Дорога в жизнь (Художник Н. Калита)

29
Снова дома

Итак, мальчишки снова дома. Разумову надо отдохнуть, оглядеться, прийти в себя. А Королю нельзя давать опомниться, ему нужно вложить в руки дело, настоящее дело, которое забрало бы его целиком, без остатка. Что же это будет за дело? Екатерина Ивановна считает, что ему надо очень много заниматься. Это верно, но этого мало. Нужно еще что-то. Я очень рад, что никто из воспитателей не говорит: он пришел из бегов, ему нельзя давать никаких ответственных поручений. Да, бывает, что вернувшегося надо наказать, испытать, трижды проверить, но здесь…

Нет, здесь надо занять и руки и голову, надо доверить много и от всего сердца. Ведь он вернулся домой, он давно рвался сюда и только не умел одолеть препятствие, мешавшее ему вернуться.

— Пожалуй, поставим его командиром первого отряда? — думаю я вслух.

— Да, Жуков — председатель совета, у него работы хватает, — соглашается Алексей Саввич. — Но, мне кажется, тут есть опасность: как бы он не превратил отряд в свою вотчину…

— Ну, в первом отряде это не так-то легко! Но, пожалуй, вы правы… Ему нужно бы поле деятельности пошире…

Час спустя после этого разговора я услышал стук в дверь кабинета:

— Семен Афанасьевич, я зайду к вам?

В голосе Короля и вопрос и утверждение. Так — и прося и утверждая — обычно говорит Костик: «Я пойду гулять? Я съем морковку?»

— Заходи, конечно.

— Семен Афанасьевич, дайте мне какую-нибудь работу, много работы. А то сбегу.

— Бежать незачем. Ты знаешь, здесь насильно никого не держат.

Король досадливо отмахивается:

— Ну, уйду. Мне жить не дает этот горн дурацкий.

Я смотрю на него с удивлением:

— Ты что, Дмитрий? С тобой кто-нибудь говорил про горн?

— Никто не говорил. Только Репин этот… он так смотрит — я бы его придушил. И Володька места себе не находит. Ловит всех — и каждому: «Я не брал! Мы не брали!» Не могу я…

— Дела много, сам видишь. Выбирай, что тебе по душе.

— Не знаю, — говорит он угрюмо, глядя в окно. И потом со сдержанной страстью: — Мне бы потруднее. Я бы сейчас показал — у-у!

Помолчав, он добавляет:

— Софья Михайловна меня проверяла… чтение, письмо, там… арифметика…

— Да?

— Говорит — четвертая группа от силы, а то и вовсе третья.

Лицо Короля темнеет. Кажется, он даже похудел за последние дни, так обозначились скулы, и губы стали как две тонкие полоски, — от обиды он всегда крепко сжимает губы.

— Лучше совсем учиться не буду. Не могу я с сопляками сидеть в одной группе! Мне Петька в сыновья годится.

Сгоряча он, видно, не понимает даже, что за чушь порет. Но мне тоже не до смеха.

— То-есть как это — не будешь учиться? А Стеклов?

Старший Стеклов тоже будет в четвертой группе. Но он спокоен, его не смущает, что он, самый взрослый из всех ребят (ему скоро пятнадцать), оказался в одной группе с маленькими, — там будут даже двое из его же отряда. Никому и в голову не придет посмеяться над ним, все знают, что это бесполезно. Знает и Король.

— Вы мне, Семен Афанасьевич, на Стеклова не указывайте. С него все как с гуся вода. Он спокойный. Ему плевать, что там про него говорят.

— А тебе не плевать?

— А мне не плевать.

— Ну хорошо. Что же ты будешь делать?

— Буду в мастерской вдвое работать.

— И останешься неучем? Ну ладно, у тебя головы на плечах нет и ты согласен остаться неграмотным, да ведь за тобой другие пойдут — это ты понимаешь? Ведь не один на тебя кивнет: а вот Король не учится — и я не буду.

