Два шага на небеса

Глава 43

При всем моем желании убедить Лору, что наше погружение – заурядное посещение хорошо знакомой яхты, которая лишь «немного залита водой», я и сам не смог противостоять нахлынувшему чувству тревоги, когда в сумраке глубины начал проявляться размытый контур белой громады. Чем ближе мы опускались к «Пафосу», тем медленнее работали ластами, словно раздумывали: а не повернуть ли обратно?

Яхта повисла под углом ко дну, касаясь его только кормовой частью, а нос был слегка приподнят и держался на весу, словно яхта была установлена на постаменте в качестве памятника боевой славы. Должно быть, в кают-компании, сохранившей герметизацию, скопилась воздушная пробка, которая и подтягивала нос яхты кверху.

Я уже мог протянуть руку и коснуться борта «Пафоса». Ощущение было не из приятных. Глубинная тишина, методично разрываемая звуком падающих камней, с каким вырывались пузыри из дыхательных автоматов, угнетала и без того напряженную психику. Лора все время отставала, и я был вынужден, дожидаясь ее, поворачиваться к яхте спиной. Какое-нибудь другое затонувшее судно, незнакомое мне раньше, не вызвало бы столь сильных эмоций и такого душевного волнения. Каждая пядь палубы была знакома до гвоздика, но в реальность того, что мы видели, трудно было поверить. Вроде бы все было знакомым и все же не таким, как прежде, – каждый предмет, будь то белый пластиковый стул, висящий над моей головой, или шляпка самозванки Дамиры, уже был принадлежностью подводного склепа, похоронной утварью. Словно во сне, мы медленно парили над накренившейся кормой, над которой, запутавшись в растяжках тента, висели столы и стулья; рядом со стойкой бара плавали флегматичные рыбешки, пучеглазо глядя на непривычно пустые полки; к потолку бара прижались россыпь соломинок для коктейлей, пластиковые кофейные ложечки и даже ополовиненная бутылка «Мартеля», плотно закупоренная пробкой. Мириады перламутровых шариков, которые шлейфом тянулись за нами, застревая то в сети тента, то под козырьком бара, усиливали иллюзию нереальности, и общая картина представляла собой совершенно фантастическое зрелище.

Я приблизился к кормовому борту, взялся за поручень, и мне показалось, что яхта ожила и слегка качнулась. Лора, напоминающая большую, но запуганную акулами рыбину, от страха прижалась ко мне едва ли не вплотную, и я ненароком задел ее локтем. Плыть в обнимку с такой большой «прилипалой» было очень неудобно. Я обнял девушку за плечи, но ее лица рассмотреть не смог – в подводных сумерках на стекле маски все время играли блики. Впрочем, мне нетрудно было представить ее испуганные глаза, слегка растянутые в стороны, как у японки, тугой резиной. Очень кстати под руку подвернулся стул. Я завел его под себя и, насколько позволяли баллоны за спиной, всунулся в него, держась за подлокотники. Затем беззвучно щелкнул пальцами и жестом показал, что требую кофе.

Лора немного ожила – это было хорошо заметно по тому, с какой интенсивностью начало выходить облако пузырей из ее дыхательного автомата. Может быть, она даже пыталась смеяться. Я расстался со стулом и, взмахнув рукой, велел девушке следовать за мной.

Мы плыли вдоль кормового борта. Несколько лопастей гребного винта по самую ось зарылись в донный песок. Перо руля было сломано, остроугольный обломок вонзился в грунт, как топор в плаху. За несколько метров я различил черную дыру в днище. Она имела каплевидную форму и была столь велика, что я мог без труда войти в нее, как нитка в игольное ушко. Края пробоины были оплавлены, что могло быть последствием направленного взрыва, который буквально прожег в днище яхты дыру.

Я продел себя по пояс в пробоину, пытаясь что-либо рассмотреть в заполненном мраком трюме, но Лора с такой настойчивостью потянула меня за ноги вниз, что мне пришлось спуститься к ней.

