Дорога в жизнь (Художник Н. Калита)

35
Ганс и Эрвин

За ребятами из Германии мы просили поехать Софью Михайловну, которая недурно говорила по-немецки.

— С удовольствием. Только пускай со мной поедет Андрей.

— Зачем? Не надо бы, Софья Михайловна, — с сомнением в голосе говорит Жуков.

— Незачем! — бурчит и Подсолнушкин. — Свяжешься с ним, а потом расхлебывай…

— Если за ребятами приеду не только я, взрослый человек, но и хоть один их сверстник, будет гораздо лучше. Они будут свободнее себя чувствовать, свободнее разговаривать. Вот представь себе, что это за тобой приезжают, — как бы ты…

— Да что вы, не знаете, что ли, Репина? — почти с отчаянием вмешался молчавший до сих пор Суржик. — Верно Пашка говорит: он выкинет чего-нибудь, потом позору не оберемся.

А Король молчал. Он всегда молчал, когда речь заходила о Репине, словно зная, что его мнение может быть пристрастным, или не желая, чтобы его заподозрили в этом.

— Как ты скажешь, Король? — спросил Саня.

— Меня про него не спрашивайте…

— Я снова прошу, — суховато повторила Софья Михайловна, — послать со мной Репина. Он владеет немецким и поможет мне.

— Петька! — сказал Жуков.

Он никогда не отдавал Петьке пространных распоряжений, и не было случая, чтоб Петька не понял его или ошибся. Он тотчас убежал, а еще через минуту появился вместе с Андреем. Андрею как будто было все равно, зачем его звали, чего от него хотят. «Ладно, ничего особенно хорошего я от вас не жду, но выслушать могу», — говорило его чуть настороженное лицо.

— Завтра Софья Михайловна поедет за немецкими ребятами. Она просит, чтоб тебя послали с ней.

Молчание. Репин все так же равнодушно смотрит в стену где-то между Жуковым и Суржиком. Саня хмурится, откашливается и, выждав еще полминуты, добавляет:

— Поедешь с Софьей Михайловной девятичасовым. Скажешь дежурному, чтоб тебя накормили раньше всех.

— Могу я узнать, в чем будет заключаться моя роль?

Санькино терпение наконец лопается.

— Твоя роль, — говорит он со злостью, — будет заключаться в том, чтобы быть человеком.

— Надо ребят встретить по-хорошему, по-хорошему с ними поговорить, — миролюбиво вставляет Алексей Саввич. — Надо объяснить, что мы их ждем.

— Скажи, что им у нас будет не скучно! — заявляет Петька. Этот в последнее время стал совсем храбрый и вмешивается во все дела и разговоры. Только здесь, в совете детского дома, он еще немного робеет и, выговорившись, поскорей прячется за чью-нибудь спину. — Скажи, у нас ребят много. И лес. И речка. И пинг-понг!

Софья Михайловна серьезно выслушивает Петьку и поворачивается к Репину:

— Я думаю, Андрей, мы с тобой на месте сообразим, что надо говорить. Увидим, что за ребята, поймем, что их интересует. Думаю, справимся.

— Хорошо, Софья Михайловна, — спокойно отвечает Андрей. — Выйдем в восемь пятнадцать?

…Они выходят из дому в восемь пятнадцать. В руках у Андрея небольшой сверток — Антонина Григорьевна завернула ему несколько бутербродов:

— Проголодаетесь до обратного-то поезда. И гостям дашь червячка заморить.

В девять поезд уносит их в Ленинград. К трем мы высылаем дозорных на дорогу и на станцию — они встретят гостей и известят нас.

В половине четвертого во двор врывается запыхавшийся от бега Володин, за ним рысцой трусят Леня Петров и Вася Лобов:

— Приехали! Идут!

Отчаянно заливается звонок, со всех сторон сбегаются ребята, еще мгновение — и все пять отрядов построились на линейке вокруг нашей белой, увитой алыми лентами мачты.

У будки показываются Софья Михайловна, Репин и еще два мальчика.

— Смир-но! — командует Саня.

Ряды застывают неподвижно. Наши гости идут неловко, не свободно, как всегда бывает, когда чувствуешь, что на тебя устремлено много глаз. Они даже останавливаются на секунду, переглядываются и снова нерешительно идут.

— Здрав-ствуй-те! — дружно отчеканивают восемьдесят мальчишеских глоток. — Милости про-сим!

Старший из гостей приостанавливается и поднимает сжатый кулак.

— Рот фронт! — выкрикивает он чуть хриплым от волнения голосом.

И без подготовки, без уговора наши отвечают, как один человек:

— Рот фронт!

