Доверься мне

ГЛАВА 49

ВЕЧНОСТЬ ПО ПОДЪЕЗДНОЙ ДОРОЖКЕ

Вечность — забавное понятие.

Люди постоянно говорят о ней. Это единственное, чего они хотят — вечная жизнь, о которой они всегда мечтали, с людьми, которыми они так дорожат.

Но ничто не длится вечно, не так ли? Мы проводим наши дни в ожидании определенного момента, хотим, чтобы он длился долго. Мы ждем человека, которого никогда не захотим отпускать, и когда он появляется — мы за него хватаемся. Делаем это очень крепко, говорим, что он — наша вечность, и мы никогда от него не откажемся.

Дело в том, что иногда (в большинстве случаев) это не зависит от нас. Мгновения приходят и уходят, и люди тоже. Иногда эти вещи отслуживают свой срок — они встают и уходят добровольно. А иногда их крадут у вас, заставляют их уйти, вырывают из ваших рук, пока вы изо всех сил держитесь.

Двенадцать часов назад у меня была вся вечность. У меня было все, о чем я всегда мечтал. Черт, я даже убедил себя, что у меня все еще есть мой отец, прямо внутри меня, там, где, по словам Оливии, он всегда будет.

А теперь у меня ничего нет.

Сейчас я чувствую себя пустым, разбитым и потерянным, но самое тяжелое — это мое чувство вины.

Кубок Стэнли стоит на моем столе, занимая место. Напоминание о том, чего я не заслуживаю, о чем-то бессмысленном. Я всю жизнь работал над этим, говорил себе, что это все, чего я хочу. Но я ошибался, не так ли?

Потому что Оливия — моя мечта, и без нее все это ничего не значит.

Я не смотрел на фотографии, статьи. Мне это и не нужно. Я был там, когда камеры были у наших лиц, освещали ночь вокруг нас. Я знаю, как это выглядит, как это должно было выглядеть. И я знаю, что просто стоял перед женщиной, которую люблю, и не прогнал ее страхи. Не рассказал ей правды, о которой она умоляла, а именно: прежде чем я бы так поступил, я бы уничтожил себя в пух и прах. Слова не шли, застряли на языке, застряли в горле, потому что меньше всего на свете я хотел быть человеком, который разочаровал ее, причинил ей боль.

Но я не знаю, как решить эту проблему, как разобраться с этой кашей из дерьма, и в этом кроется проблема. Как я могу открыть рот и быть честным с ней, когда у меня нет оправданий?

Я хотел бы обвинить алкоголь, но я совершенно трезв. Что-то внутри меня не работает. Связь, которая разрывается при одной только мысли о жизни без моей лучшего друга. Мои руки не перестают дрожать, сердце колотится, и с каждым проведенным мгновением с телефоном в руках, со взглядом на поток сообщений, звонков от всех, кроме единственного человека, которого я хочу услышать, мне становится все хуже.

Потому что этот телефон. Из-за этого гребаного телефона проклято мое существование, я ненавижу его.

Я смотрю на экран, на обои моего телефона. Ее улыбающееся лицо, «Орео» в ее руке. Она для меня все, моя девочка, и я не могу любить ее сильнее, чем сейчас. Мой большой палец зависает над папкой с ласковым названием «Моя тыковка», но я не могу этого сделать.

Почему я был таким глупым?

Я понятия, блять, не имею почему, и это просто разрушает меня. Может быть, поэтому, когда я получаю единственное сообщение, которое имеет значение, от Эммета — о том, что Оливия в безопасности, я кидаю телефон о стену. Разбитый экран блестит в преломленных лучах солнца, пробивающихся сквозь щель в шторах, и я размышляю, смогу ли я когда-нибудь снова почувствовать солнечный свет, который принесла в мою жизнь Оливия.

Не всегда все было идеально, но оно того стоило. Мы через столько прошли вместе, так хорошо узнали друг друга и наши потребности. Возможно, мы и не были идеальными, но он всегда идеальным образом любила меня. И я всегда знал: моя вечность — это человек. Это широкие шоколадные глаза, которые смотрят на меня, и темные шелковистые локоны, которые скользят по моим пальцам. Это маленькая рука в моей руке, которая согревает все мое тело, улыбка, от которой мое сердце бьется чуть сильнее и чуть быстрее. Это уши, которые слышат все мои мечты, и руки, которые поддерживают меня, когда я устаю, когда забываю, как стоять. Это губы на моей челюсти, щеке, руке, те самые губы, что шепчут мое любимое «Я люблю тебя», которые обещают мне целую жизнь.