Девушка становилась обузой. Я уже жалел о том, что поплыл к «Пафосу» с ней. Могла бы подождать меня на глиссере, ничего бы со мной не случилось. Погрозив девушке кулаком, я взмыл вверх, ухватился за бортовые перила и, оттолкнувшись руками, прошел через открытый проем в холл к лестнице. Мои глаза уже привыкли к сумраку, и я отчетливо различил огнетушители на стенах, обрамленные инструкции и схемы, фикус в большом кашпо, грунт в котором, медленно растворяясь в воде, превращался в черную взвесь, словно дымился. Лора где-то застряла, и мне пришлось опять ждать ее.

Когда девушка пронзила светлый квадрат дверного проема и вплыла в холл, я увидел, что в вытянутой руке она держит полиэтиленовый пакет со знакомым мне рисунком дымящейся сигареты. Стянутый на горловине шнурком, пакет был привязан к талрепу,[20] который, по-видимому, играл роль грузила.

Лора, ожидая поощрения, взволнованно размахивала пакетом перед моей маской, жестами объясняла, что эта штука принадлежит Стелле, и пыталась распутать крепко стянутый узел. Дай ей волю, она здесь же села бы в кресло, распухшее от воды, и принялась бы изучать содержимое пакета. Освоившись на глубине, девушка впадала в другую крайность, забывая об осторожности и ограниченных запасах воздуха в баллонах, потраченных уже на треть. Мне пришлось чуть ли не силой вырвать из рук Лоры ее трофей и навесить талреп с пакетом на бугель огнетушителя. Лора поняла меня лишь после того, как я выразительно постучал по стеклу часов и провел ребром ладони по горлу.

В проходе коридора неподвижно висела дверь с потускневшей цифрой 1. Я толкнул ее, и она медленно, как гигантский скат, поплыла над голым полом. Ковровая дорожка разместилась под потолком, почти прилипнув к нему, отчего казалось, что коридор перевернут вверх дном. Скупо освещенный отраженными бликами, коридор был погружен во тьму, и Лора, чтобы не потерять меня из виду, держалась за мой ремень.

Открыть каюту капитана с первого раза не удалось. Она не была заперта на ключ, но я, лишенный опоры, не мог нагрузить на дверь вес тела. Пришлось упереться руками в потолочный плафон и толкнуть дверь ногами. Ласты при этом подняли осевшую на пол взвесь, и, когда дверь медленно открылась, мы смогли пробраться в каюту лишь на ощупь, как в густом тумане. Лора по-прежнему держалась за мой ремень, и мы, мешая друг другу, довольно долго копошились у шкафчика с ключами, снимая их с крючков.

Мы начали обыск с каюты доктора. Cловно опытные взломщики, мы действовали проверенным способом: после того как Лора проворачивала ключ в замочной скважине, я упирался руками в плафон и толкал дверь ногами. Ни в каюте доктора, ни в генеральской, ни у Стеллы ничего интересного найти не удалось. В каждой из них мы видели почти одно и то же: над привинченными к полу столом и креслом медузами висели простыни, кое-какая одежда, рекламные буклеты и журналы.

Но в каюте Мизина трофей оказался более интересным. В платяном шкафу с треснувшим зеркалом я нашел спортивную сумку с распухшими из-за воздушного пузыря боками. Приоткрыв «молнию», я сразу увидел черный ствол автомата Калашникова с пристегнутым к нему магазином, а на дне сумки лежал пухлый фотоальбом с выдавленной на обложке золотой надписью «ОБIЦЯЮ, МАМО, СЛУЖИТИ НЕ ПОГАНО!» А ниже: «НА ЩАСЛИВУ ДЕМОБУ РЯДОВОМУ ШМАТЬКО Г.М.».

Кажется, в подводной атмосфере «Пафоса» запахло сенсацией. Я закрыл «молнию», надел лямку сумки на плечо и подтолкнул Лору к дверному проему. Когда мы выплыли в коридор, мне показалось, что его стены наклонились под углом, и теперь двери по правую руку от меня как бы нависли над нами. Может быть, мы потревожили неустойчивое равновесие яхты, и она немного накренилась набок.

