Дом Морганов. Американская банковская династия и расцвет современных финансов

Далее безымянный автор утверждает, что применение силы обошлось бы слишком дорого, и в качестве движущей силы в Мексике осталась бы только материальная выгода. По его мнению, Обрегон был безвольным пленником партийных радикалов и не мог удовлетворить потребности своих алчных честолюбивых лейтенантов. Как же освободить его от их влияния? "Эту силу можно снять и вернуть самому президенту, только поставив его в такое финансовое положение, которое обеспечит ему господство. Деньги изменят его кабинет, переделают его конгресс, дадут ему господство над губернаторами и позволят ему отменить или изменить нынешние неудовлетворительные законы".

Для обеспечения Обрегона необходимыми средствами - и здесь в дело вступил Дом Моргана - автор меморандума предложил создать мексиканский банк, который бы маскировался под банк сельскохозяйственного развития, но существовал для того, чтобы предоставлять деньги в личное распоряжение Обрегона. Автор заключил, что деньги, распределенные в свободном порядке, дадут чудесные результаты: "Нежелательные элементы в его кабинете получили бы определенную сумму денег и были бы отправлены на желательные зарубежные посты. Обструкционистские радикальные элементы в его конгрессе могут быть удалены. Вскоре можно было бы убедиться, что радикальный дипутат превращается в спокойного консерватора, как только он получает в свое распоряжение собственность. . . . Такой банк вполне мог бы доминировать в финансовой и экономической жизни Мексики, а американские директора этого учреждения вполне могли бы поддерживать тесную связь с Вашингтоном".

В досье Ламонта нет ни ответа, ни продолжения. Возможно, он ответил устно. По всей вероятности, он был шокирован. Возможно, он счел молчание наиболее красноречивым выражением презрения или, по крайней мере, лучшим способом не раздражать важного клиента. Ламонт не был хористом в политике, но Дом Морганов сторонился откровенного мошенничества. Банк придерживался строгой политики, запрещающей выплачивать так называемые комиссионные, и обычно реагировал на подобные просьбы с холодным новоанглийским резервом. Меморандум Standard Oil дает возможность сравнить банк Моргана с удручающими стандартами американского делового поведения в Латинской Америке в 1920-е годы.

Последовавшие за этим мексиканские долговые переговоры начала 1920-х годов можно охарактеризовать кратко. Было несколько мимолетных побед, за которыми неизменно следовали новые дефолты и отчаяние. Изобретательность Ламонта никогда не могла дать более чем короткую передышку. В 1922 г. он заключил соглашение с министром финансов Мексики де ла Уэртой, которое принесло Обрегону признание США, которого он так жаждал. Соглашение требовало от Ламонта значительных уступок, в том числе снижения процентных выплат в течение сорока пяти лет. К началу 1924 года сделка была приостановлена. Помимо прочего, Мексика страдала от снижения добычи нефти, поскольку нефтяные компании мстительно переключились на более сговорчивую в политическом отношении Венесуэлу. В 1925 г. было достигнуто еще одно долговое соглашение - на этот раз первоначальный платеж составил всего 10,7 млн. долл. Банкирам, которые в свое время смело настаивали на полной выплате, пришлось довольствоваться все меньшими долями первоначальных кредитов. Когда позднее, в конце десятилетия, мексиканский долг был окончательно урегулирован, Ламонту пришлось вести переговоры не с мексиканцами, а с неожиданно находчивым противником - своим бывшим партнером Дуайтом Морроу, недавно назначенным послом в Мексике.

Уклонение республиканцев от ответственности перед миром открыло новые возможности для Дома Моргана. Прославляя предпринимателей и презирая политиков, администрации Хардинга, Кулиджа и Гувера нанимали финансистов, чтобы те представляли их на экономических конференциях. Этот шаг отражал культ 1920-х годов, в котором бизнесмены почитались как дальновидные решатели проблем, способные добиться успеха там, где не справляются политики. Новые настроения пришлись по вкусу партнерам Morgan Тому Ламонту, Дуайту Морроу и Расселу Леффингвеллу, которые считали себя финансовыми дипломатами и иногда подшучивали над своей технической некомпетентностью в более прозаических формах банковского дела. В 1920-е годы партнеры Morgan проводили огромное количество времени на зарубежных конференциях, служа легитимным прикрытием для республиканских администраций, которые были настроены более глобально, чем они хотели признать; таким образом, банк извлекал выгоду из изоляционизма, который он осуждал. Это было то же самое использование частных доверенных лиц, которое Вашингтон применял еще со времен первого китайского консорциума.

Если частные банкиры и обрели новый авторитет, то они разделили его с центральными банкирами, которые получили новую власть и автономию. Под эйфорией эпохи джаза скрывалось отчаяние. Население разочаровалось в политиках, которые втянули его в войну, а затем рассорились из-за репараций и послевоенной безопасности. Группа западных центральных банкиров надеялась преодолеть политический оппортунизм и сформировать банковскую элиту, придерживающуюся здравых экономических принципов. Они выступали за свободную торговлю и неограниченное движение капитала, за сбалансированный бюджет и сильную валюту. Своей задачей они считали поддержание финансовых стандартов и побуждение политиков к болезненным, но необходимым реформам.

Американским представителем этой тенденции был Бенджамин Стронг из Федерального резервного банка Нью-Йорка. Когда администрации Хардинга и Кулиджа отказались от лидерства в послевоенном восстановлении Европы, эта роль перешла к Стронгу, который был связным ФРС с центральными банками Европы. Стронг принадлежал к плеяде Морганов - он был потомком пуритан XVII века, среди его предков были богословы и президенты банков, а также сыном управляющего Нью-Йоркским центральным банком. Как и его друзья Морганы, Стронг сочетал консервативные внутренние взгляды с космополитической восприимчивостью к европейской мысли - настолько, что Гувер впоследствии упрекал его в "ментальном приложении к Европе". В связи с тем, что Стронг не мог напрямую кредитовать иностранные правительства, ему потребовался частный банк в качестве механизма финансирования. Он обратился к дому Морганов, который извлек из его покровительства огромную выгоду. Фактически дружба Моргана и Стронга стала причиной насмешек над любым представлением о новой Федеральной резервной системе как об ограничителе власти частных банков. В 1920-х годах реальная власть в системе находилась в новом флорентийском палаццо ФРС Нью-Йорка на Либерти-стрит.

Стронг был способен на большую теплоту и внезапный гнев. В отличие от спокойных партнеров Моргана, он был угрюмым и беспокойным человеком. Со своей второй женой он развелся, а в 1916 г. заболел туберкулезом, из-за которого ежегодно по нескольку месяцев не мог работать в банке. Возможно, в ответ на свои личные разочарования он стал страстно предан ФРС. Он пытался придать ей строгое и неприступное достоинство Банка Англии. Будучи гигантом в американских финансах, Стронг обучал еще неокрепших руководителей ФРС искусству центрального банковского дела.

Бен Стронг участвовал в послевоенном восстановлении Европы и стабилизации валютного курса вместе со своим британским коллегой Монтагу Норманом, управляющим Банком Англии после 1920 года. В Монти он нашел близкого друга и единомышленника. Разведенный Стронг и холостяк Норман погрузились в отношения, которые были настолько тайными и запутанными, что вызывали опасения у правительств обеих стран. Проводя вместе длительные отпуска в Бар-Харборе (штат Мэн) и на юге Франции, они укрепили друг в друге недоверие к политикам. Они разделяли веру в золотой стандарт и надеялись создать автономные центральные банки, которые могли бы проводить мировую денежно-кредитную политику, свободную от политического вмешательства. Для создания их кабалы из двух человек Стронг привлек непревзойденную финансовую мощь Уолл-стрит, а Норман - британские знания и профессионализм, созревавшие на протяжении многих поколений. Послевоенный фунт стерлингов был слишком слаб, чтобы Норман мог вести одностороннюю финансовую дипломатию. После того как Казначейство наложило эмбарго на иностранные кредиты, чтобы поддержать фунт стерлингов, переключив иностранных заемщиков на Нью-Йорк, Норман отчаянно нуждался в связующем звене с Уолл-стрит, чтобы компенсировать слабость Сити. Он нашел его в лице Бена Стронга и Дома Моргана.

В течение двадцати четырех лет Монти Норман таинственно царствовал в своем кабинете из красного дерева в Банке Англии. Он был прекрасно воспитан для этой работы. Один из его дедов был многолетним директором банка, а другой - его управляющим. Сам он пришел в банк через англо-американский торговый банк Brown Shipley and Company (Brown Brothers в Нью-Йорке). На Нормана навешивали множество ярлыков - безумец, гений, ипохондрик, мания величия, заговорщик, эксцентрик, провидец - и все они были верны. Один банкир сказал, что он похож "на картину Ван Дейка - высокий, с острой козлиной бородкой, в большой шляпе, как придворный Стюартов". У него было лицо волшебника - острое, точеное, с заостренным носом и бородой. Несмотря на слухи о сефардской еврейской крови, а может быть, и вопреки им, он был ярым антисемитом. В траурном черном костюме под широкополой шляпой он сохранял восточное великолепие в изумруде, украшавшем его галстук. Чувствительный и вспыльчивый, он часто срывался или страдал от приступов люмбаго во время валютных кризисов. Подавляемый истерик, он впадал в истерику, что приводило в ужас сотрудников банка и делало его власть абсолютной. Его тонкая улыбка редко переходила в смех, как будто это могло разрушить его таинственность. Гордый примадонна, он говорил, что чувствует "обморок" от "нехватки еды", если не ест каждые два часа.

Один из биографов Нормана описывает его как человека, который "производит впечатление... вечного участника заговора". Это соответствовало его отношению к центральному банку, к которому он относился как к священническому таинству, к обряду, который лучше проводить в глубокой тени. "Банк Англии - моя единственная хозяйка, - говорил он, - я думаю только о ней и посвятил ей свою жизнь". Для Нормана центральный банкир был ответственен только перед высшими принципами, а не перед какими-либо избранными представителями. Когда ему бросали вызов, он часто цитировал любимую арабскую пословицу: "Собаки могут лаять, но караван идет дальше". Он принимал посетителей в одиночестве, как будто его кабинет был исповедальней, и был посвящен во внутренние мысли влиятельных людей. Спустя годы Франклин Рузвельт напугал его и лишил его магии волшебника, настояв на том, чтобы на их встрече в Белом доме присутствовали другие люди. Именно Норман воплотил в жизнь вашингтонские опасения о том, что британские финансисты - изощренные и коварные люди, которые обманывают невинных американцев.

Монти Норман был прирожденным обитателем тайного мира Morgan. К числу старых друзей он относил своего бывшего одноклассника Тедди Гренфелла и Вивиан Хью Смит из Morgan Grenfell. Задумчивый и меланхоличный, он любил шутливое остроумие Гренфелла, а Смиту он был предан за то, что тот помог ему преодолеть сомнения в том, что он станет директором Банка Англии в 1907 году. Подбадривая его, Смит писал: "Конечно, вы согласитесь, и, когда будете в суде, помните, что вы не хуже их". Будучи одиноким холостяком, Норман создал таинственный круг доверенных лиц из числа замужних женщин, включая жену Смита, леди Сибил, прекрасную светскую суфражистку. Будучи последовательницей теософии и вероучения, она притягивала к себе чудаковатую сторону Нормана. "Под ее влиянием, - пишет один из биографов Нормана, - он расширил свой интерес к эзотерике и оккультизму; ведь Сибил была убеждена в исключительной важности религии для такого легко ранимого духа, как его". Леди Сибил исчезала на долгие платонические уик-энды с Монти, который стал крестным отцом детей Смитов. Таким образом, по стечению обстоятельств Морган Гренфелл оказался чрезвычайно близок к самому влиятельному центральному банкиру межвоенных лет.

Дом Моргана стал неотъемлемой частью стратегии Нормана по реорганизации европейской экономики. Америка располагала средствами для решения этой задачи, но все еще сомневалась в возможности осуществления власти в Европе. Даже среди партнеров Моргана существовали сомнения. Рассел Леффингвелл, бывший сотрудник казначейства, ставший партнером Morgan в 1923 г., сказал Бэзилу Блэкетту из британского казначейства: "Мы чувствуем, что вытащили вас из довольно сложной ситуации [во время войны], но мы скорее думаем, что вам пора позаботиться о себе. У нас никогда не было вкуса к мировым финансам, и наш короткий опыт не развил его. Вы нам нравитесь, и мы хотим видеть вас процветающими, счастливыми и мирными, но нам не нравится ни игра, в которую вы играете, ни то, как вы в нее играете, и мы не хотим, чтобы нас заставляли в ней участвовать". Норманну нравилась эта игра. Имперский до мозга костей, он хотел сохранить Лондон в качестве финансового центра, а банк - в качестве арбитра мировой валютной системы. При поддержке Дома Морганов ему удалось в 1920-е годы добиться власти, которая намного превосходила имевшийся в его распоряжении скудный капитал.

Норман мыслил масштабными, геополитическими категориями. Он рассматривал восстановление Центральной Европы как необходимое условие для восстановления благосостояния и политического порядка и освободил займы на реконструкцию от эмбарго на иностранные кредиты. Под его руководством Морган впервые занялся Австрией. В конце 1921 г. британцы предложили Джеку взять у Австрии кредит, заявив, что правительство этой страны предоставит в качестве залога гобелены Гобелина. В следующем году министр финансов Австрии доктор Кьенбок обратился к Дину Джею из парижской компании Morgan, Harjes (сейчас это роскошная штаб-квартира на Вандомской площади) с просьбой о предоставлении кредита. Кинбок ссылался на голод, несчастья и никчемный австрийский шиллинг. Он снова попросил о займе под залог гобеленов и других предметов искусства. Поначалу Дом Морганов отнесся к этой нестандартной просьбе с неодобрением, опасаясь, что она произведет "впечатление ломбарда". Ведь даже нищие должны были приходить к Морганам в соответствующей одежде. Ламонт - теперь он был известен как государственный секретарь империи Морганов - раздумывал, не взять ли кредит в другом банке. Он опасался, что J. P. Morgan and Company, бывший банкир союзников и фискальный агент Англии и Франции, является неудачным выбором и даже может вызвать враждебность Австрии.

