Двое из многих

В ОФИЦЕРСКОМ ЛАГЕРЕ

В новом окружении и в непривычном для него обмундировании подпоручик Ковач чувствовал себя неуютно. На воротнике темно-зеленого френча — золотая полоска с одной звездочкой. Когда он смотрелся в зеркало (а здесь имелось и оно!), ему всегда хотелось засмеяться, но приходилось придавать лицу серьезное выражение и делать вид, будто, он давным-давно привык к своему званию. Короче говоря, нужно было притворяться человеком, который попал в привычный для него мир. Каким же странным и непривычным был для Керечена этот мир! Здесь можно было спать сколько заблагорассудится, да еще на настоящей койке с матрацем. Можно было, лежа в кровати, читать книги. Хочешь — немецкую, хочешь — русскую, французскую или английскую. В бараке было достаточно книг на всех этих языках, но зато ни одной венгерской. Вернее, в лагерной библиотеке имелось несколько книг на венгерском языке, но получить их оказалось просто невозможно: так много было желающих прочитать их.

Ковач перезнакомился со всеми жильцами комнаты. Во-первых, с господином Зингером, немцем средних лет, у которого были коротенькие черные усики. Он почему-то носил гражданское платье. Среди венгерских офицеров Зингер прожил долгие три года, однако за все это время не выучил ни одного венгерского слова. Разговаривал он только по-немецки и постоянно что-нибудь читал.

Щуплый человечек с мышиным лицом оказался учителем латинской и греческой словесности. Он обожал Вергилия и никогда не расставался с томиком его стихов, который бог знает где ему удалось достать. В комнате он находился редко. У господина учителя в лагере были свои укромные местечки, где он любил оставаться в одиночестве и, никому не мешая, наслаждаться декламацией вслух стихов Вергилия. Он это делал вот уже четыре года.

Третьим жильцом комнаты был горный инженер Пишта Бекеи. Он окончил институт в Шельмецбанье в самом начале войны. В лагере три месяца проработал на лесозаготовках.

Дядюшка Бела Патантуш был тоже горным инженером. Солидный мужчина с небольшим брюшком. Его лицо украшали усы а ля Ференц Деак.

Кроме перечисленных лиц в комнате проживали еще двое. Поручик доктор Михай Пажит работал до войны помощником судьи в одном из альфёльдских городков. У него было красное лицо, широкий нос и маленькие усики на английский манер.

Кадет Шандор Покаи, коренастый, в очках, показался Иштвану интересным человеком. Керечен сразу же проникся симпатией к нему. Кровати их стояли рядом.

Керечен и Покаи быстро познакомились. Благодаря кадету Иштван в первые же дни многое узнал обо всех обитателях комнаты.

Выяснилось, что Покаи учился в офицерском училище в Лошонце. Значит, Ковач, поскольку он служил в шестидесятом пехотном полку, там же постигал искусство тактики.

— А ты помнишь того австрийского капитана-идиота, который нам преподавал? Как смешно он говорил по-венгерски!.. Животы можно было надорвать, слушая его! — ударился в воспоминания Покаи.

Керечен-Ковач чувствовал, что глупо улыбается, слушая рассказы Покаи. А в голове у Иштвана назойливо вертелась мысль о том, что смешно разыгрывать из себя черт знает кого перед этим простым и остроумным парнем. Иштвана так и подмывало признаться, что он вовсе не тот, за кого себя выдает. Однако по соображениям осторожности Керечен решил не доверяться даже Покаи.

— Скажи, а кто ты по профессии? — спросил вдруг Иштвана разговорчивый кадет.

Керечен почувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Он понимал, что довольно плохо подготовился к тому, чтобы выдавать себя за офицера. Раз уж он затесался в их общество, ему заранее следовало бы придумать несколько легенд, которые казались бы правдоподобными.

«Эх, была не была! — решил вдруг Иштван. — Скажу все как есть. Хуже мне все равно не будет. Или пан, или пропал…»

— Я электромонтер, — произнес он вслух.

— Ты хочешь сказать — инженер-электрик? — поправил его Покаи.

— Нет, всего лишь электромонтер. — И чтобы поскорее уйти от неприятного разговора, спросил: — Скажи, ты не знаешь, что нам сегодня дадут на обед?

На губах кадета появилась хитрая усмешка.

— Котлеты из вонючей морской рыбы, — ответил он. — А между прочим, в лавке продаются ветчина, белый хлеб, масло, сыр… Короче говоря, все, что душе угодно, лишь бы денежки были.

У Керечена было больше тысячи рублей, только он об этом никому не говорил. Кто знает, когда и для какой цели они могут ему пригодиться! Отсюда его могут выбросить в любой момент и безо всякого направить в лагерь для солдат, а там, как известно, жизнь совсем другая.

Покаи оказался настолько деликатным, что избавил Иштвана от дальнейших расспросов. Сославшись на какое-то дело, он попрощался с ним и вышел из барака.