Не выдавая своей озабоченности, я принялся работать ластами активнее, увлекая за собой девушку. Не успели мы приблизиться к лестнице, за которой, казалось, плещется воздушный океан, где можно будет снять с лица маску и вынуть изо рта загубник, как раздался неприятный гул, и все вокруг вдруг пришло в движение. Яхта начала медленно вращаться вокруг продольной оси, потолок поехал вниз, а лестница заняла место стен. Мы не могли потерять опору, так как вообще ее не имели в этом невесомом мире, и все же машинально схватились за перила. Я почувствовал, как острые ногти девушки вонзились мне в руку чуть выше локтя. Она застыла на месте от страха, глядя в дальний конец коридора. Я обернулся. В первое мгновение мне показалось, что из кают-компании выплывает огромное полотно играющей бликами фольги, но реальность оказалась страшнее. Наверное, мы расшатали яхту, когда открывали двери кают, и сместили центр равновесия; воздушная пробка, державшая нос яхты, гигантским пузырем ринулась пробивать себе путь к выходу, и «Пафос», отрыгивая ее, стал опускаться на грунт.

Ожидание сорвавшегося ножа гильотины было столь коротким, что я не успел оценить степень опасности. Вода мягко схлынула, и мы, обретя вес, упали на ступени. Но уже через секунду упругая волна обрушилась на нас тяжелой массой, закрутила в водовороте вместе с ковровой дорожкой, выломанной дверью с цифрой 1, растопырившей рукава одеждой, и, ослепший от пузырей и мути, я крепко припечатался головой к перегородке. Ничего не видя, потеряв ориентацию, я крутился в затянувшемся сальто, еще храня надежду, что нам удастся второй раз пережить кораблекрушение.

Когда гул стих и движение воды прекратилось, я ощутил себя висящим вниз головой над лакированными балясинами перил. Яхта, по всей видимости, лежала на грунте, опрокинутая на левый борт. Я дернул головой, чтобы осмотреться и найти Лору, но стукнулся лбом о плавающую рядом дверь. Оттолкнув ее от себя, я сразу попал в страшные объятия девушки. Она была без маски, а загубник с гофрированным шлангом коброй кружился у ее лица, извергая шлейф мелких пузырей. Лора металась как в агонии, ослепшая и обезумевшая от ужаса, и мне, прежде чем воткнуть ей в рот загубник, пришлось навалиться на нее, прижимая ее руки к туловищу.

Она стала дышать – жадно, захлебываясь, словно плачущему человеку поднесли к губам кружку с водой; я чувствовал, как подо мной бьется ее измученная грудная клетка и трепещет сердце; постепенно девушка успокоилась. Я отпустил ее руки, и она тотчас принялась шарить по сторонам и, нащупав мою голову, крепко прижала ее к своей груди.

Поймав спортивную сумку, которая висела над головой как морская мина, я взял Лору под мышки и отбуксировал ее к выходу. Ее челка, выбившаяся из-под резинового капюшона, полупрозрачной паранджой закрыла ей лицо, но девушка все равно ничего не видела, ослепленная болью в глазах и мутной водой. Пакет Стеллы, благодаря крюку, по-прежнему висел на огнетушителе. Я отцепил его и вложил в ладонь Лоры. Убедившись, что она держит его крепко, я оттолкнулся ногами о дверной косяк холла и вместе с девушкой взмыл вверх.

Мы всплыли на поверхность у самого борта глиссера. Я сорвал с себя маску, выплюнул загубник и подтолкнул Лору к лестнице. Девушка ухватилась за нижнюю перекладину и повисла на ней, покачиваясь вместе с судном. Глаза ее по-прежнему были закрыты, а зубами она все еще крепко сжимала загубник.

Я ласково шлепнул ее чуть ниже баллонов.

– Не засыпай, – сказал я. – И хватит прикидываться морским слоником. Отпусти этот шланг, он тебе не идет!

Лора открыла глаза. Загубник упал в воду и забурлил. Девушка не то вздохнула глубоко, не то простонала.

