Дорога в жизнь (Художник Н. Калита)

3
«Мы все командиры!»

Назавтра по звонку на подъем никто не поднялся — видно, это было не в обычае. Ребята спали. Только к завтраку они закопошились и стали выползать из-под одеял. Я заходил в каждую спальню и громко говорил:

— Вставайте! Стройтесь во дворе! Быстро!

Они выходили во двор вовсе не из готовности исполнить приказание. Им было любопытно: что же дальше? Они стали не строем, а беспорядочной толпой, и ясно было: иначе стоять не умеют. Одни смотрели пытливо, настороженно, другие насмешливо, третьи недоброжелательно. Но незаинтересованных, равнодушных лиц я не увидел.

— Познакомимся, — сказал я. — Меня зовут Семен Афанасьевич…

Я не успел договорить. Произошло что-то неожиданное и непонятное: раздался пронзительный свист, толпа дрогнула — и вдруг все до единого кинулись к дому. Несколько секунд я стоял в недоумении и смотрел, как они удирают — без оглядки и почти бесшумно, только все тот же пронзительный свист снова и снова резал уши. Потом, сам не знаю почему, я обернулся и увидел… быка. Не разбирая дороги, низко пригнув свирепую морду с кольцом в носу, он несся по опустевшей поляне. Врезался в волейбольную сетку и стал рвать ее рогами, слепо и злобно вскидывая головой. Комья снега и мерзлой земли летели у него из-под копыт.

Раздумывать было некогда. Я кинулся к быку и с размаху ударил его ногой в нос. На мгновенье он ошалело подался назад. Я обежал его и, схватив за хвост, погнал к сараю.

Захлопывая за быком широкую дверь сарая, я услышал дружный топот: теперь вся орава ребят бежала ко мне. Я утер пот со лба, подошел к крыльцу и сел. Ребята нерешительно остановились в трех шагах и, перешептываясь, подталкивая друг друга, смотрели на меня.

— Ка-ак вы его здорово! — вдруг сказал кто-то.

— Он знаете какой? Он лошадей на рога поддевает!

— Он одного Подсолнушкина слушается!

Постепенно те ребята, что были поближе, усаживались рядом на ступеньки. Другие, продолжая стоять, обступали нас все теснее. Кто-то дотронулся до моего плеча. Кто-то опять и опять нараспев повторял:

— Ка-ак вы его здорово!

— А у нас в деревне какой бык… — сказал тощий, нескладный парнишка в рваном пиджаке.

— А у нас была корова бодучая — еще позлее всякого быка, — доверчиво сообщил уже знакомый мне худенький мальчик с раскосыми глазами зайчонка.

У каждого в запасе оказалась своя история — не про свирепого быка, так про бодучую корову.

Но ведь и мне было о чем порассказать, недаром я с десяти лет пас у помещика стадо в селе Сторожевом, на Полтавщине. Вот там был бык так бык: огромный, с налитыми кровью глазами. Гаврила его звали.

— А наш…

— Нет, куда ему до Гаврилы. Тот однажды…

Рассказываю им про Гаврилу, про белую корову Зорьку, которая всегда шла впереди стада и неизменно обещала на завтра ясный день. Рассказываю о том, как в тринадцать лет я, пастушок из захудалого села, впервые увидел на большом украинском шляхе автомобиль. С перепугу я сперва так и повалился лицом в землю, а потом, должно быть, с полверсты бежал вслед за автомобилем и крестился на отпечатки шин в пыли.

— Ох, и темный был народ! — со снисходительным удивлением вполголоса произносит кто-то.

Оборачиваюсь — Коршунов, тот самый. Ага, не ушел!

Разглядываю ребят. Давно не мытые лица сейчас подвижны и веселы. Вот сейчас и взять их за живое. Бык — быком, он мне невольно помог, этот бык. Хорошо, что так легко удалось с ним справиться, хоть удивляться тут и нечему — я и в самом деле не забыл еще своей пастушьей практики, а силы у меня теперь побольше, чем было, когда я пас помещичье стадо. И вдруг в голову мне приходит: бык… да сам ли он вырвался из сарая? Может, кто-нибудь выпустил его? Неужели… Кто из них мог это сделать? Я оглядываю ребят. Но некогда думать об этом сейчас…

— Плохо вы живете, — говорю я.

— Плохо, — соглашаются они без малейшей горечи.

— Вот ты спрашивал меня вчера, буду ли я тут заведующим. Я ходил, смотрел, думал. И решил: это зависит от вас. Да, от вас, — повторяю я в ответ на поднявшийся гул голосов. — Потому что я ни за что не соглашусь жить в такой грязи, в такой гадости.

— А мы что? Разве мы виноваты? — обиделся паренек, сидевший рядом со мной.

— Да кто же виноват? Кто виноват, что ты сегодня не умывался и вот сидишь передо мною чумазый? А вон ты — кто виноват, что у тебя нет ни одной пуговицы на штанах и даже понять нельзя, как они на тебе держатся? Или вон Петька: скачет в одном башмаке. Кто проиграл его второй башмак — я, что ли? Или кто-нибудь из воспитателей? Кто виноват, я спрашиваю? И кто виноват, что вы трусы?

— О-о! Трусы? Это мы трусы? — крикнуло сразу несколько голосов.

— Да, да, трусы! Забыли, как испугались быка? Удирали, как зайцы! Нет, если вы хотите, чтобы я остался у вас, все должно перемениться.