Я не знаю, что происходит. Знаю лишь, что я только что потерял свою вечность, она ускользнула с подъездной дорожки моего дома.

Я не удивлен, что Оливия, после ухода из дома, побежала туда же, куда направился я. Я не сомневаюсь, что она была здесь. Я чувствую запах ее волос, ее аромат, который напоминает мне о доме и воскресном утре, проведенном вместе на диване, пока варится кофе и пекутся кексы.

— Картер, — зовет Хэнк со своего места, глядя на балконную дверь. Откуда он знает, что это я молча стою в его дверном проеме, ума не приложу. — Ты собираешься войти или так и будешь стоять там?

Я не говорю ни слова, пересекаю комнату, и сажусь рядом с ним. Он разводит руки, постукивая одним пальцем всю долгую минуту, что мы молчим. Когда он вздыхает, от стыда моя шея покрывается влагой, я весь дрожу и тело будто покалывает в ожидании его слов о том, как он во мне разочарован.

Но их не произносит.

Он сидит в тишине, между его бровями глубокая складка, а взгляд устремлен вперед, в течение десяти минут, а затем двадцати. И только когда первые полчаса подходят к концу, он наконец открывает рот.

— Я собираюсь сказать тебе то же самое, что сказал Оливии. Ты не тот человек, который намеренно предаст чье-то доверие, того, кто любит его, кого он любит без тени сомнения, — он поворачивается в мою сторону. — Ты бы не причинил боль этой девушке, даже если бы от этого зависела твоя жизнь. Она — весь твой мир. Не хоккей. Не тот кубок, к которому ты стремился всю свою жизнь и который сейчас красуется в твоем доме. Оливия. Эта девушка. Она — твой мир, и была им с самого начала. Если бы ты сейчас испустил последний вздох, твоими последними словами были бы…

— Слова о том, как сильно я ее люблю, — рефлекторно покидают мой рот слова, потому что мне не нужно об этом думать. Оливия — моя первая мысль, когда я открываю глаза утром, и последняя, когда я засыпаю. Она занимает примерно девяносто девять процентов моих мыслей.

— Именно, — Хэнк показывает на другой конец комнаты, на кофемашину Nespresso, которую мы с Оливией купили ему, когда он переехал.

— Итак, ты сделаешь мне чертов капучино, снимешь ботинки и расскажешь мне, что на самом деле произошло, чтобы мы поняли, как, черт возьми, ты все исправишь.

Он проводит рукой по моему лицу.

— Мне не нужно быть зрячим, чтобы понять, что ты выглядишь сейчас просто отстойно, сынок. Я не буду сидеть сложа руки и не позволю тебе выбросить счастье на ветер из-за того, что ты не знал, как обезопасить ее, не разбив ей сердце.

Когда я возвращаюсь домой, подъездная дорожка наполовину заполнена, что одновременно благословение и проклятие. Я хочу побыть один, но, наверное, мне не стоит этого делать. Мои мысли сейчас — опасное место.

Я замечаю груду обуви в дверном проеме, и мое наивное отчаянное сердце думает, что Оливия тоже может быть здесь.

Эмметт, Гарретт и Адам просовывают головы в прихожую. Гарретт достал из буфета пакет с чипсами. Он останавливается, увидев меня, на середине хруста и медленно опускает пакет.

Я поворачиваю голову, следя за движением, которое слышу наверху.

— Картер, — предостерегает Эммет, но уже слишком поздно: я уже на полпути вверх по лестнице.

— Оливия? — сердце колотится, я останавливаюсь в дверях спальни и смотрю, как Кара укладывает одежду Оливии в чемодан. Я вырываю одежду из ее рук, вырываю ее из чемодана, мотая головой туда-сюда. — Нет. Нет. Это не… она не… ты не можешь! Она вернется! Она вернется, Кара. Она должна.

Я не знаю, чего жду от Кары. Что она будет кричать на меня, трясти меня, может быть, оторвет мои яйца, как она часто угрожала, если я когда-нибудь разобью сердце её лучшей подруге. Чего я не ожидаю, так это слез в ее глазах, горя в ее взгляде, и сочувствия.

— Она вернется, — шепчу я, но слова звучат отрывисто, надломлено, как и выражение лица Кары. Когда я моргаю, когда одна слеза скатывается по моей правой щеке, она бросается в мои объятия.