– А здорово мы искупались, правда? – спросил я, снимая с уха шерстяную нитку от ковровой дорожки.

– Я никогда еще не пила столько морской воды, – призналась Лора, поднимаясь по лестнице.

– А я никогда не получал столько ударов дверью по голове. В этом виде я побил рекорд Мизина.

Мы выползли на сухие, раскаленные солнцем доски палубы, упали на них, как два полуживых дельфина. Лора принялась стягивать с себя гидрокостюм.

– Ненавижу эту резиновую кожу, – бормотала она. – Ненавижу море. Хочу жить в горах или в пустыне.

Я подтянул к себе спортивную сумку, под которой образовалась большая лужа, и расстегнул «молнию». Автомат я отложил в сторону, вынул альбом и стал аккуратно перелистывать набухшие слипшиеся страницы. Лора, вытирая голову полотенцем, опустилась рядом со мной на колени.

– Мизин собственной персоной, – сказала она, глядя на большой снимок нашего «студента» в солдатском кителе, фуражке, сдвинутой на затылок, и с улыбкой, обнажающей блестящие коронки. – Как его на самом деле? Шматько? Дезертир Шматько?

– Странно, что твой отец не заподозрил его в первую очередь, когда получил радиограмму, – сказал я.

– Мизин сбил его с толку своей железной выдержкой, – попыталась оправдать отца Лора. – Помнишь, отец объявил о проверке документов и личных вещей? Мизин виду не подал, а Виктор завелся. Вот и перевел на себя подозрение.

Мы смотрели на однотипные фотографии, которыми солдаты любят украшать свои альбомы: Мизин, то есть Шматько, верхом на стволе орудия, на перекладине, с автоматом, с какой-то прыщавой девчонкой… Ничего интересного мы не находили.

– Что ж, – с нескрываемым разочарованием сказал я, когда Лора взялась за последнюю страницу, – с паршивой овцы хоть шерсти клок…

И, конечно, поторопился. К последней странице прилепились почтовый конверт и обожженная по краям фотография. Я осторожно разгладил снимок на палубе, промокнул тряпкой и внимательно рассмотрел. Молодая пара стояла в обнимку перед крутящимися дверьми дома. Над козырьком подъезда нависал ряд букв. В границах фотографии поместился фрагмент двух слов: «…TEL FLAMIN…»

– Отель «Фламинго», – догадался я.

– Узнаешь нашу мадам? – Лора провела ноготком по изображению девушки.

– Это фото, – произнес я, рассматривая обгоревшие края снимка, – по всей видимости, принадлежало Дамире, которое она вкупе с другими пыталась сжечь в унитазе. Но ушлый Мизин успел его спасти… А этот импозантный мужчина, надо полагать, Марат Челеш, отец Виктора и Стеллы?

– Да, – подтвердила Лора. – Посмотри, как он похож на Виктора. Мы оказались правы: мадам была подругой Марата… А что в письме?

Вытащить намокший листок из конверта оказалось непростым делом. Конверт пришлось разорвать, предварительно рассмотрев его со всех сторон. На нем не было ни адреса, ни почтовых штемпелей, а только имя и номер подразделения: «Шматько Гене, 9-я рота».

– Наверное, его передали в воинскую часть с оказией, – вслух подумал я, раскладывая письмо столь бережно, словно это была какая-нибудь допотопная инкунабула. Текст, к счастью, не пострадал. Он уместился на одной трети листа:

«Здорово, братан! Мы устроились. Работы – непочатый край! Страна непуганых лохов. Точи копыта и присоединяйся. Вернуть долги здесь тебе будет намного проще, чем на батькивщине. К тому же классный климат, шмары и много других развлечений, о которых в твоей вонючей казарме не стоит даже мечтать. Я говорил с братками насчет тебя – никто не возражает. Единственное условие: голым не приезжай, буснуть на халтон здесь тебе не удастся. Что касается ксивы, то ты должен позаботиться о ней сам. Сделать это нетрудно, особенно в твоем городе, где почти у каждого пляжника загранпаспорт в кармане. Захочешь дать маяка – звони 05-920101. Автоответчику передашь все, что посчитаешь нужным, а мы информацию перекачаем. Мою маляву, как усвоишь, сожги. До встречи!

