Два шага на небеса

Глава 21

Пробуждение солнечным утром на яхте, когда каюта наполнена золотистыми бликами, и зеленые волны облизывают иллюминатор, и романтично курлыкают чайки, – чистая страница жизни, которую, при воспоминании черной страницы вчерашнего дня, хочется прижать к губам и оставить нетронутой до самого вечера.

Я проснулся рано, в седьмом часу, чувствуя необыкновенный прилив сил и стремление к решительным действиям. Самое интересное, что у меня не было сколько-нибудь конкретного плана этих действий, но меня это ничуть не смущало, и я безоговорочно принял принцип Наполеона: главное – ввязаться в драку, а там видно будет.

Окатив себя ледяным душем, я освежил лицо лосьоном «Нивея», стоящим на парфюмерной полочке под зеркалом, смастерил прическу а-ля Нефедов, к которой уже успел привыкнуть, и впрыгнул в брюки. Тут на ковер беззвучно упал маленький голубой предмет, на который я едва не наступил.

Я поднял его и положил на ладонь. Блочок двойного лезвия для дамского бритвенного станка «Жиллетт» напомнил мне о том, как очень давно, на материке, именуемом Евразией, я вместе с избалованной манекенщицей Эммой хулиганил в гостинице «Южная». Тогда мне казалось, что я вот-вот поймаю жар-птицу за хвост, что все так просто: стоит выяснить гостиничный номер по кассовому чеку, как вся криминальная структура в одночасье рухнет и изо всех щелей врассыпную кинутся злодеи.

Мне захотелось с резонерскою любовью похлопать самого себя по плечу и сказать: ничего, старичок, мудрость приходит с опытом. Я вздохнул и кинул лезвие в мусорную корзину. Промахнулся, и лезвие, кажется, угодило куда-то за унитаз.

До завтрака оставалось еще около двух часов, но у меня уже не было сил сидеть в каюте, словно в комфортабельной камере-одиночке. Я прихватил несколько рекламных буклетов, предвосхищающих райскую жизнь в отелях Кипра, и распахнул дверь.

И в коридоре, как на фоне декораций, пришел в движение театральный статист. Я застал Мизина за делом, которое он наверняка хотел сохранить в тайне. Резко выпрямившись перед капитанской каютой, он волчком повернулся к ней спиной и, продолжая череду движений, поднял руки над головой, словно потягиваясь, и притворно зевнул.

– Доброе утро! – приветствовал он меня, хорошо маскируя некоторую неловкость.

Я не мог ошибиться: Мизин что-то высматривал у капитанской каюты или же подслушивал, склонившись у замочной скважины, а я застал его в самый разгар этого интимного процесса.

– Доброе утро, – ответил я. – Там что-то интересное?

– Очень, – блеснув золотом, усмехнулся Мизин. Он понял, что притворяться уже не имеет смысла.

– Как твой затылок? – поинтересовался я.

– Заживает как на собаке.

– Главное, чтобы подсматривать не мешал.

Мизин с охотой улыбнулся, принимая мой юмор.

– Кто владеет информацией, – ответил он, заталкивая обе руки в узкие карманы джинсов, – тот крепко спит.

– По-моему, эта пословица звучит несколько иначе, – предположил я.

– Какая разница! – ответил Мизин, дернув щекой, и вытащил из кармана раздавленную пачку дешевых сигарет. – Полнейший нонсенс, никакого адекватного восприятия!

Последнюю фразу он произнес с такой агрессивной убежденностью, что я не сразу понял, очень умная эта фраза или наоборот.

– Может, поделишься? – спросил я.

– Чем? Куревом?

– Нет. Информацией.

– А что в обмен? – стал торговаться Мизин, поднося огонь зажигалки к сигарете.

– А что ты хочешь?

– Я подумаю, – кивнул он, выпуская облако дыма. – На досуге.

Я закрыл дверь на ключ. Мизин вразвалочку пошел к своей каюте, фальшиво напевая «Ветер с моря дул, наддавал в балду». Он неправдоподобно долго искал в карманах ключ, затем пытался попасть в скважину, выжидая, когда я наконец уйду. Я быстро поднялся по лестнице, предоставив возможность Мизину продолжить сбор информации, и вышел на палубу.

На море был штиль. Рассекая белоснежным форштевнем голубую гладь, яхта изящно плыла к горизонту, где в матовой дымке сливались море и небо. Несколько чаек зависли над палубой, лениво взмахивая острыми крыльями, и наклоняли свои маленькие лысые головки то в одну сторону, то в другую, высматривая на палубе хлебные корки. Солнце взмыло уже на треть своего пути к зениту и щедро припекало.

Я взялся за перила, вдохнул всей грудью и только тогда заметил стоящего на корме ко мне спиной Виктора. Врач был неподвижен. Он ссутулил спину и втянул голову в плечи, словно его знобило. Одет он был в узкий темный пиджак с коротким стоячим воротником, отчего напоминал ксендза.

– Здравствуйте, доктор! – приветствовал я Виктора, подходя к нему.

Он обернулся, мельком взглянул на меня и снова уставился в пустынное море, демонстрируя полное нежелание общаться.

– Как самочувствие нашей с вами подопечной? – задал я вопрос, провоцируя врача на контакт.

– Моей подопечной, – поправил Виктор, не поворачивая головы. – Насколько мне известно, вы ведь не имеете никакого отношения к медицине?

– Стелла говорила, что вы можете рассказать много интересного о Кипре, – сказал я, не обратив внимания на последнюю реплику Виктора. – Кажется, вы провели там детство?

Врач молчал.

– Мне давно хотелось у вас спросить, – продолжал я. – Ваша мать никогда не имела советского гражданства?

