Двенадцать

Глава 24

Больше всего на улице меня удивило отсутствие листвы на деревьях и граждане, как грибы, прилепленные к скамейкам, перилам и стенам. Они стояли в странных позах, их явно не обременял мелочный дождик, они все ЧИТАЛИ. Присмотревшись на лету, я поняла, что читали они газету. Они ВСЕ читали ОДНУ И ТУ ЖЕ ГАЗЕТУ! И я прекрасно знала, что именно они читают…

Вера Павловна с отсутствующим лицом раскладывала пасьянс.

— Вера Павловна! — ворвалась я в её дом, как торнадо. — Извините, дверь была открыта… Вера Павловна, вы не могли бы пойти сейчас к Юлии Марковне? Она неважно чувствует себя…

— Я знаю, — голосом, граничащим с чревовещанием, ответила Вера Павловна. На столе, рядом с картами, лежала «Вечерка».

— Тогда поспешите…

— Конечно, конечно… — Вера Павловна осталась сидеть.

Карты в её правильных старушечьих пальцах мелко дрожали.

— Скоро, очень скоро будут ещё две смерти, — произнесла она строго. Потом вскочила и засобиралась.

Ночь мы провели по-боевому тревожную. Я спала на раскладушке, на моём диване нервно похрапывала Вера Павловна. Юлия Марковна металась и стонала. Чапа с горечью подвывал ей, лёжа при этом на моей макушке.

— Не надо, Лёва! — просила Юлия Марковна.

Я пыталась уснуть и, разумеется, не могла. Я с тоскливым ужасом думала о Лёве — меня терзали смутные сомненья… Я сожалела, что не спросила у Макса, как он ощущает манипуляцию извне, — это очень тормозило ход моего расследования… Потом я вспоминала пророчество Веры Павловны — две смерти… И это в ближайшее время… Оно — это НЕЧТО — теперь парами убивать будет, что ли?.. Я ещё и ещё раз переваривала свои ощущения, пробовала пережить ощущения «соучастницы», исполнительницы чужой, непонятной воли — вспоминалось что-то туманное, бесцветное. Слава богу, я не могла восстановить в памяти даже картинку места преступления… Ещё я думала о маленьком существе внутри меня и пыталась понять, что же я к нему чувствую… Я думала и о Максе. Всё это меня мучило и заставляло ворочаться, дико скрипя при этом пружинами раскладушки. А в те редкие минуты, когда мне удавалось заставить свой воспалённый мозг прекратить пульсировать, я падала в вязкий, нездоровый, галлюциногенный сон. Потом Чапа делал очередное загребающее движение, и мои страдания начинались сначала.

Рано утром, натыкаясь на тазики с примочками, я убежала из дому. Видеть разбитую, замотанную в полотенца, бледную Юлию Марковну я не могла. Ещё больше я не хотела видеть Чапу, одна ночь с которым стоила мне любви ко всем животным мира. В том числе и к моему невинному коту.

Город мрачно молчал. Осень явно перешла в свою самую уродливую фазу — предзимнюю.

— Куда едем? — спросил таксист.

Я назвала адрес родной редакции. Тронулись.

Всё-таки что же происходит со мной, Максом, Лёвой? Больше всего меня волновал Лёва. И Макс. Да, в прочем, и я сама себя тоже волновала. Я пыталась абстрагироваться от реальности и сурово, мудро, объективно оценить обстановку и найти пути спасения. Не получалось. А город пялился настороженными утренними окнами, и с подмёрзших деревьев капала осень.

— Слыхали? — таксист угрюмо посмотрел на красный сигнал светофора впереди.

— Что? — не сразу включилась я.

— Ещё одного грохнули…

— А, вы об этом?

Таксист мрачно кивнул и больше не произнёс ни слова.

Охранник пропустил меня сразу же — это было приятно, и моё непонятное настроение хоть как-то сбалансировалось.