— Семен Афанасьевич! Я с Разумовым хочу! Мы с Володькой сколько времени неразлучно… хватит того, что без Плетня живем…

— Да ты сам посуди, как же можно? Ты там не то что последним будешь, ты и совсем заниматься не сможешь, это ведь пятая группа.

В дверях появляется Екатерина Ивановна — она слышала последние слова и с ходу включается в разговор.

— Эх, Митя, — говорит она, — не уходить бы тебе — мы бы с тобой за лето позанялись, догнали бы пятую группу…

— Екатерина Ивановна! — Король срывается с места. Он стоит перед Екатериной Ивановной, прижимая руки к груди. — Вы занимайтесь со мной сейчас! Я знаете как буду… Я изо всех сил буду! Я прежде учился ничего. А теперь бы я…

Меня, можно считать, нет в комнате. Обо мне забыли начисто. Стоят друг против друга, хмурят лбы, соображают вслух.

— Да знаешь ли ты, что это значит?

— Екатерина Ивановна!!

В этих двух словах всё — и клятва, и мольба, и надежда.

— Екатерина Ивановна! До сентября догоним?

— Если будешь…

— Буду! Буду! — Король вытирает пот со лба, садится на прежнее место. И вдруг говорит: — Семен Афаиасьевич! А если и Сережка?

— Так ведь ты говоришь, с него как с гуся вода, ему наплевать?

— Ну… Семен Афанасьевич!

Часу не прошло — ко мне является Жуков.

— Ты что, Александр?

— Семен Афанасьевич, надо бы Королю какое-нибудь дело дать.

— Мы уж думали об этом с Алексеем Саввичем и надумали. Тебе ведь трудно быть и командиром отряда и председателем совета: что, если Король в отряде сменит тебя?

— В отряде? Нет, Семен Афанасьевич, командиром лучше бы Подсолнушкина. А вот я советовался со Стекловым, с Суржиком, Колышкину говорил… Мы вот что думаем: приехали в тот раз гости — мы им в баскет проиграли. Приедут опять — опять проиграем. Команда не постоянная, меняется, настоящей тренировки нет. В пинг-понг ребята дуются — тоже без порядка. Военная игра скоро, а если вы в городе, занятия проводить некому. А Король… вы знаете, если он чего захочет, он что угодно сделает. Расшибется, а сделает. Вот и пускай заведует всем этим… ну, культурным, что ли, досугом.

— Досугом. Так. Неплохо придумано. Я поговорю с Алексеем Саввичем и Екатериной Ивановной. Пожалуй, это самое правильное.

— А знаете, кто придумал?

— Кто?

— Петька. Он все никак не успокоится насчет того проигрыша. Он и тогда говорил: «Вот был бы Король — нипочем бы не проиграли». Король только вернулся, а Петька и пристал, так за мной по пятам и ходит: скажи Семену Афанасьевичу да скажи Семену Афанасьевичу.

— Можно к вам? — В дверях Алексей Саввич. — Послушайте, Семен Афанасьевич, какая идея пришла в голову нашему Пете: он предлагает всю культурно-массовую работу поручить…

— …Королю? — Мы с Жуковым смеемся.

— Ах, вы уже знаете? Ну да, Королю. По-моему, это прекрасная идея. У Петьки государственный ум! Он мыслит, я сказал бы, масштабно!

Репин не ушел. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так — это означало бы признать полное свое поражение. Уж если уходить, то с треском, независимо, гордо, потому, что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказали — уходи. Нет, уйти так бесславно он не мог.

Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вел себя в точности так же, как все последнее время. Подчинялся режиму. Сносно работал в мастерской — руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, — а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали любым новым инструментом.

А все-таки он был сам не свой — все его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умен и хорошо видел, что от прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чем не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и еще трех-четырех ребят из своего отряда он не дорожил: он умел, разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нем я. Все, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере — и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал: презрение — лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцирь черепахи. Им можно отравить — и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной, я ни на час не мог забыть о нем.