— Ты должен это исправить, — плачет она. — Картер, исправь это!

— Я… я… я не знаю как! — Хэнк сказал мне, как. Он сказал мне, что я должен сделать. Но это кажется глупым, бессмысленным. Но, опять же, у меня не так много вариантов, не так ли? — Помоги мне, — тихо прошу я.

Позади нас скрипит пол, и Кара отпускает меня, вытирая глаза. Парни просачиваются в комнату, тихо и осторожно, словно не уверены, что им делать или говорить.

— Я бы никогда не изменил ей, — мой взгляд падает на Адама, хотя он смотрит в пол. Может, он и расстался с Кортни, но это не значит, что то, что произошло, или то, что, как все думают, произошло, не причинило ему боли. — Адам, я клянусь, я не…

Он обнимает меня, обнимает так, как я и не знал, что мне нужно.

— Я знаю, Картер. Знаю.

— Мы все знаем, — Кара опускается на край кровати, в ее руках маленькая бархатная коробочка. Она открывает крышку, рассматривая сверкающий бриллиант внутри, кольцо, которое она помогла мне создать для Оливии еще в мае.

Я забрал его на прошлой неделе и несколько часов перепрятывал его, пока Оливия была на работе, выбирая одно место, а через пять минут передумывал и выбирал другое, которое, по моему мнению было лучше. Неудивительно, что Каре каким-то образом удалось найти его, и у меня нет сил злиться на то, что она рыскала по вещам.

Она убирает одежду Оливии в сторону и похлопывает по месту рядом с собой. Когда я занимаю его, она сжимает мою руку.

— Мы поможем тебе во всем разобраться, но ты должен рассказать нам, что произошло.

— Я не знаю, с чего начать, — признаюсь я. Я влип по уши, и я понял это в ту секунду, когда ко мне вчера вечером подошла Кортни.

— Начни с самого начала.

Моя грудь раздувается от вдоха, что вроде как должен придать мне сил.

— Олли, она… она разрешала мне сделать фотографии. Слишком много фотографий. Фотографии моей любимой девушки в моих любимых позах за все эти месяцы.

— Что за фотографии?

Мое горло сжимается, когда я смотрю на свои руки на коленях. Это был наш секрет, и я думал, что так будет всегда.

— Фотографии ее. Нас…

— О, черт, — Эмметт закрывает лицо руками, когда Кара вздыхает.

— Скажи мне, что ты не хранил их в своем телефоне, — умоляет меня Адам.

Отчаяние в моем лице говорит само за себя.

Я хранил фотографии в своем телефоне. Пароль, который я выбрал для блокировки папки, был чертовски глупым. Один-ноль-два-два. День рождения Оливии. Слишком предсказуемо, и простой поиск в Гугле подскажет вам этот ответ. Для обычного человека это было бы не так просто, но, будучи со мной, она оказалась в центре внимания, а значит, мир знал о ней больше, чем нужно. Моя вина.

Именно об этих вещах напомнила мне Кортни, когда держала телефон перед моим лицом, с экрана которого на меня смотрела фотография моей прекрасной девушки. Когда я понял, что сделаю все, что потребуется, чтобы защитить Оливию.

В понедельник у меня есть один час.

Один час до ее возвращения с работы, когда она будет в этом доме одна.

На час дольше, чем мое тело, как оно говорит мне, может вытерпеть, но оно все равно каким-то образом ждет.

Один час, пока мои ноги не начнут стучать по лестнице, открывая каждую свободную спальню, и остановятся, когда я дойду до последней двери.

Я не знаю, какого хрена здесь делаю. У меня нет слов, и у меня, блять, до сих пор нет ответов. Я знаю только, что без нее у меня нет ничего, ни черта, даже сердца, и я не выживу без нее.

Сумка, которую она собрала сегодня утром, лежит на полу, кровать в беспорядке, прикроватная тумбочка завалена салфетками. Дверь в соседнюю ванную комнату сломана, сквозь щель просачивается свет, слышен звук работающего душа.

Кровь барабанит в ушах, а сердце пытается выскочить из горла, когда вода останавливается, погружая комнату в тишину.

Лишь на кратчайшее мгновение.

Нежный, тихий плач Оливии пронзает воздух. Такой одновременно болезненный и прекрасный звук. Я его, блять, ненавижу.