Керечен подсел к дощатому столику, поставленному между двух коек. От нечего делать начал разглядывать лежавшие на столе книги: Энгельс, «Анти-Дюринг»… Иштван стал читать. До войны он долгое время жил вместе с австрийскими рабочими и научился довольно бегло разговаривать по-немецки. Правда, несмотря на это, чтение немецких книг давалось ему с трудом, да и понимал он из прочитанного лишь отдельные слова.

«А как было бы хорошо прочитать эту книгу! — подумал Иштван. — Может, Покаи понимает что? Нужно попросить его, чтоб он рассказал мне, о чем тут пишется… А хорошо было бы весь плен пересидеть в офицерском лагере! Научился бы иностранным языкам, научился бы книги читать! Говорят, в лагерной библиотеке больше сорока тысяч книг… Может, конечно, часть из них — сплошная ерунда, годная лишь для того, чтобы выбросить на помойку… Но наверняка есть среди них и хорошие, интересные книги. Покаи прекрасно владеет немецким и может читать Энгельса в оригинале. Умный он человек. Если и не большевик, то, по крайней мере, видимо, симпатизирует им… Собственно, зачем ему понадобился Энгельс?.. Терпение!.. Со временем все узнаю…»

Из раздумья Иштвана вывел поручик Михай Пажит.

— Над чем ломаешь голову, дружище? — спросил Михай, вежливо улыбаясь, и подсел к столу.

Керечен отодвинул от себя томик Энгельса.

— Так, ни о чем… И обо всем сразу… Человеку свойственно время от времени предаваться воспоминаниям…

— Вот как?

— Да.

— Так ты из шестидесятого пехотного? А не знал ли ты случайно подпоручика Абриша Солоши?.. Он ведь тоже из Эгера… Может, вы вместе учились в училище?.. Он живет в соседнем бараке…

«Стоп! — приказал себе мысленно Керечен. — Опасность налицо! Было бы большой глупостью потерпеть поражение на второй же день своего пребывания в этом лагере. Нужно умело играть свою роль. Человек я здесь еще новый, и нет ничего странного, что не знаю, где кто живет… Нужно подумать, что же ему сейчас ответить…»

— Возможно, я и знаю его, но по фамилии что-то не припоминаю, — произнес Иштван.

— Я тебя с ним познакомлю… Очень интеллигентный малый…

Керечен что-то тихо пробормотал себе под нос, а сам уже подумывал о том, как бы ему перевести разговор с этой опасной темы.

— Знаешь, меня в первую очередь интересует культурная жизнь в лагере, — сказал он. — Несколько лет я жил как отшельник. Ни театра, ни музыки… Книг и тех не было…

Михай Пажит насмешливо улыбнулся:

— Здесь все это имеется… Филармонический оркестр в составе ста человек, оперетта с эрзац-женщинами, кабаре… Ты говоришь по-немецки?

— Да.

— Превосходно… Я, к сожалению, не говорю… А у этих немцев, извольте, здесь есть все… Но, к сожалению, мы с ними не очень дружим.

— Ты же сам только что сказал, что не говоришь по-немецки.

Михай погладил рукой подбородок и ответил:

— Да, конечно… Но с ними не очень-то любят беседовать и те, кто знает немецкий. Немцы здесь живут по принципу: «Держись подальше от каждого, кто не говорит по-немецки!» И должен тебе сказать, они совершенно правы… Потому что большинство из тех, кто говорит в лагере по-немецки, — это евреи… Ну, например, этот…

Керечен весь превратился в слух, так как разговор начал интересовать его. Он с любопытством уставился на бывшего помощника судьи, а тот протянул ему сигарету и продолжал:

— Так на чем же я, собственно, остановился?.. Да, к сожалению, в нашем обществе есть такие люди… Право, я не знаю, стоит ли тебе говорить об этом… Я не хотел бы обижать тебя… В тебе, правда, я сразу же распознал действительно благородного человека… Ну, возьмем, к примеру, эту книгу, что лежит у тебя на столе… Этот Покаи прямо с ума спятил… Он вообще ничего не замечает, ни с кем ни о чем не разговаривает, а все время только читает и читает разные книги… Не понимаю, зачем ему столько читать? Особенно этот «Анти-Дюринг»… Название и то какое-то странное… Сейчас каждый интеллигентный человек знает, что марксизм уже изжил себя!

Керечен сглотнул слюну. Он понимал, что ему нелегко будет жить в этом Вавилоне, где офицеры ненавидят друг друга. Однако Иштван не мог удержаться, чтобы не задать бывшему помощнику судьи еще один вопрос:

— Скажи, а ты сам уже прочитал эту книгу, что так говоришь о ней?

Михай повел носом в сторону, будто почувствовал какой-то неприятный запах.

