально владели этим домом). Однако Принсес Гейт недолго просуществовал в качестве официальной резиденции. После войны Барбара Хаттон, наследница Вулл-Уортов, подарила свой Уинфилд-хаус в Риджентс-парке, и он стал новой резиденцией американских послов.

Визит 1939 года состоялся, когда королева Елизавета однажды сказала Кеннеди: "Я знаю только трех американцев - Вас, Фреда Астера и Дж. П. Моргана - и хотела бы узнать больше". Чтобы исправить ситуацию, Кеннеди предложил совершить поездку доброй воли в США. Через своего личного секретаря королевская чета обратилась к Джеку Моргану и Джону Дэвису, которые согласились, что визит действительно будет своевременным. Когда в июне 1939 г. король и королева приехали в США, Джо Кеннеди был демонстративно обойден вниманием и не был допущен на их вечеринку.

Как и планировалось, американская поездка вызвала огромный прилив пробританских симпатий. Королевская чета угощалась хот-догами в Гайд-парке, а Рузвельт рассказал об ограниченных военно-морских мерах, которые он мог бы предпринять для поддержки Великобритании в случае войны. Однако это не помогло Дому Морганов, поскольку укрепило старый стереотип о том, что фирма находится в союзе с британской короной. На вечеринке в саду британского посольства в Вашингтоне король и королева сидели на крыльце в отдаленном великолепии с несколькими частными лицами - Джеком Морганом, Джоном Д. Рокфеллером-младшим и миссис Корнелиус Вандербильт. Только двум "новым дилерам", Джеймсу Фарли и Корделлу Халлу, было позволено присоединиться к ним. Оказавшись на лужайке вместе с другими простолюдинами, сатурнист Гарольд Айкес с завистью наблюдал за Морганом и другими экономическими роялистами, поднявшимися на крыльцо, и чувствовал себя униженным. Он не успокоился, когда король и королева спустились вниз, чтобы пообщаться с "простым стадом".

В конце августа 1939 г. Джек Морган и король Георг VI вместе снимали в Балморале в Шотландии, жалуясь на нехватку птиц, когда Европа внезапно мобилизовалась на войну. Как государи, отступающие в свои столицы, король вернулся в Лондон, а Джек - на Уолл-стрит. 1 сентября Германия вторглась в Польшу. Вскоре Невилл Чемберлен, дрожащим голосом, объявил, что Великобритания находится в состоянии войны с Германией. Нью-Йоркская фондовая биржа отреагировала на это событие лучшей сессией за последние два года, а рынок облигаций взлетел вверх с самым большим однодневным объемом за всю историю. В отличие от начала Первой мировой войны, американские инвесторы не обманывались относительно того, кто выиграет от конфликта, и предвидели экономический бум. Именно Вторая мировая война, а не "Новый курс", сотрет остатки депрессии.

Дом Моргана осенила мысль о том, что фирма может смахнуть пыль с концепции агентств по закупкам времен Первой мировой войны. Не может ли банк вновь оказать помощь союзникам, прикрываясь щитом нейтралитета? Поразмыслив над таким шагом, банк сообщил британскому, французскому и американскому правительствам, что не будет пытаться повторить этот опыт. После стольких лет слушаний банк чувствовал себя политически уязвимым и опасался возрождения обвинений в корысти.

Кроме того, банк столкнулся с антиуоллстритовской фракцией в Вашингтоне, которая была намерена блокировать любую роль Моргана. Эта оппозиция проявилась, когда Рузвельт создал недолговечный Совет по военным ресурсам. По удивительному совпадению, он выбрал председателем Эдварда Р. Стеттиниуса-младшего, сына гения Моргана, возглавлявшего экспортный отдел в Первой мировой войне. Красивый мужчина с преждевременно поседевшими волосами, Стеттиниус поднялся по служебной лестнице в двух клиентах Моргана - General Motors и U.S. Steel, став в итоге председателем совета директоров последней. В состав военного совета вошел еще один фаворит Моргана, Уолтер Гиффорд из компании AT&T. Рузвельт хотел отвести от себя обвинения в том, что он является врагом бизнеса, но его либеральные подчиненные учуяли в этом тактическом отступлении крайнюю опасность. Хью Джонсон, бывший глава Национальной администрации по восстановлению, заявил помощнику военного министра Луису Джонсону, что правительство "не намерено позволять людям Моргана и Дюпона управлять войной". Генри Уоллес, занимавший в то время пост министра сельского хозяйства Рузвельта, также предостерегал от привлечения в Вашингтон банкиров с Уолл-стрит.