— Да чего делать-то?

— А вот я скажу, что делать. Олени по тайге идут — у них есть вожак. Самолеты летят в воздухе — у них есть ведущий. В семье — отец, на заводе — директор. Ну, а у вас? Старшим у вас буду я. Но этого мало. Мне нужны помощники. Были у вас до сих пор ответственные? Командиры?

— Мы все командиры! — крикнул кто-то за моей спиной.

Я не обернулся.

— Ладно, тогда вы все командуйте. Я буду рядовым. Ведите меня, распоряжайтесь мною, налаживайте мою жизнь. Но жить так, как вы сами сейчас живете, я не хочу. Ни один человек, хоть немного уважающий себя, не станет жить по-вашему, да, пожалуй, еще поколотит тех, кто его заставит так жить. Нет, ребята, глупости вы бросьте.

— Семен Афанасьевич, — очень серьезно сказал худой смуглый паренек с широко расставленными темно-карими глазами, — мы будем делать, как вы скажете. Только нам командиров не надо. Командирам всегда блат — они и лопать первые, им и одежка получше.

— Это не командиры, а жулики! — сказал я. — Командир, как я это понимаю, прежде всего — ваш же товарищ. Он не съест куска, пока не накормит всех, не наденет штанов, пока все не будут в штанах. Это от вас зависит. Вы друг друга знаете. Выберите самых лучших, самых честных — настоящих товарищей, а не жуликов… Сейчас идите все завтракать, уже поздно. А после завтрака построиться на поляне.

Ребята бегом кинулись в столовую. Но… нет, не все убежали. Человек шесть-семь остались на ступеньках крыльца. Они не такие, как все, они не бегут — самолюбие не позволяет. Их не заботит, оставят ли им позавтракать, — они выше этого.

— А вы уверены, Семен Афанасьевич, что у нас будет хорошо?

Это спрашивает серьезный, кареглазый, тот, что говорил про командиров.

— А ты?

— Не знаю.

— Как твоя фамилия?

— Жуков.

— А звать?

— Санька.

— Так вот, Александр, запомни: у нас в доме будет хорошо. Непременно будет. А теперь ведите меня в вашу столовую.

…После завтрака они с грехом пополам выстроились у главного здания. И теперь я уже не беседовал с ними — я холодно, твердо сказал им, чего я, новый заведующий, от них требую и чего жду.

— Предупреждаю вас честно: я ненавижу расхлябанность, воровство, лень и глупость. Ничего несбыточного вам не обещаю, но уверен: мы будем жить хорошо — работать, учиться, играть. Чем больше и дружнее мы потрудимся, тем быстрее настанет для нас хорошая и чистая жизнь. Сегодня же мы решим, как лучше наладить нашу жизнь, чтобы она была разумной, не свинской. Тех, кто согласен вместе со мной бороться с грязью, воровством и ленью, прошу выйти вперед и стать вот здесь. Кто не хочет — останьтесь на месте.

Строй дрогнул. Минута нерешительности. Вышли Саня, Петька, Коршунов, еще секунда — и пошли все. На месте остался один, рослый и длиннорукий, с ярко-рыжими вихрами; веки толстые, словно припухшие, и в них глаза-щелочки.

— Это честно. Как твоя фамилия?

— Нарышкин.

— Чего ты хочешь, Нарышкин?

— Хочу уйти из детдома.

— Иди. Желаю тебе, чтобы ты не погиб, чтобы тебя не искалечила никакая беда, а если от грязи заболеешь коростой, чтоб кто-нибудь тебя вылечил. Вот кто тебе ума даст — не знаю. Иди.

В полной тишине Нарышкин направился к проходной будке. Я не стал смотреть ему вслед.

— Так вот, — продолжал я, — у нас пять спален. На первое время решим: каждая спальня — отряд. Можете называть это группой, ватагой, но, по-моему, отряд лучше. Пусть каждый отряд выберет себе командира. Командир должен составить список своего отряда — имя, фамилия, сколько в школе учился. Каждый отряд должен выбрать еще и санитара. Санитар составит заявку — сколько не хватает в отряде матрацев, одеял, простынь, подушек. И предупреждаю: никаких карт. Если что-нибудь из кладовой или из кухни пропадет — второй выдачи не будет. За карты — самое строгое наказание…

Логики в моей речи не было, я выхватывал главное, самое неотложное, и уверен — они отлично понимали меня.

— А еще нужно… — Петька поперхнулся, покраснел, видно сам ужасаясь собственной храбрости, но все же докончил: — еще нужно дежурных по спальням, чтобы ничего не пропадало.

— Да пропадать-то уж нечему, — возразил я. — Разве вот двери с петель не снял бы кто.

По рядам пробежал смех, но я оборвал его словами:

— Прошу еще запомнить вот что: впредь право на свободный выход из детского дома будут иметь только командиры. Остальные могут уходить только с моего разрешения. Того, кто уйдет самовольно, обратно не пущу.

— Ого! Ну и что ж, что не пустите? — раздалось из задних рядов.

— Ровно ничего. Не пущу, и всё. А сейчас разойдитесь по спальням. Выберите командиров и санитаров. Я жду здесь. Идите.

Одни нехотя, неуверенно, другие весело и решительно, обгоняя друг друга, двинулись к лестнице. Я присел на скамью и сунул руку в карман за папиросами. Портсигара и кошелька с деньгами как не бывало…