— Ты что?! — удивленно, воскликнул он. — Я не привык читать подобные книги!.. К слову сказать, мы на юридическом не занимались изучением основ марксизма, хотя я в своей дипломной работе и указывал на несостоятельность марксистского учения. Без сомнения, частная собственность, как таковая, всегда была и будет притягательной для человечества. Это как бы пружина для развития всего общества. Я ужасно много спорил об этом с Покаи. Только с ним бесполезно говорить об этом. Он упрямо стоит на своем. Откровенно говоря, он парень умный, но в голове у него такой ералаш. Например, он вбил себе в голову, что самое большое значение для мировой истории имеет учение Ленина… Умный, но очень наивный парень этот Покаи! Не понимает, что такое абсурдное общество может просуществовать ну максимум несколько месяцев, а потом в результате общего обнищания и разрухи оно само придет в упадок, даже если до этого национальные и религиозные силы различных народов не уничтожат его силой оружия…

— Ты так думаешь? — спросил Керечен.

— Безусловно. В нашем лагере тоже есть гнездо красной заразы… Возможно, даже не одно… Самыми опасными его апостолами являются Дукес, Людвиг и Форгач… Это самые отъявленные коммунисты в лагере… Смешно, да и только… Однако факт остается фактом. Небольшая группа офицеров все-таки заражена марксистскими идеями. Правда, большинство офицеров остались на твердых позициях.

— А наши друзья немцы? — спросил Керечен.

Бывший помощник судьи не заметил легкой насмешки в вопросе Ковача и спокойно продолжал:

— Да, конечно, ты это правильно сказал, что народ мы небольшой, и, разумеется, если мы не хотим раствориться в огромном море славянских народов, то нам, естественно, необходимо иметь возле себя сильного друга — брата, если хотите, — на которого можно было бы опереться… Языком интеллигентного венгра должен быть немецкий язык…

Керечен не упустил возможности немного поиздеваться над помощником судьи:

— Вот видишь, а ты даже не удосужился научиться говорить по-немецки… А ведь ты мог бы извлечь из этого большую выгоду…

Подпоручик Пажит чуть заметно улыбнулся и сказал:

— Оно конечно… но я такой неспособный к языкам. Как у нас говорят, язык у меня деревянный… Однако я не хотел бы, чтоб ты из нашего разговора сделал вывод, будто мы, как нация, не можем развиваться без немецкого влияния… У нас, разумеется, имеются собственные национальные устремления. Я хотел бы, чтобы ты послушал несколько докладов, которые читают для пленных Пели или Катона… Оба — замечательные патриоты… Они открыто и смело заявляют о необходимости создать великую Венгрию. Ведь наша страна с населением в тридцать миллионов человек…

— А что по этому поводу говорят чехи, словаки, румыны, сербы и представители других национальностей?

Пажит заносчиво рассмеялся:

— А их об этом никто и не спрашивает.

— Понятно.

— С ними и говорить-то не следует.

— И все офицеры являются членами этого венгерского кружка? — спросил Керечен.

Господин Пажит скорчил кислую физиономию:

— Как бы не так! К сожалению, здесь есть довольно много таких типов, как наш Покаи. Они даже выпускают свою рукописную газету. Правда, я ее пока ни разу не читал. Покаи сотрудничает в этой газете… Он довольно опасный человек…

— Да что ты говоришь?!

— Да-да, и я хочу заранее предупредить тебя об этом. Держись от него подальше и не завязывай с ним дружеских отношений. Покаи вообще находится под наблюдением. В управлении лагеря начальству все обо всех известно… Не хотел бы я оказаться на месте этих коммунистов, когда мы вернемся домой!

— Но ведь в Венгрии тоже революция?

Пажит посмотрел на Керечена и как-то сочувственно улыбнулся:

— Революция?.. Смех, да и только!.. На сколько ее хватит? На месяц? На два? Венгрия, видишь ли, — это тебе не Россия!..

Подпоручик Ковач, под фамилией которого скрывался красноармеец Иштван Керечен, участвовавший во многих боях против бедных, довольно живо и образно представил себе картину, как офицеры, подобные доктору Пажиту, встречают революционно настроенных венгерских солдат, возвращающихся на родину. Иштван на собственной шкуре испробовал методы борьбы этих господ со своими противниками, так что ему не было необходимости выслушивать разглагольствования бывшего помощника судьи.

— Знаешь, — начал Керечен тоном, не терпящим возражения, — я в этих делах мало что понимаю. Я долгое время жил среди крестьян в глухой деревне, так что немного одичал.

В комнату вошел господин учитель. За плечами у него был неизменный ранец, в руках — томик Вергилия. Учитель подсел к ним и спросил:

— О чем разговор? О девушках?

— Нет, — ответил Керечен, — как раз сейчас я говорил о том, что долго жил в лесу.

— Лес всегда располагает к воспоминаниям. — И учитель сразу же прочитал несколько строчек из Вергилия: о журчащем ручье, о лесочке, о большом поле и, само собой разумеется, о нимфах. — А ты в своем лесу, случайно, не встречался с какой-нибудь нимфой? — спросил он.