Усердный Гарольд Айкес быстро собрал свой заговор из людей Брандейса, Тома Коркорана и Боба Джексона. Он отметил: "Нас интересовало, как далеко зайдет президент или позволят ли ему другие пойти на уступки в пользу крупного бизнеса, как это сделал Вильсон во время Первой мировой войны". Айкес считал, что либеральные качества Вильсона были запятнаны его близостью к Уолл-стрит во время войны, и надеялся, что Рузвельту удастся избежать подобной участи. Его усилия по удержанию банка Моргана от участия в военных действиях совпадали с усилиями его друга Сайруса Итона по разрушению власти Моргана в финансовом мире. В конце 1939 - начале 1940 года Временный национальный экономический комитет проводил расследование предполагаемой монополии в инвестиционно-банковской сфере, главным подозреваемым в котором был Morgan Stanley.

Эти антиморгановские маневры, осуществляемые с нескольких направлений, не позволили банку возобновить свою роль в Первой мировой войне, как и более раннее вступление США в войну. Во Второй мировой войне Вашингтон должен был взять на себя руководство промышленной мобилизацией через Совет по военному производству и другие ведомства. Федеральное правительство было гораздо более могущественным, чем во времена Вудро Вильсона, и оно без колебаний вмешивалось в экономику в политических целях. Фактически государственные ресурсы теперь затмевали ресурсы частных банков. Ко Второй мировой войне банки перестали быть достаточно крупными, чтобы финансировать войны, как это делали Баринги, Ротшильды и Морганы во времена своего расцвета. Имея крупные бюджеты, центральные банки и налоговые полномочия, современные национальные государства больше не нуждались в добрых услугах частных банкиров.

Дом Морганов выступал за экономическую поддержку Великобритании. Будучи воюющей стороной, Великобритания подпадала под эмбарго на поставки оружия, предусмотренное Законом о нейтралитете (принятым, в частности, для предотвращения повторения роли Дома Морганов в Первой мировой войне). Ламонт добивался от Рузвельта отмены этого закона, утверждая, что он не только благоприятствует, но и усиливает позиции Германии. В ноябре 1939 г. Конгресс все же отменил эмбарго, разрешив экспорт оружия в воюющие страны на условиях "cash and carry": то есть они могли закупать американские товары, пока оплачивали и перевозили их. В соответствии с этой схемой американские самолеты должны были долететь до американо-канадской границы, а канадские пилоты - перевезти их в Великобританию.

Решение о наличном расчете вызвало острую потребность в золоте или долларах для проведения масштабных закупок. Как и во время Первой мировой войны, Британия привлекала средства путем захвата американских ценных бумаг, принадлежащих ее гражданам. Дому Моргана было поручено продать эти ценные бумаги в Нью-Йорке, не вызвав резкого падения цен. С британскими операциями он справлялся самостоятельно, а сопоставимые французские операции делил с Lazard Frères. Лишь несколько человек в каждом брокерском доме знали личность продавца, и Morgans предупредил брокеров, что в случае утечки информации их услуги будут прекращены в течение 24 часов. Для наблюдения за операцией Британское казначейство направило в 23 Wall Т. Дж. Карлайла Гиффорда. Он уже был известен Морганам как председатель Шотландского инвестиционного треста Эдинбурга, который использовал J.P. Morgan в качестве хранителя американских ценных бумаг. Впечатленный результатами деятельности Дома Моргана, Гиффорд, тем не менее, согласился с оценкой Рузвельта, что участие банка является серьезным политическим препятствием: "Похоже, что президент и [министр финансов] Моргентау предпочли бы, чтобы мы не обращались к J.P. Morgan & Co., и поэтому, вероятно, возмущены этим и теперь боятся, что это может вызвать трудности, когда они предстанут [перед] Конгрессом", - докладывал он в Лондон.