Австрийский заем был оформлен под эгидой Лиги Наций, которая содействовала грандиозному проекту реконструкции Монти Нормана. Впечатляющий по своей форме, он был оплачен золотой монетой и обеспечен таможенной и табачной монополией Австрии. Он был выпущен одновременно в нескольких столицах. Нью-йоркская часть в размере 25 млн. долл. находилась под совместным управлением J. P. Morgan and Company и Kuhn, Loeb. Оглядываясь назад, можно предположить, что "клеймо" Лиги Наций придавало рискованному предприятию видимость безопасности.

Австрия привела к Германии. К началу 1922 года Германия уже просила освободить ее от обременительных репарационных выплат. Британцы сочувствовали, но Франция продолжала обижаться, ссылаясь на большой ущерб, нанесенный войной ее территории. (Необыкновенная Энн Морган собирала сотни американских женщин для восстановления французских деревень и сбора средств на школы, больницы и библиотеки. В качестве одной из мер по сбору средств ее организация "Американские друзья разрушенной Франции" выступила одним из спонсоров чемпионского боя между Джеком Демпси и Жоржем Карпентье, состоявшегося в июле 1921 г.). В самой мощной форме дефолта, которую только можно себе представить, немцы расширили денежную массу, создали большой дефицит бюджета и обесценили марку. Это имело фатальный побочный эффект - привело к гиперинфляции. Союзники почувствовали себя обманутыми, поскольку немецкая денежная политика сорвала выплату репараций. В январе 1923 г. французские и бельгийские войска заняли Рур. Разъяренные солдаты вырывали немецкие банкноты из рук производителей и захватывали таможенные машины.

Монти Норман предупредил Бена Стронга, что оккупированная германская территория является "черным пятном" мира и может разжечь новую войну. Германия оставалась главным торговым партнером Англии, и Норман рассматривал ее возрождение как основу своей генеральной схемы европейского процветания. Кроме того, он был лично привязан к Германии, где учился музыке. Вашингтон также придавал большое значение возрождению Германии. Америка закончила войну со значительно возросшими производственными мощностями и нуждалась в экспортных рынках для поглощения излишков. Американские корпорации также стремились приобрести передовые немецкие технологии.

В результате англо-американская сторона взяла на себя огромные обязательства по поддержанию Германии на плаву, центральная роль в которых отводилась Дому Моргана. Как писал впоследствии Ламонт, "мы и англичане рассматривали Германию как экономический центр европейской вселенной. Мы опасались, что если Германия не будет восстановлена и не будет процветать, то все окружающие страны континента также будут чахнуть". Банкиры более раннего поколения, вероятно, никогда бы не стали так беспокоиться о судьбе западного мира или мыслить в таких явно политических терминах.

Новые требования эпохи дипломатии наглядно проявились на примере волюнтаристских действий Джека Моргана в отношении Германии. В 1922 г. государственный секретарь Хьюз и министр торговли Герберт Гувер попросили Джека принять участие - якобы в качестве "частного лица" - в работе всемирного комитета банкиров в Париже, который рассматривал вопрос о предоставлении международного займа Германии. Джек, непримиримый к Германии, после войны поклялся, что Соединенные Штаты никогда не будут торговать с этой страной. В то время он и Блюменталь заканчивали свои шпионские вылазки против немецко-еврейских банкиров на Уолл-стрит. Поэтому согласие Джека на предложение Хьюза, должно быть, дезориентировало его, особенно если учесть, какой резонанс вызвало его появление в Париже. Газета New York Herald сообщала: "Парижские депеши говорят нам, что присутствие Дж.П. Моргана на международной конференции банкиров привлекает больше внимания, чем уделялось любому американцу с тех пор, как президент Вильсон прибыл во французскую столицу на Версальскую конференцию. . . . Он является символом огромной американской мощи, которая может быть использована для восстановления Европы". Джек прекрасно справился с собой и высказал обоснованные оговорки по поводу германского займа, но был вынужден подавлять свои более крайние частные мнения о Германии.

Отныне Джек будет трезвым финансовым государственным деятелем на публике и убежденным противником Германии в частной жизни. После оккупации Рура он направил Хьюзу письмо, в котором осудил ее. В красноречивых выражениях он заявил Кларенсу Баррону, что союзники не должны лишать Германию надежды, конфискуя все ее доходы в виде репараций. Однако в его личной переписке прослеживается старая демонология гуннов. Гренфеллу он писал: "Должен сказать, что мне начинает казаться, будто Франция действительно разговаривает с Германией на единственном языке, который немцы понимают". О душевном состоянии Германии он добавил: "Оно требует кнута, а не разговоров".

Тем временем инфляция в Германии усиливалась. Правительство печатало столько денег, что газетные прессы были захвачены. Тридцать бумажных фабрик работали круглосуточно, чтобы удовлетворить потребность в банкнотах. Цены росли так быстро, что жены встречали своих мужей у ворот фабрик, забирали зарплату, а затем спешили за покупками до следующего витка роста цен. В январе 1922 года около двухсот марок равнялись одному доллару. К ноябрю 1923 года за один доллар можно было купить более четырех миллиардов марок. Марка на письме в Америку стоила миллиард марок. В конце концов, доведенный до абсурда, цены удваивались ежечасно.

Для восстановления Германии в начале 1924 года была созвана новая конференция. И снова Дом Моргана представляла администрация Кулиджа, которая сохраняла фальшивую видимость безразличия. На самом деле Чарльз Эванс Хьюз был очень встревожен сообщениями о голодающих детях и растущем экстремизме в Германии. В качестве "частных" американских представителей на конференции Хьюз выбрал двух человек, близких к J. P. Morgan and Company - Оуэна Янга, председателя совета директоров General Electric, и генерала Чарльза Гейтса Доуза, единственного чикагского банкира, присоединившегося к англо-французскому займу 1915 года. Германская проблема была настолько чревата, что, отправляясь в Европу, Доус пошутил: "Ну что ж, кто-то же должен выносить мусор или гирлянды". Сохранялась фикция, что эти бизнесмены были обычными частными лицами.

На этой конференции был разработан план Дауэса, призванный решить проблемы Германии. Он был полон финансовой изобретательности и политической опасности. Он предусматривал уменьшение размера репараций и их привязку к платежеспособности Германии. Также предусматривалось, что союзники выберут генерального агента, который будет руководить экономикой Германии и перечислением репараций. Таким образом, Германия фактически переходила под международную опеку. (А многие репарационные платежи проходили через банк Моргана). Германия была заложена союзникам, ее железные дороги и центральный банк находились под иностранным контролем, что стало пропагандистской удачей для нацистов.

Помимо условия, гарантирующего возвращение Рура, Германию примирила с планом Дауэса перспектива гигантского займа, размещенного в Нью-Йорке и Европе. Репарации должны были выплачиваться в основном за счет заемных средств. В условиях, когда Германия стала финансовым изгоем, банкиры во всем мире с сомнением оценивали шансы на получение займа. Монтегю Норман размышлял: "Если это вообще возможно, то только через Банк Англии, а в Нью-Йорке - через J.P.M. &. Co.". И снова Государственный департамент был направляющим, хотя и невидимым присутствием. Хьюз заявил Палате Морганов, что будет "катастрофой" и "очень прискорбно", если план Доуза сорвется из-за отсутствия американского участия. Подобные официальные пожелания никогда не оставались без внимания.

Чтобы помочь в получении перспективного немецкого кредита, Монти Норман организовал встречу в середине 1924 г. в Банке Англии между Джеком Морганом, Томом Ламонтом и новым президентом Рейхсбанка доктором Хьялмаром Хорасом Грили Шахтом (отец которого когда-то работал на нью-йоркской пивоварне и был поклонником издателя Хораса Грили). Чтобы остановить губительную инфляцию, доктор Шахт отменил старую и выпустил новую рентную марку, что сразу же сделало его героем в банковском мире и позволило занять пост президента Рейхсбанка. В канун Нового 1924 года он прибыл в Лондон на переговоры с Банком Англии. Сойдя с поезда на станции Ливерпуль-стрит, он позже вспоминал: "Я был несказанно удивлен, увидев... высокого человека с острой седой бородой и проницательными глазами, который представился как Монтагу Норман, управляющий Банком Англии". Так началась еще одна из близких и таинственных дружеских связей Нормана.

В ходе нашего повествования мы увидим Шахта в разных ролях - злого гения нацистских финансов, дерзкого заговорщика против Гитлера, бурно самодовольного подсудимого в Нюрнберге, но впервые мы встречаем его в момент славы. При Шахте Рейхсбанк был освобожден от государственного контроля, что позволило реализовать мечту Нормана об автономии банкиров в Европе. Блестящий, самовлюбленный болтун, склонный к экстравагантным метафорам и напыщенности, Шахт заверил Моргана и Ламонта, что кредит Доуза будет возвращен. Он скромно заметил, что американское предложение "потерпело бы полный крах, если бы не имело престижа и морального одобрения банка Моргана". Для J. P. Morgan and Company было крайне важно, чтобы кредит имел приоритет перед другими требованиями к Германии. У банка не было непогашенных немецких кредитов, и он был привлечен к сотрудничеству только под политическим давлением Великобритании и Франции - факт, который будет громко повторен при дефолте по кредиту в 1930-х годах. Тогда, в совершенно иной политической обстановке, Ламонт с горечью напомнил Шахту о его бесцеремонных обещаниях.

Чтобы придать займу международную окраску, половина выпуска была размещена в Нью-Йорке, а другая половина - в Лондоне и других европейских столицах. Нью-Йоркская часть займа объемом 110 млн. долл. была встречена с энтузиазмом и получила переизбыток подписчиков. Казалось, что, решив германский вопрос, заем снял тяжесть с финансовых рынков. Он привел в движение Уолл-стрит и стимулировал иностранное кредитование в Латинской Америке и других странах. Для Веймарской Германии он стал поворотным пунктом. Она стала крупнейшим суверенным заемщиком десятилетия. В страну хлынул американский капитал и компании: Ford, General Motors, E. I. Du Pont, General Electric, Standard Oil of New Jersey, Dow Chemical. Снизилась безработица, и экономический спад в Германии сменился пятилетним подъемом. Этот подъем обеспечил бы Адольфу Гитлеру великолепную промышленную машину и деньги для финансирования масштабного перевооружения. Тем временем мир оказался в ловушке круговой поруки, в которой американские деньги, выплаченные Германии, передавались в качестве репарационных платежей союзникам, которые возвращали их обратно в США в качестве военного долга.

Наиболее примечательным в архивах Morgan является скептическое отношение партнеров к плану Доуза. Рассел Леффингвелл, теперь уже постоянный экономист, считал, что эта схема таит в себе опасные противоречия. Зачем инвесторам верить в политически ослабленную Германию? И почему союзники хотели воскресить своего бывшего врага? Прозорливый, он опасался политической реакции, дня расплаты: "Мое политическое сомнение относительно Германии заключается в том, как долго ее народ будет соглашаться на то, чтобы с него потели в пользу ее бывших врагов". Монтагу Норман и Филип Сноуден, канцлер казначейства, также опасались, что Германия подчинилась под давлением и впоследствии будет возмущена своим положением.

В августе 1923 г. президент Уоррен Г. Хардинг умер от эмболии. Его преемник, Калвин Кулидж, оказался не более просвещенным в вопросах мирового долга. Он был непреклонен в том, что союзники должны выплатить свои военные долги - "Они ведь нанимали деньги, не так ли?" - и продолжал выдумывать, что эти долги не имеют никакого отношения к репарациям. Но пока Соединенные Штаты требовали выплаты военных долгов, союзники не могли проявлять гибкость в вопросе о репарациях Германии.

Последним аспектом проблемы репараций стало участие Моргана в конкурсе на должность нового экономического царя Германии - генерального агента. Под шумок пресса назвала эту должность самой важной в мире, поскольку ее обладатель должен был контролировать немецкую экономику. Он должен будет выжимать из Германии последние копейки и при этом не допустить возобновления инфляции. Надеясь на то, что США окажут сдерживающее влияние, Германия хотела видеть на этом посту американца. На Уолл-стрит сложился мощный консенсус в пользу партнера Morgan Дуайта Морроу.

Старый друг президента Кулиджа, Морроу уже был широко известен как претендент на многочисленные государственные посты. Невысокого роста, с пренебрежительным выражением лица, книгочей, он был королем-философом Моргана, человеком, отмеченным неуловимым величием. Теперь настал его звездный час. У него были грозные сторонники: Джек Морган, Чарльз Доуз и Оуэн Янг в частном секторе; Хьюз и Гувер в кабинете министров. После долгого совещания в Белом доме в июле 1924 г. казалось, что его кандидатура не подлежит сомнению. Кроме всего прочего, в Белом доме считали, что назначение Морроу гарантирует успех займа Доуса.

Однако на следующий вечер на другом совещании в Белом доме посол США в Германии Алансон Хоутон выступил против назначения Морроу. Он заявил, что выбор партнера Моргана будет подстрекательством в немецкой политике и даже фатальным для плана Доуза. Длительная и жаркая встреча затянулась до полуночи. Кулиджу было трудно отменить назначение близкого друга, но кандидатура Морроу все же была отклонена. Как впоследствии объяснил Доуз, "Хоутон с большой серьезностью указал на то, что назначение члена фирмы Morgan &. Co., вероятно, позволит националистам в Германии нанести поражение республиканскому правительству, подняв демагогический крик о том, что это план международных банкиров - подавить жизнь Германии вместо того, чтобы помочь ей. Он сообщил об этом как о частном мнении самого германского правительства".