— С человеком в жизни чего только не случается! — засмеялся Керечен. — А вот с эрзац-девами мне действительно не приходилось встречаться.

Господин учитель получал побочный заработок, исполняя обязанности заготовителя на небольшом заводике, выпускавшем наждачную бумагу. В ранец он собирал осколки стекла, которые перетирал в порошок и сдавал на завод за соответствующую мзду.

Бывший инженер Бекеи подрабатывал на резке махорки, а бывший помощник судьи брался за любую временную работу, каждый раз завидуя тому, что у пленных офицеров-евреев есть процветающий во всех отношениях свой кооператив.

Учитель с мышиным лицом начал жаловаться на то, какие странные люди живут в этом лагере. Конечно, моральный и физический вред наносит им сексуальный голод, доводящий господ офицеров до гомосексуализма, рукоблудства, разных заболеваний и прямого безумия. Свою точку зрения учитель, для пущей важности, подкрепил рассказом о том, как один священник был доведен воздержанием до сумасшествия и даже умер.

— Ужасно! — заметил Керечен. — А от чего сошел с ума офицер, который спал до меня на этой кровати?

Горный инженер потрогал свои густые усики и уставился крупными телячьими глазами в стену, на которой сидела муха. Немного помолчав, он с олимпийским спокойствием произнес:

— И он из-за женщин загубил свою жизнь. Когда еще деньги были в цене, в лагерь приходили женщины. Была среди них одна. Звали ее Маруся. Молодая, но развратная. Фюштеи возьми и влюбись в нее. Она его сифилисом заразила.

«Лагерь для пленных — это вам не санаторий», — подумал про себя Керечен, но ничего не сказал.

На следующий день утром Керечен вместе с Покаи пошел в баню. В маленькой баньке, кроме них, никого не было. Покаи начал рассказывать Иштвану кое-какие истории из интимной жизни офицеров, но тот, занятый своими мыслями, почти не слушал его.

— На столе я видел одну книгу, — сказал Иштван, когда кадет на минутку замолчал.

— Это «Анти-Дюринг»? — спокойно спросил Покаи.

— Да. Откуда ты ее взял?

— Из библиотеки. Там она никому не нужна. Многие даже не имеют ни малейшего представления о том, что это за книга. А ты знаешь, о чем она?

— Слышал только, но, к сожалению, не читал, так как плохо читаю по-немецки.

— А хочешь прочитать?.. Уж не социалист ли ты?

— Да, конечно. И ты тоже мне показался таким.

Покаи смерил Иштвана внимательным взглядом:

— Гм… А если и так, что тогда?

— Видишь ли, дружище, тот, кто читает Энгельса, — наш человек. Больше того, мне стало известно, что у тебя в комнате есть враги.

— Это тебе судейский помощник поведал?

— Да. Мне сказали, что ты большевик.

— Разумеется, тебя предупреждали об опасности заражения большевистскими идеями?

— Меня ничем уже нельзя заразить, — холодно произнес Керечен.

— Тебе что, прививку сделали?

— Напротив… Меня уже заразили…

— Да? Где?

— В Красной Армии.

Покаи схватил Керечена за плечи и потряс.

— Рассказывай!.. Рассказывай все по порядку!.. — с нетерпением требовал он. — Я чувствовал, что ты какой-то не такой, как все. Хотя подожди! Давай оденемся и выйдем отсюда! Сядем где-нибудь у дороги и поговорим. Я тебе еще не сказал, что как раз через наш лагерь проходит старый Сибирский тракт, по которому когда-то гнали в ссылку арестованных. Пошли быстрее!

Вдоль дороги тянулся кювет. Керечен и Покаи сели на краю его и разговорились. Собственно, говорил в основном Иштван, а Покаи очень внимательно слушал его. Керечен рассказал все: о побеге с парохода, о скитаниях по тайге, о Зайцеве и его семье, о верном друге Имре Тамаше, о дядюшке Холосо, Драгунове и Бондаренко, о поездке в эшелоне, о Шуре и о том, как только случайно ему удалось избежать верной смерти…

— Словом, ты никакой не офицер? — спросил, выслушав его, Покаи.

— Конечно, нет. Охотнее всего я ушел бы отсюда в солдатский лагерь.

— Ну и глупо бы сделал, очень глупо. Там тебя сразу бы взяли под подозрение. Гораздо умнее, если ты у нас в комнате будешь вести себя нейтрально, безразлично… Не вмешивайся ни в какие разговоры и споры, особенно политические, как бы тебе этого ни хотелось. Я был бы рад, если б ты написал статью для «Енисея». Разумеется, под каким-нибудь псевдонимом.

— А что это такое — «Енисей»?