Другой задачей неожиданно оказался Разумов. Как будто все его силы ушли на пощечину Репину. Он бродил вялый, потухший, не поднимая глаз. Все валилось у него из рук. Алексей Саввич говорил, что Разумов подолгу застывает у верстака, не двигаясь, не оборачиваясь на оклики и словно забыв обо всем. По словам Жукова, он плохо ел, беспокойно спал по ночам. Он не принимал участия ни в каких играх.

— Слушай, Семен, — озабоченно сказала мне Галя, — Разумов приходит ко мне и все толкует, что он никогда не воровал и о той пропаже ничего не знает. Я ему сказала, что никто и не сомневается в этом.

— А он что?

— Говорит, что слишком уж все совпало — их уход и пропажа. И что все, конечно, думают на них. И никакие уговоры его не берут.

Я видел, как Разумов отводил в сторону то одного, то другого из ребят, и знал, что он твердит все то же: «Конечно, все так совпало… Только мы не брали… Разве мы могли бы…»

И неизвестно, кто чувствовал себя более неловко — Разумов или тот, кому приходилось его выслушивать. Ребята чувствовали в его излияниях что-то больное, что не успокоить словом, — а нет ничего хуже, как глядеть на чужую боль, не умея облегчить ее.

С Разумовым говорила Галя, говорили Екатерина Ивановна и Алексей Саввич, говорил я. Он повторял одно и то же:

— Если б можно было думать еще на кого-нибудь. А то получается ясней ясного: мы уходим — вещи пропадают…

— Послушай, — сказала ему Галя, — ты бы поверил, что я украла?

Он оторопело посмотрел на нее и не нашелся что ответить.

— Ну, а если бы все улики были против меня и больше не на кого было бы думать? И один бы сказал, что сам видел, как я украла, и другой… Ты бы поверил?

— Да что вы, Галина Константиновна! Нипочем бы не поверил!

— Честное слово?

— Честное слово.

— А как же мы, по-твоему, должны думать, будто вы украли? Неужели только потому, что с виду всё против вас?

— Так ведь вы нас мало знаете…

— Разве ты знаешь меня дольше, чем я тебя?

— Нет… но ведь все знают, что и Плетнев и Король… что бывало раньше… что случалось… и поэтому…

…Екатерине Ивановне Разумов рассказал свою историю. Родители его разошлись три года назад. («Я только перешел в третью группу».) Семья жила тогда в Саратове. Потом в течение двух лет они съезжались и разъезжались, ссорились и мирились. Каждый тянул мальчишку к себе, каждый говорил о другом самое черное, самое горькое, что мог придумать: «Твой отец обманщик и негодяй», «Твоя мать подлая женщина». А во дворе был приятель — Сенька Плетнев, сверстник, но с характером крепким и властным. Этому было море по колено, он давно, советовал Владимиру плюнуть на все и уйти. («Он-то сирота, он с дедом жил. Но уж лучше, когда совсем ни отца, ни матери, чем так, как у меня», — сказал Разумов.) Кончилось тем, что они ушли вместе. Покатили зайцами в Москву, потом в Казань, тут познакомились и подружились с Королем, и уже все втроем двинулись в Ленинград. Здесь пустили корни — перезимовали в детдоме для трудных, а с теплом, понятно, собирались странствовать дальше.

— Знаете, я слушала его и все думала: он как раз удивительно не приспособлен для такой бродячей жизни, — заключила Екатерина Ивановна, пересказав мне эту несложную и невеселую биографию. — Мне кажется, из всех наших ребят — во всяком случае, из тех, что постарше, — он самый «не беспризорный» по характеру, самый домашний. Ему, может быть, больше не хватает матери, чем даже нашему Лёне, хоть тот и совсем малыш. Недаром он все к кому-нибудь прислонялся — то к Плетневу, то к Королю. Может быть, он потому и со мной так откровенно разговаривал… в сущности, он стал рассказывать о себе прежде, чем я начала спрашивать…

Она была, конечно, права — Разумов нуждался в мягком, не мужском внимании. Он, пожалуй, побаивался только строгой на вид Софьи Михайловны. С Антониной Григорьевной у него были наилучшие отношения — это его я застал в числе ее добровольных помощников по кухонным делам, когда впервые осматривал дом, — и с Галей он тоже говорил охотнее и откровеннее, чем со мной или Алексеем Саввичем.