Другие аналитики видели в предательстве Кулиджем своего старого друга не столько стратегическую хитрость, сколько трусость. Из-за своей роли в военное время Дом Морганов все еще оставался нарицательным в немецко-американских общинах Среднего Запада. Помощники Кулиджа, очевидно, предупреждали его, чтобы он избегал любых связей с Морроу. Этот эпизод показывает, что банк Моргана нес серьезные политические обязательства даже в то десятилетие, когда в администрации преобладали консервативные республиканцы.

Огорченные разочарованием, Ламонт и Норман потребовали создания клона Морроу. Победу одержала "темная лошадка" - будущий партнер Моргана, тридцатидвухлетний С. Паркер Гилберт. Высокий и бойкий, прозванный "Мыслительной машиной", он был протеже Рассела Леффингвелла, которого он сменил на посту помощника министра финансов в 1920 г., став вундеркиндом этого ведомства. В двадцать восемь лет он был назначен заместителем секретаря, а в отсутствие министра финансов Эндрю Меллона руководил департаментом - самый молодой человек, когда-либо занимавший эту должность. Пол Варбург описывал его как "практичного молодого человека с глазами мечтателя и чувствительным языком ученого". Немцы воспринимали его гораздо менее поэтично. Генрих Колер, министр финансов, описывал его следующим образом: "Сдержанный и неразговорчивый, высокий долговязый человек с непроницаемыми чертами лица казался значительно старше своих лет и... производил жуткое впечатление".

За пять лет пребывания в Берлине Гилберт проконтролировал перевод 2 млрд. долл. германских репараций. Как экономического царя Германии, его сжигали на шуточных коронациях и очерняли как нового кайзера. По-видимому, он так и не научился говорить по-немецки и вынужденно работал, не посещая культурных мероприятий и не вписываясь в немецкое общество. Несмотря на молодость, он был суровым руководителем, постоянно обвиняя немцев в расточительности. Он считал, что они смогут выплатить репарации, если будут проводить разумную финансовую политику. Другой министр финансов, Пауль Молденхауэр, отмечал: "Он говорил со смесью неловкости и высокомерия, бормоча слова так, что с трудом можно было понять его английский ".41 Однако доклады Гилберта о финансовом положении Германии стали образцами ясности и точности, завоевав ему огромную репутацию в англо-американских финансовых кругах; в двадцатые годы он стал фигурой мирового влияния.

Дуайт Морроу недолго сожалел о своей потере и считал, что избавился от бремени. Вскоре он уже писал Хьюзу и признавался в своих сомнениях относительно плана Доуза. Даже когда весь мир праздновал великий триумф, в доме Моргана ощущалось глубокое беспокойство. Морроу заявлял: "Именно иностранный контроль, которому должна была подвергнуться Германия, заставляет нас несколько опасаться за постоянный успех плана Доуза. . . . Почти неизбежно, что через несколько лет этот заем будет непопулярен в Германии. По нашему мнению, народ Германии по прошествии достаточного времени почти наверняка будет думать не об освобождении Рура, а о том, в какой степени некогда первоклассная держава была поставлена под иностранный контроль." Опасения оказались пророческими, поскольку кардинальным постулатом нацистской пропаганды стало утверждение о том, что Германия была вынуждена принять план Дауэса под давлением международных банкиров. И Дом Моргана будет пожинать плоды этой ошибочной политики двадцатых годов.

ГЛАВА 13. ДЖАЗ

К 1924 г. Дом Моргана был настолько влиятелен в американской политике, что любители конспирологии не могли определить, кто из кандидатов в президенты более привязан к банку. Что касается поддержки того или иного кандидата партнерами, то большинство из них поддержали Калвина Кулиджа - из идейного комфорта и уважения к его дружбе с Дуайтом Морроу. Партнером Кулиджа по выборам стал Чарльз Доуз, который извлек выгоду из внезапной известности своего плана по выплате репараций Германии. Другие могли бы счесть Кулиджа угрюмым и самодовольным, но Джек Морган увидел в нем необыкновенное сочетание глубокого мыслителя и моралиста: "За свою довольно долгую жизнь я не видел ни одного президента, который вызывал бы у меня такое чувство уверенности в стране, ее институтах и решении ее проблем, как мистер Кулидж". Он не соглашался с тем, что Кулидж был орудием бизнеса, хотя для некоторых это было несомненным доказательством. Между Белым домом и домом Морганов существовали явные дружеские отношения, что заставило TRB из The New Republic сказать: "Я бы не хотел, чтобы эти Морганы были так уж вхожи в Белый дом".

Непревзойденная слава банка в "ревущие двадцатые" была такова, что кандидатом от демократов стал главный адвокат Моргана Джон В. Дэвис. Дэвис был партнером Джека Моргана по игре в нарды и криббидж - они играли по пять центов за партию - и оба состояли в "Клубе Зодиака", тайном обществе, в котором каждый член имел свой астрологический знак. Бывший генеральный солиситор и посол при Сент-Джеймсском суде, Дэвис в 1920 г. был принят Алланом Уордвеллом на работу в юридическую фирму, ставшую впоследствии "Дэвис, Полк и Уордвелл". Они были советниками как J. P. Morgan and Company, так и Guaranty Trust. Гарри Дэвисон, взявший на себя управление жизнью Дэвиса в своем энергичном стиле, увлек его на выходные игрой в гольф в Piping Rock Country Club на Лонг-Айленде и убедил его присоединиться к фирме Уордвелла. В привычной для себя роли Генри Хиггинса Дэвисон даже повлиял на выбор Дэвисом дома: "Мы должны найти подходящее место в нашем собственном районе острова". Дэвис купил поместье в Локуст-Вэлли, расположенное неподалеку от домов Джека и Гарри. Он обладал всеми необходимыми качествами человека Моргана: дебоширил и держался с достоинством, выступал за увеличение роли США в Европе, поддерживал Лигу Наций, был противником государства всеобщего благосостояния и прогрессивного подоходного налога. Кроме того, он был убежденным англофилом и одним из адвокатов герцога Виндзорского. Другой друг, король Георг V, назвал его "самым совершенным джентльменом", которого он когда-либо знал.

Сначала Дэвис не хотел выдвигать свою кандидатуру от демократов из-за препятствий со стороны Моргана. Затем он опубликовал убедительное письмо, в котором утверждал, что адвокат может иметь богатых клиентов и сохранять общественное доверие. Его позицию подхватил Уолтер Липпманн из газеты New York World, который высоко оценил его талант и честность. Демократический оппонент Дэвиса, Уильям МакАду, опирался на поддержку Юга и Запада, которые всегда были охвачены антиморгановскими настроениями. На национальном съезде в июне 1924 г. Уильям Дженнингс Брайан, собравшись с силами для последней вендетты против банка, заявил: "Этот съезд не должен выдвигать кандидатуру человека с Уолл-стрит. Мистер Дэвис - адвокат Дж.П. Моргана". На самом деле на съезде царил такой ожесточенный и безнадежный раскол, что Дэвис получил номинацию после рекордных 103 голосований - к этому моменту приз уже ничего не стоил. Республиканцы сохранили власть.

Один промышленник назвал победу Кулиджа в 1924 году коктейлем для финансовых рынков, и теперь десятилетие стало бурлить и шипеть. На Уолл-стрит наступила эра Гэтсби, и зарабатывание денег стало прославляться. Молодые студенты Лиги плюща отвернулись от социального протеста конца подросткового периода и устремились на Уолл-стрит. Во времена Пьерпонта Уолл-стрит была сырой и шумной, не место для слабонервных. Теперь она стала умной и стильной, а "во многих старых брокерских фирмах работали сыновья богачей, чтобы им было чем заняться по утрам". Биржевые маклеры воображали себя сквайрами, разводили пони для игры в поло и охотились на лис. Чарльз Э. Митчелл, председатель правления National City Bank, путешествовал в специальном железнодорожном вагоне с кухней и поваром, совершая деловые поездки, как будто он был президентом. Директора корпораций ездили на заседания советов директоров в частном железнодорожном вагоне, что было символом статуса того времени.

Для Дома Моргана это было время непревзойденного превосходства. Фирма достигла вершины успеха, с которой не мог сравниться ни один американский банк. Она стояла у ворот американских рынков капитала в тот момент, когда весь мир стремился попасть на них. Для тех, кто проникал за высокие стеклянные двери, открывался мир каминов и кожаных кресел, такой же спокойный и интимный, как в британском джентльменском клубе. Все секретари были мужчинами, хотя их помощники могли быть и женщинами. Как сказал один репортер, "войти туда было все равно, что попасть на страницу Диккенса". Столы партнеров с рулонными столешницами были символом банка. Они были сделаны из красного или орехового дерева, имели соты с отделениями и закрывались с помощью выдвижного тамбура; они выражали частный, сдержанный стиль Моргана. Сотрудники были очарованы этой атмосферой не меньше, чем клиенты. Как сказал однажды рекламщик Мартин Иган, "если фирма когда-нибудь уволит меня, я пропал, поскольку был испорчен для работы в любой другой компании мира".

Подавляющее большинство людей, проходящих мимо дома 23 по улице Wall, не могли сделать там банк. Будучи оптовым банком, J. P. Morgan and Company принимал вклады только от важных клиентов - крупных корпораций, других банков, иностранных правительств. Как и другие частные нью-йоркские банки, он не принимал вклады от населения и принимал деньги только от состоятельных людей с соответствующим представлением. Банк не выплачивал проценты по вкладам на сумму менее 7500 долларов США и не хранил вклады на сумму менее 1000 долларов США.

Власть банка была не только денежной. Ни одна другая фирма не имела таких политических связей и не говорила с таким авторитетом. В период господства англо-американской оси он был встроен в структуру власти как Вашингтона, так и Уайтхолла. Репортеры пытались вычленить его сущность. "Это не крупный банк, как это принято у банков Уолл-стрит", - писала "Нью-Йорк Таймс". Дюжина других учреждений обладает гораздо большими ресурсами". . . . На самом деле важны не столько деньги, сколько репутация и мозги". . . . Это не просто банк, это институт". Доверие, доброжелательность, порядочность - на эти сильные стороны всегда ссылались деловые клиенты. Это лишь часть истории, но очень важно, что банк всегда своевременно оплачивал счета, выполнял свои обязательства и поддерживал клиентов в чрезвычайных ситуациях.

Как и во времена Пирпонта, банк казался удивительно маленьким по сравнению с масштабами его деятельности. Дома Morgan предпочитали небольшие размеры, которые обеспечивали тесный контакт между партнерами. Гарри Дэвисон говорил, что 400 млн. долл. - это все, с чем они могли справиться, не разбавляя стиль Morgan. К концу 1920-х годов в 23 Wall было четырнадцать партнеров, в Drexel в Филадельфии - восемь, а в домах Morgan в Лондоне и Париже - по семь. В этих фирмах партнеры сидели в одной большой комнате в соответствии с традициями Сити. Каждый из них предлагал свой секрет успеха фирмы. Джордж Уитни считал решающим фактором консервативное управление финансами: партнеры никогда не обманывали себя относительно качества своих кредитов и постоянно поддерживали 80-процентную ликвидность. Ламонт придерживался теории маховика: банк процветал потому, что был осторожен в периоды подъема и агрессивен в плохие времена. Впоследствии Джек вспоминал, что банк вел "первоклассный бизнес первоклассным способом".

Легенда Уолл-стрит точно утверждает, что партнеры Morgan зарабатывали 1 млн. долл. в год; в случае Джека Моргана и Тома Ламонта эта цифра к концу десятилетия достигла 5 млн. долл. Партнерство с Морганом было "сливом" американского банкинга. Многие фирмы выбирали партнеров, которые привлекли новый капитал или новых клиентов, но J. P. Morgan придерживался меритократического подхода Пирпонта; на эту должность мог претендовать любой белый мужчина-христианин. Многие партнеры имели семейные связи, и в 1920-х годах в банк приходили новые Морганы, Ламонты и Дэвисоны; в "23 Wall" никогда не существовало правил, запрещающих кумовство. Но выдающиеся партнеры, те, кто создал таинственность Моргана - Гарри Дэвисон, Том Ламонт, Дуайт Морроу и Рассел Леффинг, - выбирались строго по их заслугам. Именно калибр набранных людей, как никакой другой фактор, объясняет необычайную устойчивость Дома Морганов.

За деятельностью этих знаменитостей эпохи джаза внимательно следила пресса. Партнеры, занимавшиеся международными финансами и дипломатией, постоянно путешествовали и проводили за границей по несколько месяцев в году. Когда трансатлантические лайнеры отплывали из Нью-Йорка, репортеры просматривали списки пассажиров в поисках партнеров Моргана, надеясь получить интервью на борту судна. Партнеры были настолько известны, что Б. К. Форбс даже просматривал их игры в гольф, которые, по его мнению, вызывали разочарование, как будто был упущен какой-то шанс достичь совершенства.

Из мраморных залов Morgan в период с 1919 по 1933 год вышло 6 млрд. долл. недооформленных ценных бумаг - гораздо больше, чем у любого другого банка. Треть из них составляли железнодорожные облигации, еще треть - иностранные облигации, а последняя треть - корпоративные облигации. Как и в случае с растущими государственными счетами, внутренний реестр был безграничен: U.S. Steel, General Electric, General Motors, Du Pont, AT&T, IT&T, Montgomery Ward, Kennecott Copper, American Can, Con Edison, New York Central. Управляя выпуском ценных бумаг для этих компаний и распределяя места в синдикатах между другими банками, Дом Моргана определял пирамиду власти на Уолл-стрит. Кроме того, он оказывал и обыденные услуги - валютные операции, банковские акцепты и коммерческие кредиты, которые были хлебом и мясом торгового банкинга. Не каждый партнер мог похвастаться фантастической жизнью Тома Ламонта или Дуайта Морроу.