— Вполне серьезная газета, — начал объяснять Покаи, и глаза его засветились радостью. — Знаешь, кто ее редактирует? Людвиг, Дукес, Форгач, Дорнбуш… В ней они разоблачают поведение реакционных офицеров, рассказывают о нелегкой жизни солдат в лагере… Из нее ты многое узнаешь!.. Правда, мы эту газету пишем от руки… и всего в трех экземплярах. Один наш художник рисует для нее красочные иллюстрации. Газета эта в лагере переходит из рук в руки. Должны же и мы хоть что-то противопоставить националистической пропаганде, которую ведет созданный реакционными офицерами так называемый «Венгерский союз»…

— Все это для меня новость!..

— Дружище, ты еще не знаешь, какие страшные вещи здесь творятся… Махровое офицерье организовало самый настоящий бойкот офицеров других национальностей. Был тут, к примеру, один молодой офицер-румын. По-венгерски он разговаривал так же хорошо, как и по-румынски. Он нас любил, и мы его любили. А потом его начали травить, и только за то, что он якобы уронил офицерскую честь, начав работать официантом в турецкой кофейне… Венгерские офицеры специально ходили в ту кофейню, чтобы поиздеваться над беднягой… И довели его… Однажды сел он за столик да как заорет во все горло: «Принесите мне сто свечей и сто чашек кофе! Я за все плачу!» И начал колотить по столу кулаком. Ну и что из этого вышло? Пришлось ему завербоваться в отряд румын-беляков. Вот тебе только один маленький пример того, какие язвы характерны для австро-венгерской армии…

— Ну и, по-твоему, я попал в хорошее место? — тихо спросил Иштван.

— Не ты его выбирал.

— Это верно!

Они долго еще разговаривали, а затем Покаи предложил пойти в турецкую кофейню.

— Я не против, — согласился Керечен. — С удовольствием.

— Если б ты знал, какой вкусный кофе там готовят! Пальчики оближешь! Выпьешь чашечку и сразу почувствуешь себя бодрее…

— Что ж, это дело хорошее!

— К кофе подают пирожные. Я как-то раз посмотрел, как их выпекают. Тесто делают слоеное. Такое получается пирожное, что так и тает во рту.

— Значит, хорошо делают.

— Сидишь, кофе попиваешь, свежий номер «Эмбера»[3] читаешь. Так называется наша литературная газета, тоже рукописная. Пишта Варади рисует для нее цветные иллюстрации. В каждой кофейне держим по одному экземпляру.

— А кто же несет расходы по изданию этой газеты?

— Да мы сами. Сначала мы пробовали приклеивать к каждому экземпляру газеты небольшой конверт, куда каждый, кто читал газету, должен был положить десять копеек. И ты думаешь, это что-нибудь нам дало? Черта с два! Очень многие ни копейки ни клали, а кое-кто, напротив, норовил еще и вытащить из конверта мелочь.

— Хорошенькое дельце!

— Вот видишь, дружок, какое понятие у некоторых офицеров об офицерской чести… Такова уж наша писательская судьба… Пишем, пишем… а потом тайком уносим газету в чемодане…

— Правда?

— Конечно. Ты думаешь, шпики не читают наши газеты?

— Не понимаю, зачем шпикам следить за вами, если вы открыто выкладываете свою газету на стол и каждый может ее прочесть?

— Это так, но шпики все равно выслеживают нас… Более того, лагерное начальство тоже не спускает с нас глаз… Прошлый номер, например, один артист разорвал за то, что мы там его покритиковали.

Когда они вошли в кофейню, жизнь там била ключом. Помещалась кофейня в старом бараке.

Друзья сели за самодельный стол, за которым уже сидел высокий красивый молодой человек, черноволосый и черноглазый. Перед ним лежал лист бумаги. Молодой человек непроизвольно закрыл лист ладонью, словно хотел защитить написанное.

— Сервус, Корнель! — приветствовал его Покаи. — Разреши представить тебе подпоручика Йожефа Ковача. Познакомьтесь!

— Корнель Баняи. — Молодой человек улыбнулся и протянул Иштвану руку.

— Что хорошего написал, Корнель? — поинтересовался Покаи. — Можно поместить в следующем номере «Эмбера»?

— Если подойдет, почему бы и не поместить? Для этого и пишу. Стихотворение я написал. И знаешь, как оно называется? «Я глажу дерево рукою…»

— Дерево? — удивился Керечен.

— Да, дерево, — тихо сказал Баняи. — В своем стихотворении я хотел рассказать о том, как красивы и милы деревья. Они сильны и скромны. У них нет оружия. Они никого не убивают. Они мудры, как само время. Я люблю деревья, люблю лес. А сейчас я, возможно, люблю лес еще сильнее, так как на территории нашего лагеря нет ни одного дерева, в тени которого можно было бы укрыться от палящего летом солнца. Никаких животных в лагере тоже нет — ни собаки, ни кошки… Кроме дохлых кляч, мы других животных и не видим. А этих привозят сюда, чтоб мы ели их мясо… Вот представьте себе, о чем сейчас приходится писать! А ведь хотелось бы писать о любви… Но где она сейчас?..