Меня покидают все здравые мысли, когда я двигаюсь на звук, к своей малышке. Я не помню, что пришел сюда, чтобы сказать, только то, что я люблю ее, так чертовски сильно. Что мне жаль. Что я не могу быть без нее.

Что мне нужно, чтобы она вернулась домой.

Я вхожу в ванную, и мое сердце разрывается от увиденного: Оливия завернулась в полотенце, ее волосы мокрые и почти черные после душа, они рассыпаны по плечам. Она сидит на полу в ванной, закрыв лицо руками, и плачет.

Я опускаюсь перед ней на колени, мои пальцы обхватывают ее предплечья, и она, задыхаясь, резко поднимает голову. Она вскакивает на ноги, прижимая полотенце к груди, и яростно хлопает по щекам, вытирая слезы. Это бесполезно — она рыдает сильнее, громче, и, клянусь, часть меня в этот момент умирает.

Я тянусь к ней, потому что мне нужно ее обнять, но она выскальзывает из моих рук и убегает в спальню, дрожа забивается в угол, словно боится меня.

— Олли, — умоляю я. — Иди сюда, детка.

Она закрывает лицо, мотает головой туда-сюда, а когда я снова шепчу ее имя и ее глаза открываются. В них нет злости, и, черт возьми, лучше бы она была. Там только сокрушение. Разбитые куски ее сердца отражаются прямо в ее взгляде.

Ее дрожащая рука поднимается, она указывает на дверь.

— Тебе нужно… тебе нужно уйти, — ее глаза закрываются, слезы заливают ее лицо. — Пожалуйста, Картер.

— Эй, — еще одна трещина в моем сердце от того, как она пытается забиться в угол, когда я подхожу к ней, будто она пытается исчезнуть прямо в стене. Я заслужил это. Страх, который возникает, когда она слишком близко ко мне, как будто я могу сломать ее еще больше, но я все равно делаю шаг вперед, беря ее лицо в свои руки. Я чертовски несовершенен, это ясно. Я постоянно совершаю ошибки, и она продолжает любить меня, несмотря на них. Я стану лучше, для себя и для нее. Я собираюсь все исправить, даже если это не произойдет прямо сейчас. — Послушай меня. Пожалуйста.

Ее нижняя губа дрожит, а зубы прикусывают ее в слабой попытке подавить дрожь, когда ее взгляд наполняется душевной болью. Ее грудь поднимается и опускается в ритме с моей, мы оба боремся за воздух, пытаясь дышать полной грудью, и у нас не выходит.

— Прости меня, Оливия.

Ее глаза закрываются, слезы продолжают литься, и я провожу пальцем по ее нежной, сырой коже, заставляя ее снова открыть глаза.

— Мне жаль, что я не соображаю ясно. Мне жаль, что я не мог говорить вчера, что я до сих пор не могу найти слов, чтобы объяснить тебе все это. Мне жаль, что мое молчание сказало за меня то, что не является правдой.

— Разве нет? — шепчет она. — Потому что твое молчание заставляло меня чувствовать, что меня недостаточно, Картер. Оно увековечило чувство, от которого мы так старались избавиться, но оно вернулось сегодня утром с этими фотографиями, с этими статьями, — она поднимает взгляд к потолку, а затем отпускает его на меня. От боли, читающейся в них, мой живот словно пронзает нож. — Ты знаешь, что они говорят, не так ли? Они говорят, что вердикт вынесен. Оливии Паркер недостаточно для Картера Беккета. Они говорят, что я должна была знать об этом, ведь они все время об этом говорили.

Оливия убирает мои руки со своего лица, пытаясь пройти мимо меня. Моя рука обхватывает ее руку, я притягиваю ее к себе. Ее глаза цвета мокко расширяются, когда она смотрит на меня, и когда я прижимаю ее к стене, она не может дышать, и я вижу, как пульсирует вена на ее шее. Я нежен с ней настолько, насколько это возможно, но на ее слова во мне будто что-то щелкает.

— Тебя всегда было достаточно. Всегда. Тебя достаточно настолько, что это просто невероятно.

— Это совсем не то, что я чувствую сейчас. Я чувствую себя никчемной, Картер. Никчемной и такой чертовски пустой, — она смотрит в сторону. — Разбитой. Ты построил меня, но ты также тот, кто разрушил меня.

Ее губы приоткрываются, когда слезы скатываются из уголков моих глаз. Я моргаю, и они бесконтрольно падают. Вместе с ними начинают быстрее и сильнее падать слезы Оливии.