Кодекс джентльмена-банкира был жив и процветает на Уолл-стрит в 1920-е годы. Дом Моргана не рекламировался и не вывешивал табличек. Он не гонялся за клиентами и не открывал филиалов; клиенты по-прежнему платили партнерам Morgan старинную дань - ездили к ним на прием. Конкуренция была элегантной и скрывалась за изощренными любезностями. Клиенты были заложены в одном банке, и для перехода в другой требовалось разрешение. По словам Отто Кана, "Kuhn, Loeb & Co. и фирмы аналогичного уровня не стали бы даже прикасаться к новому бизнесу на любых условиях, если бы соответствующая корпорация уже была постоянным клиентом другого банка и не разорвала с ним отношения". Внешне это напоминало вежливый сговор, а внутри могло быть порочным. Не возражая против эксклюзивных отношений, бизнесмены хвастались своими банкирами и считали наличие счета в Morgan признаком успеха.

Партнеры Morgan по-прежнему входили в советы директоров привилегированных компаний, но уже более избирательно, чем в те времена, когда Чарльз Костер был в курсе дел пятидесяти девяти компаний. Партнеры не без труда спускались с Олимпа. Мартин Иган отмечал, что "существует постоянное стремление ввести партнеров Morgan во всевозможные комитеты и всевозможные организации. Процесс этот диффузионный и удешевляющий". Несмотря на то, что банк Morgan принимал участие в своих компаниях, в 1920-х годах партнеры договорились не участвовать в сторонних предприятиях. Постепенно, пусть и незаметно, банкир становился все меньше корпоративным партнером и все больше профессионалом, незаинтересованным посредником. За такой переход выступал Луис Брандейс, и он будет заметно ускорен реформаторами "Нового курса". Во времена Пирпонта слабые компании должны были опираться на сильных банкиров. Но к 1920-м годам Standard Oil of New Jersey или U.S. Steel обладали стабильностью, сравнимой со стабильностью самого Дома Моргана.

Кем были другие партнеры Моргана? Они вписываются в примерный профиль: белые, мужчины, республиканцы, епископалы, англофилы, с образованием Лиги плюща и происхождением с восточного побережья. Гарвард был альма-матер Джека Моргана и его сыновей и, несомненно, являлся предпочтительным учебным заведением. Банк был, пожалуй, наиболее избирателен в отношении религии - раса тогда даже не была проблемой, настолько чернокожие были далеки от мира банковского дела. Евреи, безусловно, были под запретом, но у них были другие возможности на Уолл-стрит. Частные еврейские банки продолжали выигрывать в бизнесе, например, в розничном андеррайтинге, который считался вульгарным для банков "голубых кровей" - янки. Среди клиентов Lehman Brothers были и R. H. Macy, и Gimbel Brothers. Некоторые еврейские банкиры жили в роскошном стиле, превзойденном только Морганами. Отто Кан из компании Kuhn, Loeb построил на северном побережье Лонг-Айленда нормандский замок со 170 комнатами, 11 отражательными бассейнами, зоопарком со львами, полем для гольфа на 18 лунок с постоянным профессионалом, столовой в георгианском стиле на 200 мест и штатом из 125 слуг. Впоследствии это место стало местом съемок фильма "Гражданин Кейн". Но вплоть до окончания Второй мировой войны ни один еврей не мог проникнуть в дом Моргана.

На Уолл-стрит 1920-х годов католики были пограничным явлением, и попасть в высший финансовый свет им было зачастую сложнее, чем евреям. Отвергнутые протестантами, они поневоле обращались к биржевым спекуляциям, и среди тех, кто погружался в эпоху джаза, было непропорционально много ирландцев. Вооружившись бегущей лентой и телефонами в отеле "Уолдорф-Астория", Джо Кеннеди сколотил состояние на биржевых торгах, но все еще не мог добиться признания Моргана. Однажды он решил сломать лед в отношениях с банком. Он вошел в банк "23 Wall" и попросил позвать Джека Моргана. Ему ответили, что мистер Морган слишком занят, чтобы принять его. Перед воротами Моргана на нем лежало двойное клеймо: католика и биржевого оператора.

Самым известным Морганом-католиком был, безусловно, Эдвард Стеттиниус, но даже он перешел в более приемлемое для его жены епископальное вероисповедание и стал ризничим епископальной церкви Святого Джеймса. Сведя свои духовные счеты в 1921 г., Стеттиниус вернулся в католичество и написал в Сент-Джеймс прошение об отставке: "Я пришел к твердому убеждению, что ризничий должен быть не только постоянным посетителем ваших богослужений, но и прихожанином, а также горячим и последовательным сторонником епископальной веры. Однако, к сожалению, я обнаружил, что неуклонно отдаляюсь от Епископальной церкви, а не приближаюсь к ней".

Навязчивый регистратор, Стеттиниус оставил нам подробную опись жизни партнера в двадцатые годы. В своем особняке на Парк-авеню он устраивал великолепные развлечения. На бал дебютантки своей дочери Бетти Стеттиниусы пригласили триста гостей, в том числе танцоров и музыкантов из токийского Королевского театра. (Впоследствии Бетти вышла замуж за Хуана Триппа, основателя авиакомпании Pan American Airways.) В подвале особняка Стеттиниусов было столько спиртного, что хватило бы на линкор: 336 бутылок джина, 196 - сотерна, 79 - хереса, 60 - шампанского, 114 - вермута, 40 - виски Haig и Haig, 88 - кларета, 32 - портвейна, 53 - амонтильядо, 26 - Park и Tilford Topaz - более тысячи бутылок изысканных спиртных напитков. В табачной лавке на Брод-стрит он заказывал сразу шесть тысяч гаванских сигар, а затем выводил свой "баланс". Шесть автомобилей и несколько домов обходились Стеттиниусу в 250 тыс. долл. в год только на основные расходы - возможно, именно поэтому он подходил к своей работе с такой известной тщательностью.

В 1922 г. он приобрел поместье площадью тридцать четыре акра с видом на Лонг-Айленд-Саунд и стал одним из тех партнеров, которые жили рядом с особняком Джека в Глен-Коув, как средневековые вассалы рядом со своим господином. Будучи человеком скрупулезным и не оставляя ничего на волю случая, Стеттиниус решил создать в Локуст-Вэлли кладбище Морганов. Местная церковь, Saint John's of Lattingtown, давала духовное утешение многим магнатам и называлась церковью миллионеров. По утрам в воскресенье тарелку для сбора пожертвований передавал сам Джек Морган - несомненно, это было райское наслаждение. Джек так полюбил церковь, что заново отделал ее интерьер резным дубом, привезенным из небольшой шотландской церкви. В планах Стеттиниуса была покупка участка рядом с церковной усыпальницей для создания кладбища.

Единственным препятствием был закон штата Нью-Йорк, запрещающий расширение кладбища. Поэтому в апреле 1923 г. Стеттиниус обратился к законодателям штата с просьбой принять специальный закон. Затем он разработал план захвата кладбища Locust Valley. 1 июня 1925 года на ежегодном собрании совета директоров кладбища присутствовали такие светила Моргана, как зять Джека Пол Г. Пеннойер, сын Гарри Дэвисона, Труби, и Стеттиниус. Это была, пожалуй, самая большая демонстрация финансовой мощи в истории кладбища. Получив контроль над кладбищем, они наняли архитекторов и садовников, которые привели в порядок кустарники и установили причудливые кованые ворота. В результате получилось двойное кладбище: "Старый, открытый участок с небольшими участками продолжал существовать в прежнем виде, а новые участки с лесами и просторными полянами стали Валгаллой для партнеров Моргана и их друзей". Приняв эти меры, Стеттиниус отправился на заслуженный отдых на участок № 7. Многие винили в его смерти труды военного времени. Как бы то ни было, он увековечил традицию Morgan, начатую Чарльзом Костером, - героические нагрузки и преждевременная смерть.

Партнером, наиболее характерным для эпохи джаза, было это маленькое чудо утонченности - Том Ламонт. Светский человек и спортсмен, он любил отдыхать в высоких Сьеррах или ловить канадского лосося. Имиджу банка он придавал городской лоск 1920-х годов, оттенок литературности. Если партнер Morgan представлял собой стильного, всесторонне развитого англофила, республиканца, который мог бы путешествовать в демократических кругах, либерального интернационалиста, ортодоксального во внутренних делах, то Ламонт, несомненно, был его прототипом. И все же этот человек, символизировавший 1920-е годы на Уолл-стрит, питал к ним тайное двойственное отношение. "То десятилетие, с его экзотическим преувеличением процветания и спекулятивными излишествами почти во всех сферах экономической жизни... было для Америки упадком", - писал он позднее.

Ламонт стал самым богатым партнером Моргана, его богатству соответствовала целая череда роскошных домов. Сначала он и его жена Флоренс жили в Энглвуде (штат Нью-Джерси), столь густо заселенном партнерами Morgan, что его называли филиалом банка. Вместе с Дуайтом Морроузом они вошли в местный Шекспировский клуб, где все вместе исполняли роли и читали пьесы вслух. С 1915 по 1921 год Ламонты снимали дом Франклина Рузвельта на Восточной Шестьдесят пятой улице, пока его владелец занимал должность помощника министра военно-морского флота. Затем, в 1921 г., Ламонты купили таунхаус на 107-й Восточной Семидесятой улице, который стал местом остановки приезжих политиков, писателей и светских львиц. В нем было все - от британского дворецкого до солярия. Ламонты были страшно амбициозны, они были намерены знать всех важных людей в Нью-Йорке и заполучить каждую знаменитость, проезжавшую через город. В значительной степени им это удалось.

Для отдыха они приобрели Sky Farm - островное поместье у побережья штата Мэн с панорамным видом на залив Пенобскот. В 1928 г. они приобрели Торри Клифф - поместье площадью сто акров на Палисадах, которое ранее принадлежало известному ботанику Джону Торри, а позднее было передано Колумбийскому университету для геологической обсерватории. На территории поместья находились скалы и леса, ручьи, цветы и захватывающие виды на реку Гудзон. Наконец, Ламонт и Джон Дэвис регулярно останавливались в Yeamans Hall в Южной Каролине - поселке для миллионеров площадью более тысячи акров с полями для гольфа, лесными тропинками и гигантскими дубами, покрытыми мхом.

Флоренс Ламонт была невысокой, яркой, приятной на вид женщиной с задумчивым взглядом. Она серьезно относилась к себе и как хозяйка, стремящаяся заполучить знаменитостей, и как интеллектуалка. Выпускница Смита и магистр философии Колумбийского университета, она поддерживала многочисленные идеи, включая контроль рождаемости и женские профсоюзы. Серьезная, немного нудная, всегда жаждущая интеллектуального общения и интересной компании, она иногда была похожа на голубого носка. Энн Морроу Линдберг, услышав на одном из светских приемов грандиозные речи Флоренс о пацифизме, записала в своем дневнике: "Миссис Ламонт с недоверием относится ко всем неформальным женским разговорам, считая их сплетнями. Может быть, это потому, что она не умеет делать это очень хорошо?"

Жизнерадостные и общительные, Ламонты в эпоху джаза были на всех вечеринках и были знакомы с десятками знаменитостей. Когда их сын Корлисс в 1924 г. поступил в Оксфорд, он жил с Джулианом Хаксли, обедал с лордом и леди Астор в Кливленде, проводил выходные с Г. Г. Уэллсом - таков был круг друзей его родителей. Таунхаус Ламонтов на Восточной Семидесятой улице перекликался со смехом и идеями, поскольку их дети Корлисс, Томми (впоследствии партнер Моргана) и Маргарет превратили его в буйное дискуссионное общество. И снова Энн Морроу Линдберг оставила яркое впечатление об этой оживленной семье: "К Ламонтам на ужин. . . . Мы еще до прихода туда решили, что не будем спорить. Вместо этого мы позволили Ламонтам спорить между собой. Томми и Корлисс, миссис Ламонт и мистер Ламонт, Маргарет и Томми, Маргарет и миссис Ламонт, туда-сюда по столу. Томми - громко и площадно, Корлисс - легко, нервно и с юмором. Маргарет, конечно, совершенно серьезна. Мистер Ламонт - обходительно, а миссис Ламонт - раздраженно. Мы все с удовольствием сидели... и слушали. Это было очень весело".

Если Флоренс иногда относилась к себе слишком серьезно, то Том, со свойственной ему энергией, пробуждал ее от этого. У него никогда не было достаточно друзей, ужинов и оживленной болтовни. Он обладал удивительным чувством юмора, что удивляло многих, кто считал, что банкиры Morgan должны быть угрюмыми и самодовольными. Однажды он сказал об одном из своих врагов, что если бы он заказал целый поезд сукиных детей, а получил бы только этого человека, то посчитал бы заказ выполненным сполна. Однажды Том Ламонт и Бетти Морроу захотели устроить совместную вечеринку - они хорошо танцевали, - но Флоренс и Дуайт отказались. Поэтому гости получили следующее приглашение:

Миссис Дуайт Морроу и мистер Томас Ламонт просят оказать честь вашему обществу на танцах, устроенных в честь миссис Томас Ламонт и мистера Дуайта Морроу.

В двадцатые годы Джек Морган передвигался, как монарх. Один журналист описал, как он выходил из своего лимузина на улице 23 Wall: "Я увидел, как двое других мужчин незаметно для себя выпрямились в позу внимания, как солдаты в муфтияте, действуя по инстинкту или в силу привычки. . . . Огромные двери с огромными стеклами из безупречного стекла и полированной латуни распахивались и закрывались". Он наслаждался своим местом на вершине империи Морганов. Собираясь в 1922 г. вручить Папе Пию XI восстановленные коптские тексты, он заметил следующее: "Моя особая работа - самая интересная из всех, которые я знаю. Это интереснее, чем быть королем, папой или премьер-министром, потому что никто не может меня от этого отвадить, и мне не приходится идти на компромиссы с принципами".