Саня проводит ладонью по лбу, сглатывает в последний раз и начинает свою первую приветственную речь:

— Милости просим к нам, дорогие товарищи! Будьте как дома! Мы вам все рады и надеемся, что вам у нас будет хорошо… Скажите им, Софья Михайловна.

Софья Михайловна переводит гостям эту краткую речь, которая готовилась долго и на бумаге была раза в четыре длиннее. Мальчики кивают, улыбаются, потом тот, что постарше, протягивает Сане руку и говорит по-русски, чуть шепелявя:

— Спа-сибо!

Саня пожимает гостям руки и, поворачиваясь к нам, взрослым, говорит:

— Будьте знакомы! Андрей, скажи им про Семена Афанасьевича. И про Екатерину Ивановну и про Алексея Саввича.

Но, видно, какое-то слово незнакомо Андрею, он медлит, и на помощь ему приходит Софья Михайловна. Она представляет нас ребятам. Пожимаю руки сразу обоим. Старшему на вид лет тринадцать. У него живое, умное лицо. Через левую щеку от глаза до подбородка — шрам.

— Ганс Бюхнер, — говорит он, глядя мне в глаза.

Другому не больше одиннадцати. У него прозрачно-бледное узкое личико и светлые глаза; на лоб косо свешивается рыжеватая прядка, вздернутый нос щедро усыпан веснушками. Он чем-то похож на Петьку — но на Петьку изголодавшегося, заморенного, похудевшего ровно вдвое.

— Эрвин! — кратко представляется он.

Очень хочется сказать им обоим что-то хорошее, сердечное, но — проклятая немота! — я не знаю ни слова по-немецки.

— Семен Афанасьевич, можно командовать «вольно»? — шепчет над ухом Саня.

Я киваю.

— Вольно! — кричит он во все горло.

Строй мгновенно рассыпается. Гостей окружают, жмут им руки, похлопывают по плечу, по спине, о чем-то оживленно спрашивают, никак не умея освоиться с мыслью, что кто-то может не понять, если с ним говоришь так просто и понятно — по-русски!

Ганса и Эрвина ведут мыться, потом — в столовую. Сначала за ними по пятам следуют чуть ли не все ребята, но прежде чем я успеваю подумать об этом, толпа редеет («Жуков вразумил», — мимоходом говорит мне Софья Михайловна).

Мы условились не тревожить гостей расспросами и разговорами: пусть осмотрятся, привыкнут. Кровати им пришлось поставить в отряде Колышкина, рядом с Андреем, которого они уже знали и который с запинкой, с длинными паузами и долгим «мм-м…», но все же, по словам Софьи Михайловны, довольно толково изъяснялся с ними.

Погода стояла отличная, редкая для ленинградского лета — жаркие, ясные дни. Подготовка к спортивной игре шла полным ходом. Ганс и Эрвин сразу же стали принимать в ней самое живое участие.

Маленький Эрвин поражал всех необыкновенной гибкостью, изворотливостью и ловкостью в физических упражнениях. Было одно упражнение, предложенное Владимиром Михайловичем: ребята стоят в две шеренги на расстоянии вытянутых рук. Глаза у всех завязаны (позже стали играть «на честность» — глаза просто зажмуривали). Водящий должен пройти между рядами так, чтобы товарищи не могли по слуху заметить его и задержать, коснувшись вытянутой рукой. Прокрасться незамеченным было почти невозможно: хрустнет песок, камешек выскользнет из-под ноги — каждый неловкий шаг и даже просто дыхание выдадут. Из наших разведчиков только один Король в девяти случаях из десяти проходил сквозь незрячий, но чуткий строй благополучно. А Эрвин не попался ни разу. Он не шел — скользил, как угорь. При этом он, казалось, и не думал об осторожности — шел быстро, лишь изредка пригибаясь, а чаще в полный рост, но с быстротой и легкостью почти неправдоподобной.

Когда Эрвин появлялся в нашем гимнастическом городке, его неизменно окружали восторженные зрители: он выделывал замысловатые фигуры на кольцах, на брусьях, отлично прыгал и в длину и в высоту, а бегал, пожалуй, быстрее всех наших ребят.

Одно было странно: он ни за что не хотел купаться.

Купанье было одним из любимейших наших удовольствий. В речку ребята кидались с азартом, с увлечением — и, как во всем теперь, не забывали о предстоящей игре. Разбивались, к примеру, на две партии: какая быстрее переправится на другой берег, а там проворнее построится? Или: какая партия быстрее перекинет мяч на берег противника? Что тут творилось!

В таких играх участвовали только наши лучшие пловцы: ведь в горячке «боя» неизбежно кто-нибудь получал по затылку, кто-нибудь, пытаясь завладеть мячом, хватал под водой противника за ногу. Правда, за такие недозволенные приемы виновника выдворяли на берег, но все же тех, кто не мог держаться на воде, как на земле, мы предпочитали оставлять на суше, от греха подальше.