— Что касается деревьев, — перебил поэта Керечен, — то я их в свое время «гладил» топором, хотя я тоже очень любил лес… В нем солдатам хорошо прятаться… И еду можно найти, только нужно уметь понимать лес…

— О чем вы тут беседуете? — К столику подошел молодой человек с блестящими глазами.

Керечен с любопытством посмотрел на круглолицего молодого человека с маленькими усиками и умными глазами. В руке он держал какую-то рукопись.

Незнакомец представился как Матэ Залка[4].

Покаи рассказал ему, о чем они разговаривали.

— Что вы ломаете головы над такой чепухой? Разве об этом сейчас нужно писать?! — возбужденно воскликнул Матэ. — Меня лично волнуют совершенно другие темы!

— Матэ абсолютно прав, — согласился с Залкой Покаи. — Сейчас о революции нужно писать! Что у тебя новенького, Матэ?

— Вот, написал.

— Прочти!

— Немного длинноватый рассказ, — заметил Залка, кладя рукопись на стол. — Написал я его для «Эмбера». Думал, зайду посмотрю, кто есть из редколлегии.

И, усевшись поудобнее, начал читать свой рассказ. В нем говорилось об одном венгерском солдате, каких сотнями тысяч посылали на кровавую бойню. Солдатам твердили о том, что они должны убивать русских, так как те, мол, убили наследника престола. И хотя венгерские солдаты ничего общего не имели с господами, но, когда им приказали защищать монархию, они пошли воевать.

Рядовой Янош Касабольт вел себя на фронте смело. Однажды он повстречался с таким же, как он сам, русским солдатом, которого звали Иваном. Иван был так же беден, как и Янош. И вот они встретились на поле боя как враги — мадьяр Янош и русский Иван.

Русский сидел на лошади и в руке держал длинную пику. Янош служил в пехоте. Он так устал, что едва держался на ногах. Иван замахнулся пикой на Яноша и попал ему прямо в глаз.

Янош упал на землю и умер, даже не успев попрощаться ни с зеленеющими вокруг деревьями, ни со сверкающим солнцем, светившим с безоблачного неба.

А глаз Яноша так и остался торчать на кончике пики Ивана. Сколько Иван ни старался, а снять его с пики так и не смог. И воевать дальше в таком состоянии Иван тоже не мог.

И вдруг глаз Яноша, человека, который еще несколько минут назад видел все вокруг и мог улыбаться, заговорил с Иваном.

Кругом грохотали пушки, тараторили пулеметы, но Иван уже не слышал их. Он слышал только то, что говорил ему глаз, торчавший на кончике его пики.

— Зачем ты убил меня, брат? — спросил Ивана глаз.

— Прости, брат, ради бога прости меня… Я не хотел тебя убивать. Так уж получилось: попался ты на моем пути…

— И все же ты убил меня!.. А ты посмотри на мои руки… Они такие же мозолистые, как и твои… Это руки крестьянина… А взгляни на мои ноги… Они такие же, как и твои… А спина?.. А плечи?.. Сколько я тяжелых господских мешков перетаскал на них! Вся разница между нами в том, что мы не понимаем языка друг друга. Ты молишься богу по-русски, я — по-венгерски: «Господи, спаси меня от злого умысла». А разве он спас?

— Не говори больше ничего! — прошептал тихо Иван. — Молчи, а то ты лишишь меня веры.

— Какой веры? — спросил Ивана глаз.

— Веры в мою правоту, — пробормотал Иван. — Я грешен. Я совершил большой грех! Но больше я никого не хочу убивать. Разве что самого себя…

Так разговаривал Иван с глазом убитого им венгра. И чем же все это кончилось? Пошел Иван вместе с другими солдатами в венгерские окопы. Курил там венгерский табачок, ел их хлеб, сам угощал мадьярских солдат русским сахаром, обнимал их, по-дружески жал им руки и беспрестанно твердил:

— Простите меня, братушки, простите…

Те же не понимали его. Не понимали, что он говорит и о чем просит, а только улыбались и пожимали Ивану руку.

А потом поехал Иван в Смольный и, подняв высоко над головой свою винтовку, во всю силу легких призвал всех вступать в Красную гвардию…

Залка положил на стол исписанные листки бумаги. Все, кто слушал его рассказ, молчали. Пленные офицеры, сидевшие за соседними столиками, оживленно беседовали. Одни жаловались на то, что Красный Кроет оказывает им слишком маленькую помощь. Другие передавали друг другу тревожные новости с фронта. Третьи шепотом говорили о том, что красные части повсюду бьют Колчака: им, пленным, Колчак вроде был и ни к чему, но уж если придется выбирать между ним и красными, то, разумеется, они должны выбрать Колчака. Четвертые разглагольствовали об офицерской чести, перемывали косточки артисткам-примадоннам и вспоминали былые вечера с цыганской музыкой и обильными возлияниями…

К столику, за которым сидели Керечен и его новые друзья, подошел невысокий мужчина с плохо выбритым пергаментным лицом. Заметив нового человека, которого еще не знал, он протянул ему руку и сказал:

— Рихард Дорнбуш.