— Лев Петрович ещё не приехал?

Охранник дёрнул головой — ответ отрицательный, не приехал. Потом крикнул вдогонку:

— Его уже несколько недель нет!

Не было Лены, не было Пиотровской, не было Метрина. Я толкнула дверь Рушника — она поддалась и выдала мне Николая Игоревича. Он… стоял на коленях и яростно крестился в углу на фотографию полураздетой девки-манекенщицы!

— Николай Игоревич?

Рушник упал на пол, как хороший солдат во время воздушной атаки. Потом так же быстро вскочил и залился краской.

— Кто вам дал право входить без стука?!?

— Извините, я не думала, что вы окажетесь на месте. Ещё слишком рано…

— В таком случае, — Рушник упал на стул и судорожно заковырялся в бумагах. Лицо его набухало и краснело, — в таком случае, что вы собирались делать в моём кабинете в моё отсутствие?

— Ничего. Ваша дверь была бы просто заперта…

Я села напротив и молча наблюдала за манипуляциями человека-хорька.

— Что? — он поднял на меня полные ужаса глаза. — Что вы на меня смотрите? Какого чёрта вам всем надо?

Я пожала плечами и посмотрела в другую сторону — на стену. С фотографий на меня смотрели удушенный политик Бариновский, мачо-психолог Яковлев, врач Дмитрий Анатольевич, расставшийся не так давно с головой… И внезапно меня разразило. Внутри тренькнуло и задрожало.

— Николай Игоревич… — прошептала я. Голосовые связки отчего-то отказались работать, и я могла только шептать, — Николай Игоревич… Это ВЫ?

— Что — Я? — Рушник снова обдал меня ужасом. — Что вы несёте, вы — истеричка?

— Я просто спрашиваю: это — ВЫ?

Рушник вскочил и забегал по кабинету:

— Что значит «вы»? На каком основании? Почему вы решили, что это — я? Между тем есть гораздо больше оснований подозревать в этом вас с вашим любовником! Да-да — с любовником! И именно так я заявлю на суде, и правда восторжествует. Потому что ваше преступление — ужасно!

Я тихо вышла.

Навстречу колыхалась гранд-дама Пиотровская. Она игнорировала меня взглядом, давая понять, что я — человек-невидимка, и попыталась войти в кабинет Рушника.

— Вероника Витольдовна! — прижала я дверь телом. — Здравствуйте, Вероника Витольдовна…

— А… это вы? — немедленно удивилась Пиотровская. Судя по выражению её лица, она была готова к встрече с Санта-Клаусом у этой двери, с йети, с Харрисоном Фордом, но только не со мной. И — надо отдать ей должное — полное неожиданности появление меня нисколько её не взволновало. — Что вам угодно, девочка?

Мне было угодно сказать ей много-много гадостей. Но я не призналась ей в своём желании, хоть мне было и нелегко.

— Вероника Витольдовна, дайте мне возможность реабилитироваться.

Она подняла нарисованную бровь. Естественно, её удивила моя покорность. Но ещё больше её удивила моя глупая надежда на то, что я могу хоть как-то восстановить честное имя при жизни.

— Что же вы хотите от меня?

— От вас я хочу разрешения доверить мне интервью с Лорой Ленской, корреспондентом «Вечерки»!

Вероника Витольдовна заморгала. Было бы проще попросить её выйти на Красную площадь и сделать там «берёзку».

— С Лорой Ленской? — Пиотровская закурила. — Вы понимаете, о чём просите?

— Понимаю, — подтвердила я её худшие предположения о моей невменяемости.

— Этим материалом собиралась заниматься я сама, — Вероника Витольдовна не могла сказать ничего более безапелляционного для меня. — Я готовилась к этой встрече… Этот материал может иметь серьёзное значение… Это — нонсенс… Это — чересчур…

Она замолчала и задымила, с тревожным сочувствием осматривая меня.

