Двенадцать отважных

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Вася лежал на спине, укрывшись книгой от горячего полуденного солнца, и читал вслух:

— «В это время послышался глухой звук пушечного выстрела. Я взглянул на капитана. Капитан даже не пошевелился».

Вася опустил книгу. День был жаркий, пахло травами, теплой землей.

— Ну чего ты! — Борис приподнялся на локтях, недовольно насупив брови. — Читай!

— Не хочу!

Они часто приходили сюда, захватив с собой еду и книгу. Хорошо было, забравшись подальше, лежать в густой душистой траве и читать вслух. Вот и сейчас — высокое чистое небо, легкие облака и степь, степь насколько хватает глаз. Тишина. Только треск кузнечиков нарушает эту глубокую ясную тишину. И странно читать о таинственном изгнаннике и мстителе, о страшных морских сражениях, о взорванных, идущих ко дну кораблях.

— Знаешь… — по обыкновению медленно заговорил Вася, — я вот о чем думаю… — Он примолк, точно не находя слов.

Выждав немного, Борис сердито поторопил его:

— Ну о чем, о чем? Не тяни ты.

— Я думаю… удивительный человек был этот Немо… А не хотел бы я быть на его месте.

— Почему? Он умный, смелый, благородный.

— Да, это все так… Но уж очень страшно, что он один…

— Один… Один, — передразнивая, тоже врастяжку повторил Борис. — Читал бы лучше дальше, остановился на самом интересном месте!

Но Вася словно не слышал его. Борис рывком поднялся, «зафутболил» подальше Васины новые тапочки, шумно вздохнул — уж кто-кто, а он хорошо знал, как любит Вася помолчать. Часами может лежать в траве и глядеть в небо и думать. Одно слово — мечтатель. Недаром прозвали его так в школе. А Бориса в такие минуты, будто назло, особенно тянуло поговорить, подурачиться. Он снова плашмя упал рядом с Васей, несколько раз подтянулся на длинных мускулистых руках и неожиданно спросил:

— Послушай… чего бы ты хотел сейчас больше всего? Ну, если бы тебе сказали: говори — исполнится, что бы ты ответил?

— Я бы сказал: в Москву! — живо отозвался Вася. — А там по всем станциям метро! На Красную площадь! В Третьяковскую галерею! Смотри — вот Красная площадь, вот Мавзолей, а если спуститься вот сюда, к реке, пройти вот этот мост и этот и завернуть вот сюда — да ты гляди, гляди! — вот тут и будет галерея.

Вася уже лежал на животе и, раздвигая траву, показывал Борису Красную площадь, памятник Минину и Пожарскому, и спуск к реке, и дом в переулке, где ему, Васе, так хотелось побывать. Там в просторных залах с высокими окнами висят картины, о которых он пока только читал или слышал. Когда он приедет в Москву, сразу с вокзала туда… Этот путь он мысленно проделал уже не раз. У него был план Москвы — подарок дяди Егора. И не было для Васи ничего интересней, чем «путешествовать» по московским улицам, площадям и переулкам, мчаться в поездах метро…

— А слова-то все какие, задумчиво продолжал Вася, — ты послушай: Арбат… Сокольники… Нескучный сад… Замоскворечье…

— Стадион Динамо… — сказал Борис. — Эх ты, а еще хлопец! Уж если в Москву, так перво-наперво надо на Динамо курс держать. Нет, если бы мне сказали, какое самое-самое твое большое желание, я бы ответил — юнгой на корабль! В кругосветку! А что? — Борис вскочил, выпрямился. — Чем я не моряк? Рост у меня самый что ни на есть подходящий… Силенок хватает…

— Одна беда, — улыбаясь, перебил его Вася, — с дисциплинкой туговато.

— А если мне, например, надоедает одинаково учиться? Неинтересно! Понял?

— И языкастый ты. Чуть что — на дыбы. Самого не затронь, а другого ни с того ни с сего обидеть можешь.