Джек жил в своем поместье на острове площадью 250 акров, Матиникок-Пойнт, расположенном у северного побережья. Посетители проходили через огромные кованые ворота и спускались по бесконечной дороге, затененной липами; в сезон здесь расцветали несколько тысяч тюльпанов и нарциссов под руководством Джесси Морган. В поместье требовалось несколько десятков штатных садовников. Кроме того, здесь были коровы, лошади, оранжереи, самшитовые и розовые сады, коттеджи для обслуживающего персонала и причал на берегу реки Саунд.

Особняк из красного кирпича, расположенный среди открытых лужаек и высоких деревьев, был грандиознее всех резиденций Пирпонта. Он был спроектирован Грантом Ла Фаржем: с внушительным входом с колоннами. Внутри три знаменитые дамы - Анна Австрийская Рубенса, леди Гидеон Гейнсборо и графиня Дерби сэра Томаса Лоуренса - смотрели со стен дома, специально защищенного от пожара. Величественная лестница сорокакомнатного дома была уставлена прекрасными цветочными композициями.

Джек любил тихие, домашние удовольствия. Деликатный и малоподвижный, прирожденный баловень, он с удовольствием читал детективные романы и разгадывал кроссворды. Его литературным героем был Редьярд Киплинг. Он не одобрял контактные виды спорта, и когда два его сына, Джуниус и Гарри, учились в Гротоне, он протестовал против введения футбола, называя его аморальным, опасным и жестоким. Он любил ездить на своих автомобилях с шофером, у него их было четыре - два "Роллс-Ройса", "Линкольн" и родстер "Бьюик".

Он был фанатично предан своей частной жизни и враждебно относился к прессе. Морганы всегда держали своих дочерей и внучек подальше от светских страниц. Как и его отец, Джек часто угрожал назойливым фотографам и, выходя из церкви по утрам в воскресенье, закрывал лицо своей панамской шляпой. Поскольку он добирался до Уолл-стрит по воде, фотографы поджидали его на лодках в Саунде. Чтобы отгородиться от них, он соорудил цветочную арку, которая изгибалась к причалу и скрывала его движения. Единственной проблемой был трап. В последние секунды, необходимые для посадки в лодку, дворецкий Генри Физик снимал пальто и придерживал его, чтобы заслонить хозяина от прессы. Приплывая домой с работы, Джек брал на борт послеобеденный чай.

Лишь однажды Джек добровольно согласился на фотосъемку. Однажды, когда моторная лодка увозила его на "Корсар", фотографы, как обычно, пустились в погоню, шляпа-панама Джека упала в воду. Фотограф выловил ее из воды и отдал боцману Джека со словами: "Ваш босс не слишком вежлив со мной, но я рад оказать ему услугу". Как и Пирпонт, Джек был сентиментален и мог быть обезоружен галантным жестом. Услышав эту историю, он приказал фотографу подняться на палубу и позировал в течение двадцати минут.

Джек и Джесси любили Англию, которую посещали каждую весну и лето. Когда лондонская газета "Таймс" назвала его английским сквайром, Джек был в восторге. У него был лондонский таунхаус на Гросвенор-сквер, 12, и он завещал Princes Gate, старый семейный таунхаус, правительству США в качестве резиденции для американского посла. Джек надеялся, что будущие послы будут "жить как джентльмены и устраивать свои приемы на Четвертое июля в достойной обстановке", подобно тому как Джордж Пибоди устраивал ежегодные ужины на Четвертое июля. Позже Princes Gate станет резиденцией военного времени посла Джо Кеннеди, который в конце концов пробрался в Дом Моргана через черный ход. Это был дом напротив Гайд-парка, о котором с нежностью вспоминали сыновья Кеннеди.

Главной британской резиденцией Джека был Уолл-Холл, его поместье площадью триста акров к северу от Лондона с искусственными озерами и садами. Он управлял деревней, как капризный Просперо. Он не просто жил в деревне, он владел ею. Как писал журнал Fortune, "в Уолл-Холле он - тори-сквайр, которому принадлежит вся деревня Олденхэм, за исключением старинной церкви, и все жители деревни находятся в его подчинении, каждый из них получает дом без арендной платы, именное молоко, бесплатное медицинское обслуживание, пенсию по старости и членство в приходском социальном клубе Олденхэма".

Помещик-патерналист, он беспокоился о своих жителях. Чтобы они не бездельничали, он оборудовал для них площадки для крикета, теннисные корты и поля для боулинга. Он боялся, что деревенский трактир "Чекерс" может быть куплен пивоваром. Поэтому он отправил Тедди Гренфелла с секретной миссией купить ее любой ценой. Этот рейдерский захват на высшем уровне стал поводом для шуток между ними. "Для меня это совершенно новый вид бизнеса, - сказал Джек, - поскольку я владел многими видами собственности, но никогда раньше не владел публичными домами, и я в восторге от инвестиций". По старой памяти Джек подумывал о том, чтобы отобрать у таверны лицензию на продажу спиртных напитков. Но проблемы, сопутствовавшие "сухому закону" в Америке, убедили его сохранить лицензию на продажу алкоголя. Он даже добавил зал для кино и танцев, заявив: "Это действительно изменит к лучшему большое количество честных, трудолюбивых и властно скучающих мужчин и женщин".

В высшей степени он был создан для удобства и комфорта. Для того чтобы он мог вести машину, не снимая шляпы, он заказал в английской фирме автомобиль со специальным высоким верхом. Он переписывался с галантерейщиком по поводу носков, которые недостаточно гладко скользили по пятке. Возможно, опасаясь собственных эмоций, а может быть, отдавая дань уважения своим предкам-янки-торговцам, он всегда хотел, чтобы все вокруг него происходило аккуратно. Он был одержим пунктуальностью. В Уолл-Холле у него было так много часов, что каждую неделю кто-то приходил, чтобы их подзавести. В качестве подарков он часто дарил своим партнерам редкие золотые часы.

Год для Джека проходил в неизменном ритме. Кульминацией стало 12 августа - Славное двенадцатое число, открывающее сезон охоты на рябчиков в Шотландии. "Почти все, кого я знаю, уже начали стрелять в Шотландии", - писал он однажды партнеру в начале августа. Кто еще в Америке мог бы сделать такое заявление? После 1913 года Эрик Хамбро и Джек совместно владели лоджем Gannochy Lodge вблизи Эдзелла, в Шотландии. Они и их именитые гости собирали до десяти тысяч птиц в год, и каждого охотника обслуживал дворецкий. В честь Джека шотландские слуги даже сшили "тартан Моргана".

Для проживания на Манхэттене Джек выбрал таунхаус на углу Мэдисон-авеню и Тридцать седьмой улицы, который купил для него отец. Снаружи мрачный и задумчивый, внутри он был светлым и просторным. В нем были камины из белого мрамора, мебель в стиле французского возрождения и хрустальные люстры. Останавливаясь там, Джек каждый день посещал библиотеку, расположенную по соседству. К девятнадцати тысячам книг и рукописей отца он добавил четыре тысячи, продолжил свой рейд по иллюминированным книгам и британской литературе. По наводке лидера тори Стэнли Болдуина он получил рукопись романа сэра Джеймса Барри "Присоединимся к дамам? "Я не люблю, когда рукописи покидают страну", - признался Болдуин Джеку. "Но если им придется уехать, я предпочел бы, чтобы они нашли дом у вас, а не у кого-либо другого!"

После смерти отца Джек не мог заниматься коллекционированием и был занят оформлением наследства. Теперь, в очередной параллели с жизнью Пирпонта, Джек расширил круг своих коллекционеров, когда ему стало за пятьдесят. В очередной раз Белль Грин отправилась за покупками в Европу, и Джек относился к ней с нежностью и легким страхом. Когда на рынке появились четыре редких манускрипта, принадлежавших графу Лестеру, Грин побоялась самостоятельно выложить такую большую сумму. Она попросила Джека провести переговоры. Он отправился в Европу и после бессонной ночи приобрел их за примерно 500 тыс. долл. Джек сказал продавцу: "Моя библиотекарша сказала мне, что не посмеет потратить столько моих денег. Но точно так же я не посмею предстать перед ней, если вернусь домой без рукописей".

Джек еще не воздвиг такого памятника Пьерпонту, какой Пьерпонт воздвиг Джуниусу. В 1924 г. он учредил Библиотеку Пьерпонта Моргана в память о своем отце, первым директором которой стала Белль Грин; он выделил 1,5 млн. долл. Возможно, вспомнив о шумихе, связанной с расставанием с коллекцией произведений искусства, он вызвал журналистов для тоскливого интервью. Сидя в Западной комнате, где работал Пьерпонт, а Джуниус смотрел вниз из-за камина, Джек сказал: "Это комната, в которой буквально жил мой отец. Пожалуй, это самая спокойная комната в Нью-Йорке. Здесь никогда ничего не слышно, разве что изредка раздается плохой автомобильный гудок".

Проводя репортеров по библиотеке, он выхватывал интересные предметы и рассказывал о них. Взяв рукопись Диккенса, он сказал: "Здесь Скрудж и все остальные. Разве это не здорово?". В его высказываниях можно услышать жалобные нотки человека, ищущего любви публики - любви, которой, как он считал, он заслуживает, но в которой ему всегда отказывали. В конце своего турне он спросил: "Что вы думаете об этом? Хорошо ли я поступил, сделав этот подарок?"

В 1928 г. особняк Пьерпонта, стоявший рядом с библиотекой, был снесен и заменен пристройкой, спроектированной Бенджамином Вистаром Моррисом, чтобы обеспечить выставочные помещения и больше места для ученых. (Сейчас вход в библиотеку осуществляется через пристройку). Под властным управлением Белль Грин библиотека оставалась учреждением-драгоценностью с небольшим штатом сотрудников. Белль могла быть грубой с дилетантами, вуайеристами и просто дураками, но ее авторитет в музейном мире был мифическим благодаря ее преданности истинным ученым.

В то время как Джек отдавал дань уважения своему отцу, он пытался подготовить двух своих сыновей к управлению банком. Старший из них, Джуниус Спенсер-младший, окончил Гарвард в 1914 году. Во время войны он служил младшим офицером на эсминце у английского побережья, и этот опыт оставил у него расшатанные нервы. Высокий и необычайно красивый, с лицом чувствительного актера, он стал партнером Morgan в 1919 году. Обладая теплым подходом и сухим чувством юмора, Джуниус был, пожалуй, самым приятным Морганом, но самым неудачливым бизнесменом. Джек попытался обмануть себя, что Джуниус создан для банковской деятельности, и в 1922 г. отправил его на двухлетнюю стажировку к Моргану Гренфеллу. Джек писал Гренфеллу: "Не могу передать словами, как я рад, что он перешел к Вам и под Вашим внимательным взглядом изучил лондонские методы и лондонские взгляды на бизнес". Джуниус прошел через все этапы работы банкиром, был директором U.S. Steel и General Motors. Но его настоящей мечтой было стать морским архитектором. Его жизнь в бизнесе была бы печальной и напрасной, что свидетельствует об ограниченности возможностей, открывающихся перед сыновьями банковской династии. Как и его отец, дед и брат, Джуниус стал коммодором Нью-Йоркского яхт-клуба - единственное занятие Моргана, которое ему действительно подходило.

Младший сын Джека, Гарри Стерджис, выглядел более перспективным бизнесменом. Он родился в Лондоне в 1900 году, был невысоким и коренастым, с более агрессивным и темпераментным характером, чем Джуниус. Если Джуниус выглядел дружелюбным и довольно вялым, то Гарри был полон энергии, его подбородок был напорист, губы плотно сжаты, взгляд огненный. В 1923 году, через неделю после окончания Гарварда, он женился на Кэтрин Фрэнсис Адамс, дочери Чарльза Фрэнсиса Адамса, министра военно-морского флота при Герберте Гувере. В том же году Гарри начал работать посыльным Моргана с зарплатой 15 долларов в неделю и занимался операциями с ценными бумагами на Уолл-стрит. В декабре 1928 г. в качестве рождественского подарка Гарри получил партнерство с Morgan стоимостью 1 млн. долл. в год.

В этот период Джек пережил два эмоциональных удара, от которых так и не смог оправиться. В 1924 году он потерял свою мать, которая все еще жила в оригинальном особняке на Мэдисон-авеню; он был снесен только после ее смерти. Она дожила до восьмидесяти лет и к тому времени была уже глухой старухой. Джек, будучи мальчиком, тяготел к теплоте и мягкости своей матери. Его собственный близкий брак с Джесси, вероятно, стал повторением прежних отношений.

Как и Фанни, Джесси Морган стала несколько слабой и болезненной, но были и существенные отличия. Джесси была прирожденным исполнителем и очень эффективно управляла четырьмя огромными домами, контролируя дворецких, лакеев и домработниц. За застенчивой внешностью скрывалась жесткая дисциплина. Внешне женственная, она была жесткой в глубине души, как, например, в 1915 году, когда она набросилась на потенциального убийцу. Ни она, ни Джек не верили, что женщины должны быть эмансипированы, и она ухаживала за садом, коллекционировала кружева и собирала рисунки цветов. Ее не интересовали ни политика, ни обеды с другими женщинами. Под нарядами она была решительной и даже немного грозной.

Счастье Джека Моргана вращалось вокруг нее и его детей. В апреле 1925 г. он сказал Гренфеллу: "Единственное волнение в семье - и это настоящее волнение - это появление в этом несчастном мире близнецов Фрэнсис, в результате чего число моих внуков увеличилось с девяти до одиннадцати за двадцать минут. Это удовлетворяет даже мои самые честолюбивые устремления". С этой картиной семейной гармонии не вязалось то, что Джек и Джесси были настолько поглощены друг другом, что их дети чувствовали себя отверженными. Джесси служила Джеку, обожала его и советовала ему во всех сферах его жизни. Она была той невидимой защитной сеткой, которая не давала ему упасть, и он безоговорочно полагался на ее мнение.