И для Нэнси Астор, и для Британии Ламонт помогал великому духовному спутнику леди Астор, лорду Лотиану, который был направлен в Вашингтон в качестве британского посла в апреле 1939 года. Бывший секретарь Родосского треста и основатель Королевского института международных отношений, Лотиан был застенчивым, профессорским и, как и леди Астор, верующим христианином-ученым. Сразу же после назначения он написал Ламонту: "Мне нужен любой ваш совет и помощь". В Вашингтоне лорд Лотиан обнаружил, что настроения в стране весьма неблагоприятны для Гитлера, но в то же время он решительно выступал против войны. Опираясь на своего союзника с Уолл-стрит, он прилетал в Нью-Йорк поздним послеобеденным рейсом, выступал на ужине, организованном Ламонтом, а затем ночным поездом возвращался в Вашингтон. Лотиан, раскаявшийся в своем умиротворении в Кливдене, оказался великолепным красноречивым представителем, заручившись поддержкой Великобритании.

В 1939 г. наиболее яростно против вступления США в войну выступали немецкие и итальянские иммигранты, фермеры Среднего Запада и профсоюзы. Изоляционистская программа не изменилась по сравнению с Первой мировой войной: было то же отвращение к европейским распрям и то же подозрение, что Великобритания обманом заставит США спасать свою империю. Все осложняла еще свежая память о Великой войне.

Партнеры Моргана были категорически против вступления США в войну и с сомнением относились к шансам союзников победить Германию. Как заявил Рассел Леффингвелл перед самым началом войны, англичане и французы "не смогут подчинить себе немцев. Их слишком много, и они слишком компетентны". В мае 1940 г. Ламонт вместе с Уильямом Алленом Уайтом создал Комитет по защите Америки путем оказания помощи союзникам, взгляды которого полностью отражали позицию Моргана. Эта группа выступала против тех же врагов - газет Херста и сенаторов Уилера и Ная, которые преследовали Дом Моргана на протяжении многих лет. Яростно атакуя изоляционистов, она разошлась с родственной группой "Борьба за свободу", которая одобряла вступление США в войну; вместо этого она прислушалась к призыву Рузвельта оказать любую помощь, но только не военную. (В это время сестра Джека Энн организовала организацию "Американские друзья Франции" и к июню 1940 г. отправилась в эту страну для эвакуации беженцев и возглавила подразделение скорой помощи. После ее смерти в 1952 г. на парижском военном мемориале Les Invalides была установлена специальная мемориальная доска, посвященная ее памяти).

Одним из специальных поручений Ламонта было нейтрализовать англофобию Герберта Гувера. Еще не оправившийся от президентства и желая повторить свой триумф военного времени в деле помощи европейцам с продовольствием, Гувер выступал за схему питания оккупированных нацистами стран; Ламонт поддерживал блокаду Великобритании против такой деятельности. Когда Ламонт и Уайт посетили Гувера, они не смогли переубедить его и поклялись бороться с ним. После этого в прессе появилось сообщение о том, что Гувер неуверенно вышагивает по комнате и клянется, что объедет всю страну и будет бороться с Британией по этому вопросу. Ламонт заверил Гувера, что он не разговаривал с журналистом, и сказал, что это, должно быть, искажение информации. Даже в конце концов отношения между Ламонтом и Гувером, которые когда-то рассматривались как фаустовский пакт между Уолл-стрит и Вашингтоном, стали напряженными и ссорящимися.