— Я глубоко ценю ваш опыт и талант (я умею врать, когда захочу), я буду вам бесконечно признательна… Это — шанс для меня. Вы, вероятно, уже знаете о наших с Львом Петровичем личных проблемах…

Пиотровская, судя по всему, знала. По тому, как вздрогнули её серьги, я поняла, что наш с Лёвой роман:

* в реальной опасности;

* стал достоянием общественности.

— Почему вы думаете, что справитесь? Вы можете только усугубить проблему…

Я поняла, что работаю в верном направлении. Как бы ни не любила меня эта дама, как бы ни желала моей скорейшей смерти у позорного столба, она была тронута моей искренностью и беспомощностью. Потом, её планам ничто не угрожало: я однозначно не справлюсь с поставленной задачей и тем самым сама себя угроблю и не нарушу при этом её внутреннего состояния мудрости. Она всё-таки дала мне шанс… Естественно, её огорчала мысль о том, что журнал снова останется без главного интервью. Но «благородство» взяло верх.

— Ну что же… — она многозначительно выдохнула в меня дым, — я, пожалуй, уступлю вам Лору…

Она ещё помолчала, вслушиваясь в эхо собственных слов и краем глаза наблюдая за эффектом. Эффект я старательно изобразила.

— Я уступлю вам Лору с условием, что редактировать материал буду я. Но вы должны поспешить… Это работа, милочка, она требует скорости и свежести мысли. Пойдёмте, я дам вам адрес «Вечерней газеты». Начинайте звонить туда немедленно — мы не успели договориться, где, как и во сколько встретимся…

Я шла вслед за могучим крупом великой журналистки и про себя говорила: «Йес! Йес! Йес!» Слово было дурацкое, глупое, внедрённое в моё подсознание Максом, но сейчас оно вернее прочих объясняло мне самой моё же состояние.

Пользуясь служебным положением, я раздобыла телефоны всех частных и юридических лиц, связанных с девятью жертвами. Потом я пятнадцать часов без перерыва на ланч пользовалась служебным телефоном, факсом и прочими благами коммуникации. Я звонила всем родственникам убитых, их знакомым и друзьям и пыталась задавать им вопросы, не имея пока представления о том, что именно хочу знать.

— Он сам виноват! — кричала в трубку жена певца Лагунина (перед этим она три раза бросала трубку и столько же раз посылала меня в разные стороны). — Я не хотела его смерти и не знаю, кто мог сделать это! Хотя желать этого могли многие! Он вёл себя вызывающе, он сам виноват!

— Мог ли адвокат Велемир Резанников быть причастным каким-то образом к смерти вашего мужа?

Пауза.

— Как вы смеете! Велемир мёртв! Как вы смеете! Это был такой человек! Прекрасный человек! Вы все мизинца его не стоите!

Я очень хорошо помнила мизинец адвоката…

— Она не была знатоком детских душ, — тяжело вздыхал в трубку потёртый учитель Юлиан Абрамович. — Бронислава Брониславовна Брочек — странное явление в педагогике… О покойниках нельзя говорить плохо, поэтому я воздержусь… Но дети не любили её. Хотя, знаете ли, дети у нас в лицее непростые. «Золотая молодёжь», «звёздные» мальчики и девочки — с ними очень нелегко…

— Кто-нибудь из звёздных родителей посещал Брониславу Брониславовну в тот день, когда она погибла? Кто-то из «больших» родителей?

— Ну да, конечно… У неё всегда были дела и переговоры с разными бизнесменами, артистами. Поймите, она пыталась делать благое дело — она строила новый спортзал, она организовывала праздничный вечер… Но параллельно она строила себе дачу и организовывала свадьбы и праздничные вечера людям отнюдь не школьного возраста и не детского достатка…

— Вы можете вспомнить, кто именно интересовался ею в тот день?