– Что вы от меня хотите? – с болью в голосе спросил Виктор, наконец повернувшись ко мне. – Оставьте, пожалуйста, меня в покое. И Стеллу.

– Что я хочу? – переспросил я. – Чтобы в этом круизе у вас было поменьше работы.

– Моя работа меня не утомляет, – словно укоряя меня в бездеятельности, произнес он и снова отвернулся.

Виктор находился в плену ревности, и говорить с ним было трудно. Я опустил руку на его ладонь, сжимающую поручень, и пожал ее.

– Доктор, я не враг вам. Скорее друг. И хочу предупредить: будьте осторожны!

– Спасибо, – ответил он сдержанно. – Но мне нечего и некого опасаться.

– Дай бог, чтобы вы оказались правы, – ответил я, – но ваша матушка придерживается другого мнения.

Я уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг врач глухо произнес:

– Постойте!

И сам шагнул ко мне. Кажется, я точно нажал на кнопку, открывающую доступ в душу Виктора.

– Коль речь зашла о моей матери, – произнес врач взволнованно, и его глаза при этом стали беспокойно бегать, словно он следил за игрой в пинг-понг, – то я хотел бы вас кое о чем предупредить… Вам может показаться, что госпожа Дамира чем-то озабочена, что ее…

Он с трудом подбирал слова и от волнения теребил пальцами пуговицу на пиджаке. Я подумал, что если объяснение врача затянется более чем на пять минут, то пуговица обязательно останется у него в руках.

– Вы не волнуйтесь, – посоветовал я врачу. – Я постараюсь вас понять. Говорите со мной откровенно.

– Понимаете, – произнес Виктор, взглянув на меня своими черными, как «Коммандария», круглыми глазами, – моя мать много лет не видела меня. Проще сказать, она видела меня всего три года, а затем оставила моего отца и уехала в Италию с каким-то корсиканцем. Потом у нее появился американец, затем еще кто-то… В общем, жизнь ее не сложилась, детей у нее больше не было. И вот она каким-то чудом нашла меня в России. Надо быть достаточно великодушным, чтобы понять ее чувства. Единственный сын. Чувство вины. Раскаяние…

– Да, да, я очень хорошо понимаю вас, – заверил я, так как Виктор на некоторое время замолчал, пытливо глядя мне в глаза.

– И на этом фоне, – продолжал он, но еще более тихо и медленно, – у нее развился невроз навязчивых состояний. Как врач уверяю вас, что я совершенно уверен в этом диагнозе. Она не отпускает меня от себя ни на шаг. Ей постоянно кажется, что мне угрожает какая-то опасность. Каждый мой вздох находится под постоянным контролем. Переубедить ее невозможно. Побыть наедине и заняться обустройством личной жизни я могу только тогда, когда она спит… А тут еще вы появились совсем некстати.

– Почему же это я появился некстати? – уточнил я, хотя претензии врача ко мне были совершенно ясны.

– Потому что я люблю Стеллу, – неожиданно откровенно ответил врач.

– Примите мои поздравления, – ответил я.

– Не надо смеяться над моими чувствами, – упрекнул меня Виктор.

– Видите ли, я вовсе не стараюсь отбить Стеллу у вас, – объяснил я. – Девушка сама выбирает, с кем ей быть.

– Вы должны забыть ее! – требовательно произнес Виктор.

– Должен? – удивился я. – А на каком основании?

– На том основании, что у меня в отношении Стеллы серьезные намерения, а вам она нужна для… для…

Я испугался, что Виктор сейчас заплачет. Он не договорил, для каких гадких целей мне нужна Стелла, и сжал толстые губы, отчего его крупный нос стал казаться еще более несуразным.

– Боюсь, доктор, что мы с вами не договоримся, – ответил я. – Обещать вам, что буду шарахаться от Стеллы как от прокаженной, не могу. А честное соперничество охотно принимаю.

– Вы… – задыхаясь от ненависти, прошептал Виктор, – вы бабник! Какое соперничество? Вы сильнее меня! Вы эффектнее! Вы привыкли, что женщины кидаются вам на шею! Я же вижу, какими глазами смотрит на вас Лора! У вас нет никаких нравственных принципов!

Откуда он это взял? Мне даже стыдно стало за себя, и, черт возьми, нахлынула жалость к доктору.

– Послушайте, Виктор, – произнес я сочувствующе. – Я не хотел сделать вам плохо.

– Уйдите! – прошептал врач, отворачиваясь от меня. – Нам не о чем больше разговаривать.

Я пожал плечами и выполнил просьбу несчастного доктора. Какой, однако, ранимый, думал я, спускаясь по лестнице в салон.

В мягком, как карцер для буйнопомешанных, салоне стояла приглушенная тишина. Даже гул мотора не проникал сюда. Я прошелся по бежевому ковру между диванов и кресел, поднял с пола скомканную ксерокопию Валеркиного паспорта, которую швырнул вчера Алине, и встал напротив книжной полки, глядя на корешки книг. Интересно, из каких соображений капитан подбирал литературу для клиентов? «Энциклопедия ужасов», «Энциклопедия выживания и спасения», «Природные катастрофы»… А вот книга, которую читала вчера Алина. Я узнал ее по черному корешку и ярко-красному заголовку: «Мошенничество в бизнесе и быту».

«Однако, – думал я, снимая с полки «Путеводитель по Кипру», – о чем хотел предупредить меня Виктор? О неврозе навязчивых состояний, которым страдает его мать? Или о своем чувстве к Стелле?»

Мудрый Штирлиц на этот счет предупреждал: первая тема разговора важнее, хотя запоминается вторая. Очень может быть, что Виктор хотел ненавязчиво предупредить меня, чтобы я не принимал близко к сердцу неординарные поступки госпожи Дамиры. А слезы относительно Стеллы – не более чем капустный лист голубца.