Борис понял, почему Вася, который не любил подобных объяснений, затеял этот разговор: обиделся за Лену. Сегодня она примчалась к Васе ни свет ни заря, решила тоже идти с ними в степь. Но Борис начал кричать, что пускай тогда идут вдвоем, а с него довольно этого детского сада. Сейчас он уже жалел, что так обошелся с Леной. Она веселая и хорошо читает вслух — громко, с переживаниями.

— Ну вот из-за чего ты нынче на Лену набросился? Помешала бы она тебе, да? — Вася обхватил руками колени и, закинув голову, с укором взглянул на рослого Бориса.

Вася был чуть не на голову ниже его, хотя всего одним годом младше, видно, пошел в мать — хрупкую, маленькую.

— Да, понимаешь, злюсь я на тебя. Что она нам за компания? Одиннадцать лет девчонке. Еще в куклы играет. Иду я недавно мимо их сада, а твоя прекрасная Леночка с куклой цацкается, дочкой ее называет…

Вася тихонько рассмеялся.

— И пусть себе играет! Тебе-то что? Ты вот и на Володьку Моруженко до сих пор злишься. Ну, подрались вы с ним из-за той кошки? Так ведь он же был прав. Ты знал, как он выхаживал эту кошку, лечил ее, кормил. Теперь в школе все смеются, говорят, что между вами пробежала белая кошка…

Борис хмуро молчал.

— Смотри-ка, кто это? — сказал Вася. — Вроде к нам.

Борис повернулся в сторону села и, щурясь от солнца, тоже стал всматриваться.

— Кто же это? Надя? Да нет, Ленка! Что это она со всех ног? — И Борис добавил с усмешкой: — Соскучилась. Шуточное дело — с самого утра с тобой не виделась!

— И не надоест тебе? — ответил Вася.

По степи бежала девочка, тоненькая, босая, с растрепавшимися темно-русыми косами. Ее голубое выгоревшее платье трепыхалось по ветру. Красная, задыхаясь от быстрого бега, она еще издали прерывисто закричала:

— Вася, домой!.. Тетя Домна… зовет! Скорее! Ждет она!

— Да что стряслось?

— Война!

Секунду мальчики молча смотрели друг на друга и разом торопливо зашагали к Покровскому. Лена рассказывала на ходу: по радио передали — война. Немец напал. Мужчины собираются в военкомат. Брат Лены и еще многие с ним уже уехали в Артемовск на машине.

— Вы тоже поедете в Артемовск, — обернулась она к Васе. — Там и жить останетесь.

— Жить?! — воскликнул Вася.

— Ага, тетя Домна сказала.

Ребята подходили к селу. В эту пору Покровское всегда было тихим, безлюдным. Изредка пройдет кто-нибудь за водой или залает собака — тявкнет для порядка и умолкнет. Сейчас по широкой длинной улице метались люди, из маленьких окон слышался женский плач. На краю села надсадно гудела машина — большой грузовик с зелеными облупившимися бортами.

…В Артемовске жил старший Васин брат и дядя Егор с женой Настасьей. Конечно, с братом надо проститься. И дядю Егора Вася любил. Но зачем оставаться жить в Артемовске? Вася уже бежал к дому — скорее, скорее, он уговорит мать вернуться. Она поймет, уступит. Что бы ни случилось на свете, зачем уходить из родного села?

Дверь была распахнута. Вася заглянул в хату да так и застыл на пороге. В маленькой, всегда чисто прибранной кухне с широкой плитой сейчас все было вверх дном: скатерть повисла на углу стола, стенной шкаф раскрыт настежь, посредине на полу — большая плетеная корзина, и в ней — кастрюли, посуда.

Но больше всего поразило Васю другое: мать взглянула на него и будто не заметила — скользнула невидящими глазами и отвернулась.