Петруха».

– Не сжег, – произнес я, дочитав письмо. – А напрасно… Ох как мне нехорошо, Лора!

– Я так понимаю, что друзья пригласили его на Кипр, – сказала Лора, не заметив, как быстро портится мое настроение.

– Не совсем друзья, – рассеянно объяснял я, думая о другом. – Слову «братки» аналога в английском нет. Переводи как «бандиты», не ошибешься…

Все сводится к тому, что Валерку убил этот Шматько, думал я. Убил только для того, чтобы обыскать его карманы. А когда паспорта в одежде Валерки не оказалось, солдат стал искать другую жертву. И этой жертвой стал некий Мизин…

– О чем ты думаешь? – спросила Лора и тронула меня за лицо, желая, чтобы я взглянул на нее.

Я не мог озвучить то, о чем думал, потому что мысли еще не оформились в слова и больше напоминали ощущение, словно я не разобрался в себе. Зачем искал оправдание его смерти? Если бы Валерку от безысходности убил умный и сильный противник, загнанный в угол, то неужели цена его смерти была бы выше? А если это сделал тупоголовый дезертир и только лишь для того, чтобы найти в карманах загранпаспорт, то я не мог, не хотел, отказывался в это поверить!

Лора не понимала, что происходит со мной, но ее желание разделить мою боль – если, конечно, я испытывал именно боль, – наверное, было искренним. Она взяла мою руку, прижала пальцы к своим губам и поцеловала их.

– Ау! – позвала она и, когда по моему прояснившемуся взгляду поняла, что я снова рядом с ней, спросила: – Ты можешь мне объяснить, почему этот Шматько до сих пор болтается в гостинице и не уходит к своим браткам?

– Могу, – ответил я. – Он хочет поехать на экскурсию в Фамагусту и отыскать там отель «Фламинго».

– А зачем ему отель «Фламинго»?

– Чтобы встретиться с братками.

Лора, кажется, поверила в эту чушь. И хорошо. Я снова погрузился в мысли, как в сон. Кто мне связывал руки? – думал я, жалея о том, что столько времени потеряно даром. Надо было уже через час после отплытия из Ялты запереть всех в кают-компании, взломать двери кают, найти этот альбом, это письмо! Надо было, надо было… Проклятый задний ум! Он всегда кичится своей мудростью, но пользы от его мудрости нет никакой, только выматывает душу.

– И здесь фотографии, – произнесла Лора, распутав шнурок на горловине пакета. Она достала стопку снимков, упакованную в пергаментную бумагу. – И тетрадь…

Мы принялись раскладывать фотографии по палубе, словно на зеркале огромного глянцевателя. Снимки высыхали прямо на глазах, скручиваясь в трубочки, и, чтобы их не унесло ветром, мы придавили кадры древком багра. На большинстве из них были запечатлены молодые Марат и мадам с искусственно-счастливым выражением на лицах, какое бывает, когда случайный прохожий, которому доверили фотокамеру, начинает проявлять инициативу и настаивать: «Улыбнитесь! Скажите «чи-и-из»! Еще веселее! Еще!»

– Качество ужасное, – сказала Лора, всматриваясь в блеклые снимки.

Этим фотографиям двадцать пять лет, думал я. И купание в морской воде не пошло им на пользу.

– Взгляни на этого мальчика рядом с Маратом. Это же Виктор! – догадалась Лора.

– Виктор, – подтвердил я, рассматривая на снимке курчавого мальчугана в шортах и майке. – Здесь ему лет шесть, не больше.

– А это газетная вырезка!

Я взял из рук девушки влажный квадрат, напоминающий раскисшую салфетку. Развернув, я прочитал небольшую заметку под заголовком «ГОТОВЫ ПРОДАТЬ ИСТОРИЮ».

