Двенадцать отважных

ГОЛУБОЙ ЛИСТОК

Ленина листовка действительно даром не прошла. Сидоренко убрали. Он со своей воющей женой уехал из села, а в его хате поселился новый полицай.

— Этот еще похуже прежнего! — говорили в селе.

Полицай Тимашук был мал ростом, тучноват, со злыми кабаньими глазками. Он ни с кем никогда не здоровался и не разговаривал, если не считать, разумеется, тех случаев, когда нужно было дослать кого-нибудь на работу или передать какое-нибудь распоряжение немецкой комендатуры. Да, его на селе боялись гораздо больше, чем Сидоренко. Но, пожалуй, еще больше боялись все его единственного сынка. Он был так же, как и папаша, толст, с теми же недобрыми подслеповатыми глазами. Звали его Григорием.

Гришка шнырял по селу, подглядывал, подслушивал. Однажды он увязался за Надей, которая торопилась к степной балке, где иногда собирались каровцы. Он издали шел и шел за нею. В конце концов ей пришлось для виду зайти в дом к Панченко, посидеть здесь минут пять и вернуться домой. Да, с этим Гришкой ухо надо было держать востро.

А тут неожиданно раздобрились фашисты: они разрешили начать школьные занятия. Только не в новой двухэтажной школе, где по-прежнему жили лошади, а в старом школьном здании. И Гриша Тимашук стал ходить в школу. Учителям объявили, что их новый ученик — вольный слушатель: захочет придет на занятия, захочет — нет. И уроки учить он тоже будет по настроению. Однако «вольный слушатель» являлся на занятия каждый день, чего никак нельзя было сказать о многих других Покровских ребятах. Они голодали, а пойдет ли на ум учение, если в животе, как говорил Толя Цыганенко, «лягушки квакают».

Из каровцев школу посещали только девочки. Мальчики — изредка, а Вася был раз или два вначале. Однажды, встретив Васю на улице, Ольга Александровна спросила его, почему он перестал бывать в школе.

— Не до ученья сейчас, — краснея, ответил Вася. Он всегда теперь смущался, когда учительница с ним заговаривала, потому что должен был хитрить с человеком, которому всегда доверял, которого любил.

— Как знаешь, — печально отозвалась Ольга Александровна.

— Трудно вам! — вдруг вырвалось у Васи.

— Очень, — вздохнула учительница. — На уроки полицаи приходят, следят, чтоб не сказала чего лишнего. Угрожают. Еще этот Гриша. Ты подумай, все время видеть перед собой его физиономию. Кто же из учителей, да и учеников не понимает: не учиться он ходит — шпионить за нами.

— А то нет? Ясно, шпионить! — согласился Вася. — Будьте осторожнее, Ольга Александровна. — И добавил, снова мучительно краснея: — Поберегите себя… пожалуйста.

— И вы тоже… поосторожнее, — тихо уронила Ольга Александровна.

Да, сынок полицая был опасным учеником. А тут из Артемовска в Покровское приехал офицер в сопровождении солдат. Пошли они с обыском по хатам.

— Знаешь, чего фашисты хотят? — сказал однажды Наде Гриша Тимашук. — Найти тех, кто листовки пишет да по селу клеит.

— Тю! Такое скажешь, — беспечно рассмеялась Надя. — В селе-то нашем одни старики да бабы! До листовок им!

— А кто ж, по-твоему, те листовки пишет? — сощурил на Надю сын полицая и без того узкие глаза.

— А я почем знаю? — сердито фыркнула Надя. — Нужны они мне, аж некуда!

Однажды Ольга Александровна ходила по классу и диктовала отрывок из Тургенева. Она диктовала таким размеренным и ровным голосом, что казалось, войны вовсе нет на свете. И вдруг отворилась дверь, и в комнату вошел немецкий офицер. Долговязый, в сизо-зеленом мундире и в фуражке с высокой тульей. Ольга Александровна побледнела. Она всегда бледнела, если очень волновалась. Немец махнул рукой, приказывая ей продолжать диктант.

Из каровцев на уроке, как обычно, сидели только девочки: Нина, Варя, Надя и Оля. Мальчики в эти дни, торопясь изо всех сил, рыли пещеру.

Офицер медленно двинулся вдоль парт.