Пробританские взгляды Дома Морганов привели его к конфликту с самым явным изоляционистом страны Чарльзом Линдбергом. В конце 1935 г. Линдберги переехали в Англию, надеясь обрести спокойствие, которого они лишились в Америке после похищения сына. В 1936 г. по просьбе американских военных Линдберг посетил нацистскую Германию с целью осмотра немецких авиационных заводов. В последующие поездки в 1937 и 1938 гг. он испытывал растущее восхищение немецкой авиационной мощью - восхищение, которое он выражал Стэнли Болдуину на Даунинг-стрит и в гостиных Кливдена. Линдберг настаивал на том, что война с Германией невыигрышна, разрушит американскую демократию и откроет путь для проникновения коммунистов. Когда на одном из приемов он принял от Германа Геринга орден, это укрепило в некоторых кругах подозрения, что Линдберг не только восхищался нацистами, но и симпатизировал им.

К моменту возвращения Линдбергов в Америку в апреле 1939 г. Чарльз уже окончательно уверовал в непобедимость Германии и упадок Франции и Великобритании. Осенью того же года он начал выступать по радио с речами, призывая США к нейтралитету и выступая против отмены эмбарго на поставки оружия. Иногда его выступления сопровождались расистскими намеками. Так, 13 октября 1939 г. он заявил: "Если белая раса когда-нибудь окажется под серьезной угрозой, то, возможно, настанет время для нас принять участие в ее защите, сражаться бок о бок с англичанами, французами и немцами. Но не с одними против других для нашего взаимного уничтожения". Осознанно или нет, но Линдберг впитал в себя многие нацистские доктрины. В журнале Atlantic Monthly за март 1940 г. он цинично считал, что Англия и Франция сражаются за свои владения и этику, в то время как немцы утверждают "право способной и энергичной нации на экспансию - завоевание территории и влияния силой оружия, как это делали другие нации в то или иное время на протяжении всей истории".

Во время дебатов о войне Линдберг все чаще возвращался к популизму своего отца со Среднего Запада, с его рефлекторной ненавистью к Money Trust и мрачным видением англо-американских финансов. Если младшего Линдберга могло утешить то, что он пошел по стопам отца, то для его жены ситуация была более сложной. Энн Морроу Линдберг разрывалась между своим мужем-изоляционистом и памятью о покойном отце-интернационалисте. Она всегда восхищалась партнерами Моргана, которые, по ее мнению, были "увлеченными людьми мира, сдержанными, любезными и культурными". Однажды она говорила о "целом теплом богатом мире моих отца и матери" и вспоминала идеалистические разговоры за завтраком между ее отцом и Жаном Монне, французским экономистом и дипломатом. Она дорожила воспоминаниями об отце, а после прочтения биографии Гарольда Николсона написала: "Я вдруг ощутила свое наследие, почувствовала его в себе. Оно мое".

Теперь Анна оказалась в мучительной ситуации. Ее мать считала, что Дуайт был бы благосклонен к помощи союзникам. Большинство друзей Линдбергов на Лонг-Айленде придерживались аналогичной точки зрения. У Линдбергов также было много французских и британских друзей, и как только Германия начала мобилизацию на войну в 1938 году, Энн представила себе Флорри Гренфелл, леди Астор и других, уничтоженных воздушными налетами. Тем не менее Анна разделяла упрощенные взгляды Чарльза на европейскую политику, хотя и без неприятного налета расизма. В 1940 г. она опубликовала книгу "Волна будущего", в которой рассматривала войну не как противостояние добра и зла, а как противостояние "сил прошлого" (союзников) и "сил будущего" (Германии).

Если Чарльз чувствовал себя уверенно благодаря своей идентификации с отцом, то Анну мучил призрак своего отца. Она говорила себе, что Чарльз был таким же идеалистом, как и ее отец, но это был идеализм более позднего возраста. После того как Уильям Аллен Уайт создал Комитет защиты Америки путем оказания помощи союзникам, Энн спросила себя: "Интересно, где бы стоял папа? Наверное, за комитетом и т.д. И все же он был среди этих идеалистов, очень практичный, очень практичный - это был его великий дар". Тем не менее, когда Линдберги подверглись социальному остракизму со стороны старых друзей, включая Гарри Гуггенхайма, который спонсировал трехмесячное турне Чарльза после одиночного полета, Анну преследовал призрак ее отца. Она сетовала, что "Чарльз... ...хранит память об отце", но "я совершенно одна".