«Сенсационная находка кипрских археологов – золотая этрусская пластина – была продана на минувшей неделе на аукционе в Бостоне за 800 000 долларов. Покупатель, не назвавший свое имя, дал короткое интервью журналистам, из которого можно сделать однозначный вывод: историческая реликвия, способная пролить свет на многие тайны Этрурии, вряд ли когда-нибудь займет свое место среди музейных экспонатов. В лучшем случае, как сказал анонимный коллекционер, он продаст заинтересованным музеям мира лишь фотографии уникальной находки».

– А это какой-то ребус! – сказала Лора. Она забыла о газетной вырезке и протянула мне фотографию, которая привлекла ее внимание. Наверное, снято было в гостиничном номере, причем камерой, закрепленной на дверном косяке, и при помощи автоспуска. Об этом можно было догадаться по тому, как снимок был скадрирован: треть его левой части занимал размазанный контур двери, который в перспективе становился все более резким и заканчивался изогнутой дверной ручкой; внизу снимка торчали две головы уже легко узнаваемых персонажей: Челеша-отца и Челеша-сына, а все оставшееся поле фотографии занимало темное окно. В его углу сидело большое белое пятно – блик от фотовспышки. На заднем плане, за окном, отчетливо просматривалась башня с острой крышей и большими часами с мутными светящимися цифрами, напоминающая лондонский «Биг-Бен». Единственная стрелка указывала строго вверх – значит, снимок был сделан в полночь.

– И что тебя здесь заинтересовало? – спросил я, рассматривая башенные часы.

– Прочти с обратной стороны.

Я перевернул фотографию. На белом поле совершенно бледными чернилами было написано по-русски: «Фамагуста. Июнь-74», а ниже, карандашом, но более отчетливо: «Крыша!! Лев. кр. на ср. раме, шпиль на вер. раме. Исх. точка – петли дв. кос.».

– «Левый край на средней раме, шпиль на верхней раме»… Речь, по-видимому, идет о крыше башенных часов, – расшифровал я сокращения. – «Исходная точка – петли дверного косяка». Похоже на систему координат.

– А для чего она нужна?

– Для чего? – задумчиво повторил я. – Например, для того, чтобы контролировать крен башни, если, конечно, она падает, как Пизанская.

– Ты шутишь?

– Другое объяснение мне пока в голову не приходит, – солгал я. – Но можно не сомневаться, что по этой фотографии кто-то соединил воображаемой линией дверной косяк, оконную раму и башню с часами.

Лора не расшифровала моего намека, а я не стал вдаваться в подробности.

– Этот «кто-то» писал карандашом? – уточнила она.

– Безусловно. По почерку видно, что писали разные люди и в разное время. Чернилами скорее всего подписал снимок его автор, Марат Челеш. А свежие карандашные пометки вполне могли принадлежать Виктору.

– Или Стелле?

– Или Стелле, – согласился я.

Лора долго рассматривала снимок, то приближая его к глазам, то удаляя.

– Стелла не случайно утопила эти снимки. Она не хотела, чтобы они попали в руки полиции.

– Логично, – согласился я, опуская себе на колени тетрадь. – По этой же причине Шматько утопил автомат и альбом. А потом под водой порвал на кусочки и паспорт Мизина, чтобы ты своим благородным порывом его не выловила… Гм, очень любопытно! А этот Марат Челеш, оказывается, был любителем выпить и пофилософствовать!

Я разделял слипшиеся страницы тетради, исписанные мелким почерком. Вода не смогла размыть выцветшие и давно утратившие свои качества чернила, но встречались почти белые страницы, текст с которых смыло время. И все же можно было не сомневаться, что я держу в руках дневник Марата Челеша.

– «Кстати, отбивная здесь стоит всего полтора фунта, – зачитывал я отрывок. – Неужели цены падают? Эмина объясняет: эту баранину уже многие жевали, и теперь за полтора фунта наступила наша очередь. Поднимаемся к белым колоннам таверны «Алексия» в надежде под зонтиками найти чего-нибудь крепкого. Там мы посидели, но нам показалось мало. Забрели в отель «Элеонора». Там тоже что-то пили, в итоге я предложил Эмине вернуться назад через кладбище. А там – целые плантации кактусов. Я и стал думать о том, чтобы выкопать несколько десятков колючих шаров и увезти их в Москву, чтобы затем окактусить всю столицу…»

– Что это? – не поняла Лора.