Эрвин обычно сидел на берегу, с интересом следя за нами, иногда спускал ноги в воду, но ни разу не окунулся.

— Чего ты! Пойдем окунемся — жарко же! — приставал Петька.

Эрвин краснел, кивал, покашливал — и повторял, старательно, по-вологодски выговаривая «о»:

— По-том… по-том…

— Ты что? Бо-ишь-ся? — Петьке казалось: если он скажет по складам, Эрвин лучше его поймет.

В один из первых же дней Ганс тревожно присмотрелся к их беседе и стал торопливо говорить что-то Репину. Андрей кивком головы подозвал Петьку:

— Ганс говорит: не расспрашивайте его, не надо расспрашивать. Понял? И другим скажи. — И он издали пытливо смотрит на Эрвина.

Мальчуган встает, ковыряет босой ногой песок и, помявшись еще немного, как-то боком, нехотя идет к дому. Ребята смотрят ему вслед. И тогда Ганс начинает что-то хмуро объяснять Андрею. Тот напряженно слушает, видимо стараясь ничего не упустить. Потом он переводит нам:

— Эрвин из деревни Одергейм. Там есть спортивная площадка. Эрвин и другие ребята упражнялись на брусьях. Фашисты проходили мимо и заорали: «Хайль Гитлер!» «Хайль» — это по-немецки «Да здравствует». А ребята ответили: «Рот фронт! Долой Гитлера!» Тогда фашисты бросились на площадку, разнесли все спортивные снаряды, ребят избили, а нескольких бросили в реку. Эрвин попал на глубокое место, его еле вытащили, потом откачивали; болел он долго. И потом стал бояться воды. А до того очень хорошо плавал…

— Ух, гады! Нашли с кем драться — с маленькими! — слышится в толпе обступивших Андрея и Ганса ребят.

— Я вот один раз тонул, так после тоже долго не купался, — задумчиво произносит Володин.

— А я тонул — не испугался, а потом ночью проснулся, и страшно стало. Ой-ё-ёй, думаю, где бы ты сейчас был! — говорит Подсолнушкин.

— Что ж, у вас на этих сволочей управы нет, что ли? — требовательно спрашивает обычно неразговорчивый Коробочкин. — Спроси его, Андрей.

Репин спрашивает, старательно подбирая слова. Ганс слушает, слегка наклонив голову набок. Лицо его побледнело, он отвечает негромко, сжав зубы. Андрей переводит:

— Рабочие борются. Но у фашистов большая сила.

— Да что, разве у вас люди слепые, не видят, где белое, где черное? — не унимается Коробочкин.

— Слушай, чего ты к нему пристал? — вдруг вспыхивает Андрей, злыми глазами глядя на допросчика.

Тот не отвечает, отходит на шаг и сердито натягивает трусы. Но Ганс, пытливо переводивший глаза с одного на другого, берет Репина за локоть и спрашивает с тревогой:

— Was sagt er da? (Что он говорит? (нем.))

Андрей нехотя переводит ему вопрос Коробочкина. Ганс отвечает что-то, умолкает, потом говорит еще, проводя рукой по шраму, рассекающему его лицо от виска до подбородка,

— Он говорит: многие еще не понимают, — переводит Андрей. — Говорит: раз он продавал пионерскую газету — называется «Барабан». Взрослый фашист подошел к нему, ударил кулаком в лицо, сбил с ног. А потом стал колотить головой о железную решетку. Тут подбежал рабочий, как стукнет фашиста! Они схватились, покатились по мостовой. Откуда ни возьмись — полицейский. Фашисту слова не сказал, а рабочего — в полицию. Вот тут и смотри, понимают люди или не понимают. Рабочий вступился, а сила — на стороне фашистов.

— Слушай, — говорит Гансу Коробочкин и снова скидывает трусы, — поплывем на тот берег, а? Кто скорее. Поплывем?

На этот раз Ганс обходится без переводчика — почти умоляющая физиономия Коробочкина, движения его крепких смуглых рук достаточно выразительны. Ганс быстро, несколько раз кряду кивает и, не раздумывая, бросается в воду. Следом за ним — Коробочкин.

Мы молча смотрим. Коробочкин — лучший наш пловец, с ним никто из ребят не может тягаться. Ганс плавает неплохо, очень неплохо, но где ему равняться с Коробочкиным!

Однако они плывут голова в голову и достигают того берега одновременно. Ганс очень доволен. Он размахивает руками, качает головой, смеется: переводчик остался на этом берегу, а Гансу не терпится что-то объяснить своему сопернику.

Мы по-прежнему молчим и смотрим на них.

— Молодец Коробок, сообразил! — одобрительно произносит Подсолнушкин.