Никто не мог понять, зачем его принесло, однако девочки из КСП поняли это очень скоро. В руке у немца была листовка каровцев, это была листовка, которую писала Варя Ковалева. Они тогда разделили между собой всю бумагу и Варе досталась голубая.

Держа в руках голубой листок, немец шел вдоль парт, останавливался у каждой. Он внимательно и подолгу глядел то на листок, то в тетрадку ученицы.

«Надо было получше изменить почерк! — подумала Надя. — Может, попробовать изменить его сейчас». Но было уже поздно, каждая из них успела написать больше страницы. Немец стоял теперь около Нины Погребняк. В классе было очень тихо. Несмотря на приказание, Ольга Александровна перестала диктовать.

Варя Ковалева, конечно, сразу же узнала свою листовку. Даже если бы Варя отличалась необыкновенной отвагой или хотя бы безрассудством Лены, она и то не смогла бы сейчас ничего придумать. Оставалось только сидеть и ждать, пока долговязый немец дойдет до нее. Может быть, он не узнает почерка? Тогда они сидели поздно ночью в сарае и при свете коптилки одну за другой писали листовки. Варя написала двадцать штук. Рука у нее болела, спину ломило. А главное, резало глаза. Поэтому она писала неровно и некрасиво. Может быть, из-за этого он не узнает теперь ее почерка?

Девочка сидела ни жива ни мертва, не смея поднять глаз. Шаги приближались очень медленно, и, наконец, она увидела сапоги, которые остановились рядом с ее партой. Немец стоял около нее очень долго, бесконечно долго. Он что-то заметил, Варя не могла бы объяснить, как она это поняла, но что-то он заметил. Да, конечно… Как ей хотелось схватить свою тетрадку, смять и бросить в угол! Как ей хотелось вскочить и бежать куда глаза глядят! Однако она сидела недвижно, опустив глаза и еле переводя дыхание, а немец все стоял и стоял около нее. Потом наклонился, взял ее тетрадку и, держа ее рядом с листовкой, видимо, стал сличать почерки. До сих пор он не брал в руки ни одной тетрадки. «Бедные, бедные вы мои», — думала Варя. Ей было сейчас жаль всех — и родных, которые будут убиваться по ней, и ребят, которые, может быть, вместе с ней погибнут. «Бедные! Что же делать?» — подумала она еще.

А немец все стоял и стоял около нее. Класс затаил дыхание. Варя решилась и подняла глаза.

Немецкий офицер, как это ни странно, не смотрел ни в тетрадь, ни на листовку. Он глядел куда-то мимо, и взгляд у него был такой, словно он что-то соображал. Потом он посмотрел Варе прямо в глаза, положил ее тетрадку на парту и вышел из класса.

Класс ожил не сразу, слишком велико было напряжение.

— Можете идти. Занятий сегодня больше не будет, — сказала Ольга Александровна.

Надя, Нина, Варя и Оля встретились в огороде Погребняков за старым сараем.

— Ой, девочки, я думала — умру! — воскликнула Варя, бросаясь на землю.

— Я смотрела на тебя, ты даже вся побелела. Ну и страх! И как он только не заметил!

— Девочки! Что я вам скажу: он заметил!

— Не может этого быть! — со страхом сказала Надя.

— Говорю вам: он заметил. Это я точно знаю.

— Ну, тогда беда!

Минуту назад им казалось, что все обошлось благополучно, теперь стало ясно: опасность не миновала.

— Он донесет в комендатуру, — сказала Нина, — и тогда все.

— Может быть, — задумчиво сказала Надя, к которой возвращалось ее обычное спокойствие. — Но почему же он тогда ничего не записал? Не увел тебя с собой?

— Знаете, девочки, — нерешительно сказала Варя, — мне кажется, он ничего не сделает.

— Ерунда! — резко ответила Нина. — Он фашист, и он донесет.

— Почему же он не забрал меня сразу?

— Не знаю. Может быть, чтобы за нами следить. Я знаю одно: он фашист, и он донесет.

Так думали и мальчики. Решено было на время спрятать Варю. Однако шли дни, и все было спокойно. Немцы из комендатуры уехали обратно в Артемовск. Нигде ничего не произошло.

Он был немец, но он не донес.