– Похождения работника советского посольства Марата Челеша на Кипре. Датировано тысяча девятьсот семьдесят четвертым годом, месяц – июнь. Читаю еще. «Двадцать пятое июня. Как точно ОН подметил: „Кто способен представить себе лицо и фигуру возлюбленной на двадцать лет старше, тот весьма спокойно проведет жизнь“.[21] Эмина постареет очень рано, но если бы ее браковал только этот недостаток, я расписался бы с ней немедленно! Девушка двадцати трех лет от роду, интересы которой на восемьдесят процентов составляют бизнес и финансы, все равно что девушка-боксер, девушка-автослесарь или девушка-шахтер. Понятия не имею, что с такой делать…»

Лоре цитата не понравилась. Она вдруг провела рукой по взъерошенной голове и мельком оглянулась в желании найти рядом зеркало – не для того ли, чтобы представить себя на двадцать лет старше?

– А он был занудой, – сказала она. – Подумаешь, не нравится ему, что девушка интересуется финансами! Другой мужчина об этом бы только мечтал! Ну-ка, что там еще?

– Сейчас, – ответил я, отыскивая отрывок интереснее. – «Двадцать шестое июня. Снова слезы и упреки! Она ревнует меня к Виктору, не сознавая нелепости этого чувства. А что было бы, узнай она о Стелле! Мир девочки для нее, молодой женщины, более доступен и понятен, а значит, ее яд для моей дочери стал бы более ядовитым. Однако интересно подмечено: брак, в котором каждый через другого хочет осуществить личные замыслы, хорошо сохраняется, например, когда жена намеревается стать богатой и знаменитой. В чем я не сомневаюсь, так это в том, что Эмина посредством меня хочет стать богатой, но сохранится ли наш брак после того, как она достигнет цели, – вот в чем вопрос!»

– Скажи, – задумчиво произнесла Лора, – неужели сотрудник советского посольства зарабатывал так много?

– Слушай дальше! – ушел я от ответа. – «Двадцать седьмое июня. Витя остался с няней, которая хоть и обходится мне в копеечку, зато мы с Эминой можем побыть вдвоем. И второй плюс: няня – англичанка и очень старается через воспитание приучить парня к повелеванию, что важно для детей из скромных или неполных семей…» Так, это неинтересно… Вот! «С самого утра мы поехали на мыс. Эмина сидит на берегу, но не скучает, потому что никогда не умела по-настоящему работать. А я под водой крушу известковую плиту, в которую за два с половиной тысячелетия превратилась римская трирема, и познаю на практике, что значат ЕГО слова: „Жизнь состоит из редких единичных мгновений высочайшего значения, а все остальное – бледные тени этих мгновений“. Так вот, сейчас – мгновения высочайшего значения. Работа адская, но меня греет надежда…»

Я замолчал. Язык не поворачивался читать дальше. Мой взгляд плыл по строчкам, и я будто наяву слышал голос человека, умершего двадцать пять лет назад.

– Ну? – напомнила о себе как о слушательнице Лора.

– Ерунда какая-то, – пробормотал я, не в силах оторваться от рукописного текста.

– И все-таки мне неясно, почему он не женился на Эмине, – Лора думала о наболевшем.

– Он погиб при вторжении турецких войск, – ответил я. – Потому и не женился.

Лора опустилась спиной на палубу и закрыла глаза черными очками.

– Ну, что мы будем делать? – спросила она. – Осталось чуть больше суток.

– Завтра утром поедем в Фамагусту, – ответил я, поднимая с палубы автомат и оттягивая затвор. – Шматько должен вывести нас на братков. – Я снял ствольную крышку, вытащил пружину с налипшим к ней песком, затем газовый поршень. – Тряпку подай, пожалуйста!.. Думаю, что драка будет серьезной, но это наш единственный шанс… О-па! А магазин-то легкий! Тут патронов, наверное, штук пять осталось, не больше.