Затем, летом 1925 г., Джесси заболела сонной болезнью - воспалением головного мозга, распространенным в то время в США. Считалось, что она возникла в результате пандемии гриппа 1917-18 гг. Джесси впала в кому, и ее пришлось кормить через трубку. Антибиотиков еще не было, и именитые врачи могли только посоветовать терпение. Они сказали Джеку, что болезнь идет своим чередом и что Джесси рано или поздно придет в себя. Доверчивый человек, Джек ждал и молился. Боясь поддаться меланхолии, он надел мужественный вид и каждый день отчитывался перед 23 Wall, утешаясь малейшими шевелениями Джесси и тем, что, пока она спит, она хорошо питается и набирает вес. Он писал: "По заверениям врачей, Джесси идет на поправку, и все они уверяют меня, что выздоровление, хотя и очень медленное, в конце концов будет полным. Хотя она все еще находится в полном бессознательном состоянии, есть маленькие, почти незаметные признаки того, что она в конце концов выйдет из этого состояния". И еще: "Конечно, никто не может сказать, как долго она должна спать, но пока она спит, она не чувствует ни боли, ни дискомфорта, и излечение все время продолжается".

Как совместить этого нежного Джека Моргана с суровым антисемитом предыдущих страниц? Он был настоящим Морганом. Его человечность была глубокой, но узкой, его мир делился на тех, кто считался с ним, и тех, кто не считался. В кругу семьи он был способен на абсолютную любовь. К середине лета состояние Джесси постепенно улучшилось, и Джек был воодушевлен сообщениями о том, что ее состояние лучше, чем когда-либо с начала болезни. Врачи заверили Джека, что он может без опасений выходить на работу. 14 августа 1925 г. он отправился в офис, но поздно утром получил звонок с просьбой немедленно вернуться домой. К моменту его приезда Джесси была уже мертва. Ее сердце остановилось, как полагали врачи, из-за эмболии. Они были ошеломлены таким неожиданным поворотом событий.

Все еще не оправившись от смерти матери, Джек был подавлен, безутешен. Он глубоко и благоговейно оплакивал ее, как Пьерпонт оплакивал святую Мими. В трогательном порыве скорби и умиления он сказал Ламонту: "Что ж, у меня есть все эти годы, чтобы оглянуться назад, все вспомнить и ничего не забыть". В письме к партнеру Ламонт описывает Джека во время болезни Джесси: "[Он] последние несколько недель был совершенно уверен в том, что с его женой все будет в порядке. Он был полон решимости, что так и будет. Он не думал ни о чем другом ни днем, ни ночью. Он с нетерпением ждал того момента, когда она выйдет из сна. Он очень хотел быть с ней в это время, думая, что его присутствие может помочь ей вернуться к нормальной жизни... Он был прекрасен, мужественен и безупречен на протяжении всего этого".

В своем завещании Джесси оставила большую часть имущества двум сыновьям и двум дочерям. В завещании Джесси выразила странную трогательную благодарность своему мужу: "Я уверена, что если в силу каких-либо непредвиденных обстоятельств мой дорогой муж будет нуждаться, мои дети разделят с ним полученное от меня имущество".

После смерти жены Джек стал более замкнутым. В Матиникок-Пойнт он оставил ее спальню в том виде, в каком она ее оставила, и ухаживал за ее тюльпанами и английским розовым садом. (Став преданным садоводом, он представил георгины на выставке в округе Нассау и получил приз имени Дж. П. Моргана!) Хорошо обученные Джесси, слуги управляли поместьем без нее. Хотя теперь Джек был один, он не закрыл ни одного дома, не продал ни одной лодки или машины. В некотором смысле он отказывался признавать перемены в своей жизни. Многие его друзья рассказывали о жутком ощущении присутствия Джесси - не столько суеверном, сколько о том, что Джек не желал позволить ее ритуалам умереть. В 1927 году Джек приобрел участок на берегу моря в Глен-Коув, чтобы посвятить своей жене мемориальный парк Morgan стоимостью 3 млн. долларов. Из причудливого клубного дома с рифлеными карнизами Джек ежегодно отправлялся в круизы по Средиземному морю.

Одинокий, одетый в твид и курящий свою трубку, Джек бродил по своему формальному саду, меланхоличный вдовец. Его партнеры заметили его одиночество. Легко ранимый, он был склонен к мелодраме и жалости к себе, которые теперь стали ярко выраженными. В 1928 году, рассказывая о своих четырнадцати внуках, он сказал другу: "Это очень меня меняет мою жизнь, которая поневоле очень одинока". Иногда он просил своего двадцатипятилетнего шофера, Чарльза Робертсона, отвезти его в Мемориальный парк Моргана. Он садился рядом с шофером и молча смотрел на воду. При всех своих деньгах он теперь считал себя самым одиноким из людей.

ГЛАВА 14. ЗОЛОТАЯ

К середине 1920-х годов история Морганов прошла полный круг. Если Джордж Пибоди, Пирпонт и Джуниус Морганы достигли могущества благодаря притоку британского капитала в Америку, то теперь эти отношения полностью изменились на противоположные. Лондонские торговые банки, ущемленные послевоенным эмбарго на иностранные кредиты, вынуждены были действовать на более мелкой сцене, их зарубежное кредитование в основном ограничивалось британскими доминионами или колониями и займами на восстановление. Тем временем Уолл-стрит процветала, а J. P. Morgan and Company значительно превзошла по могуществу Morgan Grenfell. Управляя британской частью международных займов, спонсируемых 23 Wall, Morgan Grenfell был в некоторой степени защищен от общего упадка Лондона.

В начале 1927 г. компания Morgan Grenfell покинула дом 22 по Олд-Брод-стрит и поселилась в доме 23 по Грейт-Уинчестер-стрит. Новая штаб-квартира располагалась на углу небольшой Г-образной улицы, за углом от вокзала Ливерпуль-стрит. Бывший дом Британской индийской пароходной компании был украшен экзотическими тропическими мотивами - рожками и виноградными лозами. По замыслу фирмы, они должны были быть удалены, чтобы получился неприметный таунхаус с высоким городским подъездом, который поражал посетителей. Это было шикарное, неторопливое место с дворецкими. На фотографии команды Моргана Гренфелла по крикету, сделанной в 1926 г., изображены аристократы, курящие трубки, однако некоторые из этих молодых людей были клерками или посыльными.

Партнеры-резиденты Morgan Grenfell были высокопоставленными представителями власти. Хотя их имена не встречаются в учебниках истории, они выступали посредниками в сделках между британским и американским финансовыми институтами. Между J. P. Morgan and Company и Morgan Grenfell всегда существовали близкие отношения. Они обменивались молодыми подмастерьями, регулярно посещали друг друга и вели обширную переписку, которая дает полное представление об англо-американских финансах в межвоенный период. Однако в империи Morgan британский дом занимал подчиненное положение. И хотя оба дома сотрудничали при заключении многих сделок, они также вели много отдельных дел.

Если в Нью-Йорке тон задавал Ламонт, то лондонским грандом был Тедди Гренфелл, впоследствии лорд Сен-Жюст. Привередливый и щеголеватый, с карманным носовым платком, аккуратными усами и гладкими блестящими волосами, он обладал умной внешностью и хрупким остроумием. Острые глаза, устремленные вниз, проницательным взглядом подмечали мысли людей; Гренфелл обладал ясным взглядом холодного несентиментального человека. Внешне он был аккуратен, формален и корректен в поведении. Но его суждения, высказанные в многочисленных письмах к 23 Уоллу и своему близкому другу Джеку Моргану, были смешными, беспристрастными и яростными. Никто в доме Морганов не был более прозорлив в отношении людей и дел, чем Тедди Гренфелл. Особенно ему нравилось разоблачать глупость социальных реформаторов. В своей насмешливой, но язвительной манере он проявлял расовый и религиозный фанатизм и выливал ведра презрения на свои объекты. Это, вероятно, понравилось Джеку, который разделял предрассудки Гренфелла, но был более сдержан в их выражении. К 1922 году Гренфелл был не только директором Банка Англии, но и консервативным членом парламента от Сити.

Стройный красавец Гренфелл оставался убежденным холостяком до сорока трех лет, когда он женился на двадцатитрехлетней Флоренс Хендерсон. Отец Флоренс был директором Банка Англии и председателем дальневосточного торгового концерна Borneo Company. По легенде, во время венчания церковь была заполнена женщинами, рыдающими о своей утрате. За исключением Вирджинии Вульф, которая сочла Флорри "отупевшей" и "огрубевшей" от богатства, все были очарованы невестой Гренфелла. Она была высокой, красивой, с выдающейся внешностью и глубоким, завораживающим голосом. Энн Морроу Линдберг находила ее "нежной и хрупкой" и улавливала в ней некое игровое качество, ощущение, что она "неисправимо молода... и любит, чтобы ее дразнили". Она сравнивала Флорри с миссис Дэллоуэй Вирджинии Вульф - общительной женщиной, которая всех знает и любит организовывать мероприятия.

Брак оказался непростым. Флорри отличалась нетрадиционной ориентацией. Она танцевала, брала уроки голоса, рано стала покровителем "Русского балета" Дягилева. Импресарио называл ее своей fidèle amie и приглашал на репетиции. Но она была не просто светской меценаткой, вложившей деньги Моргана Гренфелла в танцы. Она была утонченной женщиной, которая каждый вечер ходила в театр и писала проникновенные статьи об увиденном. Все это было непонятно блестящему, но ограниченному Гренфеллу, который играл в гольф и ходил под парусом, и у него не было времени на художественный модернизм, которым увлекалась его молодая жена. Придя домой в их таунхаус на Кавендиш-сквер, 4, он обнаружил там разбросанных по полу русских танцовщиц и музыкантов. Знаменитая балерина Маркова посещала вечеринки в этом доме, а Флорри подружилась с Лидией Лопоковой, впоследствии женой Джона Мейнарда Кейнса. Снобист и замкнутый, оседлый человек, Гренфелл, несмотря на свою привязанность к Флорри, был шокирован богемной деятельностью. Его жена, в свою очередь, не была готова подчиниться душным удовольствиям окружения. Брак сохранился, но скорее по дружбе, чем по любви.

Другим правящим партнером Morgan Grenfell был высокий рыжеволосый Вивиан Хью Смит, впоследствии первый лорд Бистер. У него было широкое, открытое лицо, усы рулькой и характер более покладистый, чем у Гренфелла. На ранних фотографиях он посасывает трубку и улыбается, как кот, проглотивший канарейку, как будто он знает много секретов Сити, но не хочет их раскрывать. Он редко впадал в депрессию, любил рассказывать шокирующие истории в бесстрастном стиле и обладал непоколебимым самообладанием. Он был деревенским сквайром, питал безумную страсть к лошадям и скачкам - еще в Итоне его наказали за то, что он тайком ездил в Аскот. Он занимал стратегические посты - управляющего Royal Exchange Assurance Company, председателя консервативной партии Сити, директора Associated Electrical Industries. Его семейные связи разветвлялись повсюду, среди пяти его братьев были банкиры, адмиралы и бизнесмены. (Его брат Ланселот, старший партнер биржевых брокеров Rowe and Pitman, осуществлял многие сделки Morgan Grenfell). По семейным слухам, Смит завидовал своему двоюродному брату Теду Гренфеллу, который, по его мнению, присвоил себе слишком много славы.

В аристократических кругах Смит был известен как истеблишментщик с возмутительной женой. Стройная и очень ирландская, с бледно-золотистыми волосами, леди Сибил Смит произвела на свет еще семь Сити Смитов. Она сочетала в себе большое обаяние и общительность с глубокой политической приверженностью. Помимо интереса к теософии, который она разделяла с Монти Норманом, она была преданной суфражисткой. Будучи казначеем Женского общественно-политического союза в 1913 г., она была главным сборщиком средств в гостиных Мейфэра; обладая восхитительным голосом, она перемежала свои выступления музыкальными интерлюдиями. Дочь ее большой подруги Эммелин Панкхерст вспоминала, как леди Сибил пела "в своем длинном прямом платье, как нимфа с греческой вазы".

Вивиан Смит очень забавляла леди Сибил, и они безжалостно подтрунивали друг над другом. Однако терпимость имеет свои границы. Однажды Вивиан взяла в руки газету и прочитала заголовок "ЛЕДИ СИБИЛ СМИТ УДАРЯЕТ РЕБЕНКА". Вивиан быстро отказалась от ребенка, которого подобрала Сибил. В июле 1913 года наступило великое испытание его самообладания. Сибил присоединилась к делегации воинствующих суфражисток, которые вторглись в Палату общин, чтобы выступить против законопроекта о мужском избирательном праве. После неудовлетворительной беседы с Реджинальдом Маккенной, занимавшим в то время пост министра внутренних дел, некоторые из женщин начали произносить речи, последовали потасовки и аресты. Леди Сибил толкнула констебля, взявшего под стражу суфражистку, и была приговорена к четырнадцати дням. Она настояла на том, чтобы отправиться в тюрьму в знак солидарности со своими сестрами. Оказавшись в тюрьме, она с радостью объявила голодовку, как будто это была забава. Крутая, как хозяйка коктейльной вечеринки, она носила "чайное платье и золотые туфельки", как вспоминала другая суфражистка. Но правительству не понравилось, что дочь графа сидит в тюрьме, и срок заключения леди Сибил был заменен всего на четыре дня. Тем не менее, Маккенна клялся, что никакого фаворитизма не проявлял. Во время ее пребывания в тюрьме Гренфелл писал Джеку, что Вивиан старается быть хорошим спортсменом, но, видимо, с трудом: "V.H.S. расстроена, но, как обычно, внимательна и достойна".