— Точно не скажу… Я не следил за этим… Я сознательно избегаю любой информации об этом деле… Но здесь поговаривают, что её убила дама, художник… Это известный художник, я не буду говорить вам её фамилию, хотя она, к несчастью, тоже мертва… Она оформляла фасад школы — это был очень дорогой заказ, безумно дорогой, но Бронислава Брониславовна не скупилась… Так вот. В этот день эта дама-художник собственноручно расписывала стены, находясь непосредственно за окном Брониславы Брониславовны…

Судя по всему, убийца пытался придать телу форму зодиакального иероглифа. Кто-то явно двигал и шевелил учительские останки — иначе как можно объяснить яростный блеск золотых серёжек? Они должны были быть закопченными, как и все остальное вокруг… (Я вспомнила это практически автоматом.)

— Я не хотел бы распространяться — вы понимаете? — шептал мне человек, занявший место главврача. — Дмитрий Анатольевич — великолепный специалист. Был. У меня нет никаких претензий к нему как к человеку и профессионалу. Но были свидетели того, как он — ну, вы понимаете…

— Не понимаю…

— Хорошо, вам — как журналисту, желающему пролить свет на это дело, я скажу… Дмитрий Анатольевич брал взятки… Ну, не то чтобы сильно… Вы знаете, какая зарплата у врача? У хирурга зарплата какая, знаете? У Дмитрия Анатольевича, например, великого доктора и прекрасного специалиста, зарплата была ниже, чем у его бывшей жены, повара… Елена Ивановна Хомина, шеф-повар ресторана «Морской конек», может, слышали? Её, кстати, тоже убили. Ужасная судьба, рок какой-то. Но мне всё равно не понятно, почему в ресторане люди получают зарплату больше, чем врачи? И потом… Дмитрий Анатольевич был знатоком женщин… Он их не пропускал…

— Хто ета? — кричала в трубку гардеробщица ресторана «Морской конёк». — Какой такой журналист? Ничего не скажу!

— Да мне и не надо ничего! Только вспомните — Елена Ивановна, шеф-повар, сильная женщина была?

— Ета зачем ещё?

— Расследуем убийство! Хотим преступников наказать! И Елену Ивановну добрым словом вспомнить… Хорошим она человеком была?

— А чего… Хорошим… Строгая была, но дело своё знала…

— А с мужем у неё как?

— С каким, с бывшим, что ли?

— С доктором?

— А, с этим? Да мы и не видели его ни разу. Не общались они. Хотя Ивановна, говорят, сильно сохла по нему. Но не сознавалась. Он ей много горя доставил. Потом, квартиру поделить не могли. Он, вишь, к любовнице ушёл. А квартира на ём была записана. А Ивановна сказала: «Не отдам я тебе квартиру, сама буду жить».

— А могла она… скажем… тушу свиную разделать?

— Конешно, могла! Она такая мастерица. Хорошая баба, плотная… «Ударником труда» была. В журналах про её печатали…

До чёрного вечера, до ночи сидела я в гулком пресс-центре и терзала трубку, людей и себя. Я ещё больше запуталась и поняла одно: все эти люди могли быть убийцами и все должны были стать жертвами. И всякий из нас готов убить и заслуживает смерти. Я шаталась, черепная коробка трескалась и жгла кожу. Отчего все они так виноваты в своих смертях? Почему им всем не сиделось и не любилось? Для чего они все обросли таким количеством врагов и недругов?

— Куда едем?

Снова таксист задаёт мне фирменный вопрос. И я — нерадивый пассажир. Решила поехать к Лёве и на волне откровения, сожравшей мой покой сегодня (и навсегда), узнать у него всё

— Слышали что-нибудь об убийствах?

Таксист настороженно посмотрел на меня. Ручаюсь, где-то в глубине души он взялся за монтировку. Если пассажир ночью говорит об убийствах, нужно сгруппироваться на всякий случай.

— Это про те, о которых в газете пишут?

