Донал Грант

Глава 19 Управляющий

Старая буковая аллея, уже давно никуда не ведущая и закрытая с одной стороны воротами, а с другой — высокой стеной, была любимым прибежищем Донала, отчасти из — за своей красоты, а отчасти из — за того, что в ней редко кто появлялся. Могучие ветви пересекались у него над головой, и Доналу казалось, что он идёт по длинной анфиладе царственных покоев, в которых прихотливо расставленные остроконечные арки поддерживают решетчатый лиственный купол. Поскольку по аллее никто уже не ходил и не ездил, её окончательно забросили, и даже в самой её никчёмности и запертости было что — то дикое и немного жутковатое. Когда в сумерках ветер со вздохами пролетал по её жалобно шелестящим сводам, или когда зимний холодный вихрь не давал покоя корявым, древним ветвям и деревья выглядели так, как будто устали от мира и жаждали наконец очутиться в Божьем саду; или когда снег тяжёлым грузом ложился на ветхие буковые плечи, которые, казалось, едва выдерживают его натиск, и прохожий, случайно поднявший на них взор, начинал смутно понимать, каким был бы мир, исчезни из него Бог, старая аллея приобретала такой странный и нелюдимый вид, что несмелый человек с живым воображением поспешил бы оттуда убраться, чтобы как можно скорее отыскать ближайшее жильё. Но Донал, горячо и крепко, в полном и конкретном смысле любивший своих ближних, умел любить самые уединённые места, потому что даже там никогда не оставался один.

Аллея была совершенно заброшена. Вся она поросла высокой травой, которую время от времени скашивали. С одного края прямо за деревьями пролегала тропинка, по которой так редко ходили, что, хотя она ещё проглядывала сквозь траву, высокие стебельки смыкались над ней, то и дело скрывая её из виду. Доналу нравилось такое уединение, и он всё чаще и чаще бывал здесь один. Здесь он читал, здесь молился; это место стало для него маленькой часовней в великом храме природы. Здесь его чтение и размышления почти никогда не прерывались появлением другого человека.

Однажды, примерно через месяц после появления в замке, Донал лежал в траве с книгой, примостившись в тени самого величественного бука. Вдруг и в воздухе, и по земле пробежала дрожащая волна, и Донал узнал в ней стук копыт приближающегося коня. Он поднял голову, чтобы посмотреть, кто это, но его внезапно появившаяся голова испугала коня, так что всадник чуть не вылетел из седла и, конечно же, вышел из себя. Кое — как удержавшись и сдерживая возбуждённое животное, готовое сорваться с места и поскакать во весь опор, наездник повернул его прямо на Донала, которого принял за бездомного бродягу. К тому времени Донал уже начал подниматься — намеренно, чтобы не вышло чего — нибудь похуже, — но не успел ещё и выпрямиться, как наездник выхватил плётку, пришпорил коня и ринулся на него. Донал молниеносно стащил с головы шапку, шагнул в сторону и остановился. Его спокойные движения и приветливое лицо несколько усмирили ярость незнакомца. Во всём виде Донала было что — то такое, чего не мог не заметить ни один истинный джентльмен.

Наездник явно вращался в сельских кругах и не принадлежал к числу изысканных горожан, но по его осанке и выправке было видно, что он прекрасно осознаёт и с достоинством занимает своё положение (по — видимому, весьма почётное) и вполне готов перед кем угодно за себя постоять.

— Какого чёрта!.. — воскликнул было он, потому что едва не упал, а ведь ничто другое так не выводит из себя умелого ездока — разве что он всё — таки не удержится и свалится в придорожную канаву. В таких случаях любой смертный прежде всего с негодованием обрушивается на виновника сего печального происшествия, чтобы выместить на нём оскорблённые чувства (какими бы глупыми и безосновательными они ни были). Однако разглядев Донала получше, незнакомец сдержался.

— Прошу прощения, сэр, — сказал Донал. — С моей стороны было очень неосмотрительно так внезапно показаться из травы. Я должен был сообразить, что конь может испугаться. Простите, я увлёкся и поступил необдуманно.

Джентльмен приподнял свою шляпу.

— Я тоже прошу у вас прощения, — сказал он с улыбкой, согнавшей с его лица остатки недовольства. — Я было подумал, что кто — то без разрешения забрался в чужие владения. Но вы, должно быть, новый учитель, а значит, не меньше меня имеете право здесь находиться.

— Вы угадали, сэр.

— Простите, я не помню вашего имени.

— Меня зовут Донал Грант, — сказал Донал, тоном голоса и всем своим видом давая понять, что был бы не прочь в ответ узнать имя незнакомца.

— А меня Грэм, — ответил тот. — Я принадлежу к родовому клану Грэмов и служу у графа управляющим. Пойдёмте, я покажу вам свой дом. И пожалуйста, приходите нас навестить. Моя сестра будет очень рада с вами познакомиться.

Живём мы одиноко и приятных людей видим нечасто.

— Значит, говорите, одиноко, — задумчиво повторил Донал. — Но здесь же так приятно!

— Так — то оно так — до поры до времени. Вот подождите до зимы! Может, тогда ваше впечатление тоже несколько изменится.