— Ты, Рихард, можешь спокойно говорить при нем. Это красноармеец, а в лагерь наш он только что прибыл.

Дорнбуш оценивающе взглянул на Керечена:

— Ты был красноармейцем?! Смотри, никому об этом не рассказывай. Как тебя зовут? Ковач? Хорошая фамилия! Разумеется, Дорнбуш звучит более звонко.

Покаи протянул Рихарду рукопись рассказа Залки и сказал:

— Вот, прочти!

Дорнбуш читал поразительно быстро. Чувствовалось, что делает он это не впервые. Он буквально пожирал страницы глазами, схватывая соль рассказа. Через несколько минут Дорнбуш закончил чтение и, отложив рукопись в сторону, сказал:

— Рассказ хороший, но немного затянут. Его надо подсократить. В следующем номере «Эмбера» мы обязательно поместим его.

Затем Дорнбуш прочитал стихи Баняи и вдруг предложил:

— Сейчас я вам кое-что на память почитаю. Прошу полного внимания! — И начал:

Все дружно засмеялись.

— Кто сочинил эту чепуху? — спросил Покаи.

— Дуренчак. Вы все его знаете. Человек он был тихий. Звание имел небольшое — поручик. Жизнь у него шла тихо и гладко. Ничего особенного не случилось с ним и на фронте, так как он быстро попал в плен. А на днях его вызвали в город, в чешскую военную комендатуру, и сообщили, что на его имя из дома пришло письмо, в котором отец уведомляет сына о том, что его назначили бургомистром, а раз так, то ему, сыну бургомистра, следует вступить в чешский корпус.

Дуренчак пытался протестовать, говоря, что с него хватит, что он уже свое отслужил, но белочехи и слушать его не захотели.

Чешский подполковник тут же выложил перед Дуренчаком новенькую форму. Напялил Дуренчак на себя обмундирование, а оно на нем так сидит, будто сшито по заказу.

— Бери, — говорит ему подполковник, — и носи на здоровье, а я себе новую форму прикажу сшить. Тебе же эта очень подошла, только еще одну звездочку нужно нашить.

— Это зачем же? — спрашивает Дуренчак.

— А затем, что ты произведен в полковники.

Дуренчак чуть в обморок не упал. Но если вы хотите от души посмеяться, то я расскажу вам дальше. Пошел Дуренчак к начальнику нашего лагеря. До этого начальник и не замечал Дуренчака, никогда даже не здоровался с ним, а тут как увидел, так вскочил со стула и замер по стойке «смирно». Ну, что вы на это скажете?

— Скажем, что господин начальник хорошо знает субординацию! — ответил Баняи. — Одного я только не пойму: какое отношение вся эта история имеет к стихам?

Дорнбуш громко рассмеялся.

— А такое, что эти стихи написал Дуренчак. Их нашли у него в тумбочке после того, как он уехал в отряд белочехов.

— Забавно, — заметил Керечен.

— Хочешь посмотреть на забавных людей, — проговорил Дорнбуш, — приходи сюда почаще, в эту кофейню. Здесь ты увидишь самых разных типов: офицеров-спекулянтов, артистов, художников и прочих, и прочих…

— Да ну? — удивился Керечен.

— Точно. Одни спекулируют солдатскими ботинками, патронными сумками, поясными ремнями, сапогами, пряжками… Готов поклясться, что некоторые из них охотно будут продавать все это даже в частях Красной Армии… Есть здесь и такие офицеры, которые постоянно ходят голодные или у которых никогда нет курева. Такие за гроши готовы взяться за любую работу… Они усердны, проворны… Кончилось то время, когда офицерского жалованья хватало на безбедную жизнь. Сегодня и господам офицерам, если они не хотят бедствовать, приходится работать. Ничего не поделаешь! Деньги в цене упали, а желудок своего требует. А работа хороша уже потому, что спасает человека от скуки!

Покаи обратил внимание Керечена на высокого молодого человека:

— Посмотри на него! У этого типа совсем не такой мрачный вид, как, например, вон у тех двоих, что сидят за соседним столиком. Этот писака сочиняет куплеты для нашего лагерного кабаре. Ну, например:

— Какая чушь! — Керечен скривил рот.

— А ты попробуй ему сказать об этом! — посоветовал Залка. — Он теперь в лагере царь и бог. Все напевают его песенки. За каждое представление в кабаре он получает пятерку и бесплатный ужин. Такое не каждый сумеет…

— Ты, конечно, еще не имеешь ни малейшего представления об этом Вавилоне!.. Если б ты хоть раз видел, как танцует Шеломе!.. Представь себе низенького сорокалетнего волосатого мужчину с этаким брюшком! Он-то и есть Шеломе, и он танцует за женщину.