Дилемма Анны обострилась 19 мая 1940 г., когда Чарльз выступил по радио с речью "ПВО Америки". К тому времени нацисты захватили Данию и наступали на Голландию и Бельгию. В речи Линдберга прозвучали угрожающие слова о "могущественных элементах в Америке", контролирующих "механизм влияния и пропаганды". Эти элементы, по его словам, хотели втянуть Америку в войну ради прибыли и в угоду своим иностранным союзникам. Банк Моргана не был назван по адресу , но слова Линдберга перекликаются с теми, которые использовались в нападках на банк со времен слушаний в Найе. На следующий день президент Рузвельт заявил министру финансов Генри Моргентау: "Я абсолютно убежден, что Линдберг - нацист".

Бетти Морроу, ныне исполняющая обязанности президента колледжа Смита (получившая академическое отличие, в котором было отказано Дуайту), была встревожена инсинуациями Чарльза. Через пять дней после выступления по радио она эмоционально пообедала с Анной в клубе Cosmopolitan. Бетти было стыдно, что Америка не поспешила присоединиться к Англии, и она сокрушенно сказала Энн: "Как они будут нас ненавидеть - ох, как они будут нас ненавидеть!" Однако, несмотря на откровенность с дочерью, Морроу чувствовала себя скованно, когда бросала вызов зятю. На следующий день после обеда она тайно написала Ламонту письмо, в котором просила его образумить Линдберга: "Я сейчас нахожусь в трудном положении... но больше всего я беспокоюсь за Анну. Она разрывается духом, и это сказывается на ее здоровье".

Взяв тон обеспокоенного дяди, Ламонт написал довольно отстраненному Чарльзу Линдбергу. Он сообщил, что не решался связаться с ним, и сослался на свою привязанность к семье Морроу. Затем он в упор спросил, кто эти безымянные заговорщики в его речи. Он добавил, что не знает ни одного такого элемента. Пытаясь вернуть прежнюю личную теплоту, Ламонт тактично предупредил его: "Дорогой Чарльз, нам так важно иметь единство в нашей стране, что мы не должны распространяться о подозрениях и обвинениях, если у нас нет для них полного основания".

Ответное письмо, должно быть, охладило Ламонта. Оно было не столько враждебным, сколько холодным и корректным, как будто Линдберг превратился в незнакомца. "Я намеренно не указывал в своем обращении лиц, групп или организаций, так как все еще надеюсь, что в этом не будет необходимости", - писал Линдберг, утверждая, что подобное обращение лишь раздует опасный классовый антагонизм. Он предупредил, что вступление США в войну приведет к "хаотическим условиям" и разрушит американскую умеренность. В заключение он сказал: "Я с большим уважением отношусь к Вашим суждениям, но боюсь, что наши точки зрения расходятся в отношении того, какое отношение должна занимать наша страна к войне в Европе". Позже, когда репортер спросил Ламонта, почему он не навестил Линдбергов, тот ответил: "Я не имею к ним никакого отношения".

Тайные уговоры Ламонта не увенчались успехом, и Бетти Морроу решила публично заявить о своей оппозиции зятю. Во время эвакуации из Дюнкерка в июне она выступила с речью перед комитетом Уильяма Аллена Уайта, опровергая взгляды Чарльза. Чтобы смягчить удар, она сначала позвонила Анне. "Твой отец хотел бы, чтобы я это сделала", - сказала она Анне, которая считала, что ее мать используют в целях пиара. Бетти согласилась с этой оценкой после того, как Уайт выступил с речью, в которой похвастался своим "умным приемом", настраивая ее против Чарльза. После этого Бетти Морроу, как сообщил Рузвельту Рассел Леффингвелл, "очень по-человечески не захотела снова появляться в публичном столкновении с Линдбергом"