Я кивнула…

— Ну, слышал. Кто ж не слышал…

Он напрягся и замолчал. Всю дорогу держал меня в поле зрения, краем глаза отслеживал каждое движение. Даже смешно — меня тоже кто-то боится. А может, все они, дети моей Родины, так запуганы жизнью, маньяками и Лорой Ленской, что видят монстра в первом встречном?

Уже у самого дома, убедившись в моей безобидности, таксист сказал себе «вольно» и повеселевшим голосом сообщил:

— А я того таксиста знал!

— Какого?

— Которого убили! Он из нашего парка мужик.

— Сочувствую…

— Да не сочувствуйте… Такой чёрт был… Одного только меня в очереди раз двадцать подсидел… Ничем мужик не гнушался, только бы начальство его выделило… А уж шестерил как, сказать страшно! Можно подумать, он никогда счётчик не выключал… Жополиз был и шестёрка…

У меня был свой ключ, и я открыла дверь квартиры, в которой прожила так мало времени, но прожила его так бурно! Темно. Пусто. Уже в коридоре пахнет болезнью и пустотой. Я включила свет и прошлась по комнатам. Лёвы нет. На работе он тоже не появлялся. Я взяла телефонную трубку (моя рука за день приобрела форму, близкую к «рычагу») и засомневалась. Куда звонить? В больницы? В милицию? Юлии Марковне? О чём переживать? И переживать ли? Или радоваться?

Я прислушалась к собственным замученным ощущениям. Что я испытываю к человеку, который… впрочем, не будем повторяться. Организм ответил криками пустого желудка. Я сделала ещё одну попытку, расслабила органы чувств, приняла кучеобразную форму и закрыла глаза… Какое-то время основной оставшейся мыслью была жгучая ненависть к Чапе, потом вдруг заискрилось чувство катастрофической нежности к непонятному Лёве. Нежность посетила меня первой. А потом на неё посыпались обиды, страхи, претензии, вопросы, сомнения и желание хорошенько отхлестать Лёву по щекам за всю ту неразбериху, которую он посеял в моём уме.

Юлию Марковну будить я не решилась. Если она знает о том, что Лёва исчез, моё вмешательство ей не поможет. Если не знает — пускай не знает дальше. Милиция? Я вспомнила о творческом союзе Лёвы и капитана Ковальчука и несколько успокоилась. Наверняка с Лёвой всё в порядке. Человек, который дружит с капитаном милиции, не может быть преступником и точно так же не может быть жертвой преступления.

Поразмыслив ещё, я решила не звонить в больницу. Только по одной причине — у меня не было бы сил навестить Лёву. Если он болен, я узнаю об этом завтра. Если он мёртв… А ведь он может быть мёртв? Почему в это сложное время он не может быть мёртв? Я говорю не о случайной смерти от подлой руки уличного хулигана… Но существует и другая смерть — загадочная, подчинённая непонятному закону, полная иероглифов, вспышек фотоаппарата и моего участия…

Я ещё раз заставила себя обнажить чувства и почувствовала привкус желчи во рту. А вслед за этим — привкус смерти в воздухе.

Такси не ловилось. Может, они пугались моего растрёпанного вида? Не знаю. Часть дороги к дому Юлии Марковны я прошла пешком. В избытке визжали тормозами ночные сердцееды восточных кровей.

— Дэвушка, пакатаемся?

Знали бы они, что я за «дэвушка»! Возможно, я — чёрт, или демон какой-нибудь, или приближённый к демону.

Кавалеры, не обнаружив реакции на заманчивое предложение, некоторое время ещё ползли рядом, а потом срывались с места и, шелестя шинами, мчались на поиски других «дэвушек», более вменяемых.

Я только успевала отметить, что у них хорошие машины и что я совершенно не боюсь их. Страх перед реальными, земными людьми давно уже не терзал меня.

А потом, наконец, нашёлся смелый таксист.