— Представляю, как он смешон! — заметил Керечен.

— В том-то и дело, что он никому не кажется смешным! — сердито произнес Покаи. — Он так исполняет «танец живота», что у всех глаза на лоб лезут. И думаешь, его хоть раз освистали? Черта с два! Ему аплодируют как одержимые! В этом лагере не один и не два идиота, а весь лагерь состоит из одних идиотов. Тут есть такие типы, которые могут безошибочно перечислить все магазины, включая самые крохотные, на Бульварном кольце в Будапеште, начиная от площади Борарош до моста Маргит. И все по памяти. Могут без запинки перечислить все трамвайные маршруты вместе с остановками… Они ничем другим не занимаются, а только все время говорят об этом. Вон видишь мужчину, что играет в шахматы? Он, собственно, помешан на этой игре. Играет и напевает себе под нос всякие глупые песенки, а вообще-то он искусный мастер-краснодеревщик.

— А Сахарного человека ты еще не знаешь? — спросил Дорнбуш.

— Откуда же мне его знать?

— Интересный тип. Ему всего тридцать лет, а отпустил себе такую бороду, какой может позавидовать любой поп. Стоит ему не достать сахару, как он ревет, словно ребенок. А вот сидит наша австрийская «примадонна» — воздушный акробат с бицепсами Геркулеса, жертва лагерных гомосексуалистов…

— Знаете, мне за годы пребывания в плену слишком недолго довелось сидеть в лагерях, — начал объяснять Керечен. — Судьба бросала меня с одного места на другое, так что о лагерной жизни я имею довольно смутное представление. Когда служил в Красной Армии, то встречался с соотечественниками и с Кароем Лигети. Он рассказывал мне, в каких условиях они жили в лагере. У них были такие офицеры, которые «в целях сохранения господской гордости и офицерской чести» вели специальный журнал, куда записывали все проступки офицеров. Скоро у них набрался целый ящик всякой писанины. И весь этот хлам они намеревались увезти на родину, чтобы там разбираться в многочисленных доносах. Товарища Лигети они ненавидели за то, что он перешел на сторону красных. Каких только глупостей не было в их бумагах! Да разве на такое способны действительно интеллигентные люди? А ведь все они заканчивали гимназию и даже университеты! Рассказывают, что в омском лагере пленные офицеры из четвертого барака бойкотировали своих коллег за то, что те осмелились учиться… Вот какие люди сидят на шее трудового народа Венгрии! Если любого из них спросить о причинах войны, вряд ли кто из них даст более вразумительный ответ, чем любой рядовой солдат. Все эти паразиты, которых содержат сейчас в офицерских лагерях, — это часть того класса, который ждет не дождется, когда же на родине кончится революция и они снова станут хозяйничать в стране…

— Положение Венгрии было бы беспросветным, если б все интеллигенты были такими, — перебил Керечена Дорнбуш. — К счастью, у нас есть немало и здравомыслящих людей, которые правильно оценивают создавшееся положение и отнюдь не стали кретинами. Есть офицеры, которые, находясь в лагере, постоянно учатся, главным образом изучают русский язык и другие иностранные языки. Любопытно посмотреть в лагерной библиотеке, какие книги берут венгры. Они читают на немецком, английском, французском, русском и других языках. Я, например, знаю одного учителя, который изучает здесь турецкий язык и уже неплохо разговаривает с турками. А сходите на лекцию по английскому языку. Там вы увидите больше всего венгров. Один мой товарищ уже читает в оригинале Шекспира и Диккенса, а другой — французских классиков… Многие интересуются лекциями по юриспруденции. А вчера, например, я видел в руках у одного венгра-инженера учебник неорганической химии.

К ним подошел Бела Цукор, которого в лагере считали лирическим поэтом. Он прославился тем, что, начитавшись в оригинале сочинений русского анархиста Кропоткина, горел желанием взорвать все церкви. Кроме лирических стихов он написал одну оперетту весьма сомнительного содержания. А жил он на те гроши, что зарабатывал на пошиве сандалет.

От Керечена не ускользнуло, что с появлением Цукора все начали говорить на безопасные темы и постепенно разговор вообще расклеился. Позже Керечен узнал, что товарищи не доверяли Цукору и считали его доносчиком.

Присутствующие оживились, когда в кафе появился высокий молодой человек с неровными зубами. В руках у него была газета, которой он размахивал, как флагом. Он не вошел, а буквально вбежал в кафе, чем обратил на себя всеобщее внимание.

— Слушайте новость! — воскликнул он. — Екатеринбург взят красными. Они успешно продвигаются дальше на восток! Если Антанта срочно не поможет Колчаку, к зиме красные будут здесь!

Керечен так обрадовался, что чуть было не вскочил и не обнял парня.

«Наступайте, товарищи! Наступайте! — думал он. — Поскорее несите нам свободу!»