Смиты были такой же странной парой, как и Гренфеллы. Сильвия Панкхерст, дочь Эммелин, считала Вивиан "очень скучным фолом" для Сибил, которая руководила детским садом для неимущих матерей и их детей в лондонском Ист-Энде. Сибил проявляла идеализм, который никогда не был свойственен ее мужу. Как писал о ней Панкхерст, "она обладала редким отсутствием классового сознания, чутким восприятием хороших качеств в других людях и драгоценной способностью понимать, что, в сущности, у большинства из нас одни и те же потребности". Леди Сибил, естественно, подружилась со своей нью-йоркской коллегой во вселенной Моргана, активисткой Дороти Уитни Страйт.

МОРГАН ГРЕНФЕЛЛ стал важным проводником между Сити и Уолл-стрит в то время, когда американо-британское соперничество грозило перевесить дружбу. В то время как американский экспорт бурно развивался под руководством агрессивного Министерства торговли Герберта Гувера, британская тяжелая промышленность находилась в упадке. Британия чувствовала угрозу со стороны новой промышленной мощи и маркетинговых талантов Америки. В Британии возникло увлечение американскими фильмами и косметикой, началась англо-американская борьба за сырье и первая волна инвестиций американской промышленности в Британию, символом которой стали новый завод Форда в Дагенхеме на Темзе и наступление General Electric на британскую электротехническую промышленность.

Монтагу Норман, который с 1920 по 1944 г. занимал пост главы Банка Англии, хотел восстановить финансовое превосходство Лондона в 1920-е гг. и обратить вспять спад британской промышленности. Для этого ему нужны были деньги и связи Уолл-стрит. Он нашел их в доме Морганов, что дало ему власть, фантастически непропорциональную послевоенному богатству Великобритании. Партнеры Моргана в Нью-Йорке разделяли его видение трансатлантического сотрудничества и англо-американского партнерства, сопротивляясь замкнутым американским настроениям 1920-х годов.

В 1919 году Великобритания была вынуждена отказаться от золотого стандарта. Восстановление связи между стерлингом и золотом стало первым шагом на пути к восстановлению статуса Сити как мирового финансового центра. Сила Лондона в сфере зарубежного кредитования всегда основывалась на стабильности фунта стерлингов. Как король и страна, золотой стандарт был абстракцией, которая позволяла британским банкирам чувствовать себя уютно и комфортно. Норман считал его лучшим средством, позволяющим остановить колебания валютных курсов, и хотел, чтобы Англия стала лидером в восстановлении этой монетарной дисциплины.

Американские партнеры Моргана сыграли важную роль в возвращении Англии к золоту. Это было их святое дело. Уже в сентябре 1923 г. Рассел Леффингвелл сообщил Джеку в Шотландии, что после сезона охоты на рябчиков он хотел бы поговорить с ним об "этой моей мечте" - о том, чтобы Англия вернулась к золоту. Новичок в компании, Леффингвелл заявил, что "продаст свою рубашку, чтобы помочь Англии выбраться из этой передряги", и спросил: "Может ли быть что-то более отрадное, чем то, что Англия и Америка скрепят оружие за честные деньги?"

Как и Монти Норман, партнеры Моргана опасались, что если валютные курсы не будут привязаны к золоту, то ими будут управлять политики. Тогда трезвые финансы могут стать заложниками политической целесообразности, что приведет к инфляции и бумажным деньгам. Кейнс уже выдвигал подобные еретические идеи. Леффингвелл предупреждал Моргана: "Кейнс... ...заигрывает со странными богами и предлагает навсегда отказаться от золотого стандарта, заменив его "управляемой" валютой... Лучше иметь какой-то стандарт, чем отдать наши дела на управление мудрости публицистов-экономистов".

Тедди Гренфелл был посредником Монти Нормана между Банком Англии и Уолл-стрит. Он информировал нью-йоркских партнеров о странном характере Нормана и его хрупких нервах: "Норман сам разрабатывает свои схемы и никого не берет в советники, если только не вынужден делать это для борьбы с оппозицией. . . . Как я уже объяснял вам, наш дорогой друг Монти работает в своей особой манере. Он мастер и очень скрытен". Будучи директором Банка Англии, Гренфелл также предупреждал нью-йоркских партнеров о предстоящих изменениях процентных ставок Банка Англии - бесценная информация, - подобно тому как Герман Харджес сообщал о предстоящем движении золота в Банке Франции.

В конце 1924 г. Норман засомневался в золоте. Чтобы укрепить свою уверенность, он отправился в Нью-Йорк к Джеку и Бену Стронгам. Для Джека возвращение к золоту было евангелием. Разве не его отец спас американский золотой стандарт в 1895 году? Он горячо убеждал Нормана, что если Британия не вернется к золоту, то столетия доброй воли и морального авторитета будут растрачены. А министр финансов Эндрю Меллон сказал Норману, что Вашингтон одобряет действия Дж. П. Моргана и ФРС Нью-Йорка, помогающих Великобритании вернуться к золотому стандарту.

Сотрудничество с Морганом было жизненно необходимо. Для того чтобы фунт стерлингов сохранил свою новую, более высокую стоимость на валютных рынках, доллар не должен был представлять собой слишком сильную конкурентную угрозу. В противном случае спекулянты будут продавать фунты и покупать доллары, что приведет к падению курса фунта. Либо Норман должен был поддерживать высокие процентные ставки в Лондоне, привлекая деньги в фунт, либо Стронг должен был поддерживать низкие ставки в Нью-Йорке, делая долларовые инвестиции менее привлекательными. Дом Моргана настаивал на повышении британских процентных ставок. Вместо этого верный друг Монти, Бен Стронг, снизил американские процентные ставки. Это не было мелким техническим делом: некоторые обвиняют его в том, что он стал причиной краха на Уолл-стрит в 1929 году.

Стронг всегда был чувствителен к инсинуациям о его сговоре с Норманом и хотел привлечь Дом Моргана к операции с золотом в качестве политического прикрытия. J. P. Morgan and Company могла быть полезна и в другом отношении. Британцы нуждались в крупном кредите для защиты фунта стерлингов от возможных спекулятивных атак. По закону Стронг мог предоставлять кредиты другим центральным банкам, таким как Банк Англии, но не правительствам других стран - например, Британскому казначейству. Таким образом, чтобы предоставить деньги банку и казначейству, Стронг и Дж.П. Морган должны были объединиться.

Норман уже манипулировал несколькими недолговечными канцлерами казначейства. В 1925 г. канцлером стал Уинстон Черчилль, который впоследствии будет считать решение о золоте, возможно, своей худшей политической ошибкой. Будучи на море в сфере финансов, он в частном порядке признавался, что чувствовал себя неполноценным в этой области и стал легкой добычей для коварного Нормана. Сын Черчилля вспоминал, что Норман появлялся в Чартвелле и завораживал Уинстона словами: "Я сделаю тебя золотым канцлером".

Гренфелл недолюбливал Черчилля и в частном порядке критиковал его как "все еще в душе дерзкого, слишком самоуверенного мальчишку". Как Норман, так и Гренфелл хотели иметь податливых политиков, которые передали бы принятие финансовых решений торговым банкирам, поскольку в двадцатые годы торговые банкиры все еще доминировали в суде Банка Англии. (Пять крупных коммерческих, или "клиринговых", банков все еще не обладали властью, соизмеримой с их ресурсами, которые фантастически выросли за счет слияний в 1920-х годах). Перед тем как объявить о решении по золоту в апреле 1925 г., Гренфелл наблюдал за Черчиллем, как за непредсказуемым прогульщиком, который может совершить что-то глупое и независимое: "Мы, и особенно Норман, чувствуем, что ум нового канцлера , его почти сверхъестественная гениальность, представляет опасность. Сейчас он - послушный ученик, но как только он решит, что может стоять на собственных ногах, и будет уверен, что разбирается в экономических вопросах, он может по неосторожности навлечь на нас беду".

Как попытка восстановить старый имперский фунт стерлингов, решение о золотом стандарте 1925 г. было колоссальным просчетом, ностальгической попыткой вернуть былое могущество Великобритании. Оно оказалось столь гибельным потому, что Норман хотел вернуться к золоту по высокому довоенному курсу - 1 фунт стерлингов к 4,86 доллара. При таком курсе британская промышленность не могла конкурировать с мировым экспортом; даже Рассел Леффингвелл считал, что Норман слишком невнимательно относится к ситуации с занятостью в Великобритании.

Не все приветствовали этот план. Кейнс считал, что это ослабит британскую промышленность и приведет к резкому снижению заработной платы, чтобы компенсировать укрепление валюты. (Возможно, в отместку безжалостный Гренфелл стал называть новую невесту Кейнса, Лидию Лопокову, "маленькой балериной"). Многие британские промышленники поддержали эту тревогу, и взволнованный Норман почти отступил. Нужен был последний толчок. Гренфелл отправил Джеку телеграмму: "Думаю, губернатор хотел бы, чтобы я заверил его, что лично Вы по-прежнему одобряете его действия во всем этом деле". Джек так и сделал.

28 апреля 1925 г. в Палате общин, в присутствии Нормана на галерее для почетных посетителей, Черчилль объявил о возвращении Великобритании к золоту. Опасаясь, что канцлер сбежит, Гренфелл с облегчением отметил, что тот не отступил от подготовленного текста. ФРС Нью-Йорка предоставила Банку Англии кредит в размере 200 млн. долларов, а J. P. Morgan and Company - 100 млн. долларов британскому казначейству. Поскольку курс фунта стерлингов резко вырос, а спекулятивные атаки не оправдались, кредиты не понадобились. К ноябрю Черчилль объявил о снятии эмбарго на иностранные кредиты.

Архитекторы были настроены на самовосхваление. Друг Джека премьер-министр Стэнли Болдуин восхвалял Стронга и Дом Моргана как "людей, выше которых нет в мире по финансовым способностям и моральной чистоте". Левое крыло, однако, было возмущено угрозой британской промышленности и более чем 1-процентной комиссией, которую взимал J. P. Morgan за хранение неиспользованных кредитов. Гренфелл порывался контратаковать, но Черчилль его отговорил: "Поскольку мы платим комиссионные господину Моргану, вам, очевидно, не следует выступать на дебатах, и это, я уверен, подвергнет вас раздражению со стороны социалистов". Гренфелл удалился в естественную среду обитания людей Моргана - тень.

Вскоре худшие опасения Кейнса оправдались, и британский уголь, текстиль и сталь потеряли свою конкурентоспособность на мировых рынках. Золотой стандарт не только не оживил Великобританию, но, похоже, ускорил ее упадок. Возникло предсказуемое давление, направленное на снижение заработной платы в противовес росту фунта стерлингов. Но приспособить заработную плату и розничные цены к уровню мировых цен оказалось невозможно. К концу весны 1926 г. в Англии произошли угольная и всеобщая забастовки с ядовитыми нотками классовой войны. (Во время забастовок Гренфелл шутил, что он был рад избавиться от рева автобусов и обнаружил, что в офисе нет никаких дел). Когда Бен Стронг посетил Лондон во время забастовки, он встретился с Черчиллем и Норманом. Им удалось полностью избежать разговоров о золотом стандарте. Стэнли Болдуин и Монти Норман тоже не упоминали о своем крупном промахе. Они забыли о своих проблемах, играя дуэты - Болдуин за роялем, Норман поет. Это была очень цивилизованная форма спасения, когда на улицах происходили столкновения между забастовщиками и полицейскими.

Когда Дом Моргана перешел от стерлингов к стабилизации других валют, он сблизился с итальянским правительством, встревоженным внезапным падением курса лиры в 1925 году. Фашистское правительство Бенито Муссолини находилось у власти уже три года, и банкиров с Уолл-стрит успокаивала мачистская гордость итальянцев за прочность лиры. Бен Стронг и Монти Норман выступали за предоставление кредита для стабилизации итальянской валюты, но у них были сомнения в отношении самого "иль дуче". Потрясенный визитом в Италию в 1926 году, Стронг сказал о диктаторе: "Я должен представить, что он без колебаний отрубит человеку голову, если тот не выполнит то, что от него ожидают". А Норман был потрясен политическим вмешательством в деятельность Банка Италии - это было оскорблением целомудрия центрального банка.

Том Ламонт, однако, рассматривал Муссолини в более радужном свете. В политических кругах Нью-Йорка Ламонт пользовался репутацией либерала. Его сын Корлисс, социалист и впоследствии профессор философии в Колумбийском университете, считал внешнеполитические взгляды своего отца безупречными: "Хотя мой отец был преуспевающим банкиром, а в политике - республиканцем, по сути своей он был либералом, особенно в международных делах". Корлисс высоко оценил толерантную атмосферу в доме Ламонтов, прозванном "International Inn" за то, что в нем часто бывали знаменитости и представители интеллигенции. Один из посетителей, Г. Г. Уэллс, заинтересовал Корлисса социализмом, и они объединились в спорах против paterfamilias. К его чести, Ламонт относился к радикальной политике Корлисса с достойным восхищения тактом. Свою собственную политику Корлисс рассматривал не как отрицание взглядов родителей, а как продолжение их либерализма.

Всегда гордившийся своей работой на Вудро Вильсона, Ламонт, по мнению , выделялся как великое исключение, опровергая, по словам Корлисса, "стереотип богатых людей и республиканцев как консервативных или реакционных плутократов, выступающих против всех форм прогресса и либерализма". Это не было просто предубеждением любящего сына; на Ламонта сыпались и другие похвалы. По мнению поэта Джона Мэйсфилда, Ламонты были образцовой парой, олицетворявшей собой все цивилизованное: "Их политические взгляды, национальные и международные, всегда были щедрыми и либеральными. Казалось, они всегда были в контакте с щедрыми и либеральными людьми всех стран". Даже генерал Сматс из Южной Африки сказал Ламонту: "Нет никаких сомнений в том, что Ваш дом - это место международных встреч и влияния на добро... не имеющее себе равных в мире".