— Вы уж меня простите, но я сомневаюсь, что вы так же хорошо знакомы с зимой, как я, — улыбнувшись, сказал Донал. — Конечно, на восточном побережье зима тоже не подарок, но, наверное, только на горных склонах можно по — настоящему почувствовать душу и сердце крепкой снежной бури.

— Тут я с вами согласен, — откликнулся мистер Грэм. — Правда, здесь нам тоже бывает несладко. Хорошо хоть в доме тепло.

— Мы пастухи и этим не всегда можем похвалиться, — засмеялся Донал.

Впоследствии мистер Грэм говорил, что ещё ни разу не чувствовал такой внезапной приязни ни к одному человеку. Одной из самых привлекательных особенностей и привычек Донала было то, что он никогда не выставлял себя кем — то иным, кроме обыкновенного деревенского пастуха, каким он родился и вырос. Отчасти он вёл себя так, потому что гордился отцом и матерью, отчасти — из — за врождённого достоинства, отчасти — из — за своей веры. Для него история жизни Христа была главной и подлинной реальностью, и он радовался, зная, что по рождению принадлежит почти к тем же самым кругам общества, что и Господин его судьбы и устремлений. И если можно дать высокой страсти обычное, земное имя, Донал стремился к той свободе, которая с самого начала была дана ему в наследие и обрести которую можно было лишь послушанием Господним словам. Перед лицом этого стремления всякое притворство убегало, как тени бегут прочь от света, и потому Донал целиком и полностью был настоящим джентльменом. Что с того, что сюртук его не был сшит по последней моде? Что с того, что в нём не было привычки к тому, что называется «светским обществом»? Он был выше всего этого. Он желал лишь научиться вести себя так, как ведут себя в «горней стране», где манеры существуют лишь потому, что они есть на самом деле и выражают внутреннее существо самого человека. Он не помышлял о том, каким его видят окружающие. Он был вежлив и тактичен, неизменно старался помочь другим, в разговоре прежде всего стремился увидеть, в чём он может согласиться с говорящим, а если и возражал, то кротким и примирительным тоном — кроме, пожалуй, тех случаев, когда в его присутствии говорили какую — нибудь особенно вопиющую несправедливость. Пожалуй, ни в светском кругу, ни вне его не нашлось бы ни одного по — настоящему воспитанного человека, который не согласился бы, что с Доналом Грантом не стыдно появиться в любом обществе. Мистер Грэм окинул оценивающим взглядом его высокую, широкоплечую фигуру, чуть сутуловатую от постоянных размышлений и недостатка физических упражнений, но готовую распрямиться в ответ на малейшее внутреннее движение, и подумал: «Да, это человек необычный!»

Они медленно двинулись вдоль аллеи, мистер Грэм верхом, Донал рядом, беседуя как люди, которые не прочь познакомиться друг с другом поближе.

— Я смотрю, по этой аллее уже почти никто не ездит, — заметил Донал.

— Да, она своё отжила. Замок тоже какое — то время стоял совсем пустой. Тогда у графской семьи денег было маловато, и все они жили в том самом доме, где сейчас живём мы. По мне так у нас гораздо удобнее.

— Должно быть, ваш дом тоже очень старый и большой, если к нему проложили такую огромную аллею!

— Ну, буки — то посадили вовсе не за этим, они все намного старше. То ли раньше здесь был лес, и остальные деревья просто срубили, то ли на месте нашего дома раньше стоял другой, гораздо более древний. Честно говоря, я сам склоняюсь к последней мысли, особенно если взглянуть на сад и на расположение нашего дома и других построек.

— Я его ещё не видел, — признался Донал.

— Так вы ещё не всё здесь осмотрели? — удивился мистер Грэм.

— Знаете, наверное, я был так занят своим учеником, что пока не удосужился хорошенько осмотреться и никуда особенно не ходил. Разве что спускался в город, навестить Эндрю Комена, сапожника.

— А, значит, вы с ним знакомы! Я слышал, он человек замечательный. Заезжал к нам как — то проповедник, по — моему из Глазго, не помню, как зовут. Эндрю так его поразил, что тот принял его чуть ли не за пророка! В нём, говорит, выжили и возродились древние мистики. Хотя мне лично крайности не по вкусу.

— Но, может быть, то, что со стороны кажется вам крайностью, выглядит совсем иначе, когда узнаёшь это изнутри, — сказал Донал тоном человека, мирно высказывающего своё предположение.

— Тем больше оснований держаться от всего этого подальше! Если одно приближение к таким вещам уже вызывает к ним любовь, то чем они от меня дальше, тем лучше.

— Но разве такая осторожность не помешает вам по — настоящему увидеть мир? Ведь по чужим рассказам ничего как следует не узнаешь!

— Это, конечно, так. Только ведь в мире не оберёшься глупостей и чепухи!

— Да, но многое кажется нам глупым лишь потому, что мы ничего о нём не знаем, хотя и полагаем себя людьми вполне осведомлёнными. Разве можно понять, как выглядит стул, если видишь только его тень? И разве можно узнать что — нибудь о вере, если не знать о ней ничего кроме того, что говорится в церкви?

Мистер Грэм не любил ходить в церковь, хотя исправно посещал служения, и потому слова Донала ему даже понравились. Но он ничего не ответил, и разговор перешёл на другую тему.