— Я восстановлю тебя, Оливия. Я обещаю тебе.

— Как? — прошептанное слово задушено странной смесью надежды и неверия.

— С помощью правды. С помощью ответов. С помощью любви, — я касаюсь ее нижней губы. — Я знаю, что сейчас все разбито. Знаю, что все болит. Но я никогда не изменю тебе. Для меня нет никого другого, ни на одну ночь, ни на всю жизнь.

Оливия смотрит на меня так, будто хочет мне верить. Смотрит так, будто поверила бы мне, доверяла бы мне без единого сомнения, если бы я заговорил, когда она этого просила. Боль в ее глазах говорит мне, что теперь она в этом не уверена.

— Ты не можешь отказаться от меня. Ты не можешь, Олли, потому что я, блять, стараюсь сейчас. Я знаю, мне кажется, что я отказываюсь от нас. У меня нет слов, которые тебе сейчас нужны, тех, которые ты хочешь услышать. У меня нет всех ответов, которые ты заслуживаешь, но это не значит, что я не пытаюсь их найти. Сейчас все это не имеет смысла, и я чертовски ненавижу себя за то, что причиняю тебе боль. Но я прошу тебя доверять мне. Я прошу тебя дать мне немного времени, чтобы разобраться во всем, чтобы все исправить. Я исправлю, Оливия. Я все исправлю.

Ее взгляд колеблется, но она не опускает его.

— А что, если это нельзя исправить?

— Это невозможно, — я прижимаюсь лбом к ее лбу, мои глаза закрываются, когда я держу ее лицо, проводя большими пальцами по ее скулам, снова и снова, ощущая ее теплую, влажную кожу. — Без тебя нет меня, и я не остановлюсь, пока не исправлю все это, — я глубоко верю в каждое произнесенное слово, но есть в них что-то темное и пугающее, что-то, что шепчет, что мне нужно сделать так много, чтобы она захотела принять меня обратно, что она может… что она может отказать. Я собираю ее мокрые локоны в руку и провожу пальцами по лицу на случай, если это последний раз, когда я могу прикоснуться к ней, почувствовать ее рядом с собой. — Ты все еще любишь меня?

— Я же говорила тебе, — шепчет Оливия, кладя свою руку поверх моей. — Я всегда буду любить тебя, Картер.

— Тогда, пожалуйста, — умоляю я. — Пожалуйста, держись. Подожди меня. Дай мне шанс. Я обещаю, Оливия, я не подведу тебя. Больше не подведу тебя.

В ее глазах мелькает нерешительность, и, прежде чем она успевает ею завладеть, я прижимаю свои губы к ее губам. Она без раздумий открывается мне, погружаясь в мои прикосновения, и я обхватываю ее руками, притягивая к себе, пока нам не остается ничего другого. Я запоминаю ощущение ее тела на моем, то, как я могу проглотить ее целиком, то, как ее кожа воспламеняет мою, и я цепляюсь за это чувство, за бесконечную любовь, за мою вечность.

— Я люблю тебя, Оливия. Просто, блять, капец как.

Она отстраняется, берет мое лицо в руки, и смотрит на меня душераздирающим взглядом.

— Я тоже люблю тебя, Картер, но сейчас тебе нужно уйти, — приподнявшись на носочках, она снова касается своими губами моих, позволяя им задержаться, прежде чем выскользнуть из моих объятий.

Я не хочу, чтобы это был мой ответ, не хочу, чтобы она уходила.

В тот самый момент, когда мое сердце разбивается вдребезги, она останавливается в дверях ванной.

— Я никуда не уйду, Картер. Если ты вернешься ко мне, я буду здесь, но мне нужно, чтобы ты вернулся с ответами.

Я сижу всю ночь. Я сижу на кухне, облокотившись на столешницу, голова уперлась в руки. Я сижу на полу в душе, пока на меня льется вода. Я сижу на балконе, где я влюбился в Оливию, где она любовалась видом, а я ей. И я сижу на могиле моего отца. Я сижу там и прошу наставлений, ответов, выхода, силы, в которой, я даже не подозревал, что нуждаюсь.

Пока, наконец, не обнаруживаю, что впервые за несколько часов я стою и смотрю на здание, которое после захода солнца затихло.

Полицейский выглядывает из-за дежурной стойки и улыбается мне, стоящему в дверях, руки в карманах.

— Чем могу помочь?

В ушах бешено стучит пульс.

— Я хочу заявить о преступлении.