Почему они должны были думать иначе? Рассудительный, любящий дискутировать, охотно пишущий письма, Ламонт не обладал самодовольным консерватизмом, присущим многим представителям Уолл-стрит. Он был одним из основных спонсоров Ассоциации Лиги Наций и Ассоциации внешней политики. В течение многих лет он был финансовым ангелом журнала Saturday Review of Literature и был знаком с поэтами - от Роберта Фроста до Стивена Винсента Бене. Он был тем редким банкиром, который ценил слова и стремился к идеям. Поскольку Ламонт был партнером в таинственном частном банке, его поклонники не могли сопоставить его заявленные убеждения с его деловым поведением. То, что он служил банкиром в Италии в период фашизма, их, видимо, не смущало. Они, несомненно, полагали, что он держался от Муссолини на деловой дистанции и обслуживал своего клиента с плохо скрываемым отвращением.

Но Ламонт не мог ничего делать наполовину. Как человек Моргана, он должен был сделать те тысячу и один особый штрих, которые позволят клиенту почувствовать себя изнеженным. Как и в случае с Пьерпонтом, неприкрытое банковское дело не приносило Ламонту окончательного удовлетворения. Его тщательно продуманные письма и меморандумы кажутся почти заменой писательской карьеры, которой он так и не смог добиться. Он всегда хотел выйти за рамки простого доллара и вложить в свои сделки какой-то более значительный смысл. Он старался превратить займы в полноценный опыт, погружаясь в политику и культуру стран-клиентов. В Италии он в один день встречался с Муссолини, а на следующий день устраивал пикник в римской Кампанье. Несмотря на фашистский режим, он видел Италию, пронизанную поэзией и романтикой. Будучи президентом Итало-американского общества, он проводил заседания Дантовского комитета в своем таунхаусе на Восточной Семидесятой улице и однажды показал флорентийский фильм о Данте и Беатриче. В офисе он работал за прекрасным итальянским трапезным столом. Да, в его жизни было все, что нужно, - слияние бизнеса и удовольствия.

Агентом Моргана в Риме был Джованни Фамми, с которым Ламонт познакомился на Парижской мирной конференции. Фумми был бывшим биржевым маклером с женой-американкой, обаятельным, экстравертным человеком с подстриженными усами и смеющимися глазами. Он прекрасно жил в отеле "Эксельсиор" и был загорелым и летом, и зимой. Он был типичным представителем влиятельных, но незаметных лоббистов, которых банк нанимал в зарубежных столицах. У него были богатые связи как в правительстве, так и в Ватикане. Ламонт хвастался высоким положением Фумми среди Муссолини, но при этом настаивал на том, что он не имеет фашистских замашек. Фумми был, пожалуй, не столько фашистом, сколько конформистом, готовым пожертвовать своими принципами ради la dolce vita. Он был искусным рационализатором и даже когда сталкивался со зверствами итальянцев, утверждал, что критика может лишь поляризовать фашистскую партию и вывести на первый план более экстремальные элементы. Веселый, обаятельный и сентиментальный, Фамми составлял любопытную пару с холодным, патрицианским домом Морганов.

После войны J. P. Morgan and Company вступил в борьбу с Dillon, Read за бизнес с итальянским правительством. Ламонт стремился к эксклюзивным отношениям, как того требует Кодекс джентльмена-банкира. В 1923 году, через полгода после прихода к власти, Муссолини впервые встретился с Ламонтом, чтобы обсудить пути восстановления итальянского кредита. Поначалу Уолл-стрит воспринимал иль Дуче благожелательно, как человека, спасшего разоренную забастовками Италию от рук большевиков. О чернорубашечном терроре, в результате которого во время выборов 1921 года погибли сто человек, старались не вспоминать. Путешествуя по Италии, Джек Морган сообщал своему другу: "Мы получили огромное удовольствие, увидев революцию господина Муссолини". На первых порах Муссолини придерживался консервативной финансовой политики и не подпускал к ключевым финансовым постам доверенных лиц. Итальянская финансовая политика была чем-то вроде витрины для внешнего мира.

В течение пятнадцати лет отношений Ламонт и Муссолини составляли неправдоподобную пару. Ламонт был стильным и элегантным, с прекрасными манерами, множеством друзей и утонченным чувством прекрасного. Муссолини был неряшливым и небритым, неуверенным в себе мизантропом-одиночкой с мегафоническим голосом и черным взглядом на человеческие дела. Их отношения были похожи на "Красавицу и Чудовище", что скрывало одно сходство: оба они были бывшими журналистами и владельцами газет и были очарованы искусством связей с общественностью. Оба умели придать красивый словесный лоск уродливым вещам, и многое в их отношениях было связано с манипуляцией словами.

Ламонт не был апологетом Муссолини. Как обычно, путь к гибели состоял из множества маленьких шагов. Летом 1923 г. итальянские войска заняли греческий остров Корфу, и их бомбардировки мирного населения возмутили мировое общественное мнение. Если Лига Наций помешает ему, Муссолини обещал уничтожить ее. Ламонт сказал Фамми: "Думаю, вы должны знать от меня, что действия господина Муссолини в греческом вопросе вызвали у всех нас огромный шок". Факт оккупации беспокоил Ламонта меньше, чем ее способ: "Не было ни одной причины в мире, почему бы ему не занять Грецию мирным путем, вместо того чтобы стрелять и убивать несколько невинных гражданских лиц, включая детей". Возмущение было не просто гуманитарным, поскольку Ламонт понимал, что Корфу сделает невозможным финансирование, о котором он говорил с Муссолини в мае предыдущего года.

В следующем году насилие со стороны "чернорубашечников" усилилось. Сотни людей были убиты или ранены во время фальсифицированных выборов 1924 г., десятки судей были впоследствии уволены, а итальянская демократия была ликвидирована. Теперь Муссолини контролировал шесть из тринадцати кабинетов министров и три вооруженные силы. Впервые возник конфликт между деловыми обязательствами Ламонта по отношению к Италии и гуманным негодованием некоторых важных друзей, в первую очередь Уолтера Липпманна, который в газете "Нью-Йорк уорлд" осудил вторжение на Корфу. Вернувшись из Рима в 1924 г., Липпманн пообедал с Ламонтом и сказал ему, что дуче нужны эти жестокие выходки, чтобы удержаться у власти. Ламонт не возражал.

Как Ламонту справиться с растущим противоречием между его либерализмом и желанием расширить бизнес Morgan в Италии? Он бы скрепил это словами. У него был талант политика - говорить разными голосами с разными людьми. Он никогда не лгал, но искажал правду и притворялся, что встает на сторону каждого. Только Ламонту хватало ума держать все свои истории в порядке и облекать их во внешнюю последовательность. После ужина с Липпманном он написал князю Джеласио Каэтани, итальянскому послу в Вашингтоне, о состоявшейся беседе: "Все это похоже на глупые сплетни; тем не менее, я должен был держать себя в рамках, поскольку был хозяином". Это был более циничный голос, чем тот, который услышал Липпманн. Кивками, подмигиваниями и похлопываниями по спине Ламонт хотел сделать так, чтобы все были довольны.

Словесные перепалки стали сопровождаться определенным удобством видения, избирательным отсеиванием деталей. Так, приспешники Муссолини убили Джакомо Маттеотти, видного противника режима, что заставило депутатов-социалистов бойкотировать парламент. Однако когда в апреле 1925 г. Ламонт посетил Италию для встречи с Муссолини, он, казалось, не обратил внимания на эти ужасные события. Бональдо Стрингер, управляющий Итальянским банком, заверил Ламонта, что Дуче прибегает к тактике силового давления только в случае крайней необходимости. Вместе с Корлиссом Ламонты проехали по итальянским холмам и заехали на виллу Бернарда Беренсона "I Tatti", чтобы выпить чаю и побеседовать об искусстве итальянского Возрождения. После этого Ламонт написал такой панегирик: "Италия, по которой я путешествовал, казалась трудолюбивой и процветающей. Газетные заголовки в нью-йоркских и даже лондонских газетах показались мне преувеличенными. Все, как в правительстве, так и вне его, смеялись над этими историями об уличных драках, беспорядках, расстраивающих правительство, и т.д.". Вернувшись на 23-ю стену, Ламонт получил от Муссолини фотографию с автографом, которая теперь занимала такое же видное место на его стене, как ранее фотография Вудро Вильсона.

При изучении документов Ламонта создается впечатление, что в 1925 г. он совершил моральный скачок и встал на сторону Муссолини. В тот год ходили слухи, подстегиваемые поездкой Ламонта, о срочном кредите Моргана в размере 100 млн. долл. Отчасти Муссолини хотел получить деньги Моргана на восстановление Рима как памятника своему маниакальному великолепию. Новый государственный секретарь Фрэнк Келлог дал понять, что кредит не будет предоставлен до тех пор, пока Рим не рассчитается с Вашингтоном по военным долгам на сумму более 2 млрд. долл. В октябре 1925 года Муссолини направил в Вашингтон миссию во главе с министром финансов графом Джузеппе Вольпи для переговоров о долгах.

Когда вопрос о предоставлении крупного займа в 100 млн. долл. стоял на волоске, Ламонт совершил свой самый поразительный сдвиг в отношениях с Муссолини, который вышел далеко за рамки элементарных банковских требований. Этот бывший чемпион Лиги Наций начал обучать итальянского диктатора тому, как апеллировать к англо-американскому мнению. Он кормил его приторными фразами, языком, который позволял сделать предосудительную политику приемлемой за рубежом. Современный человек, Ламонт знал, что любой товар, если его привлекательно упаковать, можно продать публике. Итальянская проблема была переосмыслена как проблема связей с общественностью. После того как Муссолини приостановил работу городских советов и заставил парламент принять сразу 2 364 декрета, Ламонт отправил Фумми на рассмотрение дуче свежие рекламные материалы:

Если Муссолини заявляет, что парламентское правление в Италии прекращено, это заявление становится шоком для англосаксов. Если бы, наоборот, Муссолини объяснил, что старые формы парламентского правления в Италии оказались бесперспективными, привели к неэффективному управлению и хаосу, поэтому они должны быть временно приостановлены и в целом реформированы, то англосаксы бы поняли.

Опять же, когда Муссолини объявляет, что мэры внутренних городов будут назначаться фашистским правительством, англосаксы делают естественный вывод, что такой шаг означает лишение внутренних городов всякого местного самоуправления. Если бы в момент такого объявления Муссолини объяснил, что в большинстве случаев мэры внутренних городов являются лишь ставленниками и орудиями местных депутатов и ведут дела муниципалитетов настолько плохо, что на данный момент центральное правительство вынуждено вмешаться, то и тогда такое объяснение показалось бы разумным.

Выступая на публике, Ламонт пытался переключить внимание с политики Муссолини на его экономические достижения. Уолл-стрит нравилось делать вид, что существуют два Муссолини - экономический лидер и жесткий политик, к которым можно относиться отдельно. Муссолини давал предсказуемые обещания - сбалансированный бюджет, низкая инфляция, надежные деньги, - которые так нравились банкирам. Прибегнув к софистике, Ламонт заявил, что он лишь восхваляет итальянскую экономику, а не Муссолини или фашизм. В январе 1926 г., выступая перед Ассоциацией внешней политики, Ламонт восхвалял успехи Италии в снижении инфляции, прекращении забастовок и сокращении безработицы. Он даже одобрил проекты Муссолини по строительству автомагистралей и общественных работ - меры, которые были бы подвергнуты резкому осуждению со стороны партнеров Моргана во время правления Рузвельта. Козырем Ламонта стало его заявление о том, что итальянцы поддерживают Муссолини: "На сегодняшнем собрании мы все считаем себя либералами, я полагаю. Уверены ли мы в том, что мы достаточно либеральны, чтобы желать итальянскому народу такого правительства, которого он, очевидно, хочет?"

Усилия Ламонта увенчались успехом: в начале 1926 г. Вашингтон добился смягчения условий урегулирования военного долга Италии, что открыло путь для операции Моргана. Министр финансов Эндрю Меллон уже сообщил президенту Кулиджу, что без примирительного урегулирования долга Уолл-стрит может потерять итальянский кредит для Великобритании. Поэтому Кулидж был рад, когда через неделю Ламонт объявил о предоставлении Моргану кредита в размере 100 млн. долл. Это вызвало яростную дискуссию в Конгрессе, где такие критики, как представитель Генри Рейни, демократ из Иллинойса, называли Муссолини диктатором-убийцей и протестовали против благосклонного отношения к фашистскому режиму. Как и в случае с кредитом Доуса для Германии, кредит Моргана для Италии стал катализатором дальнейших американских инвестиций. В дальнейшем банк сам предоставил кредиты Риму и двум промышленным клиентам - Fiat и Pirelli. В декабре 1927 г. Дж. П. Морган вновь объединился с Беном Стронгом и предоставил Банку Италии кредит, который позволил вернуться к золотому стандарту.

На Уолл-стрит, встревоженной европейским радикализмом и преклоняющейся перед экономическим прогрессом, Ламонт был не единственным сторонником Муссолини. Джек Морган и Джордж Уитни называли его великим патриотом. Отто Кан из Kuhn, Loeb сравнивал его железное правление с деятельностью жесткого управляющего, наводящего порядок в обанкротившейся компании. Уиллис Бут из Guaranty Trust с поэтическим подъемом заявил, что Муссолини поднял Италию "из трясины отчаяния в светлое царство обещаний". Судья Элберт Гэри из U.S. Steel и публицист Айви Ли присоединились к клубу поклонников. Вклад Ламонта как самопровозглашенного "миссионера" Муссолини был уникальным. Один из исследователей отметил: "Из всех лидеров американского бизнеса наиболее энергично покровительствовал делу фашизма Томас В. Ламонт. . . . Хотя Ламонт и не был самым ярким представителем итальянского правительства в деловых кругах, он, несомненно, был самым ценным. Ведь именно он перевел словесную апологетику в твердые деньги, обеспечив Муссолини кредит в 100 млн. долл.".