Васины товарищи, прослышав о том, что Носаковы уходят из Покровского, прибежали проститься. Тут были и смуглолицый с иссиня-черными глазами Толя Цыганенко, которого в школе прозвали Цыганом; и Погребняки Толя и Нина — брат с сестрой, словно близнецы, похожие друг на друга; и синеглазый Володя Лагер; и тихая задумчивая Надя Гордиенко со своей закадычной подружкой Олей Цыганковой; и Варя Ковалева.

Они, особенно мальчики, редкий день не бывали у Носаковых, и приветливая Домна Федоровна всякий раз радовалась приходу ребят. Но сегодня она никого не замечала. Медленно, словно в потемках, двигалась по комнате, что-то перекладывала с места на место, перебирала вещи и говорила сама с собой.

— Надо помочь ему собраться, — голос ее звучал странно спокойно, ровно. — Носки небось все порвал, успеть бы заштопать… Рубашки постираны, выглажены… Не забыть бы костюм новый из сундука вынуть… Сундук тут оставим… В Артемовск и письма от него дойдут быстрее… А чайник для заварки где же? Его подарок! Куда же я чайник-то сунула? — Все ее мысли были о старшем сыне. Худощавое лицо ее еще больше осунулось, побледнело, и частые рябинки на нем стали заметнее.

Большие карие глаза Лены смотрели на Домну Федоровну испуганно и жалостливо. Девочка старалась ей помочь в сборах, но, обычно деятельная и сноровистая, сейчас она делала все невпопад: хотела поискать в посудном шкафу чайник и столкнула с полки большую, в красных горошинах, чашку, рассыпала сахарный песок, и теперь он противно хрустел под ногами.

Выручила Варя Ковалева. Эта высокая, степенная девочка в белом, повязанном кончиками назад платочке только недавно стала бывать у Носаковых и, казалось, еще не могла знать порядков в доме. Однако она быстро нашла чайник для заварки, спустилась в подполье и достала оттуда немного картошки, хорошо сохранившихся, прошлогодней засолки огурцов. Домне Федоровне она принесла из горницы новый платок и башмаки. В корзине все переложила заново, оставив в ней лишь самое необходимое.

Домна Федоровна по-прежнему никого не замечала, ни во что не вмешивалась. И только увидев на пороге запыхавшуюся дочь Галю с маленьким сыном на руках, которую весть о войне застала в соседнем селе, присела на табуретку и, бессильно опустив руки, сказала:

— Галь, мы с Васей уходим…

Трехлетний Толя пристально смотрел на всех круглыми черными глазами, потом взглянул на застывшее лицо бабушки и громко заплакал.

И опять же Варя первой догадалась взять у Галины мальчика. Она отошла с ним в сторонку, зашептала что-то на ухо — и слез на его глазах как не бывало.

Галина уговорила мать задержаться на час-другой.

— Ноша у вас тяжелая, — сказала она, — а ведь двенадцать километров идти. От сельсовета скоро еще одна машина в Артемовск пойдет. На ней и уедете.

Васины товарищи сбегали домой — и опять к Носаковым. Не сговариваясь, собрались в тесной, в три шага, Васиной каморке. Сидели и молчали, потому что есть на свете много такого, о чем не скажешь вслух, даже если рядом с тобой близкие товарищи.

Неужели, думали ребята, Вася действительно останется жить в Артемовске. Они попросту не мыслили себе жизни без веселых, шумных сборов вот в этой, увешанной Васиными рисунками каморке или за селом, в глубоком овраге, густо поросшем тонкими деревцами и кустарником. Тут нетрудно было вообразить, что ты в тайге, или в джунглях, или на необитаемом острове. Особенно если рядом был Вася — мечтатель и фантазер.

Оля Цыганкова сидела, положив голову Наде на плечо. У Оли круглое румяное лицо, коротко, как у мальчишки, остриженные прямые волосы, вздернутый нос и озорные глаза — кажется, будто она только и думает, как бы всех кругом насмешить. Говорить Оля может без умолку, ничего не умеет держать про себя, хотя каждый вечер, ложась спать, бесповоротно решает с завтрашнего дня быть такой же серьезной и сдержанной на язык, как ее подружка Надя.