Лора ни автоматом, ни патронами не интересовалась. Она лежала неподвижно, скрывая глаза за черными очками. Я насухо протирал детали, поглядывая на девушку. Если бы каждый человек в обязательном порядке вел дневник, мечтал я, то в первую очередь я выкрал бы его у этой милой американки…

Я поймал себя на том, что невольно любуюсь ею и испытываю желание лечь на палубу рядом, завести ее руки ей за голову и поцеловать голые незагорелые подмышки. Но вместо того чтобы сделать это, я тихо опустил автомат на палубу и притянул к себе тетрадь Челеша.

«…Работа адская, но меня греет надежда, что я вытащу еще несколько пластин. Я сожрал воздух из шести баллонов, превратил в крошку известковую плиту размером с подиум для манекенщиц, но нашел только окаменевшую доску с бронзовой нашлепкой…»

«…Эмина считает, что я занимаюсь ерундой, и называет меня „crank“, что можно перевести и как „чудак“, и как „коленвал“, а я, чтобы не портить себе настроения, не уточняю, в каком смысле она называет меня „crank“. И все же ей не удается скрыть свой интерес к пластинам. „Ты что, оставляешь их у себя в номере? – проговорилась как-то. – А не боишься, что уборщица найдет?“ Я ей ответил: „Нет, не боюсь, потому что пластины прячет Витька, а туда, где он их прячет, никакой взрослый не пролезет“. Хорошо, что сын сам еще толком не понимает, что делает. Для него это всего лишь забавная игра…»

«…Согласен: лучшее средство хорошо начать день – придумать, какую радость я могу доставить хотя бы одному человеку. Альтернативы уже нет, этот человек – мой сын. Без Эмины я чувствую себя так, словно снял с себя тесные ботинки, натершие мне ноги до кровавых мозолей. Я лежу в постели с ангиной – пересидел в холодной воде. Эмина уехала вчера в Кирению вместе с сотнями курортников, которые испугались турецкой оккупации. Все говорят о войне. Я не верю…»

Это была последняя запись. Я кинул тетрадь на палубу. Лора не спала. Не поворачивая головы, она безразличным голосом спросила:

– Интересно?

– Они расстались девятнадцатого июля, – ответил я. – Эмина уехала из Фамагусты, и последний день своей жизни Марат посвятил сыну.

Не случайно мадам интересовалась этрусскими пластинами, думал я, стягивая с себя гидрокостюм. Аналог она увидела в римском музее и вспомнила о подводных поисках своего «крэнка». Вспомнила и поняла, что Марат не успел вывезти пластины из Фамагусты, потому что погиб на следующий день после их расставания. И она, решительная женщина, ринулась окучивать повзрослевшего Виктора, надеясь хитростью вытянуть из него фотоснимки и по ним вычислить номер, в котором «крэнк» жил двадцать пять лет назад и где до сих пор пылится бесценное сокровище…

– Как трагично и романтично! – вздохнула Лора. – Ностальгия по молодости и любви толкнула мадам на чудовищную ложь. А стервоза Стелла решила сыграть на ее чувствах, признать свое родство и стать наследницей… Море приоткрыло нам завесу, и тайное стало явным.

«Как ты далека от истины, – подумал я, испытывая едва ли не щемящую жалость к девушке, которая получала духовное наслаждение от прикосновения к иллюзорной тайне. – Как ты еще далека…»

Я поднял с палубы тетрадь, раскрыл ее на последней странице, затем закрыл, скрутил в трубку. Мне было невыносимо трудно обманывать Лору молчанием, и желание рассказать ей об истинных мотивах, которые толкнули мадам на чудовищную ложь, было настолько велико, что я опустил руку с тетрадью на перила и разжал пальцы. Пропитанная влагой тетрадь шлепнулась на воду и легко ушла в глубину.

Потом я лег рядом с Лорой на горячую палубу и отдал власть над собой единственному желанию, которое необязательно было сдерживать.