Однажды перед вечером, работая у себя в кабинете, я через раскрытое окно услышал разговор Гали с Разумовым. Они сидели рядом на крылечке флигеля — она с шитьем в руках, он с лобзиком и куском фанеры. С первых слов я понял: Разумов, должно быть, повторял Гале то, что я уже знал от Екатерины Ивановны, и вот продолжение:

— Понимаете, все получилось не так. Мне не хотелось уходить. И Королю. А Плетнев все говорил: пойдем, уговорились ведь. Но и он тоже сомневался. А когда Жуков вывесил скатерть, Король обозлился… И Плетнев. Он сразу сказал: ноги моей здесь больше не будет…

— Как ты думаешь, где он сейчас?

— Он на нас совсем разозлился. Махнул на юг. Но он вернется. Он с Королем очень дружит.

— А с тобой?

— Со мной?..

Пауза. Должно быть, Разумов впервые в жизни задумался — дружба ли то, что связывает его с Плетневым.

— Знаете, мы с Арсением с пяти лет знакомы. В одном дворе жили. У него бабушка была очень хорошая. А потом она умерла… А дед… Ну, с дедом Сеньке плохо было…

Я снова взглядываю в окно. Галя сосредоточенно шьет. Она замечательно умеет слушать, это я и по себе знаю, и Разумову, видно, приятно при ней вслух разбираться в своих мыслях, в своем прошлом — давно я не видел его таким спокойным.

— Он обо мне всегда заботился, Сенька. Он никогда один куска не съест, всегда поделится. И он очень смелый. Даже отчаянный. Сколько раз его забирали в милицию! Ох, я боялся! А он всегда приходил назад. Соврет что-нибудь, уж не знаю, и отпускают его. Он… вы еще не знаете, какой! Он не хотел, чтоб я воровал. Он говорил — тебе нельзя! Вот хотите верьте, хотите нет, а я ни разу ничего не украл: Сенька не велел…

Галя перекусила нитку:

— Но ты говоришь, он всем с тобой делился?

— Да.

— Ты меня извини, Володя, но, по-моему, это одно и то же, если ты даже своими руками и не брал ничего.

Пауза.

— Вот видите, вы сами говорите… — угасшим голосом произносит Разумов.

— Что же я говорю? Все это было прежде. А о прошлом тут никто не вспоминает. Я тебе и в тот раз сказала: все знают, что ты и Король не имеете никакого отношения к пропаже горна. Ребята у нас очень прямые, они не стали бы притворяться, если б действительно думали на вас.

— Они просто слушаются Семена Афанасьевича. А Семен Афанасьевич просто для воспитания… разве я не понимаю?

Галя смеется:

— Плохо же ты знаешь Семена Афанасьевича! Он если и хочет что скрыть, так не умеет…

Ну нет, выслушивать рассуждения насчет своего характера я не намерен. Закрываю папку с бумагами, выхожу на крыльцо и не торопясь шагаю мимо Гали и Разумова. Застигнутые врасплох, они умолкают. Выглядят они при этом довольно забавно.

…Вечер. Галя укладывает ребят. Костик прыгает в кровати и хохочет, когда ему удается вывернуться из Галиных рук. Леночка молча, пыхтя и отдуваясь, стаскивает с себя платье, но когда я пытаюсь ей помочь, она заявляет:

— Сама! Я сама!

— Мне кажется, — говорит вдруг Галя, — он не успокоится, пока не разъяснится эта проклятая история…

И хотя перед этим мы говорили о том, что башмаки у Костика и Леночки окончательно развалились и надо же наконец выбрать время и купить новые, я тотчас понимаю, о ком и о чем идет речь.