Весной 1940 г. был момент, когда казалось, что дом Морганов может одновременно победить "Новый курс" и продвинуть дело Великобритании. В республиканской партии открылся долгожданный средний путь. Вместе с британским послом, лордом Лотианом, Ламонт присутствовал на ужине в доме издателя Огдена М. Рида, который представил двух потенциальных кандидатов в президенты от республиканцев. Роберт А. Тафт, сын бывшего президента и сенатор-республиканец от штата Огайо, был предсказуемо настроен против интернационализма. А вот второй претендент, Венделл Уиллки, стал откровением. Будучи президентом гигантского коммунального холдинга Commonwealth and Southern Corporation, он вступил в конфликт с Рузвельтом по поводу поглощения его электростанций Управлением долины Теннесси. На ужине Уилки выступил за безоговорочную поддержку Великобритании, включая предоставление самолетов и военно-морского оборудования. На месте Ламонт и Рид выступили за его кандидатуру, и Ламонт сыграл важную роль в том, чтобы он выдвинул свою кандидатуру. Затем Уиллки повторил свою пробританскую речь перед ужином в доме Ламонта, и эта встреча, по мнению Ламонта, позволила ему заручиться поддержкой Уолл-стрит в борьбе за президентское кресло.

Для партнеров Morgan Уилки был как на подбор. Еще со времен Маккинли банк был поставлен перед выбором Хобсона в американской политике. Он мог встать либо на сторону демократов, которые были слишком интервенционистски настроены внутри страны, либо на сторону республиканцев, которые были слишком изоляционистски настроены за рубежом. Будучи крупным иностранным кредитором, банк выступал за свободную торговлю и свободное движение капитала в то время, когда крупный бизнес все еще придерживался в основном протекционистских взглядов. В итоге банк сделал выбор в пользу республиканцев, но не без существенного дискомфорта в вопросах внешней политики.

Уилки был явно в зерне Моргана. Бывший демократ, он был англофилом, сторонником взаимных торговых соглашений и в целом разделял взгляды Рузвельта на внешнюю политику. В то же время он был сторонником внутренних свободных рынков и желал коррекции политики "Нового курса" и создания более благоприятных условий для инвестиций. У него было много друзей на Уолл-стрит, включая Перри Холла из Morgan Stanley (где Уиллки был одним из первых клиентов Гарольда Стэнли в 1935 г.), и он предлагал версию республиканства, которую они могли безоговорочно поддержать.

С широким, открытым лицом, широкой ухмылкой и индианским говором Уилки был народным и утонченным и обладал уникальной способностью отстаивать интересы Уолл-стрит, не выглядя при этом посланником богачей. Fortune назвал его "умным мужланом", а Гарольд Икес в свое время высмеял его как "простого босоногого юриста с Уолл-стрит". Приговор оказался слишком суровым, поскольку Уилки хотел сохранить многие нововведения Нового курса - коллективные переговоры, минимальную заработную плату и максимальную продолжительность рабочего дня, - которые были неприемлемы для банкиров с Уолл-стрит. Хотя Уилки объявил о выдвижении своей кандидатуры всего за семь недель до Республиканского национального съезда в июне 1940 г., его "темная лошадка" мчалась быстрым галопом. Ему пришлось смягчить свою поддержку Моргана, чтобы не встревожить крыло партии, выступающее против Уолл-стрит и живущее в небольших городах. Чтобы создать образ "домашнего" человека, он снял скромный двухкомнатный номер в отеле "Бенджамин Франклин" в Филадельфии, где проходил съезд, а Тому Ламонту было дано четкое указание избегать его штаб-квартиры.

Несмотря на такое санитарное расстояние, антиуилкианцы не теряли времени и ухватились за его связи на Уолл-стрит, чтобы дискредитировать его. Представитель Северной Дакоты Ашер Л. Бердик распространил среди делегатов алармистский трактат, в котором говорилось: "Я считаю, что служу интересам Республиканской партии, заранее протестуя и разоблачая махинации и попытки J.P. Morgan и других банкиров Нью-Йорка навязать Уэнделла Уилки Республиканской партии. Деньги, я знаю, говорят".