Но и Оля почему-то не может сказать Васе: «Не уходи надолго, нам без тебя будет скучно». Другие же и подавно не могут. Наверно, еще потому, что чувствуют: Васе труднее, чем им, — они-то хоть остаются в родном селе, где все свои.

А Вася вовсе не собирается жить в Артемовске, он по-прежнему надеется уговорить мать поскорее вернуться сюда. Но мало ли что случится! Нет, сейчас он ничего не может обещать ребятам.

Первым нарушает молчание Борис. Он старается прикрыть волнение усмешкой.

— Заведутся у нашего Василия новые дружки, да не простые, а городские!

— Ну и что? — Лена воинственно выпрямилась. — А тебя завидки берут?

— Да бросьте вы пререкаться, — тихо просит Надя.

В комнату влетел Толя Цыганенко, румяный, с прилипшими ко лбу темными прядями волос. Он сообщил, что машина, на которой шофер обещал подбросить Носаковых в Артемовск, отправится через час. Они с Володей Лагером уже положили в кузов все вещи.

— Не поставили бы чего на корзину, — заволновалась Варя, — всю посуду перебьют.

— Как бы не так! Там Володька остался караулить, — успокоил ее Толя. — Да, Толька, — хлопнул он по плечу Толю Прокопенко, — тебя мать кличет. Ребята, слыхали, что Толька удумал? На фронт записаться! Правда, правда. Мать плачет — ужас!

— Толька! — ахнула Оля.

— А что тут такого? — пожал плечами Прокопенко. — Вы же знаете, мы с Борисом все равно после школы в военное училище собирались.

И Борису Метелеву и Толе Прокопенко шел шестнадцатый год. Но Анатолий выглядел взрослее. У него были крупные черты лица, темные спокойные глаза, гладко зачесанные назад волосы. Он ни от кого не скрывал, что хочет стать военным, и уже теперь, как видно, воспитывал в себе черты, которые, по его разумению, отличают военного человека. Он лучше всех в школе стрелял, был хорошим гимнастом, лыжником, и если пионеры отправлялись в поход или во время праздников на демонстрацию, то его назначали командиром колонны.

— Ни на какую войну тебя не возьмут, — строго заметила рассудительная Варя. — Попусту мать расстраиваешь.

— Тетя Домна тоже в Артемовске долго не усидит, — неожиданно сказала Лена. — Здесь Галина, Толик… Она без них соскучится. Вот посмотрите!

Война… О войнах рассказывал учебник истории. Войну Вася видел в кино: железные каски солдат, колючая проволока, дула орудий. Но по-настоящему он понял это слово, когда встретил взгляд матери. И пусть это длилось недолго, всего-то какой-нибудь миг, такое отчаяние прочел он в этом взгляде, такую тоску, что Васе показалось, будто его ударили в самое сердце.

В Артемовск Вася с матерью приехали к вечеру. Брат стоял в дверях совсем готовый к отъезду: в гимнастерке, сапогах и пилотке. Черноглазый, как Галя, широкоплечий. Рукава гимнастерки были ему коротки.

— А я думал — уж не увижу! — только и сказал он.

Домна Федоровна стала развязывать свой мешок:

— Рубашку тебе вышила. Васильками… Да где же она? Вот, держи. Галя дала рисуночек, еще вышью… — говорила она, а по лицу текли слезы.

— Спасибо. Память будет… — ответил сын.

«Да что они? О чем? Как они могут?» — думал Вася. Ему казалось: сейчас нужны слова высокие, необыкновенные, слова прощанья, напутствия. Сын уходит на войну, а мать твердит одно: «Пиши… Не забывай».

Сын обнял ее и сказал:

— Так я пошел…

— Иди, — ответила Домна Федоровна.

Вася вышел с братом на крыльцо. Еще только начало темнеть — день был длинный, самый длинный в году.

— Прощай, — сказал брат. Точно маленького, приподнял Васю, поцеловал. И ушел на войну.